Я был знаком с людьми разных профессий, для которых книга не была главным предметом их жизни: охотниками, геологами, трактористами, агрономами, председателями колхозов, лесниками, кочегарами, пастухами, топографами, врачами… Вот об этих людях, с которыми сводила и разводила меня жизнь, я и хочу рассказать. Чтобы оставить о них светлую память.Произведение назвал "Почти документальный роман".
ЮРКИН КЛЮЧ
Нам повезло. Нам дали карабины,
По рюкзаку огромному на спины,
Отсыпали и порох, и свинец.
Мы шли тайгой, карабкались на скалы,
Ах, эти перекуры-перевалы!
И комаром приправленный супец!
Себя мы за героев не считали,
На безымянных речках ночевали,
А утром эти реки называли
По именам любимых и друзей.
Мы цирки подревней, чем Колизей,
На старые планшеты наносили,
Мы сапоги разбитые носили,
Которые в итоге попросили
На память в краеведческий музей.
Тунгус Семён перевозит нас на другой берег Нерчи. Сильное течение сносит не только оранжевую резиновую лодку, но и отражённую синеву неба. Поэтому вода отражает каменистое дно: она серая, бугристая, в жгутах и скрутках. Семён направляет лодку наискосок течению, он невозмутим и сосредоточен, как Харон, перевозивший души.
Нам, молодому специалисту Юрию Степанову и мне, радиометристу выпал маршрут на другой стороне реки: четыре километра пройти левым бортом распадка до изголовья и спуститься правым бортом – тоже четыре километра. Затем подняться вверх по Нерче и ждать нашего Харона.
В партии Ивана Дмитриевича Победаша я работаю второй сезон – в летние каникулы после девятого класса, и вот теперь – после окончания школы. У Степанова это первое самостоятельное поле, он мечтает открыть месторождение. Мы с ним на «ты», разница в возрасте не такая уж большая, тем более, что я являюсь «старожилом». А до этого был ещё один полевой сезон – после восьмого класса, но уже в другой партии.
Лодка тычется в галечный берег. Семён выскакивает и держит её, пока мы вытаскиваем рюкзаки и радиометр. Семён привязывает за кольцо на носу лодки капроновый фал. Сейчас он, как бурлак на Нерче, поведёт её два километра против течения, чтобы с учётом сноса лодку прибило к нашему лагерю на той стороне.
Семён родом из села Нижний Стан, в котором до сих пор живёт снайпер Семён Данилович Номоконов*, уничтоживший в войну более трёх сотен фашистов. Семён приходится ему дальним родственником. Мы прощаемся до вечера, договариваемся о времени. Надеваю рюкзак, набрасываю на шею ремень радиометра, но пока не включаю – до начала маршрута ещё с полкилометра. Юра Степанов зевает. Он всю ночь провёл в палатке у студентки Уральского университета, в нашей Улунтуйской партии она на практике. У них в разгаре любовь.
- Слушай, Слава, - на ходу оборачиваясь, говорит Юрка, - к точке выйдем, я прилягу, покемарю, а то глаза слипаются. Будь другом, пройди маршрут с прибором, сними показания, я потом разнесу. Карту, компас возьмёшь…
- А как же геология?
- Я потом в выходные закрою.
Понимаю, что это непорядок, геологию делать надо. От фонаря не напишешь – туфта вылезет, когда начнут маршруты сбивать. В выходные так в выходные. Главное, чтоб раньше времени не узнал Победаш.
Мы продираемся через ольховник. Скоро начало маршрута. Я включаю радиометр – он пищит истошно, стрелка на шкале почти зашкаливает. Юрка слышит писк и останавливается:
- Сколько?
- Почти пятьдесят.
- Ничего себе!
Мы выходим на открытую поляну и … замираем. Перед нами глыбы и куски белоснежного кварца, обсыпанного зёрнами молибденита. Кое-где сверкают молибденитовые солнца – блестящие круги алюминиевого-стального цвета с расходящимися от центра лучами. Мы оторопело молчим – потому что так не бывает.
Понятно, что каждый геолог мечтает открыть месторождение. Особенно молодой специалист. Но чтобы вот так, сразу? В свой первый полевой сезон? В свой первый маршрут? Юрка снимает рюкзак и осторожно, чтобы не вспугнуть видение, подходит к белой глыбе. Блестящие белые солнца слепят глаза. Он трогает белый кварц – видение не исчезает. Радиометр пищит.
- Да выключи ты его!
Мы садимся на молибденитовые солнца и закуриваем. Юрка молчит. Надо осмыслить случившееся.
- А ведь это месторождение, - осторожно говорю ему.
- Вижу, - соглашается Юрка.
- Ты как первооткрыватель имеешь право назвать его.
- Да, верно, - вторично соглашается Юрка.
- Об этом надо сразу думать.
- Надо думать, - эхом отзывается молодой специалист. Похоже, его слегка переклинило.
- Видно сразу, что месторождение богатое, прямо кусками…
- Может даже, областного масштаба.
- Думай, - говорю ему.
- Думаю. Давай назовём его так: месторождение Светлое.
Я понимаю, куда клонит Юрка: его пассию зовут Светлана. «Этак, если каждой дарить, месторождений не напасёшься».
- Как-то очень банально – Светлое. Их, куда ни кинь – всюду полно.
- Банально, - с лёгкой радостью в душе соглашается Юрка, - нет, я до сих пор не верю.
- Посмотри, на чём сидишь!
