Владимир Веретенников (Савва)
Анфиса и Прометей
Роман в семи книгах
(художественное исследование)
Памяти поколения 70-х
«...Как будет это, когда Я мужа не знаю?» (Лука 1:34)
+ + +
Книга 2-я. «Школа Громовой Луны»
«Трагично то, что никто из строителей социализма не рискует сказать, что без борьбы со смертью нельзя и думать о социализме и что коммунизм не может быть построен без победы над смертью».
(Сетницкий Н.А. Письмо к А.М. Горькому. 3 мая 1936)
Глава 11:
«ПАПА! Я С МОСТА ПРЫГНУЛА!»
«Слово Моё не подобно ли огню, говорит Господь, и не подобно ли молоту, разбивающему скалу?»
(Книга пророка Иеремии 23:29)
Эта глава заключает в себе следующие главки:
Пробуждение неандертальцев
Таро Тота и девушка из катакомб
Коммунизм — это когда все любят друг друга
Покушение на Брежнева. «И диссидентов мне здесь не нужно!»
Анаконда
Родительская революция
Красавица и фантазёрка Инга, она же Петя
«Приключения» Инги. Как мы разоружили США.
Подводные лодки в степях Украины и можно ли спасти Америку
Бунтарские «сны»
Воинские тренировки Анфисы и Ники
Прыжок. СЛОВО.
«У меня есть Слово»
«Так кто же я?»
«Где ваша пропасть для свободных людей?»
+ + +
Пробуждение неандертальцев
Новый 1969 год прошёл в доме Анфисы тихо и скромно, как никогда раньше. Без отца — он опять был в каких-то командировках. Но для Анфисы каждый Новый год уже сам по себе был неким огромным космическим таинством. У неё даже была мысль, или какая-то фантастическая идея, встретить его как-нибудь одной, в лесу. Совершенно одной. У костра. И только глядя на Огонь...
Да, и чтобы посмотреть, как из Огня — рождается Новый год… Ну, и чтобы самой постараться родиться заново. Насколько получится. Вместе с Солнцем…
Или — с Вифлеемской Звездой?..
Анфиса продолжала думать над всеми этими загадками Нового года и Рождества...
…
Ника хотела приехать к Анфисе на все каникулы, но смогла приехать из Москвы в Ленинград только на три дня, на самый Новый год. Она не хотела оставлять надолго одного прихворавшего отца, и при этом она должна была следить, чтобы он не слишком много пил; дядя Паша всё больше этим страдал. Ника очень хотела встретить Новый год с Анфисой, но в последний момент пошла встречать его к матери; тётя Стеша была в очередной депрессии, и кроме дочери больше никого не хотела видеть и очень болезненно ревновала её к отцу...
Ну, а в общем и целом, для Анфисы с Никой это был почти непрерывный обмен мыслями и впечатлениями! Эти три дня они почти не спали. Погуляли немного по праздничному городу, поскакали под любимую музыку, что-то почитали, но очень отрывочно, обсудили роман Ники про Аэлиту, над которым она продолжала усиленно работать...
Но в основном они всё говорили о том, что революционные события, начавшиеся по всему миру в 1968 году, должны обязательно продолжиться с ещё большей силой, и что надо готовиться к настоящей Мировой Революции!..
Особенно волновали девчонок революционные события в Латинской Америке, где волна за волной шли и студенческие, и массовые народные выступления, возникали всё новые революционные группы в городах и ширилось партизанское движение по всему континенту, от Калифорнии до Огненной Земли, и в горах Анд, и в джунглях Амазонии...
Подруги знали, что в этих событиях участвуют и школьники, и совсем молодые девушки, почти их ровесницы, видели эти яркие фотографии в журналах и телевизионные материалы, не только советские, об этих выступлениях. И тогда что, думали они, должно удерживать их обеих от участия в этой революционной борьбе?..
И в их руки как раз попал номер какого-то левого немецкого журнала со статьёй о партизанском движении в Колумбии. В этой статье была большая фотография, где на фоне развёрнутого Красного Знамени с Серпом и Молотом и портретов Камило Торреса и Че Гевары стояли совершенно молодые девушки в камуфляжной форме с винтовками М-16 и автоматами Калашникова. Эти радостно улыбающиеся девчонки, разного цвета кожи и с разным разрезом глаз (а среди них были и явно индейские лица!), были едва-едва старше Анфисы с Никой! И эти девчонки уже сражались — с оружием в руках! — за дело Мировой Революции и Мировой Коммуны!..
На Нику эта фотография произвела особо сильное впечатление. Она смотрела на неё — и просто плакала…
Анфисе хотелось как-то успокоить подругу — но она прекрасно её понимала, она и сама едва сдерживалась, чтобы не расплакаться…
А Ника говорила ей, сквозь слёзы:
«Вот что мы здесь сидим?.. Там кровь льётся — а мы здесь сидим!.. Лучшие люди погибают за общее светлое дело!.. А мы тут...»
Ника уже не могла говорить от слёз; она схватила лежавшую рядом на диване газету «Правда» с новогодним портретом Брежнева — и со злостью отбросила её в другой конец дивана...
Анфиса осторожно обнимала её, как маленькую, и стыдясь своих мало уместных нежностей, когда речь идёт о делах революции — и чувствовала, что она должна сейчас немедленно что-то придумать, найти какой-то выход, практический выход!..
И она — раздумывая на ходу — стала тихо, и почти на ухо, говорить подруге:
«Ты знаешь, до Кубы сейчас можно добраться очень легко! А там...»
Ника мгновенно поняла её мысль — и почти сразу перестала плакать. И обе стали размышлять: ведь и в самом деле, с Кубой сейчас у СССР огромнейшие и постоянные связи, самого разного рода, множество кораблей день и ночь идут на Кубу, и можно пробраться на какое-нибудь судно…
Или такой вариант: присоединиться к какой-нибудь группе кубинских студентов или школьников, таких групп сейчас по Ленинграду полно ходит, и договориться с ними, чтобы провели на корабль…
Ну, а на Кубе — надо тоже договориться с какими-нибудь молодыми ребятами, быть может, с этими же самыми, чтобы помогли присоединиться к какому-нибудь готовящемуся отряду для заброски в ту же Колумбию или ещё к какому-нибудь очагу партизанского движения…
Анфиса говорила Нике, с некоторой завистью:
«Ты бледновата немножко — но с твоими волосами и глазами за кубинку или колумбийку запросто сойдёшь!..»
Ника успокаивала её:
«Шатенок там тоже хватает! А можешь и покраситься, для конспирации тоже полезно. А загорим немножко на солнышке — и тоже станем смугленькими! Или даже оливковыми. А можно и какие-нибудь травяные отвары для этого использовать...»
Анфиса добавила к этому совету:
«Только надо не переборщить — а то на всю жизнь какими-нибудь негритянками или мулатками останемся, а то и вовсе какими-нибудь инопланетянками невозможной расцветки!..»
Ника прыснула со смеху, схватила отброшенную до этого газету, хлопнула ею подругу по темечку — и сделала ей выговор:
«Расистка ты — а не интернационалистка!..»
Анфиса, обидевшись, кинула в неё подушкой — и решительно возразила:
«Вот станешь какой-нибудь высохшей серо-буро-малиновой или ультра-фиолетовой инопланетянкой, с какой-нибудь Альфы Скорпиона — тогда не будешь обзываться!..»
Поносились по комнате, покидались подушками, погоготали друг над другом...
И, всё-таки, решили, что надо ещё хорошенько подучить испанский и, вообще, как можно лучше ещё подготовиться, во всех отношениях, к грядущим революционным делам…
Да и разобраться надо получше во всех этих тёмных политических делах, а то никакого единства не наблюдается среди революционных сил, ни идейного, ни организационного, о чём у них здесь уже столько раз говорили и сокрушались. Просоветские марксисты, троцкисты, маоисты, анархисты, левые христианские социалисты и прочие красные или полу-красные — все между собою бесконечно спорят и враждуют, к радости хихикающего над ними Мирового Капитала, и ни к какому общему согласию придти не могут…
А СССР и Китай — так вообще стали смертельными врагами!..
Нужна новая общая платформа! Идейная платформа! А где её взять?..
Надо думать…
Гриша говорит, что коммунизм будет тогда, когда удастся соединить теорию относительности с квантовой физикой в Единой Теории Всего…
А Герта повторяет, что первобытные шаманы уже эту Абсолютную Идею Всего понимали; и когда в нас снова пробудится это безграничное родовое сознание — тогда и будет коммунизм!..
Данила издевается по этому поводу:
«И когда в каждом из нас проснётся неандерталец!..»
А Анфиса с Никой уже думали об этом: что если восстание пролетариата против буржуазии — это восстание пробудившихся неандертальцев против выродившихся кроманьонцев?..
И тогда классовая борьба — это расовая борьба?..
Или это новая форма расизма — которая может стать новой формой фашизма?..
Надо изучать генетику!.. Ну, и антропологию… Ну, и археологию… И историю Человеческого Рода — как его создала Природа…
В общем, надо учиться!..
Таро Тота и девушка из катакомб
И почти все зимние каникулы Анфиса провела на даче и, по большей части, одна и с книгами. Наконец-то, попробовала по-настоящему, на практике, в тишине, одиночестве и спокойствии, что такое медитация. Часами иногда сидела в запретной для женщин сиддхасане («позе Звезды») — но ведь так хочется пробудить в себе эти самые волшебные «сиддхи», таящиеся в каждом человеке!..
Оказалось, что и читать в сиддхасане, в общем, можно. А падмасану («позу Лотоса») она любила меньше. Любила поторчать в сарвангасане, «столбиком», созерцая кончики своих вытянутых ног, устремлённые к потолку; в голове что-то приятно щёлкало, и мыслишки весело бежали вместе с кровушкой... А, вообще-то, она, конечно, понимала, что Хатха-йога — это только основа для Раджа-йоги, и развитие сил физических — это только «нижнее основание» для развития сил психических...
Вылезала она из своей Башни, в основном, только чтобы пробежаться на лыжах в лес, да накормить дядю Гену, когда он приезжал в свою мастерскую; обычно он любил гречу с тушёнкой или пшёнку. Сама готовила себе поесть только что-нибудь самое простое и быстрое, почти не выпуская из рук какую-нибудь книгу. Могла ограничиться при этом и простыми сухарями с каким-нибудь травяным чаем...
Один раз с дядей Геной приезжали и Фрося с Эриком, но пробыли только до вечера: Фросе надо было с утра на работу в её женскую консультацию; а Эрик пробежался часок на лыжах с Анфисой — промочил ноги, провалившись в глубокий снег, Анфисе пришлось его вытаскивать, очень быстро устал — и почти сразу запросился у папы с мамой опять в город. Анфиса с Эриком почти не общалась...
Фрося привезла Анфисе французский крем от прыщей, чтобы та их не ковыряла. Но Анфиса выдавливала их из себя безжалостно, особенно, если после контрастного душа или после бани, и все прыщи и угри выскакивали из неё достаточно успешно…
Да и травки няни, которые Анфиса у неё тоже училась правильно и собирать, и сушить, и заваривать: тот же чистотел, шалфей, череда, да даже ромашка и крапива, помогали ей и в плане косметики, и в плане здоровья в целом...
…
Пару раз ненадолго заезжал на дачу, на своём лихом спортивном автомобиле, Гриша, по каким-то техническим надобностям, да чтобы подкинуть на дачу продуктов, с пирожками и коржиками от няни... Второй раз приехал с Катей. Привезли свежие газеты, а также журналы, в том числе и самые любимые Анфисой: «Вокруг света», «Техника молодёжи», «Наука и религия», «Наука и жизнь» и «Знание — сила»...
Пока Гриша возился с аппаратурой, Анфиса покидалась с Катей снежками, и потом Катя показала Анфисе новую колоду карт Таро, которую та раньше не видела: это было «Таро Тота» знаменитого оккультиста Алистера Кроули и британской художницы Фриды Харрис. Гриша собирался с помощью ЭВМ выяснить их математическую основу и реальную способность к прогнозированию и программированию. Анфисе больше нравилось классическое Таро, но Гриша сказал, что надо проработать все варианты.
Анфиса уговорила их попить хотя бы хорошего травяного чайку перед отъездом. И за чаем Катя очень оживлённо рассказывала Грише и Анфисе, как Данила спас от неминуемого самоутопления какую-то театральную девушку, которую коварно, безжалостно и трусливо бросил на произвол судьбы «негодяйский соблазнитель» какой-то Толик.
Этот Толик, рассказывала Катя, сначала «надавал по рогам», «и по делу», какому-то очень странному и нехорошему братцу этой девушки; и воспитанная на волшебных сказках и на тургеневских романах девушка решила, что Толик — это тот самый идеальный герой (он же — прекрасный принц), которого она трепетно ждала всю свою жизнь, с самого детского сада, и в мужественные руки которого ей можно без всяких колебаний вручить и себя, и всё своё будущее, гарантировано получив взамен полное и абсолютное личное счастье до самой пенсии.
И доверчивая девушка вытащила этого Толика из какого-то глубочайшего и сложнейшего питерского подвала (а точнее, как выяснилось, из катакомб Петропавловской крепости), где он, не будучи профессионалом, просто заблудился, застрял в какой-то яме и мог вообще там сгинуть; а девушка была, ко всему прочему, спелестологом (специалистом по подземным ходам). Она вытащила его из ямы, нацепила ему на лоб специальный фонарик, сунула в нос какую-то секретную карту подземных ходов, вытащила его, чуть ли не на себе, на свет божий — и вручила ему себя. И этот Толик оказался той ещё сволочью...
И Катя, объясняя немного недоумевающему Грише, что натворил Толик, понизила тон своего повествования и сделала ему несколько выразительных знаков (что-то из карт Таро?), значение которых Анфиса не поняла. Но она поняла, что настоящим героем в этой истории оказался Данила, который спас эту девушку, уже всерьёз собравшуюся от отчаяния, от разочарования в любви, и в полном расстройстве чувств и мыслей от потери смысла своего существования, прыгать в Неву с Кировского моста…
Анфисе было жалко девушку; но она верила, что в её собственной жизни будет только настоящая любовь, а от настоящей любви она ни с какого моста прыгать не станет…
И, вообще, любовь — это крылатый Эрос!..
И ещё Платон писал, что без Эроса — коммунизм невозможен!..
Правда, в греческом языке, говорит Герта, кроме Эроса есть ещё семь особых слов для обозначения разных видов любви…
И все восемь надо испытать?..
Ну, вот и будем испытывать!..
Коммунизм — это когда все любят друг друга
Где-то в православное Рождество, заехал на дачу Данила с какой-то высокой, стройной, симпатичной и немного стесняющейся девушкой-блондинкой в пёстрой шерстяной шапочке. И Анфиса догадалась, что это та самая девушка, театралка и спелестолог, о которой рассказывала Катя. Привезли «Антимиры» Андрея Вознесенского (какое-то полу-подпольное издание на ротаторе) и толстые литературные журналы: «Новый мир», «Звезду», «Неву», «Иностранную литературу» и «Юность» (если считать «Юность» толстым журналом), а также журнал «Театр» и номера журнала «Искусство кино» со статьями Параджанова и Андрея Тарковского...
Девушку звали Ариадна, но Данила звал её «Аря»; и Анфиса тоже почти сразу стала звать её «Аря». Они привезли с собой также разных продуктов, фруктов, фиников, орехов и ещё разных вкусностей с какого-то новогоднего стола. Были оба все такие праздничные, раскрасневшиеся от мороза, возбуждённые и радостные, и как-то уж очень часто хохочущие...
Анфиса предложила им заняться пилкой дров, вручила двуручную пилу и рабочие перчатки. Сказала им, что это создаёт эффект синергии, пробуждает товарищеские чувства и очень способствует укреплению человеческих отношений. Оба, глянув друг на друга, как-то очень тихо, осторожно и тактично, стараясь сдерживаться, хохотнули — каждый в свою варежку — и с этими определениями согласились…
Анфиса указала им на штабеля брёвен во дворе — и напутствовала:
«И соблюдаем, дорогие товарищи, технику безопасности! Вам ещё детей рожать!..»