Юрка достаёт планшет и разворачивает топооснову. Ищет нужную точку.
- Тут даже название ключа не указано.
- Назови его «Юркин ключ».
Степанов думает.
- А что! И скромно, и имя есть.
Он ещё какое-то время думает, затем берёт простой карандаш и отчётливо выводит «Юркин ключ».
- Это – месторождение. А как посёлок будет называться? Ясно, что здесь будет посёлок.
Взглядом Петра Первого первооткрыватель Степанов медленно обводит распадок. Ему всё ещё не верится. Молотком на длинной ручке он отбивает от кварцевой глыбы кусок – молибденит на сколе слепит глаза.
- Назови посёлок Юркоган.
Степанов думает.
- Где-то это уже было. К тому же сильно похоже на уркаган. Не-е, не пойдёт.
- Тогда – посёлок «Юринский».
- Во! Это уже лучше. Но до посёлка надо ещё дожить… - мечтательно тянет Юрка и ещё раз осматривает распадок. Догадываюсь, что он сейчас представляет – где что будет находиться: школа, дом культуры… Лицо у Степанова счастливо-глуповатое.
- Ладно, давай работать.
Юрка достаёт пикетажку и описывает точку. Ясно, что маршрут срывается. Какой маршрут, когда тут такое творится!
- Надо всё это, - он показывает на кварцевые развалы, - перенести к берегу, а потом вверх, до лодки.
Весь день мы переносим образцы до берега, а потом ещё два километра вверх по Нерче. Даже про обед забыли. К назначенному часу на берегу высилась фантастическая маленькая скала – серебряно-блестящая. Счастливые, мы ждём нашего Харона. Оранжевая точка быстро увеличивается, превращается в лодку и причаливает точно возле нас. Невозмутимое лицо Семёна возмущается.
- Это что? – почти с испугом спрашивает он.
- Месторождение, - скромно отвечает Степанов, - надо перевезти.
- Нет, - категорически возражает наш Харон.
- Почему?
- Утонем. Она всего берет триста килограммов, - Семён кулаком бьёт по тугому резиновому боку лодки. Лодка бунчит. – Нас трое, это уже два центнера, могу взять только сто килограммов.
Наш Харон прав, тут вышла неувязка.
Расстилаем на дно лодки рюкзаки, в дело идут и наши противоэнцефалитные костюмы – чтобы острыми краями не пробить резину.
Укладываем куски кварца. Юрка сам отбирает – чтоб побольше было руды.
Семён внимательно наблюдает.
- Всё! Всё! – кричит он и заступает дорогу Степанову с очередным валуном.
Юрке жалко оставлять куски кварца. Там ещё осталось центнера два. И жалко своей работы – весь день таскали. Но тунгус Семён непреклонен. Мы признаём его правоту: уйдём на дно и так и не увидим посёлка Юринского.
Без костюмов пауты дают нам жару, но мы терпим, можно сказать, ради будущего месторождения, посёлка, а может, даже города, идём на жертвы. Практически, совершаем подвиг.
Лодка причаливает точно напротив нашего лагеря, надо лишь метров сто подняться на крутой взлобок.
Когда мы с первыми глыбами взобрались наверх, в лагере была одна повариха: все остальные ещё не вернулись из маршрутов.
Юрка думает, потом решительно идет к длинному кухонному столу под навесом у костра. Это центр лагеря.
- Здесь! Чтоб все видели.
И высыпает образцы. То же самое делаю и я. Повариха обходит камни, любуется, потом говорит:
- Красиво!
За час мы переносим в центр лагеря все образцы, нам помогает солнце: оно бросает лучи на свои маленькие копии. Затем садимся на скамейку под навесом и ждём, когда вернутся маршрутные пары. Ждём, чтобы получить свою долю славы, восхищения и признания.
Первыми возвращаются старший геолог Иван Петрович Рычагов и студентка Светлана. Светлана ходит вокруг волшебных белых блестящих камней, любуется и с восхищением смотрит на Юрку Степанова. Иван Петрович озадаченно постоял возле кучи, ухмыльнулся и ушёл к себе в палатку… Юрка счастье черпает большой ложкой.
Вернулась из маршрута геолог Светлана Максимова с рабочим. Сняла рюкзак, подошла к блестящим образцам, обошла вокруг, пожала плечами и удалилась к себе в палатку.
Наконец возвращаются жена Ивана Дмитриевича – Ирина Павловна со студенткой, а вскоре и сам Победаш с рабочим радиометристом. Не снимая рюкзака, Иван Дмитриевич подходит к куче и спрашивает:
- Это что?
- Это, Иван Дмитриевич, открытое месторождение Юркин ключ. – Юрка счастлив.
- Ты чем занимался всю ночь? – уже грозно спрашивает начальник партии.
В партии все знают, чем всю ночь занимался Юрка Степанов.
- Ты всю ночь должен был изучать геологию района, по которому пройдёт твой маршрут, - поднимает ноту Победаш.
Юрка так и делал: он всю ночь тщательно изучал холмы и рельеф местности, которая, можно сказать, имеет отношение к геологии.
- Это рудопроявление открыто ещё в сорок седьмом году. Руду, всего четыреста килограммов вывезли на лошадях. Давайте ужинать.
Улыбка, как при замедленной съёмке, уходит с лица Юрки Степанова. Уходит месторождение Юркин ключ, уходит посёлок Юринский, растворяется будущий город – пока без названия, рассыпаются в прах школа, дом культуры, больница, памятник первооткрывателю Степанову Юрию Петровичу…
Среди ночи слышу какую-то возню у своей палатки. Потом – вжи-и-г! – расстёгивают молнию. Потом прямо со спальником вытаскивают наружу.
- Тс-с-с! – шепчут Светка и Юрка, - вставай, пошли.
Часа два мы таскали образцы к реке. И хотя дорога была под гору, работалось труднее, чем днём. Теперь нам светил месяц и его издевательская улыбка была до ушей. Нерча с благодарностью принимала то, что было у неё похищено.
Утром после завтрака Иван Дмитриевич Победаш подошёл к единственному куску белого кварца, забытому нами в лагере, постоял над ним, подумал и обратился к Степанову:
- А маршрут сделаешь за счёт своих выходных.
ПРИМЕЧАНИЕ: * - старшина запаса, почётный солдат ЗаБВО, по официальным данным уничтожил 369 фашистов, в том числе, вражеского генерала. До последнего я был уверен в том, что снайпер Семён Данилович Номоконов награждён Золотой Звездой Героя Советского Союза. И лишь недавно узнал, что Звезда стороной «обошла» нашего земляка. Награждён орденами Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды (дважды), медалями. Мне кажется, это несправедливо. Ведь были же случаи, когда Звезду Героя Советского Союза вручали родственникам по прошествии длительного времени. Почему бы наградному отделу краевой Администрации не озаботиться этим вопросом?
ГЛАВНАЯ ДОРОГА
Помнишь тот костёр, что мы палили
Осенью в редеющем лесу?
Листья колыхались и парили,
И держались долго на весу.
Был я там, где жили мы в палатке,
Где вода студёна и остра.
До сих пор подёрнуты распадки
Дымкою от нашего костра…
В деревню Усугли меня доставляет кукурузник АН-2. Первый же встречный показывает, как найти базу Улунтуйской партии. База – это обычный деревенский дом на две комнаты, широкий двор с навесом, под которым хранятся пробы и образцы. Заведует базой Александр Прокопьевич, он же по совместительству и радист. На базе живёт и водитель старенького грузовичка ГАЗ-51 Николай Иваныч. Оставляю на базе рюкзак и завернутое в брезентину ружьё шестнадцатого калибра – подарок отца. Ружьё это из экспериментального выпуска 1957 года, у него ствол длиннее стандартных на одиннадцать сантиметров, больше таких не выпускали. На сто тридцать метров из него я кладу пулю в пятно – затёс на дереве. Спрашиваю, как пройти в сельсовет, встать на учёт: у меня на руках предписание военкомата – осенью в армию. Николай Иваныч берётся довезти, по пути прихватывает пустой рюкзак. Мы подходим к его машине. К бамперу грузовичка зачем-то приварен швеллер.
- Это для безопасности, - загадочно говорит Николай Иваныч и поднимает указательный палец. Машина с завыванием выезжает на деревенскую улицу.
- А чего так поздно, студент?
- Так экзамены, выпускной вечер.
- Ясно. Ладно, студент, ты пока тут, а я до магазина съезжу.
Николай Иваныч высаживает меня у сельсовета и пылит дальше на своём грузовичке.
Пока встал на учёт, заполнил все бумаги, вернулся и Николай Иваныч. В рюкзаке солидно побрякивало.
- Поехали, студент!
- Я не студент.
- Какая разница!
Александр Прокопьевич только закончил сеанс связи с партией Победаша.
- Иван Дмитриевич велит завтра быть в лагере. И продукты захвати.
- Ясно. Тогда выезжаем раненько-раненько. Не проспи, студент.
… В шесть утра я уже на ногах. В семь просыпается и выходит на связь Александр Прокопьевич. После мы с ним грузим в кузов грузовичка ящики с тушёнкой, сгущёнкой, банки с сушёным луком, сушёным картофелем, сухарями, галетами, конфитюром, мешки с крупами.
- А где Николай Иваныч? Он же говорил раненько-раненько…
Завхоз машет рукой и не отвечает. Потом говорит:
- Ты пока сходи в столовую, вон там, за углом. Хорошенько поешь, а то дорога дальняя. Слышь, и в дорогу возьми котлету-две.
По дороге в столовую я размышляю над словами завхоза. Какая дальняя дорога? Насколько мне известно, от базы до лагеря партии около десяти километров.
В столовой, обычной деревенской избе, только просторнее, по-домашнему уютно, на окнах вышитые занавески. На подоконниках цветы в трёхлитровых банках из-под томатной пасты. Как и в любой избе, чуть приторно пахнет геранью. Котлета – как лопата, во всю тарелку.
…Наконец, в одиннадцать часов грузовичок, обречённо завывая, выезжает из ворот базы. Вслед нам печально смотрит Александр Прокопьевич.
Николай Иваныч крепко держит баранку. У него волосатые пальцы и волосатая грудь. Скулы слегка выпирают – типичный гуран. На вид Николаю Иванычу около сорока. Мы проезжаем вдоль всей деревни и когда последний дом остаётся далеко позади, Николай Иваныч глушит машину. Я осматриваюсь: рядом деревенское кладбище. Но не слышно металлического хруста венков, обычного при любом ветерке на любом другом кладбище. Почти все жители деревни – охотники: на могилках возвышаются сохатиные и изюбриные рога.
Николай Иваныч просовывает руку за спинку сиденья и достаёт бутылку водки.