Тот и другой, отвернувшись друг от друга, зажали рты варежками — хотя всё равно было видно, что им, ну, ужасно смешно — и поспешили с пилой к брёвнам...
Они оба пилили, и довольно дружно — Анфиса это видела и слышала — и дико хохотали над какими-то шутками Данилы, на которые Ариадна тоже, сквозь неудержимый хохот, пыталась чем-то отвечать. А Анфиса так и чувствовала, что им должно было понравиться это занятие...
Данила потом колол топором напиленные чурбаки, а девчонки складывали наколотые им поленья в поленницу…
Ариадна обратила внимание на одно очень странное кривое полено с торчащим из него длинным сучком; а Анфиса отложила его особо — и сказала Даниле:
«Это тебе — для творчества!..»
Данила удивился, не понял — спросил:
«Для какого такого?..»
Анфиса показала ему на сучок — и разъяснила:
«Буратино сделаешь!..»
Ну, опять хохочут!..
А Данила Анфисе, в её дошкольном детстве, вырезал из дерева разные смешные штуки...
Анфиса, после всех дел с дровами, напоила их потом, пригласив в гостиную к самовару, крепким и ароматным травяным чаем с мёдом и разными вареньями. Старые сухие дрова, берёзовые и сосновые, прекрасно горели при этом в камине...
За чаем, чтобы они меньше хохотали, она задала обоим, как специалистам, серьёзный вопрос: чем отличается драма от трагедии? Или это просто зависит от количества жертв?
Хохотать они стали ещё больше. Но Данила сказал, что вообще всё зависит от любви, и надо смотреть, какая там любовь. Любовь — это всегда и драма, и трагедия, и драма, переходящая в трагедию. Чем больше любовь — тем скорее она превратится из драмы в трагедию. А иначе неинтересно жить...
А Ариадна сказала, что это можно показать в пантомиме и в танце — и что-то такое, сняв верхний свитер, изобразила и станцевала на эту тему...
Данила сказал девушке, что Анфиса прекрасно танцует, а тем более, она сейчас в такой выразительной чёрной водолазке. И оба просили её показать что-нибудь. Но Анфисе не хотелось ничего такого специально показывать, и она просто спросила Ариадну о латиноамериканских танцах: ей было интересно, что там танцуют революционеры и особенно партизаны. И девушка, показывая, пригласила Анфису танцевать вместе с ней. Станцевали вместе сальсу, хабанеру, бачату, кумбию и ещё что-то такое вместе сымпровизировали...
Данила аккомпанировал им, хлопая в ладоши, притоптывая и довольно мастерски постукивая по столу, по самовару и по разной посуде, и пытаясь им подпевать. Ариадна пела, танцуя, прекрасным голосом, что-то из испанского и латиноамериканского репертуара; и Анфиса, когда что-то из этого знала, пела с ней тоже…
Данила, явно не выдержав, тоже станцевал вместе с ними; и Анфиса, вместе с Ариадной, удивилась, как хорошо, хотя и знала, что Данила отличный танцор. А он сказал им потом, когда все снова уселись за стол, что обе и танцевали, и пели великолепно, и что в паре у них при этом получилось что-то вообще совершенно фантастическое.
Девушка тоже заверяла Анфису, что у неё потрясающие способности и к танцу, и к пению, и её очень удивило, что Анфиса хорошо знает испанский. А Данила объяснил Ариадне, что отец у Анфисы в 30-е годы воевал в Испании и до сих пор знает испанский неплохо, а Анфисе любовь к языкам он прививает с младенчества. И сказал ей, понизив голос и сделав загадочный вид, что Анфиса с подругой собираются тайком бежать в Латинскую Америку — продолжать дело Че Гевары…
Анфиса вспыхнула — и сказала ему на это, с гневом:
«Данька, предатель!..»
И хотела что-нибудь в него кинуть. Схватила с блюда из-под фруктов ещё остававшуюся там виноградинку, замахнулась — но ведь продуктами кидаться нельзя!..
А Данила говорит:
«Кидай!..»
И приготовился ловить — почти как вратарь на воротах. Анфиса кинула в него — Данила поймал виноградинку, и — отправил её себе в рот, глядя на Анфису большими довольными глазами и изображая на лице наглое и идиотское удовольствие...
Ариадна сказала Анфисе:
«Он мне хвастался, что в младенчестве тебя на руках носил!..»
Данила уточнил ей:
«Её все на руках носили, и все баловали! И до сих пор балуют!.. И вот — смотри что получилось!..»
Он кивнул на Анфису с таким выражением лица — как на какой-то очень странный и сомнительный феномен…
Анфиса отпарировала ему, возмущённо:
«Получился — замечательный образец эволюции человеческого вида!..»
Ну, опять, опять хохочут!.. Прямо сейчас на пол свалятся!..
И Анфиса продолжила свои гневные и ехидные обвинения:
«А кто говорил, что я — «вундермедхен», негодяйский Данька?..»
Ариадна вскочила — обняла и горячо поцеловала Анфису...
Анфиса, тронутая её нежностью, и потому немного дрожащим от волнения голосом, сказала Ариадне:
«Ты, Аря, не очень-то его слушай — он воображала и хвастун! И шуточки у него какие-то — идиотические и сюрреалистические!..»
Потом ещё долго говорили — и о танцах, и о театре, и о кино, и об искусстве как о культе Красоты (а значит — и Любви?..), и о литературе всех континентов, и об Испании, и о Кубе, и о Латинской Америке в целом, начиная с текущих политических событий — и всё больше углубляясь в историю и культуру... Вспомнили и про нашумевшего Кастанеду, которого все трое уже читали в самопальных переводах в «самиздате»...
Ариадну просто потрясли знания Анфисы об индейцах и индейских магических обрядах, а особенно, когда она перешла от описаний индейского шаманизма — к описаниям нашего сибирского, уральского и европейского финно-угорского. Обсудили и вопрос: были ли славянские волхвы шаманами? Решили, что в своих истоках — да, конечно, были…
И, кажется, Анфиса смогла убедить Ариадну, что настоящий коммунизм — он же первобытный родовой космизм — был у индейцев и первобытных людей...
Ариадна сказала Даниле:
«Вот Анфиса мне всё гораздо лучше объяснила про коммунизм, чем ты! Коммунизм — это когда все любят друг друга!..»
Данила согласился — и добавил, жуя расколотый грецкий орех:
«И когда всё племя — спит под одной шкурой мамонта!..»
От шаманов и шаманок — перешли к ведьмам. Тут уже Анфиса просто напугала впечатлительную Ариадну своими рассказами, что называется, почти «до чёртиков»…
А Данила, сделав многозначительное лицо, поведал Ариадне, указывая на Анфису:
«Ты думаешь — она кто? Она — это будущая Баба-яга! Просто пока не вышла ещё из юного возраста… Она и йогой, кстати, занимается...»
Анфиса возмутилась:
«Бабой-ягой — я была в прошлой жизни! А ты был — Иванушкой-дурачком, таким и остаёшься!..»
Данила спокойно возразил:
«Иванушка-дурачок — это юродствующий Иван-царевич! И оба Иванушки — это, между прочим, само Ясное Солнышко, которое ты так не уважаешь!..»
Анфиса пригрозила ему:
«Вот испеку колобок — и скушаю тебя, Ясное Солнышко!..»
И достав из корзинки на столе маленькую круглую печеньку — демонстративно положила её себе в рот, показав, как она будет его кушать...
Ариадна, посмеявшись над «Иванушкой-дурачком» и «колобком», рассказала, что её прабабка была, кажется, ведьмой — но её звали не «ведьма», а «ведунья», и она не делала никому зла, а лечила людей, отгоняла нечистую силу и предсказывала будущее…
Поговорили и про йогу, и про каратэ, и про Индию, и про Шамбалу, и про Рамакришну с Вивеканандой, и про теософию Блаватской, и про антропософию Штайнера…
Вспомнили и «Розу Мира» Даниила Андреева — но её ещё не читали ни Ариадна, ни Анфиса, это был сугубый и запрещённый «самиздат»...
Анфисе очень хотелось спросить Ариадну про Петропавловку и про тайные подземные ходы — но она этого не сделала, так как боялась задеть здесь личную драму девушки...
Засиделись за разговорами допоздна. Анфиса предложила обоим заночевать на даче: места много, везде тепло. Продуктов навалом. Дров хватает. Но Ариадне надо было обязательно возвращаться в город; и Анфиса понимала, что Данила мог бы и остаться, он вообще был здесь человеком абсолютно своим, но обязательно должен проводить свою спутницу до самого её дома...
Прощаясь, Аря расцеловала Анфису и долго не хотела выпускать её из своих объятий, и даже немного всплакнула, и Анфису уже окончательно растрогала. Данила при этом тактично посматривал в потолок. Анфиса, украдкой вытирая слёзы, пригласила Ариадну приезжать к ним в любое время. Девушка ей очень понравилась. Да и станет ли Данила знакомиться с кем попало?..
С Данилой они попрощались, как обычно, за руку, по-коммунарски…
Сказала ему только, с сожалением и упрёком:
«С тобой — никакой конспирации!..»
Она хотела одеться — и проводить их до самой электрички; но те воспротивились этому настолько решительно — что ей пришлось уступить…
На двор она, всё-таки, провожая их, вышла, в одной своей чёрной водолазке, как они этому ни противились. А Анфисе было безумно жалко Арю: она почувствовала, сколько затаённой душевной боли накопилось у этой девушки; и ей было стыдно, просто очень стыдно, что она постеснялась поцеловать её в ответ на её такие добрые, признательные и нежные ласки, в ответ на её слёзы…
Вот, они уже помахали ей, повернулись — уходят… Уходят!..
И Анфиса видела, видела, что Аря — продолжает тихо плакать!..
В голове Анфисы — просто стонала мысль:
Ну как так можно!.. Почему она — трусливая девчонка! — стоит столбом и не может сейчас сорваться со своего места, побежать, догнать их, броситься ей на шею, обнять её, поцеловать, успокоить её душевную боль!.. Ведь человек страдает — от невозможности любить!..
А Данила, тоже, гад, не может утешить девушку!..
Анфиса быстро слепила хороший снежок — и точняком запустила его в спину Данилы...
Едва он обернулся к ней — крикнула, с едва скрываемыми слезами в голосе:
«Это тебе — от Бабы-яги! Предатель!..»
Данила зарычал, как лев, стал топать ногами и потрясать кулаками; воскликнул, возмущённо, отряхивая куртку:
«Я тебе — не «сорок первый», снайперша!..»
А Аря обернулась к Анфисе — и их взгляды встретились…
Во взгляде девушки, в её блестящих от слёз глазах, было что-то настолько пронзительное — что Анфиса не могла не ответить ей чем-то совершенно таким же, стараясь вложить в этот свой взгляд — всё-всё, что она сейчас чувствовала и хотела ей передать…
Аря первая бросилась к Анфисе — и Анфиса, столь же стремительно, бросилась навстречу к ней. Девушка схватила Анфису обеими руками, стала её крепко-крепко обнимать, целовать и плакать навзрыд…
Анфиса тоже обнимала её, целовала, гладила её по её пёстрой шапочке, по её светлым волосам, и говорила ей, плача:
«Аричка, миленькая, не плачь, не плачь! У тебя всё будет хорошо! У тебя всё будет хорошо!..»
А девушка в ответ только повторяла, сквозь слёзы:
«Какая ты славная!.. Какая же ты славная!..»
Данила тихо подошёл — и осторожно обнял их обеих…
Какое-то время так и стояли все трое…
Потом Данила тихо, но твёрдо, сказал Анфисе:
«Роза Мира, ты простудишься! Иди домой! А мы опоздаем на электричку!..»
Он показал девушкам на циферблат своих часов…
Те разжали, наконец, свои объятья — и стали быстро вытирать руками слёзы…
Анфиса сказала тому и другому:
«Бегите скорей, вы ещё успеете! Только дышите через нос!..»
Оба улыбнулись ей, ещё раз все быстро помахали друг другу… И Анфиса смогла оценить, по тому как и тот, и другой сразу взяли старт, их замечательную спортивную форму...
Покушение на Брежнева. «И диссидентов мне здесь — не нужно!»
Анфиса продолжала запоем читать фантастику и как никогда раньше стала интересоваться и философией, и историей, и политикой, старалась следить за всем, происходящим в мире и о самых главных событиях записывать, также и свои мысли по поводу всего…
Она по-прежнему старалась регулярно и аккуратно вести свою «Хронику тонущего корабля» («Дневник революционерки») и, по возможности, записывать туда абсолютно всё, что ей приходило в голову, и что она считала необходимым записать, чтобы сохранить для будущего; но у неё под рукой было ещё столько разных тетрадок, блокнотов, записных книжек — и так хотелось записать туда что-то особенное и важное — что она очень часто не могла удержаться от этого соблазна!..
Однако, она не переставала повторять себе при этом слова отца, что сильна и продуктивна — только сконцентрированная мысль…
Как луч лазера, говорил Гриша...
А на чём должна быть сконцентрирована её мысль?..
Конечно же — на борьбе за освобождение человечества!..
…
Январь наступившего года тоже выдался горячим...
14.1.1969 — произошла страшная авария на американском атомном ударном авианосце «Энтерпрайз» вблизи Гавайских островов. Возник разлив топлива на лётной палубе и взрыв авиабомб, плюс беспорядочный разлёт оставшихся ракет. Итогом стало 27 погибших, 343 раненых, потеряно 15 самолётов (стоимостью 5-7 млн долларов каждый). Ущерб, нанесённый кораблю, был оценён в 126 млн долларов.
16.1.1969 — впервые в мире на космической орбите состыковались советские космические корабли «Союз-4» и «Союз-5». Двое наших космонавтов перешли через шлюз из одного корабля в другой. Это было сделано в рамках подготовки нашей высадки на Луну, в чём американцы нас всё больше опережали, и где наши неудачи следовали одна за другой...
20.1.1969 — при попытке запустить корабль «Зонд-7» в беспилотном режиме взорвалась ракета-носитель «Протон». «Лунная программа» в СССР давала всё больше сбоев и всё больше уступала первенство США...
Но самое неожиданное ещё было впереди...
22.1.1969 — младший лейтенант Советской Армии Виктор Ильин совершил неудачное покушение на Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И.Брежнева. По ошибке, он стрелял из двух пистолетов по машине, где ехали космонавты. Погиб водитель, был ранен мотоциклист сопровождения. Стрелявший был объявлен психически больным и был помещён в Казанскую специализированную психиатрическую больницу в одиночную палату площадью 4,2 кв.м. В ней ему предстояло содержаться в полной изоляции почти 20 лет…
…
Анфиса видела, как отец переживает за всё происходящее. Она избегала при нём слушать «вражьи голоса» и рок-музыку и ходить в джинсах (хотя это не всегда получалось). И она старалась лишний раз с ним не спорить на самые острые и самые больные для него темы, где у них были разногласия. Но иногда избежать этих споров было трудно…
Так произошло и на этот раз…
Анфиса и отец были на кухне одни. Уже был очень поздний вечер. И с чаем уже было покончено. И Анфиса, как назло, оказалась перед отцом в джинсах и с распущенными длинными волосами; а «русалка в джинсах» раздражала его особенно своей «психоделической буржуазностью». А стрижку она постоянно откладывала как «не самое важное»; и волосы ей, в принципе, не мешали. И, вообще, она уже собиралась идти спать и просто избавилась от хвоста на затылке, сняв резинку с красным и синим шариками. И уже действительно пора было спать…
Они уже оба встали из-за стола, вымыли свои кружки, Анфиса протёрла тряпкой стол, сполоснула руки, и оба собирались уходить...
Но Анфиса всё пыталась вступиться перед отцом за преследуемых диссидентов и за немецких ультралевых, особенно за последних, включая и феминисток; а особенно она болела за реально воюющую с мировой буржуазией «Фракцию Красной Армии»: у неё так и стояла всё время перед глазами фотография Гудрун Энслин, с её точёным гегелевским профилем и прекрасными гегелевскими глазами, и за которую она готова была драться, как за родную сестру…
Анфиса уже успела довольно сильно проникнуться идеями и настроениями радикального феминизма и была согласна с тем, что женщины — это угнетённый пол, и что во имя Высшей Справедливости они должны решительно восстать против многотысячелетней угнетательской власти несознательных мужчин...