- Надо протрезветь, - снова загадочно говорит он, поднимает указательный палец и вливает в себя добрую половину. Крякает, закуривает папиросу «Север».
- Ну что, студент, в дорогу дальнюю?
У Николая Иваныча хорошее настроение. Он напевает песенку: «В дорогу дальнюю, дальнюю, махну тебе крылом...», при этом перевирает слова, но это его не смущает. Метров через сто дальняя дорога заканчивается. Грузовичок останавливается, волосатая рука Николая Иваныча снова ныряет за спинку. Бутылка уже наполовину пустая или наполовину полная. Николай Иваныч озадачен, этого он не ожидал. Он обдумывает ситуацию. Раскручивает бутылку и вливает в себя, как в воронку, половину оставшейся половины. Думает. В его мозгу идёт напряжённая никому не видимая работа. Затем он добавляет глоток и отправляет бутылку за спинку.
- Ну что, студент, в дорогу дальнюю?
Вспоминаю слова Александра Прокопьевича про дальнюю дорогу, понимаю, что к обеду можем не успеть и сожалею, что не взял с собой котлету. «В дорогу дальнюю, дальнюю махну тебе крылом…» напевает сильно повеселевший Николай Иваныч. Мы проезжаем небольшой залавок и спускаемся в долину реки Ульдурги.
- Скоро начнётся главная дорога, студент. Это тебе ого-го! – Он глушит машину и ныряет за спинку. Снова долго и озадаченно смотрит на бутылку, полную на четверть.
- Ничего себе!
Николай Иваныч не торопится. Он думает. Он знает, что в таких делах торопиться нельзя. Он выпивает половину четверти и включает первую скорость. Следующие триста метров мы едем без приключений. «Надо было покупать две котлеты, скорее всего, мы и к ужину не успеем…» Через триста метров дорога заканчивается. Николай Иваныч с трудом выгружает себя из кабины, по-хозяйски выпивает остатки, возмущённо смотрит на пустую бутылку и говорит:
- Мне надо протрезветь. – И лезет в тень под машину: - Ты пока погуляй, студент!.
Я прохожу по направлению движения машины и упираюсь в «главную дорогу». Слева – каменистый обрыв метра в три-четыре, под ним проносится серая река, она кипит и шумит перекатами. Справа – крутой склон, прижим. Между прижимом и обрывом полоса метров в пятьдесят, на которой растут берёзы – все в обхват. Между берёзами замечаю следы нашего грузовичка, который проезжая «главной дорогой», всякий раз выбирал новые варианты. На коре многих берез вижу поперечные вмятины. Вспоминаю приваренный к бамперу швеллер – это многое объясняет. «Хорошо, что к появлению Николая Иваныча они успели вырасти». С трудом нашёл спуск к реке. Умылся холоднющей водой. Река не слишком широкая – метров сорок-пятьдесят. И не слишком глубокая – судя по выступающим валунам. Когда вернулся к машине, Николай Иваныч уже проснулся, бодро потягивался.
- О, студент! А я уж тебя заждался, - он лезет за спинку и вынимает, как волшебник, новую бутылку. «Знал бы, купил три котлеты».
- Надо протрезветь, - охотно поясняет он мой немой вопрос и открывает пробку. Делает три глотка.
- Вот теперь – порядок! В дорогу дальнюю!
- Николай Иваныч, может, я сяду за руль?
- А у тебя права есть? Вот видишь! А впереди – главная дорога. Студент, ты не волнуйся, к вечеру доедем.
Он смотрит на меня неодобрительно и заключает:
- Ты – как редиска, снаружи красный, внутри белый, и вообще нервный.
Мне непонятно, при чём тут редиска, но больше я не говорю ни слова. Николай Иваныч косится на меня и добавляет глоток.
Следующие двести метров мы едем на первой скорости, зато без приключений. Николай Иваныч сосредоточен – впереди главная дорога. Он настраивается. Перед главной дорогой Николай Иваныч глушит машину и высматривает будущий путь. Берёзы отстоят одна от другой, как штанги футбольных ворот – проехать можно. Николай Иваныч лезет за спинку и строго говорит себе:
- Много нельзя!
И вливает ровно половину. Как это у него так точно получается? Он уже изрядно пьян, но это только добавляет ему решимости. Николай Иваныч на первой скорости ловко, как слаломист на лыжах, объезжает первые четыре берёзы, от пятой не успевает увернуться. Грузовичок швеллером утыкается в огромную берёзу. Дворники на лобовом стекле разводят ладошками: мол, что поделаешь, такова суровая жизнь геологической машины. Николай Иваныч сдаёт немного назад, включает нейтральную передачу и начинает настраивать ручной газ. Газ настроен, волосатая рука ныряет за спинку. Пить водку Николай Иваныч не торопится, он понимает, что здесь очень важно правильно выбрать дозу. Чтобы ни больше, и – не дай Бог! – не меньше. Конечно, теоретически он понимает, что если есть водка, значит, должна быть и эта формула. Но этой формулы Николай Иваныч не знает, поэтому до всего приходится доходить самому, доходить опытным путём. Наконец, он решает, что сейчас – четыре глотка – та самая норма. Сказано – сделано! Бутылка отправляется за спинку, включается первая скорость, Николай Иваныч враскорячку покидает машину и идёт рядом, крепко ухватившись за дверцу:
- Надо протрезветь, - поясняет на ходу. Метров через пять грузовичок вздыхает и разводит ладошками….
В лагерь мы въезжаем ранним вечером. Зная крейсерскую скорость грузовичка во главе с Николаем Иванычем, там уже нас поджидают. Николай Иваныч открывает дверцу и выпадает в светлые сумерки, где его подхватывают сильные руки старшего геолога партии Ивана Петровича Рычагова.
Назавтра нет маршрутов, назначен камеральный день. Геологии студенты обложились картами, пикетажками, образцами. Рабочие занимаются своими делами: кто затеял постирушки, кто ушёл на рыбалку. Машину с утра загрузили образцами и пробами. Николай Иваныч сидит за длинным дощатым столом под навесом. Он неподвижен, как сфинкс. Его взгляд устремлён в столешницу. Не на столешницу, а туда, в самую глубь материи. Он решается, он взвешивает за и против. Сейчас уже обед. Если выехать прямо сейчас, то до ночи он может не успеть доехать до деревни, а рисковать имуществом партии он не имеет права. Наконец, он принимает решение. Твёрдо ставит волосатый кулак на столешницу и решительно произносит:
- Раненько-раненько…
Николай Иваныч доволен – он принял решение. Умиротворённо спускается к речке, садится на камень. Подплывает стайка гольянов. Николай Иваныч думает о жизни, о том, как всё правильно и справедливо устроено. Он смотрит на рыбок, рыбки смотрят на Николая Иваныча. Неизвестно, что думают гольяны, а Николай Иваныч думает примерно так: взять хотя бы тех же рыбок. Вроде, безмозглая тварь, а за неё уже всё продумано – случись ей оказаться с похмелья – кругом вода, пей – не хочу.
- Да-а-а…
Затем он обрывает свои философско-лирические размышления и ещё раз напоминает себе:
- Раненько-раненько…
…Давно уже Харон перевёз на ту сторону Ирину Павловну и Ивана Дмитриевича. Недавно ушёл Иван Петрович Рычагов, он до последнего ходил на все мои творческие вечера, встречи, презентации. В девяностые, когда не принято было помогать и вступаться, Николай Иванович вступился за женщину на вечерней городской улице и поймал заточку между рёбер.
С геологом Светланой Николаевной Максимовой иногда встречаемся в городе.
Юрка Степанов с женой Светланой недавно приезжали ко мне на старенькой иномарке. Он пополнел, погрузнел. Своё месторождение Юрий Петрович так и не открыл. О судьбе тунгуса Семёна мне ничего не известно.
ЗАКОЛКА
Глубокая дума воды
Осенней замедленной Чары.
Возьму на дорогу еды
И – в лодку.
И утром отчалю.
К мотору рванётся рука,
Бензиновым пыхнет угаром.
Рука моя нынче легка,
И сам я сегодня в угаре.
Рвануться б!
Умчаться за мыс,
От встречного ветра зардеться…
Глухая тревожная мысль
Заставит меня оглядеться.
Увижу: янтарный листок
В тягучую воду влипает.
Берёза горит,
Догорает.
Сегодня я слишком жесток!
Спокойные ветки ольшин
В воде отражаясь, алеют.
О вёслах – тяжёлых, больших –
Впервые я пожалею.
Полевой сезон 1982 года. Верхне-Каларская поисково-съёмочная партия
Игоря Александровича Томбасова. Мы работаем в отрогах Удокана. Отряд из двух человек – Александра Леснянского, молодого специалиста, выпускника Днепропетровского горного института и меня, маршрутного рабочего – забросили вертолётом за сотню километров от основного
лагеря. Вертолёт даже не сел, а завис над болотистой марью. Мы сбросили спальники, палатку, продукты, рюкзаки, инструменты и с оружием спрыгнули на кочки, покрытые сфагнумом. Пилот Саша Середа кивнул и улыбнулся. Вертолёт чуть поднялся, завис, набычился и, набирая высоту, скрылся за деревьями.
Мы остались одни. После грохота вертолёта тишина звенела. Надо было перенести вещи под защиту небольшой сопочки с редкими лиственницами. Определили место для лагеря. Александр включил приёмник «Спидолу» и стал настраивать рацию – в первую очередь необходимо связаться с базой. Я стал переносить вещи. Приёмник на полную громкость орал «Увезу тебя я в тундру…» Вижу, как из ольшаника выходит сокжой, дикий олень, идёт к уже перенесённым вещам, обнюхивает их, нюхает орущую «Спидолу» и не спеша удаляется: думаю, его привлекли чужеродные звуки, впрочем, там пели про тундру и оленей. Александр не видит оленя – он сидит на корточках спи-
ной к сокжою и возится с рацией.
Дикий край! Животные не знают человека. И то сказать – на сотни километров ни души! До базового лагеря два дня пути.
Начались маршруты. В полевой сезон у геологов нет выходных – выходные выписывает погода. Заненастит – геологи отдыхают, камералят.
Будни геологов – это тяжёлые рюкзаки, сапоги, длинные маршруты, обеды из консервов, карабин, который за день оттягивает плечо, пауты днём, комары и мошка вечером, гольцы, камнепады, звери и другие прелести романтики. С тем миром, где ходят в театр и носят цивильные костюмы связывает лишь «Спидола». А рация связывает с базовым лагерем, таким же геологическим миром, только народу там побольше – шестнадцать человек.
И вот как-то в маршруте вышли мы на безымянное маленькое круглое озеро. К самому берегу подступает тайга, а с севера скалы забрели прямо в воду. Красиво как в сказке!