И она невольно думала: а не похож ли её отец, при всём его, казалось бы, демократизме и эгалитаризме, на типичного старорежимного патриарха, деспота и диктатора? И, действительно, не далеко ли от «патриархизма» — до фашизма?..
И в какой-то момент их очень горячего, и явно затянувшегося, спора отец не выдержал. Он действительно будто вышел из себя. Анфиса таким его раньше ещё не видела. Его глаза горели гневом. Он стал кричать на Анфису — чего раньше не было никогда!..
Опираясь на стол одной рукой и жестикулируя другой, он кричал ей, со страшным гневом и раздражением:
«Твои диссиденты — это контр-революционеры, а не революционеры! Ты ещё увидишь, что они сделают со страной!.. А твои европейские леваки, гошисты — это праздношатающиеся бездельники и недоучки, наркоманы и извращенцы! Какие они, к чёрту, революционеры?..»
И вдруг он сорвался с места у стола, буквально — почти выбежал из кухни, заскочил в их «Узел Связи», так же стремительно вернулся оттуда к Анфисе на кухню — и грохнул перед ней на стол какую-то пухлую и уже сильно зачитанную книгу, гневно сверкая глазами и со словами:
«Вот — где настоящая революция!..»
На помятой обложке значилось: А.И.Китов «Электронные цифровые машины».
Анфиса уже давно видела эту книгу и в «Узле Связи», и в руках у Гриши. Она знала, что это про ЭВМ, про кибернетику и про автоматизированные системы управления чем угодно, хоть любым заводом, хоть всей экономикой, хоть всей военной машиной, хоть всем государством. Она когда-то пыталась эту книгу читать, но почти ничего в ней не поняла. Она соглашалась с Гришей и с другими, что революция научно-техническая — это революция кибернетическая; но вот разобраться самой конкретно во всех этих формулах, цифрах и схемах ей было слишком трудно... Да и ей не раз советовали (отец же и советовал!) сначала ознакомиться с тектологией Александра Богданова — а уже потом с кибернетикой Норберта Винера и его последователей. Но у Богданова она успела добраться только до его марсианской фантастики и нескольких его философских статей, за которые его причислили к «богостроителям»… Даже Ника, с её способностями и к математике, и к физике, и к технике, поняла здесь, про ЭВМ, больше, чем она…
А отец, с гневом и упрёком, продолжал:
«Я же тебе рассказывал! И Гриша тебе рассказывал! Это же издание — ещё 1956 года! Это же гениальнейшая программа полковника Анатолия Китова «Красная книга»! Программа построения у нас настоящего кибернетического социализма! И если у нас его не будет — у нас не будет никакого социализма вообще!.. Мы же говорили с тобой об этом!.. Твоя Ника это понимает — а ты до сих пор нет!..»
Отец, уже явно очень уставший, гневным, решительным и каким-то чисто диктаторским жестом указал Анфисе на выход из кухни и очень жёстко подытожил:
«Тогда иди немедленно спать — и завтра с утра в школу — и учиться! Учиться элементарным вещам для пятиклассницы! А не сачковать и не жаловаться, что у тебя школа дурная и учителя дурные!..»
Анфисе захотелось закричать:
«Да не жаловалась я, неправда!..»
И ещё что-то объяснить...
Но она не успела...
Посмотрев на Анфису какими-то уже совершенно страшными глазами — отец кончил свою гневную речь уже чем-то совершенно, невозможно ужасным для Анфисы:
«И диссидентов мне здесь — не нужно!..»
…
После этих последних слов отца Анфиса несколько секунд стояла просто как поражённая громом...
На протяжении всей этой гневной тирады отца в Анфисе огромной, всё приливающей, волной копилась горькая и невыносимая обида, хотя она и понимала, что отец во многом прав, но от этого ей было только горше. Но когда он произнёс эти последние страшные слова...
В её голове чёрной молнией пронеслось:
«Это что же — он от меня отрекается?.. От меня, от своей дочери?!.»
Анфиса в невообразимом отчаянии и ужасе взглянула отцу в его бешеные горящие глаза — и безудержно разрыдалась…
Но прежде чем из её глаз потекли кипучие потоки неудержимых горьких и горючих слёз — она, в какую-то последнюю секунду, успела увидеть, как её невыносимая боль — отразилась в глазах отца. Отразилась — и будто взорвалась в нём какой-то ещё более сильной, тысячекратно более сильной и страшной болью…
Анфиса видела, как отец, будто поражённый каким-то взрывом, глядя на неё огромными, страдающими, широко открытыми глазами, отшатнулся от неё, будто задохнувшись этой болью, рухнул на стул, схватился обеими руками за голову и — со стоном — ударил себя лбом о стол с такой силой, что Анфисе стало реально страшно, что он убьёт себя!..
Отец тут же вскинулся — глянул пристально и пронзительно на Анфису — и она поняла в этот момент, прежде всего, только одно: что он страдает сейчас бесконечно страшнее, чем она, страдает из-за чего-то чрезвычайно важного, о чём она не знает, и страдает в то же время из-за неё, и страдает из-за неё потому, что не может себе простить, что причинил ей боль...
Но она — ещё совершенно ничего не зная о каких-то тайных и страшных проблемах отца — уже, уже простила его в этот момент! И — ещё ничего не говоря — она одним взглядом хотела передать ему это, только бы он это понял, только бы он так не страдал!..
И, кажется, отец, глядя ей в глаза, это понял…
Он судорожно вздохнул — в его страдающих глазах Анфиса увидела слёзы — и очень тихо, почти шёпотом, глядя на неё, медленно произнёс:
«Анфиса!.. Аня!.. У меня люди гибнут!.. Прости!.. Я не хотел!..»
…
Анфиса оторвалась от стола, за край которого судорожно цеплялась рукой, чтобы не упасть — и бросилась к отцу…
Она обхватила его голову руками, прижала её к себе, стала быстрыми и осторожными движениями гладить его сильно седеющие, но ещё густые волосы…
И со всей убедительностью в голосе, на какую была способна, она, сквозь слёзы, повторяла ему:
«Я на тебя не сержусь!.. Я на тебя не сержусь!..»
Это были уже не слёзы обиды — а слёзы бесконечного сострадания к отцу. И видя, что и он, как ни сдерживается, плачет — она плакала ещё сильнее, но не скрывала и не удерживала слёз, чтобы он мог понять, что она с ним, и как он дорог ей…
Он уткнулся мокрыми глазами в её левую ладонь, в какой-то момент оказавшуюся на столе — а она целовала его в лоб, которым он так больно стукнул себя из-за неё о стол, и правой рукой она продолжала тихо и успокаивающе гладить его волосы, стараясь не касаться его таинственного военного «кёнигсбергского» шрама, который причинял ему столько боли…
Она не спрашивала у него ничего о тех погибших людях. Главное было сейчас, что он от этого неимоверно страдал — и нуждался в её чуткости и в её поддержке!..
И она думала, удивляясь сама этим своим мыслям, что вот насколько иногда бесконечно слабым в душе может быть бесконечно сильный человек, бесконечно сильный и крепкий духом мужчина — и насколько он в такие моменты нуждается в сочувствии, в доброй, чуткой помощи и в сердечной поддержке!.. И какой-то глубинной интуицией она уже понимала — что нуждается именно в женской поддержке! Даже вот от такого слабого женского создания, как она, такая ещё совсем малолетняя девчонка!..
И сознание того, что вот она, даже будучи пока сама ещё чрезвычайно слабой и беспомощной, чтобы разобраться во всех этих таинственных отцовских делах, где гибнут какие-то незнакомые ей, но очень хорошие люди, может оказать действительную поддержку такому очень сильному, мужественному и стойкому человеку, как её отец — необыкновенно сильному и стойкому, но нуждающемуся сейчас в этой поддержке — наполняло её какой-то неведомой реальной силой…
И ей казалось в этот момент, что от её рук, от её пальцев — исходит эта сила! И что отец — чувствует это! И что какая-то огромная волна признательности и благодарности исходит от него к ней в ответ…
Анфиса почувствовала эту горячую и добрую волну — такую же горячую и добрую, как слёзы сейчас отца на её ладони — и вдруг поняла, какой-то самой глубинной женской интуицией поняла: почему самый сильный на свете мужчина — может быть сколь угодно слабым! А именно потому — что в каждом взрослом, и в каждом взрослом мужчине — живёт ребёнок! Маленький, глубоко страдающий — и по-прежнему слабый ребёнок!..
И она вдруг впервые в жизни почувствовала в отце — этого маленького мальчишку! Маленького, обиженного и глубоко страдающего, и которому больше всего на свете — не хватало любви! И именно — материнской ласки и любви!..
Анфиса вспомнила бабушку Раю. Вспомнила её жёсткий, строгий, холодный, твёрдый взгляд, в котором было что-то неподвижно стальное. Вспомнила страшные слова отца своим братьям на её поминках…
Как можно бить ребёнка?!. Как может ЖЕНЩИНА — ударить ребёнка?!.
И она поняла, будто всем своим женским существом сейчас поняла, что в отце — всю его взрослую жизнь, и всю его военную жизнь — жил этот глубоко несчастный ребёнок с до самого сердца раненой душой!..
И какой-то чисто материнский инстинкт — заставил её сейчас крепко прижать голову отца к своей груди и к своей щеке. И она потом продолжала свободной рукой осторожно гладить, в каком-то инстинктивно найденном правильном ритме, волосы отца и думала, и чувствовала, что — да, вот так, наверное, любящая мать и должна, вот так и должна, с такой лаской и нежностью, успокаивать своего ребёнка, у которого случилось несчастье...
Отец, не отрывая лица от её ладони, тихим, прерывающимся голосом, произнёс:
«Ты самое родное для меня существо!.. Какой смысл во всём, что я делаю — если я потеряю тебя?..»
Анфиса осторожно поцеловала его в темя — так, чтобы он понял, что он никогда не сможет её потерять...
Он вдруг поднял от её руки голову, взглянул на неё, явно стыдясь своих слёз, как-то предельно внимательно и пристально, и в каком-то изумлении, и с таким же изумлением в голосе, произнёс:
«Ты самое доброе существо на этом свете!..»
Он сказал это абсолютно серьёзно. Настолько серьёзно, что Анфисе стало от этих слов, и от этого взгляда как-то совершенно не по себе. Отец смотрел на неё не как на ребёнка — не как на человека вообще — а как на существо какого-то высшего порядка…
А отец продолжал рассматривать и изучать её взглядом всё с таким же изумлением…
И он сказал тихо:
«Я поражаюсь самому себе: как я смог сотворить такое чудо как ты!.. Как будто это не я — а какая-то высшая творческая сила действовала через меня!..»
Анфису настолько смутили эти слова отца, что у неё кровь бросилась к лицу, и с таким жаром, что, как ей показалось, и все её слёзы почти разом высохли. В голове метались мысли и о её загадочной матери, и ещё о таких вещах, какие нельзя думать об отце и в присутствии отца, да ещё когда он так на тебя смотрит!..
Но в то же самое время что-то гораздо более важное рождалось из глубины её сознания: она чувствовала и понимала, что отец в неё верит, верит бесконечно, и верит даже не как в свою собственную запредельную мечту — а как в некий всеобщий высший идеал, как в мечту всего человечества! Как в сверх-земного Человека Будущего, о чём он говорил ей с самого раннего её детства!..
И Анфиса должна была на эту веру отца чем-то ответить, каким-то тоже очень большим доверием, и ответить сейчас же...
И она вдруг решила рассказать сейчас отцу про одну очень важную вещь, о чём она уже давно хотела ему рассказать, но всё никак не получалось, и не столько из-за занятости отца и его частых отлучек — а сколько из-за всех этих последних размолвок между ними.
Но тут она решилась. И она верила, что отец её поймёт…
Она вытерла рукой последние не высохшие слёзы — и обратилась к отцу:
«Папа! Я хочу рассказать тебе про очень важное. Про школу. Про нашу классную руководительницу. Она очень страшный человек. Очень. Мне кажется, что таких людей надо опасаться больше всего. По-моему, она просто тайная фашистка...»
Анаконда
В 5-ом классе у Анфисы уже появились учителя-предметники, каждый отдельный учебный предмет вёл отдельный преподаватель, а не как в младших классах, где все предметы вёл один учитель (точнее, учительница, так как учителей мужчин у них в школе, практически, не было). И один из этих новых учителей — не важно, по какому предмету — назначался быть классным руководителем.
Классным руководителем в классе у Анфисы стала учительница истории, высокая, очень строго одетая, сухощавая пожилая дама (Анфисе так и хотелось всё время назвать её «дама», а не просто «женщина»). Она была какая-то очень партийная, а точнее — парторг школы, строжайше требовала, чтобы все ученики носили пионерские галстуки, и не только в школе, но даже и после уроков, чтобы все строго соблюдали форму одежды, чтобы девочки носили исключительно только то, что положено, не допускали никаких вольностей в причёске, не носили никаких, самых безобидных, украшений и не употребляли косметику.
И перед началом своих уроков она любила проводить некоторую небольшую «политинформацию» (Анфиса называла это: «пятиминутка ненависти»), с подробными очень сухими объяснениями, как надо правильно понимать происходящее сейчас в мире и соответствующую «линию партии и правительства», как надо горячо любить Советский Союз — и как надо очень не любить Соединённые Штаты и Запад и всё, что оттуда исходит...
Но перед этими важными и серьёзными разговорами о «линии партии и правительства», она ещё больше любила сначала медленно пройтись по рядам и обязательно сделать несколько каких-нибудь замечаний ученикам — касаясь или их учёбы, или поведения, или внешнего вида, или хоть ещё чего угодно — лишь бы можно было сделать какое-нибудь внушительное критическое замечание. И это доставляло ей какое-то явное удовольствие. Особенно ей нравилось сверлить учеников — особенно хоть в чём-то, как ей казалось, провинившихся — одним лишь своим подозрительным, холодным и надменным властным взглядом…
Анфиса говорила отцу:
«У неё глаза — змеиные какие-то! И оловянные — и змеиные. Взгляд змеиный. Как у гадюки. Или у кобры. Или у удава. Или у анаконды какой-нибудь… У нас в классе и прозвали её: «Анаконда». Она и смотрит на тебя так, будто не то укусить тебя хочет — не то вообще проглотить!..»
Анфиса не сказала отцу, что «Анакондой» их классную руководительницу, «историчку», прозвали именно с её, Анфисы, удачной подачи (где виртуозно была обыграна фамилия этой дамы); и как сразу это прозвище за ней закрепилось!..
Класс у них был достаточно «приличный»: не очень дружный, но не глупый, не хулиганистый, и особо придраться было не к кому и не к чему. Анфиса тоже старалась при Анаконде быть незаметной, при всём требуемом «параде» и всё время настороже. На все вопросы по истории, которую она знала прекрасно, старалась отвечать «правильно» и «как положено»...
Но Анаконда выбрала для себя из всего класса главную жертву: самую слабую и беззащитную девчонку, маленькую, некрасивую, не ухоженную, тихую, молчаливую и какую-то совершенно пришибленную, растущую в семье не работающих и беспробудных алкоголиков-родителей, которые во хмелю её регулярно били, и которую лишь изредка могла защитить и как-то подкормить не живущая с ними старая и больная бабка.
Все в классе эту несчастную девочку жалели; да и другие учителя, в общем, как правило, прощали ей и не выученные уроки, и неспособность ответить почти ни на один заданный вопрос — но только не Анаконда! Она любила буквально каждый день заставить эту бедняжку встать, и — долго стоять, пока она будет сверлить её с высоты своего роста своим изничтожающим взглядом, с кривой и надменной садистской ухмылкой.
Анаконда придиралась у этой девочки ко всему: к её учёбе, к отсутствию у неё полагающихся учебников или учебных пособий, к её платью, к её причёске, ко всему её внешнему виду, к чему угодно. И она будто приглашала весь класс присоединиться к этому издевательству над этим слабым и несчастным человеческим существом. Слава Богу, почти всегда безуспешно, лишь изредка вызывая у кого-то короткие смешки над её «шутками»…
А «шутки» её были иногда совершенно садистскими: однажды, когда девочка, очень слабо, тихо и робко, попыталась в чём-то оправдаться перед Анакондой, та ей громко заявила, при всём классе:
«Ты хотя бы мойся иногда! И бельё своё меняй или стирай! От тебя мочой пахнет!..»