Мы знали, что двумя годами ранее в этих местах работала ленинградская геологическая партия. Когда обходили озеро, наткнулись на место, где располагался их лагерь: колышки от палаток, кострище, обложенное диким камнем, стол из самодельных досок, лавки из ошкуренных жердей.
Можно передохнуть. Мы сняли рюкзаки и присели к столу.
Столешница была слегка присыпана хвоей и берёзовыми листьями. И вдруг – как удар молнии! – мы увидели круглое зеркальце и женскую заколку.
Это было невероятно!
Это было невозможно!
Проще было поверить в появление инопланетянина, чем представить, что вот здесь, в нашем грубом мире, мире портянок, пропотевшей робы и тяжёлого мужского труда когда-то была женщина. Вот здесь она сидела, смотрелась в зеркало, расчёсывала волосы, открывала губную помаду, что-то кому-то говорила, смеялась, сердилась… Думаю, Александр испытал такое же потрясение.
Это чувство, это потрясение мне знакомо. Впервые я испытал его, когда написал по-настоящему хорошее стихотворение. Я гладил бумагу пальцами, даже понюхал и всё никак не мог поверить, что это сделал я. Потому что это невозможно!
Во второй раз я испытал его, когда родилась дочь Наталка, и я взял её на руки. Это надо же! – из ничего. Ничего не было и раз, и – человек! Вот чудо так чудо! И вот теперь зеркальце и заколка. От дождя и снега, мороза и жары амальгама почти вся смылась, осталась круглая стекляшка в розовой пластмассовой оправе.
Александр ладонью смёл со столешницы хвою и пожухлые листья. Мы вернули зеркальце и заколку на прежнее место. Пусть кто-нибудь, охотник или геолог, увидит их. И если сердце его не заросло шерстью, испытает такое же благотворное потрясение.
После этого дня было много приключений. Я не стану рассказывать, как всю ночь с тринадцатого на четырнадцатое июня мы брели до лагеря по снегу в колено. А снег всё валил и валил. А когда под утро добрались до места, нашли полную разруху: растяжки палатки не выдержали тяжести и весь лагерь оказался погребён под метровым слоем сырого снега. Не стану рассказывать про рацию, которую забыли выключить, сели батареи и мы остались без связи. Не стану рассказывать, как мы остались без продуктов, как мне пришлось добыть дикого оленя и почти сутки таскать мясо до лагеря. Не стану рассказывать, как Александр застудил в снегу ноги и как я окончательно чуть было не покалечил молодого специалиста: вылезшие из-под снега ургульки я настоял на водке и сделал компресс… Не стану рассказывать, потому что это никакие не приключения, это обычная экспедиционная жизнь, потому что такое встречается каждый полевой сезон. А вот заколка и зеркальце – это настоящее потрясение!
Александр Леснянский ещё какое-то время продолжал работать в геологии. Затем они с женой Надеждой открыли художественный салон – сначала на МЖК, а потом в центре города. Художественный салон Александра Леснянского один из лучших по эту сторону Урала. Александр путешествует по всему миру, выпускает великолепные фотоальбомы. Иногда я снимаю их с полки, рассматриваю удивительные фотографии. Особенно волнуют снимки северных гор – Кодара и Удокана. Часто на них встречаются безымянные озёра. Среди них где-то и наше, со столешницей и зеркальцем. Где-то там осталась моя молодость…
БАНКА ТУШЁНКИ
Мы экономим продукты. Так во время последнего сеанса связи велел начальник нашей Верхне-Каларской геологической партии Игорь Александрович Томбасов. Из продуктов у нас остались: ящик курева, в котором свалены вперемешку папиросы «Беломорканал» производства фабрики Урицкого, папиросы «Север», сигареты «Прима»; ящик грузинского байхового чая номер 36; банка говяжьей тушёнки, обильно смазанная солидолом; с килограмм горьких ржаво-бурых сухарей. Всё!
Геологи - Томбасов, Юра Семёнов, Галя Богач, одноклассник Виктор Белоцерковец, геоморфолог Владимир Кислицын, Владимир Ушаков, Тамара Меньшикова, техники, рабочие закончили полевой сезон и два дня назад улетели вертолётом на базу. В лагере остались мастер горных работ Василий Иванович, техник-геолог Саша Найданов, взрывник Толик Шарков, который тоже бьёт канавы, и четверо горняков – Николай с длинными ногами, Анатолий Фёдорович Фитин, мой друг Женька Алексеев, которого я всю весну в письмах сманивал поехать в поле. Женька из Сретенска, он пишет стихи, рассказы, пьесы. Аргумент, который убедил его поехать, был север, который он никогда не видел и может не увидеть, и новые впечатления. И, конечно, заработок: за три месяца выйдет больше его годового. Женька в тайге впервые, поэтому он взял с собой вилку – единственный в партии. Применения вилке не нашлось. За эту вилку вначале над ним посмеивались, больше всех – сам Женька, потом решили, что он свой парень.
И я, который помимо канав ещё и занимаюсь взрывными работами.
У Николая длинные ноги, он их выбрасывает в произвольном порядке, словно они на гнутких шарнирах, вперёд, вправо, влево, словом, полная разбалансировка. Как только он не падает?
Вчера вертолётом доставили тонну взрывчатки, несколько бухт шнура – детонирующего и огневого, в народе его ещё называю бикфордовым. И – в нарушение всех норм безопасности – коробку детонаторов. А ещё почту. Вертолётчик, неунывающий парень, которого знал весь Север, сказал, чтобы следующим рейсом встречали продукты. Нет бы наоборот – сначала продукты!