А класс просто опешил от такого «разноса». Тут уже кто угодно из их класса был готов втихаря прошептать соседу, что у Анаконды это был уже явный перегиб…
После урока Анфиса осторожно подошла к этой девочке, которая казалась совершенно убитой от стыда, после такого «разбора», и тихонько прошептала ей:
«Ты её не слушай, она всё врёт!..»
И это касалось не только отношения Анаконды к ученикам...
Анфиса старалась сейчас как-то рассказать и дать понять отцу, что Анаконда, хотя и говорит, вроде бы, формально, правильные вещи — и про Ленина, и про революцию, и про коммунизм — и в плане политическом, и в плане историческом — но у неё совершенно нет всего этого в сердце! Сама она — ни в какие эти идеалы совершенно не верит! И это нельзя не почувствовать! И по сути выходит — что она всё врёт! И только дискредитирует всё, что касается коммунизма...
Также и о событиях в той же Чехословакии. Анаконда говорит то, что пишут в газетах и рассказывают по телевизору. Часто даже и буквально то, что говорит по этому поводу отец. Но отец переживает всем сердцем и за Чехословакию, и за все эти происходящие в мире вещи — а Анаконда, при всех этих, вроде бы, «правильных» словах и формулировках, совершенно внутри пустая и мёртвая! Лживая, коварная и ядовитая!..
И Анфиса чувствует в себе этот её яд — и боится его! Боится не только за себя — за весь класс! За всех детей, подростков, с которыми Анаконда может иметь дело! Потому что в ней есть что-то настолько садистское и фашистское — что нельзя допускать, чтобы такие люди чему-то пытались учить детей! Да ещё и воспитывать их!..
И ещё Анфиса сказала:
«Папа! Мне почему-то кажется, что она что-то такое о тебе знает! Или хочет узнать. Она как-то очень странно пыталась меня расспросить о тебе, о нашем доме, о нашей семье. Хотя и очень осторожно… И как-то очень, очень не по-доброму!.. Она вот смотрит на меня — а у меня такое чувство, что она думает при этом о тебе, и вообще о нашем доме, и этим своим взглядом что-то пытается из меня о тебе и о нас высверлить...»
Отец ещё с 1-го класса научил Анфису: если будут спрашивать, где или кем работает твой отец, то надо просто сказать, что «почтовый ящик номер такой-то». И, действительно, после такого ответа никаких вопросов к Анфисе на эту тему больше никогда не было, и не только у учителей, но даже и у учеников. У них в классе ещё у одного мальчика отец тоже работал в «п/я», и он тоже отвечал как Анфиса, и к нему тоже больше не было никогда вопросов на эту тему не только от учителей, но даже и от учеников…
А Анаконда, говорила Анфиса отцу, она будто страстно хотела забраться здесь за какую-то неположенную черту, стремилась заползти тебе в самую душу — и что-то из неё для себя выпытать, оставляя после себя у тебя в душе и в сердце ощущение какого-то холодного, страшного, смертоносного яда…
И ещё — она была чем-то похожа на Гиммлера, только в женском варианте. И Анфиса так и видела её в какой-нибудь эсэсовской форме!..
Родительская революция
Отец слушал Анфису чрезвычайно внимательно, не перебивая, лишь изредка задавая короткие уточняющие вопросы…
И когда она закончила свой рассказ, он сказал:
«Как хорошо, что ты это всё мне сейчас рассказала!.. И ведь — в самую точку! В самую точку!.. Действительно, ведь центральный сейчас вопрос — это вопрос УЧИТЕЛЯ!.. Не будет у нас Учителя — не будет у нас ничего! Ни науки, ни искусства, ни кибернетики, ни генетики, ни философии, ни обновлённой идеологии! Ни нового человека!.. Ничего у нас не будет без Учителя!.. И если у нас не будет педагогической революции — образовательной революции — провалятся и все остальные!.. Провалится всё!..»
Он посмотрел на Анфису внимательно — и сказал, задумавшись:
«И очень хорошо, что ты мне рассказала именно про эту самую Анаконду!.. Ведь знакомая фамилия!.. И если эта Анаконда — действительно та, о ком я думаю… То она, Аня, и в самом деле — очень и очень страшный человек!.. Я обязательно наведу о ней справки — и всё тебе расскажу!..»
Отец легонько хлопнул ладонями по столу — и продолжал, внимательно и пристально глядя в глаза Анфисы:
«Война идёт — и на педагогическом, и на родительском фронте! И между ними — только кажущаяся дистанция! Каждый настоящий родитель должен быть педагогом — и каждый настоящий педагог должен относиться к своим ученикам как к своим собственным детям!.. Не должно быть ни пропасти, ни трещины — между семьёй и школой!.. Мы с тобой говорили, что при коммунизме они должны будут слиться: семья — должна стать школой, и школа — должна стать семьёй!.. Родительский фронт, конечно, первичен… И если мы проиграем и родительскую, и педагогическую войну — мы проиграем всё!..»
Он положил руку на плечо Анфисы, осторожно сжал его, и произнёс тише:
«А из тебя должен выйти — и хороший родитель, и хороший педагог!..»
Анфиса спросила:
«Я должна сделать родительскую революцию?»
Отец чуть не захохотал, едва сдержавшись; тут же — схватил Анфису, прижал к своей груди её голову, стал целовать её в темя, в ухо, гладить её волосы, и — всё повторял, громким шёпотом:
«Ты у меня — чудо, чудо, чудо!..»
Потом он отстранил от себя Анфису, пристально взглянул ей в глаза — любуясь ею — и сказал, совершенно серьёзно и уверенно:
«А ведь мы и в самом деле её сделаем — и родительскую, и педагогическую революцию!..»
Отец осторожно-осторожно коснулся кончиками пальцев уголка её заплаканных глаз, её щеки — и взглянул на дочь с такой нежностью, что Анфиса почувствовала, как у неё начинает кружиться голова…
Она прижала к своей щеке тёплую ладонь отца — и всем своим ответным взглядом будто хотела передать ему, что она — верит, верит в то, что он сказал! И что сделает для этого — абсолютно всё!..
Отец вдруг быстро встал из-за стола — глянул, с опаской, и прислушиваясь, в темноту коридора за выходом с кухни, и — громким шёпотом возвестил:
«Анфиса — всё!.. Спать, спать, спать!.. Завтра обоим — рано вставать!..»
Оба осторожно вышли в коридор…
По светящимся дверным щелям было видно, что не спят в своих комнатах — ни Герта, ни няня...
Отец сокрушённо вздохнул, почесал в затылке, прошептал Анфисе:
«Пошумел я немножко… Давай так: ты успокоишь няню — я успокою Герту!.. И спать!.. С Богом!..»
И оба разошлись…
…
Через несколько дней отец сообщил Анфисе, что ему удалось разузнать про Анаконду, добравшись и до весьма секретных архивов. Отец выяснил, что Анаконда систематически писала доносы ещё буквально со школьной скамьи. И писала умело, абсолютно профессионально. Просто отмахнуться от таких доносов соответствующим службам в «органах» было невозможно.
Она писала доносы — на учителей, на своих соучеников, соседей, родственников, на руководителей пионерских, комсомольских и партийных организаций, на начальников, на подчинённых, даже, казалось бы, на совершенно случайных людей.
На всех её работах — просто не знали, как можно от неё избавиться и куда бы можно было её приткнуть, чтобы она абсолютно всех не «заложила» — абсолютно всех своих сотрудников и сослуживцев…
В 30-40-е годы по её доносам были отправлены за решётку и за колючую проволоку десятки, если не сотни, человек, а кого-то, вполне возможно, она отправила и под расстрел, их следы теряются, и документов не найти.
В последние годы она лишила работы не один десяток прекрасных педагогов-новаторов, а при этом несколько человек, в основном мужчин, засадила в тюрьму, обвинив в антисоветской пропаганде и в развратных действиях по отношению к ученицам…
Ещё она очень любит на родительских собраниях и при личных беседах говорить родителям гадости об их детях, требуя самых суровых мер «родительского воздействия». Но при этом немногие дети каких-нибудь влиятельных родителей у неё всегда «паиньки», и она готова оказать им особую помощь и в их учёбе, или чтобы поступить в какой-нибудь элитный кружок, или даже готова оказать прямую протекцию при поступлении в вуз.
Анфиса и сама знала, что именно с подачи Анаконды многие родители в их классе стали «воспитывать» своих детей с помощью оплеух и ремня. Кстати, успеваемость от этого ни у кого лучше не стала. Да и с поведением, по сути, было то же самое...
Убрать её с её нынешнего места, сказал отец, при её сложнейшей и мощнейшей системе связей — в основном, партийных — будет очень непросто. Но он постарается сделать всё возможное...
Отец сказал Анфисе:
«Ты не представляешь, какая сейчас идёт тайная война за школу, за учеников!.. Кому-то очень нужно, чтобы из наших детей выросли тупицы!.. А должны вырасти — люди-птицы!..»
Красавица и фантазёрка Инга, она же Петя
В школе у Анфисы долгое время не было близких подруг. В пионерлагере ей тоже с ними не повезло; а о том, чтобы познакомиться с каким-нибудь «настоящим мальчишкой», она могла только тайно мечтать...
Но в 5-ом классе у них с самого начала учебного 1968 года появилась новая девочка, которая сразу невольно привлекла общее внимание одноклассников Анфисы.
Вообще-то, её звали Инга. Но в классе, как это довольно часто принято в школьной среде, сокращая и упрощая её украинскую фамилию, почти все стали звать её «Петя». Поначалу её это, вроде бы, несколько раздражало. Но потом, как и большинство её сверстников в подобной ситуации, она на это достаточно естественное в школах и не обидное прозвище стала откликаться достаточно спокойно. Да и контактировали с ней одноклассники как-то не слишком часто и не очень охотно, и обращались к ней сравнительно редко...
Инга была самой высокой девочкой в классе, даже немножко повыше Анфисы. И, вообще, она была девочкой крупной, яркой, несомненно, красивой, и физически, что называется, «не по годам развитой». Своими внешними данными она совершенно очевидно превосходила своих новых одноклассниц. И она это прекрасно знала...
Училась, к тому же, она очень хорошо и легко — и благодаря природным данным, и благодаря тому, что выросла в интеллигентной семье, и особенно благодаря тому, что каким-то особым инстинктом чувствовала, что от неё хотели бы услышать учителя и как надо суметь преподнести свой ответ, чтобы он им понравился (и это особенно касалось Анаконды) — и поэтому чувствовала она себя в классе, да и за его пределами тоже, больше, чем уверенно...
Если большинство девчонок до этого завидовали Анфисе (и за её внешние данные, и за её спортивную подготовку, и за её способности к учёбе, и за тайное внимание к ней мальчишек), то теперь — они всю свою зависть перенесли на «новенькую». А к Анфисе они стали относиться даже с какой-то большей теплотой, как к «своей»…
Инга училась не хуже Анфисы, но если её просили дать что-то списать или чем-то помочь по учёбе, то она обычно не отказывала, но при этом любила предварительно ещё выше задрать свой нос и прочесть просящему какую-нибудь краткую нравоучительную нотацию или как-нибудь не очень тактично пошутить (чуть ли не как Анаконда). А Анфиса помогала всем очень просто, естественно и охотно, без всяких «понтов», и ещё старалась при этом что-то от себя подсказать и ещё как-то чем-нибудь помочь, и даже не только по учёбе.
А Инга, в свою очередь, видя, что Анфиса, при всех своих выдающихся данных, абсолютно лишена стремления к лидерству и всякого чувства зависти и соперничества, внимания мальчиков никак и ничем не добивается и старается держаться скромно и незаметно — достаточно легко и быстро с нею подружилась...
Инга тоже очень много читала, тоже очень любила фантастику, Космос, поэзию и современную музыку, в том числе — и Высоцкого, и рок-н-ролл, и «Битлз», чем очень охотно делилась, почти при всяком удобном случае, с Анфисой...
…
Девочкой Инга была, надо сказать, более, чем мечтательной. Силою и безудержностью своего воображения — она явно превосходила Анфису. Её потребность в непрерывной мечтательной деятельности ума была столь велика — что она почти непрерывно рассказывала Анфисе о каких-то своих необыкновенных приключениях — придумывая эти приключения тут же, на ходу, без малейшей запинки, с лёгкостью, поистине, фантастической!
И у Анфисы всё время было сильнейшее и почти не поддающееся сомнению и критике впечатление — что Инга и сама абсолютно верила в совершенную подлинность всего того, о чём рассказывает, каким бы невозможным это ни казалось. Она будто действительно жила в этой своей особой фантастической — и очень ощутимой для Анфисы — реальности!
И что интересно — Анфису эти рассказы Инги настолько увлекали и захватывали, что и она, тоже, почти всегда, как бы действительно верила в их подлинность — даже при каких угодно вопиющих противоречиях и несуразностях в этих рассказах.
И даже когда и не верила — когда просто, ну, невозможно было верить в эти её совершенно фантастические истории, когда она фактически, ну, просто разоблачала сама себя — Анфиса, всё равно, никогда не воспринимала Ингу как какую-то пустую врунью и обманщицу, равно и сами её рассказы — как какое-то пустое враньё. В этих фантастических мечтательных грёзах — и для Анфисы, как и для Инги, была какая-то своя почти материально ощутимая и захватывающая в себя реальность...
Отец Инги (по её словам) был какой-то профессор и академик, и как-то был связан с гидробиологией и океанологией, и какими-то, по словам Инги, совершенно секретными исследованиями в этой области — в которых, по её рассказам, активно участвовала и она сама.
У Анфисы тоже был «секретный отец», который тоже занимался некими сверх-секретными и сверх-важными государственными делами, и это тоже сближало её с Ингой. Впрочем, о «секретности» своего отца она Инге никогда ничего лишнего не говорила. И та — при всём своём фантастическом любопытстве — знала, что о некоторых вещах допытываться не нужно.
Да, и вообще, она гораздо больше любила говорить, чем слушать собеседника…
А говорить — о, это она умела!..
И Анфиса в полной мере испытала силу очарования её фантазий...
«Приключения» Инги. Как мы разоружили США.
Однажды обе девочки возвращались вместе домой из школы. Заговорившись, дошли до Михайловского сада и, не сговариваясь, и не прерывая беседы, почти автоматически решили там немного прогуляться…
Была ранняя осень, дни ещё были тёплые, в воздухе пахло жёлтым сухим листом… Народу в саду было мало...
И Инга, уже в который раз, рассказывала Анфисе, что её отец — каждую ночь берёт её с собой в какие-то совершенно секретные экспедиции на подводной лодке, одновременно и научного, и военного, и разведывательного характера.
Подводная лодка эта, по рассказам Инги, явно во много раз по своим размерам и техническим возможностям превосходила подводную лодку «Пионер» из советского фантастического фильма «Тайна двух океанов» (снятого по одноимённому роману), который они обе очень любили. И каждая такая подводная вылазка — изобиловала у Инги просто несметным количеством новых приключений...
Когда Анфиса — совершенно искренне, и без всякой задней мысли и подвоха — поинтересовалась у Инги, что, мол, когда же она успевает к началу уроков после таких сверх-дальних и сверх-насыщенных еженощных поездок — то та ей, нисколько не смущаясь, и небрежно махнув рукой, ответила:
«Да мы особо далеко сейчас не плаваем, в Финский залив — и сразу назад!..»
И, вплотную приблизившись к Анфисе, она чуть тише, и таинственным голосом, пояснила:
«Под Кронштадтом у нас — секретная подводная и подземная база! Целый подводный и подземный город! И подземные туннели идут — и в Ленинград, и в Москву, и в Киев!..»
Потом она добавила — что и на их подводной лодке, и на этой секретной подводно-подземной базе есть какие-то особые барокамеры, куда залезешь — и буквально за десять минут выспишься великолепнейшим образом, как будто спал и отдыхал несколько суток!
А ещё им всем выдают там особые таблетки — это новейшее и секретнейшее научное изобретение: одну такую таблетку примешь — и не будешь хотеть спать целую неделю! И умственные и физические способности — повышаются в сотни раз!
Инга тут же пообещала Анфисе:
«В следующий раз я тебе принесу эти таблетки! Одну примешь — и целую неделю будешь не спать — даже месяц, если захочешь — и чувствовать себя — просто как огурчик! Любые задачки в школе — будешь щёлкать как орешки! С первого же взгляда! Будешь прыгать — как кенгуру! Хоть до самого потолка! А бегать — как арабская лошадка! Клянусь тебе!..»
…
Разумеется, никаких волшебных таблеток в следующий раз Инга не принесла. И Анфиса про них и не спрашивала...
Зато Инга и в этот раз — продолжила, когда они вместе вышли из школы, и опять зашли в Михайловский сад, рассказывать: каких они с отцом, в свою последнюю вылазку на подводной лодке, видели гигантских кальмаров, осьминогов, дельфинов и кашалотов...
Анфиса, с некоторым сомнением, спросила:
«Разве у нас в Финском заливе водятся кашалоты?»
Инга только небрежно хмыкнула и ответила:
«Да мы в Атлантический океан плавали! У нашей подводной лодки — скорость почти космическая!..»
И тут же она стала рассказывать — что у них произошёл настоящий подводный бой с целой флотилией английских, японских и американских подводных лодок! И одну огромную и сверх-секретную американскую подводную лодку — они подбили какой-то совершенно новой, и тоже, конечно, совершенно секретной, «фотонно-лазерной» торпедой...
И тут Инга остановилась, взглянула на Анфису каким-то совершенно загадочным взглядом, и — наклонившись к ней опять ближе — ещё более загадочным и таинственным голосом спросила:
«А ты знаешь, кто её подбил?..»
И, закатив к небу глаза, с придыханием и восторгом произнесла:
«Если бы ты видела этого молодого морского офицера! Такого красавца, совершенно необыкновенного! Если бы ты знала, если бы ты видела, что это за человек! Что это за бесподобный мужчина!.. Ну — вылитый Ален Делон!.. Ну, и немножко — Дин Рид!..»
…
Девчонки сделали круг по аллеям внутри Михайловского сада — и вышли к Марсову полю у Дома Адамини, где жила Инга; и — опять не сговариваясь — решили ещё прогуляться немного по аллеям вдоль Марсова поля...
И, продолжая путь, Инга стала во всех подробностях описывать: как выглядит этот замечательный молодой морской офицер («старший лейтенант»!), как он мужествен и красив, высок и строен, какая у него была форма, какой кортик был у пояса, украшенный золотом и рубинами, «работы старых испанских мастеров» («наградной!»), и сколько у него на груди было правительственных наград — в том числе, и Золотая Звезда Героя Советского Союза...
А Звезду Героя он получил за то, что, после какого-то страшного кораблекрушения, во время тайфуна со смерчем и ураганом, спас «целую огромную шлюпку с перевернувшимися молодыми артистками», из какого-то знаменитого итальянского театра, которые — почти все утонули!..
Но он нырял за каждой — даже на неимоверную глубину! — и отстреливаясь, при этом, от тучи акул из подводного автомата! — и спас всех этих молодых красавиц, артисток театра, кино и эстрады, среди которых — были даже дочки членов Политбюро и Правительства!..
Анфиса спросила в недоумении:
«Но они же итальянки?..»
Инга, без малейшего смущения и запинки, тут же разъяснила:
«Ну, там и русские были, и француженки, и американки!..»
И рассказывала дальше про последний подвиг «старшего лейтенанта»:
«Ну, все его поздравляют — за эту подбитую американскую субмарину! Жмут ему руку...
Я ему тоже — пожала руку, поздравила...
Он тоже: пожал мне руку — и говорит так, с какой-то даже с нежностью в голосе:
«Спасибо, девушка!..»
А какой у него голос!..»
При этих словах Инга снова закатила куда-то высоко глаза…
Пояснила:
«Ну, как у Муслима Магомаева!..»
И продолжала:
«И при этом...»
Тут Инга опять — резко остановилась, взглянула на Анфису каким-то совершенно восторженным и мечтательным взглядом, прижала к груди свободную от школьного портфеля руку и, с придыханием, произнесла:
«...Он так на меня посмотрел!..»
И она опять воззрилась на небо — и почти шёпотом произнесла:
«А какие у него глаза!.. Какие у него глаза!..»
Она снова взглянула на Анфису и пояснила:
«Ну — цвета синей морской волны у берегов Гавайских островов!..»
Они продолжили путь — и Инга продолжила свой рассказ:
«Ну, потом у нас был, по этому случаю, на нашей подлодке, прекрасный банкет... Он сидел напротив меня, почти ничего не пил — хотя вино было отличнейшее, и очень редкое! (Дорогое вино, французское, из винных погребов самого Людовика Пятнадцатого — это отцу французские учёные подарили, его коллеги, с затонувшего корабля эти бутылки подняли водолазы; я потом дам тебе попробовать…). И — представь себе! — он смотрел, ну — только на меня! Только на меня!..»
Инга скромно потупила глаза, и призналась:
«Мне даже как-то немного неудобно стало!.. А он так на меня смотрел, так смотрел!..»
Тут Инга опять резко остановилась, быстро оглянулась по сторонам — хотя поблизости совершенно никого не было (дело было на боковой аллее Марсова поля, у жёлтого здания Павловских казарм, где был клуб «Ленэнерго») — наклонилась к самому уху Анфисы, и — жарким шёпотом ей поведала:
«Мне кажется, что он в меня влюбился!..»
Анфису, конечно, не могло не взволновать такое сообщение...
Но — выражение её лица, видимо, всё-таки, выражало некоторое сомнение, потому что Инга — опять приложила свободную от портфеля руку к самому своему сердцу, и тоном, отметающим прочь все возможные сомнения, торжественно заверила:
«Клянусь тебе!..»
Когда Инга так говорила: «Клянусь тебе!» — все сомнения у Анфисы, конечно же, отлетали прочь...
Анфисе, безусловно, очень хотелось бы поговорить на эту волнующую тему. В ней уже вовсю роились — и какие-то вопросы, и какие-то мысли, и какие-то свои образы... Она уже почти, почти готова была и сама — поделиться с Ингой некоторыми своими, скрываемыми ото всех, даже от Ники, мыслями и мечтами, даже — возможно — своей заветной тайной, тайной своих самых драгоценных снов, о чём она не всегда говорила даже Нике, при всём их взаимном доверии и совершенной откровенности...
Но, больше повинуясь, видимо, какому-то гуманистическому инстинкту — она, тяжело вздохнув, спросила у новой подруги:
«Слушай, а та американская подводная лодка, которую вы подбили: там что — все утонули?..»
Инга небрежно махнула рукой, ответив:
«Да нет, всех потом вытащили!.. Он сам и возглавил всю спасательную операцию! Сам, в подводном скафандре, их всех вытаскивал!..
Капитан этой американской субмарины (тоже такой — молодой, высокий, симпатичный, в прекрасной белой форме, тоже с золотым кортиком) — потом пожал ему руку, и так прямо и сказал:
«Сэр, вы благородный и мужественный человек! Я расскажу о вас, и о вашем мужестве и благородстве, своей невесте и всем её и своим родственникам! Я обязан вам жизнью! И буду помнить об этом — всю жизнь!..»
Ну, и, конечно, мы всех их отпустили... За ними потом три их авианосца приплыли... Устроили в честь их спасения небольшой банкет — они просто обалдели от нашего французского вина, сказали, что ничего подобного не пили никогда в жизни!.. И всех их потом отпустили по их домам...
Они все поклялись, что Америка больше — никогда не будет воевать с нами!..
Кстати, они, после этого — уже собираются полностью уничтожить своё ядерное оружие!.. Да и всё остальное, в общем, тоже!..
Ну, тогда и мы переделаем своё — для наших космических нужд!..
Кстати, мы уже предложили американцам вместе лететь на Луну! А потом, естественно, на Венеру и на Марс! И они согласились! На Луне — будет наша совместная, советско-американская колония! И там абсолютно всё будут делать роботы! И будем вместе делать лифт — с Земли до Луны!..»
Анфиса согласилась, что давно пора...
Подводные лодки в степях Украины и как спасти Америку
Из школы теперь Анфиса возвращалась, обычно, вместе с Ингой. О чём они, при этом, только не рассуждали и не фантазировали: о Космосе, о разных научных открытиях, об открытии викингами Америки (а возможно, что ещё и китайцами, и финикийцами), о загадке египетских и ацтекских пирамид, о гипнозе, о йоге, о возможности левитации, телепортации и телекинеза, об инопланетянах и об НЛО…
Говорили и о современной музыке, и об эстраде. Инге очень нравилась певица Эдита Пьеха. А один раз довольно долго говорили о молодой, начинающей, и уже такой модной певице — Алле Пугачёвой. Обсуждали её песни, её внешность, её причёски, её наряды, её сценический образ. Инга явно старалась подражать им обеим...
Но Инга всё больше и больше любила поговорить «о мальчиках». И не в самом приличном смысле, и не в самых приличных выражениях. Анфиса часто испытывала какой-то внутренний протест при этом, да и просто стыд; но она должна была признаться себе, что разговоры эти её увлекают...
Анфиса предпочитала, чтобы говорила на эту тему Инга, сама часто стеснялась. Хотя ей тоже хотелось говорить с Ингой «о мальчиках», но не в таком пошлом ключе, как у прочих девчонок…
Да, думала она, и с кем поговорить-то об этом можно, если не с Ингой? Она и очень любит эту тему, погружается в неё просто с головой, и тебя погружает по полной; да и «в мальчиках», в каком-то смысле, она, наверное, разбирается лучше, чем они с Никой... Ну, если в неё уже влюбляются взрослые, и такие серьёзные, мужчины… Кто-то даже какой-то роскошный американский автомобиль обещал ей подарить!.. А другой — слетать с ней на месяц в Париж на личном реактивном самолёте!..
А один раз Инга взялась долго обсуждать такой интимный вопрос: какой сорт капусты лучше прикладывать к грудям, чтобы они быстрее росли. Уверяла, что есть какая-то африканская капуста, от которой всё точно будет расти как нужно! И так — что не только мальчишки, но и взрослые мужики обалдевать будут! Обещала её достать (скоро должна вернуться какая-то секретная экспедиция из Африки) и поделиться с Анфисой...
Но Анфисе казалось, что у Инги с этим делом и так всё в порядке. Да и у неё самой, в общем, тоже...
…
У Инги с родителями начинала складываться ситуация, чем-то похожая на ту, что была у Ники. Родители её развелись, хотя ещё и продолжали жить вместе, и её отец собирался переводиться на какую-то более выгодную и более престижную работу в Киев; и он звал с собою Ингу (втайне от её матери), обещал, что она будет учиться в Киеве в самой лучшей, самой престижной школе, и ещё кучу и кучу всяких благ...
Возвращаясь со школы, и обсуждая эту тему, девчонки и в этот раз опять зашли в Михайловский сад и прогуливались теперь вокруг пруда, шурша по аллеям опавшими листьями...
И Инга, размышляя вслух, склонялась к тому, чтобы сбежать от матери к отцу в Киев. И она говорила об этом Анфисе горячо и убеждённо, уверяя её, что Киев сейчас стал гораздо более значительным во всех отношениях городом, чем Москва и Ленинград. И в научном отношении тоже. И что отец её в Киеве скоро возглавит все самые секретные научные исследования…
Анфиса спросила её:
«А как же он будет теперь плавать на подводных лодках? Ведь Чёрное море от Киева довольно далеко...»
Инга только пренебрежительно хмыкнула от такой надуманной проблемы и охотно разъяснила:
«Подводные лодки плавают по Днепру запросто! Моментально выходим в Чёрное море — потом сразу в Средиземное — и оттуда сразу же в Атлантику!..»
Анфиса спросила:
«А Турция пропускает нас через Босфор и Дарданеллы?»
Инга, едва не со смехом, разъяснила подруге и эту проблему:
«А кто их будет спрашивать? Проплыли моментально — и всё!..»
Инга наклонилась опять к самому уху Анфисы — и прошептала ей громким и таинственным шёпотом:
«У нас изобретён способ самой полнейшей электронно-гравитационной маскировки! Сейчас все наши подводные лодки становятся невидимыми! И все надводные корабли тоже станут совершенно невидимыми! Мы подплывём вплотную к самым берегам США с нашими водородными и фотонными торпедами и другим сверх-секретным оружием — и никакие их приборы не смогут нас обнаружить! И судьба США будет решена за несколько минут!..»
Анфиса с ужасом воскликнула:
«А что же мы с ними сделаем?..»
Инга только горестно развела руками (едва не задев кого-то портфелем, и не заметив это), потупила очи и сокрушённо глубоко вздохнула…
Анфиса спросила с недоумением:
«Но ведь они же обещали с нами не воевать, и полностью разоружиться? Как же теперь...»
Инга поспешила её успокоить:
«Ну, это только ведь на самый крайний случай! Вдруг они не захотят разоружаться? И захотят что-нибудь такое нам устроить? Уж тогда мы и не будем с ними церемониться!..»
Анфиса с некоторым облегчением вздохнула. Ей было жалко не только индейцев…
…
От пруда пошли в сторону павильона Росси...
Анфиса спросила:
«А как насчёт совместного полёта на Луну?»
Инга сделала абсолютно серьёзное и важное лицо, поглядела по сторонам, наклонилась к самому уху Анфисы — и громким шёпотом сообщила:
«У нас в Киеве разработана новая сверх-секретная модель атомной подводной лодки с фотонно-гравитационным двигателем, которая может превращаться и в корабль на воздушной подушке, и в аэроплан, и в стратоплан, и в космический корабль!..»
Она опять огляделась по сторонам — и, ещё ближе придвинувшись к уху Анфисы, тихо прошептала:
«Отца берут на ней в полёт на Луну! И он обещал поговорить, чтобы взяли и меня! И я поговорю с ним, чтобы можно было и тебя взять тоже!..»
Анфиса хотела что-то спросить — но тут поблизости показалась чья-то человеческая фигура. Инга дёрнула Анфису за рукав, сделала страшные глаза и приложила палец к губам…
Фигура прошла мимо, и Анфиса спросила:
«Но у тебя же отец океанолог — что же он будет делать на Луне?»
Инга опять посмотрела по сторонам — и уже не шёпотом, но достаточно приглушённым голосом разъяснила дело:
«Наши и американские секретные аппараты обнаружили на Луне целые огромные подземные моря! Ну, в смысле, подлунные, или как там сказать. В общем, целые огромные озёра, и даже целые моря, под поверхностью Луны! И там есть какая-то жизнь, и очень значительная! Что-то очень крупное, даже крупнее, чем на Земле! Возможно, что это какая-то особенная разумная цивилизация! И возможно, что и НЛО прилетают к нам — именно оттуда! Это надо выяснить!..»
Инга вздохнула — и продолжила:
«И американцы обратились к нам за помощью. Эти гады уничтожили на Луне всю американскую аппаратуру и захватили в плен троих американских астронавтов! Их надо спасать!..»
Анфиса воскликнула в изумлении:
«Американцы уже на Луне? Они опередили нас?!»
Инга на секунду задумалась — буквально на одну секунду — и пояснила:
«Американцы не опередили нас! Эти гады захватили их на космической станции, на земной орбите!..»
Анфиса перебила её и спросила, чтобы уточнить наверняка:
«Лунные НЛО?»
Инга подтвердила, сделав нетерпеливый жест:
«Ну да! И держат их там в плену в каком-то подземном, подлунном, то есть, бункере! Но этим астронавтам удалось по какой-то особой секретной радиосвязи передать в космический центр в США, что они в плену, и сообщить свои координаты! И теперь американцы просят о помощи нас — потому что только у нас есть такое оружие, чтобы воевать с этими лунными гадами!..»
И Инга возмущённо — с огнём в глазах и в голосе — продолжила:
«И ещё эти гады угрожают взорвать и испепелить всю Америку! Конечно, Америку надо спасать! Вот мы и летим!..»