Вертолёт не прилетел – закончился световой день.
На утреннем сеансе связи сказали, что вертолёта не будет, вертолёт уйдет в вершину Челолека, где выпал снег и замерзают геологи.
На следующий день вертолёт улетел на дальнюю оленеводческую стоянку – пастух сломал ногу. А второй вертолёт выработал ресурс и возвращается в Улан-Удэ на плановый ремонт. Сказали ждать. А ещё велели перенести взрывчатку поближе к объектам. И экономить продукты.
Весь день мы перетаскивали взрывчатку и бухты поближе к гольцам, где у нас зарезаны шурфы и канавы. Ящик аммонита в патронах весит тридцать два килограмма. За день переместили груз на полкилометра, решили, что пока достаточно.
Ночью первого сентября повалил снег.
Мы грызли сухари, пили крепкий чай, курили и посматривали на банку тушёнки. Василий Иванович заметил взгляды, завернул банку в тряпицу и поставил на видное место у окна.
Через трое суток снег прекратился. Небо очень постаралось – снега навалило больше метра. Ясно, что в низинах, долинах он растает, но на перевалах и в гольцах, где мы ведём горные работы, он останется до весны. А ещё ясно, что все работы в этом году закончены, о чём и сообщил Найданов начальнику партии Томбасову. Томбасов ничего не ответил, видно, ему надо было посовещаться с вышестоящим начальством. Во время вечерней связи Игорь Александрович велел подготовить аммонит, детонаторы, бухты к взрыву. Обозначить вертолётную площадку, собрать личные вещи и ждать вертолёта. Полевой сезон 1982 года заканчивался.
Остался один сухарь и эта завёрнутая в тряпку банка тушёнки.
Дорогу до взрывчатки пробивали два дня. Один вминается в белую мягкую преграду, делает десять шагов и влипает в боковую стену. Второй, идущий за ним, становится первым. На второй день к обеду уткнулись в ящик, они были заштабелированы у сухой лиственницы – отличный ориентир. Обмотали всё это хозяйство детонирующим шнуром, шнур размотали до самого зимовья, возле которого присоединили детонатор и огневой шнур. Взрывать не стали – ждали команды.
Пробили тропу до вертолётной площадки, обозначили её жердями с цветными тряпками.
Вся дичь, даже птицы, предчувствуя непогоду, куда-то ушли, скрылись, исчезли: тайга стояла тихая и мёртвая. Пили крепкий чай – заварки много. Николай с длинными ногами лежит на нарах и острит:
- Сэры и сэрухи!
Мы не отвечаем.
- Хотите, научу правильно чай заваривать?
Всё молчат. Николай продолжает:
- Это просто. Берёшь в рот щепотку заварки, заливаешь кипятком и – быстро рожу под подушку на три минуты.
Нам уже не смешно.
На утренней связи Томбасов велел взорвать аммонит, собрать личные вещи, скрутить спальники и ждать вертолёта, который сначала заберёт партию Беспечинского, а вторым рейсом залетит за нами. Мы так и сделали, только взрывать не стали, решили взорвать в последний момент. Открыли двери зимовья, чтобы издалека услышать вертолёт, разделили последний сухарь, закурили и улеглись на голые нары, под голову положили собранные спальные мешки. Банку тушёнки опытный Василий Иванович не дал открыть…
Вертолёт не прилетел. Мы лежали и вслушивались в звенящую тишину, даже не разговаривали.
4 сентября 1982 года Виктор Беспечинский заказал вертолет для переброски его группы на следующее место. Их было всего два человека — сам Виктор и геофизик Володя Яковлев. Табор находился в среднем течении реки Оглюр — правого притока реки Калар. Вещи они разделили на два рейса. Вертолет МИ-2 прилетел в первой половине дня. Пилот Саша Середа перед этим забросил на БАМ на западный портал строящегося Муйского тоннеля своего второго пилота-штурмана (для приобретения в магазине некоторых остродефицитных продуктов). Погода в этот день была ветреная, собирался дождь. Загрузили половину вещей, пилот посмотрел на оставшуюся кучу вещей и распорядился загружать все остальное. Ему надо было скорей закончить переброску, залететь на БАМ за вторым пилотом. А потом залететь за нами. Виктор сел на место второго пилота, справа от командира, Володя кое-как поместился почти в хвосте машины, на вещах. Взлетели с трудом и вертолет потянул вверх по долине, но высота не набиралась, летели над самыми верхушками деревьев. И тут пилот сделал ошибку, которая и привела к катастрофе. Как он потом объяснял, ему стало страшно лететь так низко и он резко заложил поворот влево на 180 градусов. Машина просела, потеряла скорость, врезалась в старую сгоревшую при пожаре лиственницу и упала. К счастью — не загорелась. При ударе об дерево весь груз резко переместился вперед, при этом пилот получил небольшие царапины на лице, у Володи выбило из сустава правое предплечье. Витя погиб сразу. Как потом говорил хирург, делавший вскрытие, он даже не почувствовал этот момент — у него были повреждены все жизненно важные внутренние органы. Вертолет был разбит полностью. Не работала рация. Володя с выбитой рукой пошел вниз по реке: в 10 км от места падения стоял геофизический отряд, у них была радиостанция.
…Толик Шарков чиркнул спичкой и поджёг огневой шнур. Огневой шнур горит со скоростью один сантиметр за одну секунду. Через минуту огонь дошёл до детонатора и детонирующего шнура. Рвануло так, что, казалось, зимовьё подбросило.