Анфиса всхлипнула и полезла в карман за носовым платком… Конечно, Америку надо было спасать! И без промедления!..
Бунтарские «сны»
А одно время их обеих, Анфису и Ингу, после тем гипноза и сомнамбулизма, страшно увлекла тема снов. И Инга каждый день стала с увлечением рассказывать Анфисе свои полные совершенно невозможных приключений «сны». Но и в этих «снах» у Инги постоянно фигурировали какие-то невероятные герои-мужчины, всегда похожие на популярных киноактёров и их киногероев; и они всегда — оставляя после себя кучи трупов и тысячи стреляных гильз — спасали Ингу от каких-нибудь злодеев, в том числе и неземного происхождения...
А Анфиса всё так же постоянно стеснялась и не решалась рассказывать Инге, кто и как в действительности снится ей… Но о «пророческих снах» говорила с ней охотно...
Анфиса говорила с Ингой и на политические темы. Инга тоже была согласна, что настоящего социализма в СССР нет, и её тоже возмущала всякая социальная несправедливость, но чаще — в масштабах школы, и Анаконду она тоже ненавидела; и в её «снах», которые она рассказывала Анфисе, её герои-спасители, все — блистательные мужчины, воюя с разными бандитами и прочими злодеями, стали систематически расправляться и с Анакондой, и с разными школьными «гадами»…
Кажется, Инга от Анфисы прониклась и идеями революционного феминизма. И однажды, едва они обе после конца уроков вышли из школы, как Инга, озираясь по сторонам на ещё не разошедшихся в разные стороны учеников, и приложив к груди свободную от портфеля руку, и сделав огромные глаза, громким шёпотом произнесла Анфисе почти в самое ухо:
«А какой мне сегодня приснился сон!..»
И она стала горячо рассказывать свой «сон»…
В этом «сне» они с Анфисой, уже абсолютно без всяких героев мужчин, поднимают в классе бунт, сначала — против Анаконды, а потом и против всех «гадов», и против всей школы. Начинается война с метания учебников, потом портфелей, потом — всё более и более крупной мебели… В драках с «гадами» обе девчонки проявляют чудеса боевого искусства!.. Ингу и Анфису преследуют; они носятся по всей школе, выскакивают на улицу, захватывают какой-то автомобиль; их преследует вся ленинградская милиция; они по пути захватывают всё более мощные и всё более скоростные автомобили… Захватывают оружие! Сначала пистолеты, потом автоматы, потом ручные пулемёты и гранатомёты! Отстреливаются!.. Их уже преследует армия!.. Инга с Анфисой добираются до военного аэродрома — и захватывают мощный реактивный самолёт. Их уже преследует боевая авиация!.. Инга с Анфисой долетают до космодрома на Байконуре — и захватывают не просто космический корабль — а новейший и секретнейший сверх-скоростной звездолёт, полный всех необходимых припасов на целые десятки лет!.. Их преследуют военные космические силы, включая и американские — но бунтарки запросто уходят от погони, делают остановку на Плутоне («твоём любимом», сказала Инга Анфисе), и — улетают из Солнечной системы к другим звёздам и другим галактикам…
Инга остановила свой рассказ — и, со вздохом сожаления, закончила:
«И тут я проснулась!..»
И вот что тут дёрнуло Анфису — чтобы продолжить эту игру!.. Врать, конечно же, нельзя. Но ведь это не враньё — это просто такая игра! И страшно увлекательная!..
И Анфиса воскликнула:
«Ты представить себе не можешь — но мне тоже сегодня приснился почти такой же сон!..»
И Анфиса принялась рассказывать Инге почти ту же самую историю — но на ходу что-то в ней изменяя, а что-то добавляя, вроде сцен их с Ингой абсолютно мастерского рукопашного боя с применением гипноза и разных энергетических способностей. Но кончился её «сон» тем, что от Плутона они долетели до Сириуса и там нашли обитаемую планету, жители которой были в точности похожи на земных людей. И, кажется, общественным строем на этой планете было что-то вроде социализма или коммунизма. Путешественницам удалось установить с ними контакт — но на этом Анфиса «проснулась»…
Инга была в восторге!..
…
На следующий день, после школы, обе снова торопились рассказать друг другу свои «сны». Анфиса всегда уступала место первой рассказчицы Инге, потому что той всегда не терпелось поделиться своими чудесными «историями»…
И почти ежедневное рассказывание друг другу этих «снов» — вошло у них просто в обычай!..
И у обеих подруг, из раза в раз, всё время в этих их «снах» повторялась эта история «школьного бунта», в которой они лишь меняли какие-то детали и что-то слегка, а иногда и существенно, добавляли. И обеим многократное повторение друг другу этой истории не переставало доставлять удовольствие!..
Больше всего менялся и развивался конец. С каждым разом обе «сновидицы» залетали в своих «снах» всё дальше и дальше. Но если Анфиса как-то «зациклилась» больше на очень интересном для неё Сириусе и их общественном строе — то Инга всё больше и больше улетала в другие галактики…
Пока не встретилась в одной из них — при самых фантастических обстоятельствах — с «прекрасным инопланетянином», которого она спасла от абсолютно неминуемой и самой ужасной гибели, вытащив его из самого сердца «чёрной дыры»...
…
Как-то раз, когда уже совсем приближалась зима, и погода стала уже основательно портиться, Инга пригласила Анфису к себе домой. Сказала, что родителей долго не будет, ни того, ни другого…
А жила она, как уже упоминалось, в знаменитом Доме Адамини, напротив Спаса-на-Крови…
И широкая, гулкая лестница, по которой они поднялись, и сама квартира, являли собой характерный «сталинский ампир»…
Зашли. Громыхнула, закрываясь, массивная дверь…
Хотя в квартире никого не было — Инга, по своему обыкновению, прошептала Анфисе в самое ухо:
«Давай покурим!..»
Провела её в кабинет отца. На массивном письменном столе у окна стояла большая, массивная мраморная пепельница, полная окурков; и Инга стала в них осторожно рыться…
Вытащила один — и воскликнула радостно:
«О, почти целый, хабарик!..»
И стала искать на столе спички…
Анфиса поразилась самой себе — насколько она была в этот момент готова к тому, чтобы поддаться этому соблазну!..
А Инга уже нашла коробок — и потряхивала в нём звонкими спичинками…
Анфиса должна была найти какой-то аргумент. В плане здоровья?.. Нет, надо было найти что-то другое, и что-то более убедительное для Инги…
И Анфиса сказала ей, тоном «опытной девушки»:
«Ты знаешь, вообще-то, парни сами говорят, что им противно, когда от девчонок табачищем разит! А, особенно, таким дешёвым… И, кстати, запах этот очень долго сохраняется и в коже, и в одежде, и в волосах...»
Инга с сомнением посмотрела на свой хабарик, потом на другие окурки…
Бросила свой хабарик обратно в пепельницу…
И сказала, с некоторым сожалением в голосе:
«Вообще-то, отец обычно прекрасные американские сигареты курит! А часто — и самые лучшие кубинские сигары! А сегодня — какой-то у него сплошной «Беломор»!.. Фигня какая-то!..»
Она положила спичечный коробок на прежнее место — и предложила Анфисе:
«Пойдём в большую комнату!..»
В большой комнате Анфису больше всего поразил вид из окон: прямо на Тройной мост и на Спас-на-Крови…
Она подошла вплотную к центральному окну — и подозвала к себе Ингу…
Показала ей на место у парапета Мало-Конюшенного моста через Мойку, мимо которого они проходили с ней не раз, но вспомнилось ей про эту историю из «Народной Воли» именно сейчас:
«Вот на этом месте встречались Андрей Желябов и Софья Перовская! И когда его арестовали — она взяла на себя руководство покушением на Александра Второго. Как раз с этого места она и давала сигналы платком бомбометателям — сначала Рысакову, потом Гриневицкому. Хотя версий много...»
Инга, конечно, знала, в самых общих чертах, эту историю, но не знала столько подробностей, сколько знала Анфиса. И, конечно, её особо заинтересовала история трагической любви Желябова и Перовской…
Поговорили и о возможности повторения этих событий. Согласились, что от индивидуального террора толку мало... Инга говорила, что, конечно, будет и революция, и гражданская война, когда кругом столько несправедливости, но теперь это уже будет носить какой-то совершенно космический характер, и уже будет всё совершенно не так, как это было в 1917 году…
И Анфиса тоже думала, что всё уже будет совершенно иначе…
…
Инга исчезла совершенно внезапно. Просто в один прекрасный день она не пришла в школу. Она ничего не сказала об этом Анфисе, ни о чём её не предупредила…
Анфиса дважды звонила ей домой — но никто не брал трубку…
Анфиса, конечно, догадывалась о том, что произошло; но, всё-таки, беспокоилась за подругу: мало ли что?..
Только через две недели Анфиса получила от Инги письмо из Киева…
Она писала, что всё оказалось совсем не так радужно, как ей обещал отец, и что она страшно скучает без Анфисы. Писала, что у них есть прекрасная дача на берегу Днепра. И очень звала её на лето к себе...
Воинские тренировки Анфисы и Ники
Анфиса тоже очень скучала по Инге и по всем её фантазиям; и они, расставшись таким образом, очень часто писали друг другу…
Но самой близкой и задушевной подругой, и единственной настоящей единомышленницей, и верной соратницей в грядущей революционной борьбе — для Анфисы всё время продолжала оставаться Ника.
Из-за какой-то сложнейшей очередной ссоры между её родителями — Ника опять переехала, на какое-то время, к своей матери, в бесконечно любимый ею Ленинград, по которому она всегда очень тосковала в Москве, и училась это время в ленинградской школе...
И, конечно, теперь обе «солнечных коммунарки», соратницы по созданной их революционным воображением Икарии, тайной «коммуны нового типа», могли снова видеться друг с другом хоть каждый день. Ника жила у матери на Васильевском острове, недалеко от Стрелки, и подруги могли ходить друг к другу пешком...
…
События всего минувшего 1968 года — одновременно и вдохновили, и сильно разочаровали Анфису и Нику (особенно из-за Чехословакии) во многих прежних «официальных» идеалах и ценностях, в состоятельности брежневского социализма, но в то же время — заставили их искать какие-то новые пути для осуществления в будущем — пусть даже очень отдалённом — их Солнечной Мировой Революции и Солнечной Мировой Коммуны. В это они продолжали свято верить!..
И они верили, что и рок-музыка — и появление хиппи — и даже джинсы — это всё свидетельства нового революционного этапа, и в мировом масштабе!..
Хотя отец Анфисы, как уже говорилось, ненавидел джинсы так же, как и рок-музыку со всей «психоделикой», и считал и то, и другое — духовной и идеологической буржуазной бомбой...
И Анфиса, по-прежнему, особенно после того памятного разговора между ними, избегала показываться отцу на глаза в джинсах и с элементами какой-либо «психоделики»...
…
Обе подруги очень много читали — и художественные, и политические, и исторические, и философские книги. Иногда вслух, когда были вдвоём. Хотя обычай этот при них уже почти совершенно вышел из употребления и у взрослых, и у подростков. Но им было необходимо совместно выработать новое, современное революционное мировоззрение — и они старались на этом поприще, как могли...
Физической подготовке к грядущей революционной борьбе Анфиса и Ника также уделяли самое серьёзнейшее внимание, и для своих физических и спортивных тренировок они старались использовать любую возможность.
На ленинградской даче Анфисы — где они обе бывали не только летом, но иногда и зимой — как уже говорилось, была давно оборудована прекрасная и оригинальная спортивная площадка, где и дети, и взрослые могли играть в самые разные спортивные игры и заниматься самыми разными видами спорта и самыми различными физическими тренировками...
Анфиса и Ника, ещё с дошкольного детства, тоже часто играли там, вместе с другими «солнечными коммунарами»: в футбол, волейбол, баскетбол, настольный теннис... Но, по большому счёту, игры с мячом их не очень увлекали. За одним, впрочем, небольшим исключением...
В эту игру они играли, обычно, в холодное время года, или в плохую погоду. И, где-нибудь, в свободном подходящем помещении. И называли они эту очень энергичную и захватывающую их обеих игру, почему-то, «регби».
А состояла эта игра в том, что они, сначала, условно обозначали стульями, или табуретками, у противоположных стен комнаты, двое условных небольших «ворот». И затем — по условной команде — с визгом вцеплялись обе в сине-красный резиновый мяч, который надо было — любыми средствами и усилиями! — вырвать одной сопернице из рук другой, и — забросить или затолкать его в «ворота» противницы...
Анфиса была старше, крупнее и сильнее Ники. Но Ника в этих поединках проявляла такой бешеный темперамент, упорство, быстроту, ловкость, хитрость, выносливость, целеустремлённость — что их борьба, можно сказать, происходила почти на равных...
…
Обе подруги, благодаря некоторым связям их отцов и других «коммунаров», стали одно время ходить в довольно серьёзную (и не совсем легальную) спортивную секцию, где занимались самбо, джиу-джитсу и дзю-до, а позже — и каратэ, и даже айкидо (которое отец Анфисы особенно уважал и ценил). Эти полу-подпольные секции, как правило, довольно быстро закрывали и распускали. Не слишком долго просуществовала и эта...
В домашних условиях девчонки повторяли эти тренировки. Иногда в борцовских костюмах, иногда в обычных тренировочных. А иногда — в самой любой повседневной одежде. Это — чтобы приучить себя к возможности самой неожиданной схватки с врагом...
И здесь — как и в их «регби» — Ника тоже великолепно проявляла все качества настоящего и несгибаемого борца...
Анфиса, всё равно, была сильнее — но победа ей давалась, всякий раз, с немалым трудом. Хотя побеждала она, всё-таки, практически, в подавляющем большинстве случаев...
Нику это всегда серьёзно расстраивало — она никогда не могла смириться со своими поражениями, в которых была совершенно не виновата!..
Анфисе всегда, в таких ситуациях, было её очень жалко. И она, в их ожесточённых борцовских поединках, несколько раз — очень осторожно, и максимально тактично — попыталась ей поддаться...
Но в ответ — Ника ей, в страшнейшем возмущении, кричала:
«Это нечестно!..»
И расстраивалась от таких «поддавков» ещё больше, аж до настоящих слёз...
Выход всегда, как правило, находили в максимально творческом и новаторском отношении к своим тренировкам. Анфиса предлагала освоить какой-нибудь новый приём. И обе с жаром принимались за новые тренировки, Ника особенно. Часто Ника и сама предлагала что-нибудь новое. И не один раз при этом — побеждала!..
…
Характерно, что насколько Анфиса с Никой любили свои собственные спортивные занятия — настолько они ненавидели совершенно дурацкие, и не приносящие никакой пользы (с их точки зрения), уроки физкультуры в своих школах...
Школу они вообще с каждым днём ненавидели всё больше — как лже-социалистическую, буржуйскую, противоестественную, насильственную, тупую и «гулаговскую»...
Но подруги уже давно решили — что всему настоящему, всем необходимым для революционеров знаниям и навыкам, они будут учиться сами — как, в своё время, народники и марксисты, в их различных революционных кружках и подпольных школах...
А если в будущем, за свою революционную деятельность, они попадут в тюрьму — то это будет ещё лучшей школой!.. И пусть попробуют их сломить!..
Ника даже, как-то раз, в запальчивости заявила:
«Жаль, кандалы отменили!..»
Девчонки, хоть и изучали историю, и слышали рассказы старших, и слушали разные «голоса» — но ещё очень многого не знали — ни про старые царские кандалы, ни про новые советские «злоупотребления»...
И им ещё очень многое предстояло узнать...
Прыжок. СЛОВО.
Тренировки у обеих подруг случались очень разные...
И эту их «революционную тренировку» — Анфиса запомнила на всю жизнь...
…
Был самый конец зимы. Последние, ещё чувствительно морозные, хотя уже и ярко солнечные, дни — перед самыми первыми ленинградскими оттепелями...
Анфиса с Никой, перекусив каждая после школы, гуляли, ясным и ранним вечером, около Петропавловской крепости...
Совершили свой обычный очередной круг вокруг неё — поглощённые разговором о идеологии «новых левых» и о необходимости выработки нового, универсального революционного мировоззрения именно с учётом этих новаций, и увлечённые общими мечтаниями о непременно ждущей их впереди встрече с новыми товарищами и единомышленниками, и о грядущей Солнечной Икарии…
Немного побегали, попрыгали, потолкались для разогрева и разминки на заснеженном, почти пустынном, пляже, постарались подучить некоторые борцовские упражнения...
И — уже, по сути, на обратном пути домой — подруги решили, ради дополнительной тренировки, немного попрыгать в снег с Иоанновского моста: с правой стороны — если стоять к воротам лицом — и не очень далеко от самих ворот. Там было не очень высоко...
Снег был глубокий, прыгать было безопасно и приятно. И они обе уже прыгнули там раз по десять. Обе были с ног до головы в снегу...
И Ника вдруг — в спортивном азарте и задоре — спросила, довольно вызывающе, подругу:
«А с той стороны — спрыгнешь?..»
Анфиса, бодро и весело — и, как-то, видимо, не очень серьёзно про это подумав — ответила:
«Спрыгнем, если нужно!..»
Ника пошла на ту сторону моста. Но не прямиком — а несколько наискосок влево, в сторону воды, где мостовой каменный «бык» стоял уже у самого того места, где Кронверкская протока соединялась с Невой...
И высота там была — куда как поприличней...
Анфиса подошла к тому месту у ограды моста, где остановилась Ника...
Глянула вниз...
И — невольно отшатнулась...
…
Высоты Анфиса боялась. Боялась всегда. И боялась жутко, панически. Множество раз падая с какой-то высоты — в какую-то бездну, в своих достаточно частых ночных кошмарах...
Вот и сейчас — на неё будто дохнуло этим затаившимся ночным кошмаром! Будто она и сейчас втайне спала — а не бодрствовала...
Она сказала Нике:
«Что-то здесь высоковато! Давай, лучше, там попрыгаем!..»
Она махнула рукой назад — где они прыгали перед этим...
Ника сказала — с какой-то особой настойчивостью и во взгляде, и в голосе:
«Но ты же сказала — что прыгнешь! Ты же обещала! Обещала — что прыгнешь!..»
Анфиса продолжала, как-то невольно, пятиться назад, хотя и очень медленно...
И Ника — с особым ударением, и как-то очень жёстко — произнесла:
«Ты же — СЛОВО дала!..»
У Анфисы — всё как упало внутри (ей даже показалось, грешным делом, что в самих её женских органах), и всё внутри похолодело...
...Какое слово? Разве она давала какое-то слово?.. Она не давала никаких клятв и никаких торжественных обещаний! Просто сказала, что попробует... Разве это что-то такое серьёзное?..
Но Ника на неё — ТАК смотрела!..
Вот ведь, привязалась!.. Ну, и как теперь отступишь?..
Анфиса сказала ей:
«Я пойду — ещё на той стороне потренируюсь!..»
Она пошла к прежнему месту — и ещё прыгнула там несколько раз...
Да, тут-то — совершенно не страшно! И не опасно нисколько...
Да ведь и там — не должно быть опасно: снег должен быть такой же, и достаточно глубокий!..
Анфиса — решительно и быстро направилась опять на другую сторону, к «быку», где её продолжала ждать, посмеиваясь, Ника...
Снова подошла к ограде моста, заглянула...
Нет — никак!.. Никак!..
Она опять пошла назад — опять стала прыгать там, «для тренировки»...
Ника похаживала по мосту, смотрела на неё — и нехорошо посмеивалась...
...И чего пристала?.. Чего?.. Придумала какую-то глупость!..
Надо ещё раз попробовать!.. Она должна, должна смочь!..
Анфиса — опять перестала «разминаться», и опять — вся совершенно в снегу — подошла к противоположной ограде моста...
Взглянула опять на то место под мостом, у «быка», где она должна была приземлиться в снег...
Нет, она не может!.. Не может!.. Не может!!! ...
Как полная, полнейшая идиотка — она опять пошла прыгать на противоположную сторону...
Ника, без особого желания, составила ей компанию — прыгая, ради неё, уже в который раз, в этом совершенно мало интересном месте...
Наконец, Нике это надоело. И уже начинало заметно смеркаться...
Ника сказала Анфисе:
«Ладно, пойдём! Поздно уже! Родичи волноваться и ругаться будут!..»
И КАК она это сказала! С каким, столь слышимым, столь заметным, разочарованием в подруге — как в какой-то несостоявшейся героине! Да что там — в несостоявшемся Настоящем Человеке! В несостоявшемся Человеке Будущего!.. Ха — «разведчица», «революционерка»!.. Которую до самых этих пор — она так уважала, и так высоко для себя ставила! И так на неё надеялась!.. Как на истинный пример для себя во всём!..
Как страшно было Анфисе прокручивать в себе эти мысли!.. И стыдно — и страшно!.. Страшно до отчаяния!..
Анфиса стояла, только что перелезшая обратно, через ограду, на мост — с места своих «тренировок»... Уже просто физически совершенно уставшая, и мокрая, и вся — с ног до головы — в этом дурацком тающем снегу...
И в голове — как какое-то издевательство — промелькнуло столь же совершенно дурацкое:
«Снегурочка!.. Нет, Снежная Королева!.. Да какой там — просто Снежная Баба!.. Только морковки в носу не хватает… И ведра на голове… Или таза, как у Мойдодыра… И будешь накрытая тазом...»
И уже, действительно, стало темнеть...
...Или — это стало темнеть в ней самой, в самом её сознании…
...Она видела, как Ника отвернулась от неё — и пошла по мосту на Петроградскую, прочь от Петропавловки…
...И прочь от неё...
...И Петропавловка, и Нева, и весь город — будто стали растворяться в какой-то сумеречной, промозглой и безысходной пустоте...
Бездонной и безысходной мёртвой пустоте...
А она сама — зачем она теперь вообще?.. Зачем?..
И Анфису охватило такое отчаяние!.. Хоть провалиться бы сейчас — куда угодно, хоть в Ад!.. Хоть в Тартар!.. Хоть в самый Центр Земли!.. В бездонную вулканическую магму!.. В любую «чёрную дыру»!..
Хоть, вот, сейчас умереть — и навсегда!.. Навсегда!..
…
И тут произошло нечто — о чём Анфиса потом вспоминала много раз, пытаясь это осмыслить и понять...
В ней вдруг действительно — будто что-то умерло...
Умер всякий страх. Больше того: будто умерло — само боящееся в ней существо. Это боящееся существо — будто вдруг как-то совершено сжалось, съёжилось, свернулось в ней в какую-то жалкую, скисшую пружину, до каких-то совершенно незаметных размеров, до какой-то почти совершенно невидимой и не обнаружимой точки, почти исчезнувшей, и словно растворившейся в каком-то особом внутреннем пространстве... И при этом полностью уступая место — какому-то совершено другому существу: огромному, спокойному, древнему, знающему всё, могущественному и совершенно бесстрастному...
Это была как бы и женщина (может, она сама??) — но, одновременно, какой-то скрытой стороною, и мужчина — и, в то же время, это было существо, стоящее бесконечно выше всякого полового диморфизма и всех обычных определений и ограничений для человека...
И действовало сейчас в ней — это новое, вдруг откуда-то появившееся, неведомое, и совершенно бесстрастное и бесстрашное существо...
Анфиса — будто охваченная со всех сторон, и снаружи, и внутри — какой-то огромной, бескомпромиссной и повелительной силой, подошла — как совершенно не своими ногами — к ограде моста, к тому самому месту...
Не задумываясь — легко и чётко перелезла через неё, встала на узкую мостовую кромку...
Совершенно спокойно, и абсолютно без всякого страха и волнения, глянула вниз… Как не своими глазами, спокойными и бесстрастными...
И — не колеблясь, и ни на секунду не задержавшись — прыгнула...
…
Её ноги — воткнулись в глубокий снег, выше колен...
Анфиса попробовала вытащить ноги из снега — но её охватила вдруг такая слабость!.. Сильное существо в ней куда-то тут же исчезло — зато вернулось на своё место — существо обычное, и, оказывается, такое слабое, и совершенно мокрое, и совершенно замёрзшее, и такое бесконечно издёргавшееся и уставшее!..
Анфиса хотела как-то привстать — но от слабости только шлёпнулась задом в снег, и едва вообще не повалилась на бок... И от нахлынувшей страшной слабости — заплакала...
Почти совсем рядом с ней — с шумом воткнулось в снег чьё-то другое тело. Это прыгнула Ника...
Она воскликнула, с тревогой:
«Фина, что с тобой? Сломала ногу?..»
Анфиса смогла только — всхлипывая, и глотая слёзы — отрицательно помотать головой...
Она с трудом поднялась, вытащила из снега ноги — и, не говоря ни слова, дошла, кое-как, по снегу, до ворот крепости, где кончалась ограда Иоанновского моста... Зашла у ворот на мост — и повернула по нему направо, прочь от крепости...
Ника осторожно шла за ней, не решаясь заговорить...
Анфиса дошла до гранитной набережной — и повернула по ней направо, в сторону Кировского моста через Неву...
Её всю трясло... Слёзы продолжали течь из её глаз — но она их почти не замечала… И она плохо соображала, что сейчас делает — шла автоматически, стараясь идти побыстрее...
Ника сначала шла за ней — потом бежала с ней рядом, иногда почти вприпрыжку, тоже вся изрядно облепленная снегом, и довольно сильно обеспокоенная состоянием подруги — и всё, ободряюще, повторяла Анфисе: какая она молодчина, что смогла прыгнуть!.. Какая молодчина!..
Ника высоты не боялась...
«У меня есть Слово»
В ту ночь после своего прыжка — Анфиса, не смотря на неимоверную усталость (и, к тому же, явно некоторую простуженность) и необходимость рано утром вставать в проклятую школу, ещё очень долго не могла уснуть...
Её переполняли мысли, которые далеко, далеко не сразу стали приходить в какой-то порядок…
Сначала она думала о самом прыжке. Эти немногие секунды, когда она вдруг решилась — и прыгнула, стояли у неё перед глазами… А потом она стала думать о том — что же к этому её прыжку привело…
Думала о той загадочной силе, что заставила её прыгнуть. И всё больше понимала и чувствовала, что эта загадочная сила была как-то неразрывно связана с тайной Слова...
И она всё думала: какая же, действительно, сила может заключаться в Слове! Ведь она как бы почти ничего и не сказала, почти ничего и не обещала. Она НЕ КЛЯЛАСЬ! И — ведь, всё равно: с какой силой себя проявило сказанное, будто почти случайно, Слово!..
Слово — это Нечто или Некто?.. Одновременно, и Нечто Божественное — и Некто Божественный?.. Если вспомнить Евангелие от Иоанна, которое у них в доме особо выделяли и отец, и Герта, и няня?..
Анфиса не раз вспоминала и знаменитую клятву Миклухо-Маклая:
«Tengo una palabra!»
Он услышал её на Канарских островах, от одного человека — потомка таинственных гуанчей...
В книге из серии ЖЗЛ это переводилось с испанского как:
«Всегда держу своё слово!»
Но когда Анфиса, вместе с Никой, стала изучать, понемногу, для дела революции, испанский — она поняла, что точнее будет перевести:
«У меня есть одно слово!»
Или даже просто:
«У меня есть Слово!»
В смысле — как поняла это Анфиса — что у человека должно быть только единое Слово Правды, для всех людей и для всех обстоятельств. И по этому Слову — как по Высшему Закону — и надо жить...
…
Анфиса продолжала думать о Слове. Об этих самых первых словах Евангелия от Иоанна. Их таинственный смысл был для неё до сих пор мало постижим!..
Герта говорила, что христиане взяли эти слова у неоплатоников. И что про Слово (Логос) надо читать и изучать ещё и стоиков, и Пифагора, и Гераклита...
И как понять, что Слово — это одновременно и Бог, и Человек?..
Гриша говорил, что в свете генетики и кибернетики евангельское Слово — это Программа, которая заложена в генах каждого человека!..
Анфиса хотела сейчас перечесть эти слова в старом Евангелии няни, что лежало у неё на комоде. Но няня, не шибко здоровая, спала — и, конечно, Анфиса не стала бы её беспокоить. Она хотела было, когда собиралась ложиться, взять в их библиотеке полу-подпольное карманное издание Библии на папиросной бумаге — чтобы почитать её в постели. Но уставшая, простуженная, с ломотой во всём теле, с тяжеленной, уставшей головой, переполненной разными скачущими мыслями — забыла про это. Легла в свою постель без всяких книг — с мыслью хоть как-то постараться отдохнуть и выспаться перед школой...
Но тяжеленная и тупая голова — в этом своём состоянии тяжести и тупости — была способна на удивительные открытия!..
…
Анфиса думала: почему она боится высоты? И продолжает её бояться!.. Почему почти все люди, так или иначе, боятся высоты и её опасаются? Ведь потому, что боятся с неё упасть! Упасть — и разбиться насмерть! А почему? Да потому что человека разбивает насмерть — сила гравитации!..
Само тело человека — будучи просто тяжёлым — заключает в себе силу смерти!..
И человека при падении с высоты — убивает само его тело!..
Тело убивает само себя!..
Да, и это страшно!.. И это действительно страшная, смертоносная сила — гравитация!..
Сила — этих загадочных невидимых космических «чёрных дыр», в которых исчезает, проваливаясь в них, абсолютно всё, даже свет!..
Анфиса вспомнила телеспектакль «Эзоп (Лиса и виноград)», который она смотрела не так давно, и который произвёл на неё большое впечатление, особенно самая заключительная сцена: как Эзоп прыгнул в пропасть, потому что он предпочёл смерть свободного человека — жизни раба!..
Отец тогда, занятый каким-то чтением, специально попросил Анфису позвать его к самому концу телеспектакля: он очень любил эту сцену и хотел посмотреть её ещё раз...
Эзоп победил одновременно и страх смерти — и страх высоты!.. И не значит ли это, что морально, духовно — он уже победил гравитацию?..
Победить страх высоты — это победить страх смерти?..
И Анфиса подумала:
«И не значит ли это, что и я своим прыжком каким-то образом внутренне победила не только страх опасной из-за гравитации высоты — но и саму гравитацию?..»
И что заставило её прыгнуть? А вот та загадочная сила!..
Это должна была быть, вроде бы, чисто духовная, моральная сила — но ведь Анфиса чувствовала её как бы и чисто физически!..
И не является ли эта сила — самой анти-гравитацией?..
И не об этом ли говорит всё время Гриша, когда решительно всем заявляет, что физическое и духовное — это совершенно одно и то же? Что в квантовом мире — нет этих разделений, что там вообще нет никаких разделений?..
И ведь отец постоянно говорит об этом, ссылаясь и на Гегеля, и на Ленина, что мировая диалектика — это совершенное единство всех противоположностей!..
Квантовая супер-позиция, говорит Гриша...
И Герта не раз рассказывала и доказывала — что ещё первобытные шаманы владели анти-гравитацией! И куда только не летали при этом! И именно анти-гравитацией — лечили болезни и воскрешали мёртвых!..
И сколько раз она слышала от них, что существо и вещество — это одно и то же!..
Вещество вещает о себе — как о Существе?..
Вещь — это Весть?..
Всё есть Информация — как говорит Гриша?..
Всё есть Слово?..
И Анфиса подумала:
«Значит, эта моя явившаяся сила, которая непременно должна быть, в каком-то смысле, анти-гравитацией, должна быть одновременно — и физической, и духовной?.. И природной — и человеческой?.. И космической, и… божественной, что ли?..
И это — сила Слова?..»
Да, сила анти-гравитации — сила анти-энтропии — и должна быть силой Слова!..
…
И Анфиса опять стала думать об этой необыкновенной и загадочной, могущественной силе — которая заставила сделать её этот прыжок…
Это была, как она могла вспомнить, одновременно и как бы безличная неопределённая сила, которая была как бы везде, и одновременно — это было как некое могущественное существо, равно и женского, и мужского пола. И Анфиса одновременно — как бы и была, и не была этим могущественным существом. Это существо было одновременно — и она, и не она…
И это существо было — и человек, и как бы какой-то сверх-человек…
И этот сверх-человек как-то был связан с Петропавловкой… То, что её прыжок произошёл именно у Петропавловки — было совершенно не случайно!..