Зимовьё открытой чёрной пастью беззвучно кричало куда-то в белую пустоту.
Нам велели ждать и экономить продукты.
За семь дней мы съели килограмм горьких сухарей и остались без продуктов. Нас семь человек. В день мы съедали сто сорок граммов. На человека выходило около двадцати граммов. Про банку тушёнки Василий Иванович запретил говорить. Даже смотреть в ту сторону запретил.
На шестые сутки наступило странное состояние, словно хватанул пятьдесят граммов неразведённого спирта. Постоянное чувство голода ушло, но появился в голове лёгкий шум, однако он не мешает. Сознание слегка изменённое, приятное. Голоса и смысл сказанного доходят чуть с опозданием, словно через воду. Лежим на нарах, экономим силы. Про еду говорить запрещено. Но о чём бы мы ни говорили, мысль самыми запутанными тропами приводит к ресторану, в котором подавали и далее идут перечисления… По десятому кругу ходят анекдоты, где французы меняются на китайцев, русские – на американцев… Николай с длинными ногами рассказывает о своих донжуанских похождениях – не понять, где правда, где его фантазии. Анатолий Фёдорович молчит, но слушает с интересом. Я пытаюсь читать стихи, но стихи никому неинтересны. Выручает Женька Алексеев. Он наизусть читает свои рассказы. Потом, в лицах, играет свои пьесы. Курим. Пьём чай. Лежим.
Утром и вечером связь по рации. Геолог (кажется, Кислицын. Впрочем, могу ошибаться. Авт.) и вездеходчик Миша Бодров пробиваются к нам через три перевала. За двое суток прошли один перевал. На перевалах снег намело до трёх метров. Затем упёрлись в крупную россыпь, заметённую снегом. «Атээлка» часто разувается, слетают гусеницы, лопаются пальцы на траках. Решили вернуться в долину, это тридцать километров, и подниматься к нашим гольцам по Читканде.
Пошли девятые сутки. Только тот, в накомарнике, знал, что вот так лежать нам ещё шесть суток. Утром на пятнадцатый день решили открыть банку тушёнки и сварить из неё ведро бульона. И тут услышали звук мотора. Подумали, что это слуховая галлюцинация: вертолёту ещё рано возвращаться с регламента. Шум мотора не исчезал.
- Это глюки, - сказал Николай.
- Точно, - говорит Фитин.
Мотор затих.
- Я же говорил.
Снаружи раздались голоса.
- Эй, станишники! Живы? – по голосу узнаём вездеходчика Мишу Бодрова.
Мы вышли из зимовья. По глазам резануло солнцем. Чуть в стороне замер наш отрядный вездеход. В кузове – продукты. Все мы люди опытные, за спиной полевые сезоны, почти каждый из них – экстремальный. И хотя голоду не прикажешь, мы знаем, как себя вести. Женька Алексеев новичок, в тайге он впервые. Женька, пошатываясь, бредёт к вездеходу. Бодров всё понимает, он опережает Женьку и быстро взбирается в кузов. Женьку мотает вправо-влево, он добредает до вездехода, цепляется за кузов и пытается влезть. Бодров сапогами бьёт по пальцам, но Женька не чувствует боли: он видит в кузове банки с тушёнкой, сгущёнкой, буханки хлеба. Мы подходим и, хотя нас тоже качает из стороны в сторону, объясняем Алексееву, что сейчас нельзя есть, потому что это верная смерть.
Бодров с геологом кипятят в ведре литра четыре воды, разваривают в ней две банки тушёнки, процеживают и дают выпить по кружке бульона. Через пару часов – ещё по кружке. Перед сном Бодров выделяет ещё по кружке и переносит все продукты в кабину, где и остаётся ночевать. Назавтра он наливает по миске бульона с мясом и выдаёт по маленькому кусочку хлеба… На четвёртый день мы загрузили вещи в кузов и выехали на базу.
….Три года назад не стало Игоря Александровича Томбасова. Перед ним ушли два Владимира – Ушаков и Кислицын. Тамара Меньшикова уволилась из геологического управления и одно время работала в Забайкальском научно-исследовательском институте. Сегодня её тоже нет с нами. Галина Ивановна Богач до сего дня работает в чудом сохранившейся, сильно сокращённой маленькой структуре геологоуправления – некогда одного из градообразующих предприятий. Толика Шаркова сгубила самонадеянность – обычная причина гибели многих взрывников. Он просчитался на один запал – камнем перебило огневой шнур. Когда стал разбирать завал, зацепил детонатор, увидел, но уже было поздно – пять килограммов аммонита пришлись ему в грудь. Техника-геолога Сашу Найданова как-то после сезона встретил в городе. Он получил квартиру от геологического управления и женился. С мастером Василием Ивановичем больше не виделись, как и с другими горняками. Виктор Белоцерковец вскоре ушёл начальником участка в старательскую артель. Сейчас живёт в городе. Купил «уазик», который ремонтирует с утра до вечера. Бывая в городе, забегаю к нему перекинуться в шахматы. Женька Алексеев уехал в свой Сретенск, какое-то время жил за счёт фотографий, а потом устал бороться за жизнь. Его стихи, рассказы и пьесы никому не нужны были в голодные девяностые. Вся жизнь была сцена, всё население – герои трагической пьесы. Женькина жизнь потеряла смысл. А тут ещё попался на глаза тонкий шёлковый шнурок…