И не таит ли в себе Петропавловская крепость каким-то образом — тайну анти-гравитации?.. Ведь они с Никой думали об этом! О тайне левиума!..
Да, ведь опять взять этот высоченный шпиль собора! Ведь тайна гравитации и анти-гравитации — это и тайна вертикали, и тайна высоты!..
Да, где можно разбиться насмерть — а можно улететь в самые Небеса!..
Вот Ника — она просто генетически существо горное, в ней больше «верикальности»…
А она сама — она, наверное, существо слишком равнинное…
И так бы этому существу куда-то — всё идти, и идти, и идти…
Неведомо куда…
«На восход Солнца» — как русские землепроходцы!..
Или — куда-то на Север!.. В Лапландию!..
Но только хочется не только куда-то вперёд — но и куда-то вверх!..
А Северный полюс — он ведь на самом верху земного шара?..
…
Уже, кажется, совсем засыпая, и уже видя какие-то полу-сновидческие образы, и поневоле рассуждая более мифологически, Анфиса подумала:
«А что, если это анти-гравитационное существо, этот «сверх-человек» — это дух какого-нибудь узника Петропавловской крепости? Умершего в ней?..
Но кто же это мог быть?..
А что — если это мученический дух Сергея Нечаева?.. Или, быть может, кого-то из заточённых там народовольцев?..»
Анфису поразило это её невероятное предположение! Но она как-то почувствовала, что это действительно может так быть!..
И ведь слово Сергея Нечаева — действительно имело необыкновенную магическую силу!.. Он был необыкновенным, действительно магическим человеком! И необыкновенно мужественным и волевым!.. И властным!.. Даже над женщинами, на которых он не обращал никакого внимания!..
Анфиса, наконец, заснула, и ей стал кто-то сниться... Кажется, из народовольцев...
А, быть может, и сам Сергей Нечаев…
«Так кто же я?»
Анфиса потом попыталась рассказать Нике про то, что она пережила перед самым своим прыжком, и почему вообще она смогла прыгнуть. Хотя и передать словами, а тем более объяснить это, было чрезвычайно трудно. Очень трудно было объяснить, что это была одновременно и какая-то «просто огромнейшая сила», и в то же время — как бы душа какого-то необыкновенного человека... Она это чувствовала!..
Но если душа человека — то кого?..
Анфиса сказала Нике и о своём предположении, что это была душа Сергея Нечаева…
Ника, в принципе, допустила, что это могла быть и душа Нечаева. Но ведь в Петропавловке томилось очень много узников. Почему это не могла быть, к примеру, душа Чернышевского? Или Писарева?..
Анфиса, в принципе, согласилась, что это могли быть и Чернышевский, и Писарев. Но она их как-то не очень в себе чувствовала…
Также она не очень чувствовала в себе ни Бакунина, ни Кропоткина. При всём уважении и сочувствии...
А вот Сергея Нечаева…
Анфиса сказала, что это точно была душа ни кого-то из декабристов, и ни кого-то из марксистов. А вот, скорее всего, из народников. И ещё скорее — из народовольцев. Или из кого-то близких к ним...
Ника спросила:
«А ты уверена, что это была мужская душа, а не женская? Ведь в Петропавловке и женщин сидело много! И ты сама говоришь, что это загадочное существо может быть и мужским, и женским!..»
И Анфиса попыталась ей объяснить, что, да: это действительно была одновременно как бы и мужская душа, и женская, что она не чувствует, что это были разные люди. А если, быть может, и разные — то как-то очень и очень тесно друг с другом связанные…
И ещё ей казалось, что это, скорее всего, был человек, который там, в Петропавловке, и погиб. И именно поэтому он должен быть с нею так тесно связан!..
И, конечно, очень хотелось выяснить девчонкам, кто там погиб из женщин, и особенно — из народниц...
Стали рыться в энциклопедиях и справочниках, в исторической литературе, расспрашивали Герту, как специалистку по этой теме…
И Анфисе опять кто-то снился, и будто хотел ей что-то сказать...
…
На следующий день Ника рано утром звонит Анфисе и спрашивает её, ещё сонным голосом:
«Слушай, а, быть может, это была Дора Бриллиант?»
Но Анфиса не чувствовала, что это была душа сошедшей в Петропавловке с ума эсерки и террористки Доры Бриллиант, ближайшей соратницы Бориса Савинкова. Или души не бывают сумасшедшими? И после смерти их умственные и психические способности восстанавливаются?.. Может быть, и так. Но Анфиса всё равно не чувствовала себя Дорой Бриллиант…
После всего перебора возможных кандидаток, Анфисе показалось, что это могла быть Мария Ветрова, народница, знакомая Льва Толстого, которая сожгла себя в камере керосином от лампы в 1897 году, в знак протеста против условий содержания и порядков в крепости. Это её самосожжение вызвало потом целую серию массовых «ветровских» демонстраций…
Она умерла в страшных муках лишь на четвёртый день...
Страшная смерть!..
Анфиса всегда чувствовала какую-то свою глубочайшую связь с народниками и народовольцами!..
И не могла ли она, Анфиса, в прошлой жизни быть Марией Ветровой?.. Или, быть может, кем-то из её подруг, близких товарищей по революционной борьбе?..
Вот, близкой подругой Ветровой была Анна Распутина, которая была арестована вместе с ней по делу о Лахтинской типографии, и тоже сидела в Петропавловке, и была потом в ссылке в Якутии, а во время революции 1905 года была в «Летучем боевом отряде Северной области», участвовала в нескольких покушениях на царских чиновников, и была повешена в 1908 году в Лисьем Носу вместе с шестью товарищами… Герта рассказывала, что это о них Леонид Андреев написал свой «Рассказ о семи повешенных»...
Анфиса чувствовала себя одновременно почти всеми этими замечательными девушками! А особенно, ей всё больше была симпатична Мария Спиридонова, с её совершенно трагической судьбой…
В какой-нибудь тюрьме, как казалось по смутным ощущениям Анфисе, она, возможно, когда-то и сидела… Возможно даже, что и в каком-то из казематов Петропавловки...
Но вот горела ли она раньше, как Мария Ветрова?..
Она не чувствовала это наверняка… И как бы это можно было выяснить?..
И Анфиса подумала, что нет ли на её теле таких каких-нибудь родимых пятен, которые бы свидетельствовали о том, что в прошлой жизни она совершила над собой самосожжение?..
Но никаких таких родимых пятен на её теле не было…
Жанной д’Арк она себя тоже не раз чувствовала, ещё с раннего детства…
Но горела ли она когда-нибудь? Хоть в каком-то образе? И хоть каким-то образом?..
Это было для неё загадкой…
Огня она боялась — и к Огню её тянуло...
А вот падала ли она когда-нибудь в какую-нибудь пропасть, как это ей постоянно снится в её кошмарах?..
А вот это, думала она, скорее всего…
Иначе откуда эти постоянные кошмары?.. И откуда этот панический страх высоты?..
Наверное, что-то такое уже было у неё в каком-нибудь её прошлом?..
Или же это опыт, который был у кого-то из её предков, и который передаётся генетически?..
И когда-нибудь наука сможет прочесть и оживить всё-всё, что заложено у каждого человека в генах?..
И можно будет увидеть, как в кино, и даже пережить ещё сильнее, всё, что когда-то пережил каждый из миллионов твоих предков, и мужчин, и женщин?.. Начиная даже не от неандертальцев — а ещё гораздо раньше?..
Но это, наверное, только до момента зачатия очередного потомка?..
Ох, уж, этот момент зачатия!..
…
Позже Анфиса прочла у Карлоса Кастанеды:
«Сумерки — это трещина между мирами».
И она вспомнила эти сгущающиеся зимние сумерки, когда она прыгнула с моста…
И подумала:
«А не в эту ли самую трещину — я тогда прыгнула?..»
Да, это действительно было похоже на то, о чём пишет Кастанеда!..
Но не находится ли эта трещина — в ней самой?..
И не прыгнула ли она — сама в себя?.. Только в какую-то — тайную, глубинную, скрытую?.. В глубинную свою сущность?..
И не является ли эта открывшаяся ей сверх-сила (она же — некое сверх-существо) — этой её вдруг проснувшейся глубинной, тайной сущностью?.. Её глубинным «Я»?..
И она опять — по совету всех йогов, и просто мудрых людей — вплотную и всерьёз подумала:
«Так кто же я?..»
«Где ваша пропасть для свободных людей?»
У отца Анфисы чередою шли неприятности…
21.2.1969 — взорвалась ракета-носитель Н-1, которая должна была обеспечить полёт советских космонавтов к Луне. И это была далеко не последняя подобная авария...
Отец Анфисы уже отчасти знал, отчасти догадывался, что вскоре должна будет прекращена подготовка космонавтов по лунно-облётной программе, а потом — и по лунно-посадочной. Наши космонавты официально заявили ещё минувшей осенью, что рискнуть готовы, шансов для успеха достаточно — и красный советский флаг будет развеваться На Луне! Но в Политбюро решили не рисковать...
Отец приехал откуда-то оттуда, из Казахстана, поздно ночью, усталый и измученный. Он приказал всем домашним, вылезшим его встречать, идти продолжать спать. Сказал, что тоже, помоется — и сразу спать. Ни есть, ни пить ничего не будет...
Анфису он только поцеловал в темя, погладил по голове, и — тоже решительно отправил высыпаться перед школой…
Но Анфиса чувствовала, что отцу сейчас очень нужна определённая психологическая поддержка. И чувствовала, что если она расскажет ему о том, что произошло с ней на этих днях у Петропавловки, то это должно будет его поддержать!..
Отец быстро принял душ — и зашёл на кухню…
Анфиса слышала, как отец открывал холодильник…
Она пришла к нему на кухню, в своём чёрном шёлковом китайском халатике, с золотистым и огненно-красным крылатым драконом на спине, немного похожим на ацтекского Кетцалькоатля. Халатик этот был привезён отцом ещё во времена горячей дружбы СССР с Китаем из самой Поднебесной, и ему он очень нравился, особенно дракон...
Отец говорил, что дракон этот очень не простой — а покровитель тайных воинов, и что ему этот халатик подарили в каком-то даосском монастыре монахи, которые были у группы отца инструкторами по некоторым особым вопросам, и подарили специально «для дочки»...
Отец тоже был в халате после душа, только в белом и не в китайском. Он присел к столу, только чтобы выпить немного кавказского гранатового сока...
Анфиса видела, что он рад ей. И видела, что он чувствует, что она хочет сказать ему что-то очень важное для него. Она уже знала, когда он уезжал, что опять взорвалась ракета, но не стала его расспрашивать ни о каких подробностях…
Он протянул ей руку — и она взяла её обеими своими руками, почувствовав его пожатие. Его пальцы были чуть прохладные от холодного стакана, но кисть в целом была тёплой после горячего душа…
Анфиса взглянула отцу в его усталые, ожидающие и широко открытые для неё глаза — и сказала:
«Папа! Я с моста прыгнула!..»
В глазах отца что-то загорелось, какой-то живой молодой огонь…
Он не спросил ничего. Только внимательно смотрел на её лицо. И она постаралась рассказать ему кратко, что с ней произошло…
Пока она рассказывала — этот весёлый молодой огонь только сильнее разгорался в нём, когда он глядел на неё…
Анфиса постаралась рассказать ему о своих мыслях насчёт гравитации и о том, что не удалось ли ей своим прыжком — хоть в каком-то смысле, и хоть в какой-то степени, победить её?..
И ведь победа над гравитацией — это победа над смертью?..
И не является ли эта победа — истинным освобождением человечества?..
Отец, глядя на Анфису, вдруг медленно, задумчиво, и загадочно улыбаясь, произнёс, с ритмической расстановкой, последние слова из «Эзопа»:
«ГДЕ ВАША ПРОПАСТЬ ДЛЯ СВОБОДНЫХ ЛЮДЕЙ?»
Анфиса возликовала: да, да, да! Отец понял её!..
А отец продолжил, всё так же медленно и задумчиво:
«Как он прекрасно это воскликнул — перед этим своим смертельным прыжком!..»
Отец больше ничего не сказал — но Анфисе уже и одного этого было достаточно: ОН ПОНЯЛ ЕЁ!..
Отец встал, взял её за плечи, посмотрел ей прямо в глаза и сказал — и в его голосе слышались и нескрываемое восхищение ею, и настоящая гордость за неё:
«Ты молодчина!.. Ты воин, ты самурай!.. Вы обе с Никой!.. Конечно, победа над гравитацией — это вовсе не вопрос техники и технологии! Это вопрос победы духа!..»
Он повернул её к себе спиной, легко провёл рукой по вышитому рисунку, коснулся ладонью огнедышащей пасти дракона между её плеч, повернул Анфису опять к себе лицом — и сказал:
«Вот с этим драконом — мы и победим земное притяжение!..»
…
Анфисе так хотелось поговорить ещё об очень, очень многом с отцом!..
После того памятного разговора о «родительской революции» у неё возникла мысль, что ведь «пролетарии» — это и означает «родители», а значит «пролетарская революция» — это и есть «родительская революция»?..
Вот и теперь, после этого их очень короткого разговора «о драконе» — она столько думала о драконах! Почему все древние и средневековые летописи и хроники и в Европе, и в Азии — переполнены сообщениями о драконах? И если драконы существовали — то куда они подевались? Всех поубивали?..
Или драконы — это какие-нибудь реликтовые птеродактили или птерозавры?..
Дракон — это соединение Змея и Птицы. Вот и Кетцалькоатль у ацтеков и майя — это Пернатый Змей…
И Анфиса вспомнила, как Герта говорила на эту тему, что и Христос в Евангелии велит апостолам:
«Будьте мудры как змии — и просты как голуби»!
То есть, в идеале человек должен сочетать в себе природу Змея и Птицы?..
И не означает ли это — соединить Небо и Землю?..
И, значит, неспроста индейцы и метисы — и в Центральной, и в Южной Америке — отождествляют Христа и Кетцалькоатля?..
И даже в партизанских отрядах у них — есть этот боевой культ Христа-Кетцалькоатля!..
Но ведь и Христос, и Кетцалькоатль — это и Солнце, и Утренняя Звезда! И символ обоих — Крест!..
И индейцы так же ждут возвращения Кетцалькоатля — как верующие христиане ждут нового пришествия Христа! Чтобы было побеждено всякое зло — и утвердилось всемирное Царство Справедливости!..
Но ведь во всех религиях — существует такое множество сект! И все враждуют между собою, точно так же, как все представители левых сил, и не могут найти общего языка!..
Не говоря уже о том, что атеизм — не признаёт никаких религий!..
И о каком же Всемирном Братстве тогда здесь может идти речь?..
…
У Анфисы накопилось столько этих вопросов к отцу!..
Но поговорить опять не удалось…
Отец вернулся из Москвы уже под утро. Лёг спать, когда уже светало. На телефонах и радиосвязи дежурил Гриша. Но едва утром стали вставать по своим делам Герта, Анфиса, няня — как из «Узла Связи» пулей выскочил Гриша — и бросился в кабинет отца будить его!..
Отец стал сразу же куда-то звонить, в том числе — и в Москву. Потом стал спешно одеваться…
Все ждали его на кухне, хотели, чтобы он что-нибудь перекусил или хотя бы взял с собой…
Отец, уже надевший свой полушубок, зашёл на кухню, немного приостановился, оглядел всех — и глухим голосом сообщил:
«Китайцы напали на нас!.. Река Уссури. Остров Даманский… Убито свыше тридцати пограничников. Многие ранены… Тела найденных погибших — страшно изуродованы!.. Китайцы использовали не только стрелковое оружие, но и миномёты...»
Няня ахнула — и всплеснула руками…
Анфиса видела, как Герта, ничего не говоря, в ужасе зажала рот ладонью...
А сама Анфиса вспомнила слова отца, что если мы всерьёз поссоримся с Китаем — то нам обоим будет конец. И всему делу коммунизма тоже…
Но Красный Дракон на её спине — грел её сердце! И она в него верила!..