“ Эх, тёща моя, полушубок стёганый”… Ну и так далее. Да нет, полушубок то, конечно, и не стёганый совсем, но вот тёща, очень даже при чем, хоть дальнейшие слова частушки, ее не очень красят.
А рассказ этот надо начать с того, как в семидесятые годы прошлого столетия, в одной алтайской деревне, проводил свой отпуск Санька Чернавин. Не один, с женой и ребятишками своими, отдыхал. Активно отдыхал, как и в прошлый приезд и в позапрошлый.
Носился по горам, Санька, что твой козел алтайский. То с литовкой, то с вилами. В деревне, в это время, самая, что ни на есть, горячая страда, идет заготовка кормов. В том числе и для личных буренок. С негласным лозунгом, что будто в воздухе висел, написанный, большущими буквами, ЛЮДИ! ВСЕ – НА СЕНО!
Ну, а коли ты припёрся, в эту горячую, страдную пору, со своих северных краёв, погреться и позагорать, так, пожалуйста, милости просим. И грейся и загорай. Совсем за бесплатно. Но выпадали, хоть и редко, настоящие, отпускные деньки. Это когда с неба, будто сжалившись над отпускником, наконец-то идет долгожданный и спасительный дождь. Тогда уж Санька отрывался по полной, и душой и телом отдыхал.
Вот в один из таких “выходных” дней, любимая Санькина тёща, незабвенная Улита Евлампьевна, что давеча, еще крутилась поблизости, уже успела куда-то по-быстрому “слетать”, сейчас зовёт зятя, чтобы в дом зашел.
- А ну-ка, зятёк, погляди, что я тебе принесла. Если понравится и впору будет, то надо бежать в контору и деньги скорей заплатить.
На кровати лежал настоящий, овчинный полушубок. Новенький, ни разу не одеванный, пахнущей овчиной и краской. Белая, овечья шерсть внутри и черный верх. Не просто черный, а еще и блестящий, что куртки и плащи у революционных комиссаров в гражданскую.
- Вот это вещь! Ай, да теща, ай, да молодца! Да таких, больше ни у кого и в помине нет. Большущее тебе спасибо, дорогая моя Улита Евлампьевна! Сколько буду его носить, столь и вспоминать тебя буду. Добрым словом.
Сто двенадцать рубликов заплатили в совхозную кассу за этот полушубок. Надо же, ровно столько же, стоил в ту пору и билет на самолет Хабаровск-Новосибирск. Улучив минуту, когда в горнице никого нет, Санька непременно снимет с гвоздика свой полушубок и начнет изгиляться в нем, глядя в трельяж на отображение своё. И так повернется, и этак. И распахнет полы его, то снова наглухо застегнет. Хорош! Хорош, черт возьми! Любо-дорого смотреть.
Закончилось лето, а вместе с ним закончилась и сенокосная пора. Если птицы скоро на юг полетят, то наши отпускники, в края свои северные. Улетели и Санька Чернавин с женой, с полушубком, и с детьми, в придачу.
Кое-как дождался первых морозов Санька, терпежа никакого уж нет, чтоб покрасоваться, перед своими дружками, алтайской обновой. В октябре начал делать пробные выходы в народ, в своём черном и блестящем полушубке, с белой шерстью внутри. А как же, конечно расстегивал пару пуговиц, чтоб поболе этой шерсти видно было окружающим. Хотя, по правде сказать, в те теплые дни можно было вообще еще нагишом ходить, еще загорали даже смельчаки кое-где. Ну, это вероятно те, у кого таких полушубков еще не было.
Когда пошли настоящие холода и бухты пролива сковал крепкий лед, то началась зимняя рыбалка на корюшку и зубаря. Вот тогда, Санька, одним из первых, был на коне, то есть на своем трехколесном мотоцикле, на льду этих самых бухт.
“Летал” на своём мотоцикле Санька по всему побережью. То на одной бухте видели его развевающие полы черного полушубка, глядь, а он уже на другой. И “долетался”! Заболел какой-то орган у него в правом боку, застудил, знать, его Санька. День, боль не проходит, неделя прошла, а бок как болел, так и болит. Жена, видя Санькины страдания, говорит ему:
- Ты, Александр, чем так мучиться, сходил бы в больницу, проверился. Я вот, когда яичники застужу, тоже от боли места не нахожу себе.
И вот Санька Чернавин лежит на кушетке в кабинете терапевта, молодой, симпатичной женщины, которая своими, теплыми пальцами, ощупывает голый Санькин живот.
- Здесь болит? – Нет. – А здесь? - Не болит.
Ну и лежал бы, да отвечал на вопросы, что тебе задают. Так нет же, надо помочь доктору, диагноз правильный поставить. Вспомнил, что жена ему дома говорила.
- А может, доктор, я яичники свои застудил, вот и болят они.
А когда ответа сразу не последовало, Санька, свой взгляд с потолка, перевел на лицо докторицы. Боже, оно было красным, от, еле сдерживаемого, смеха. Медсестра, что сидела за столом, так та вообще закрыла рот рукой, чтобы не расхохотаться. Наконец, справившись с приступом, душившего ее смеха, врач произнесла:
- Вообще то, у вас, мужчин, нет яичников. У вас их функции выполняет другой орган, и он в полном здравии.
Донельзя сконфуженный, Санька бежал домой. Ну, всё! Теперь по всей больнице разнесется молва, как Санька Чернавин свои яичники застудил. Дома, любитель подледного лова и быстрой езды на мотоцикле, накинулся на свою жену:
- Тоже мне, блин компот, медик нашлась! Ты что, совсем ополоумела, когда мне про простуженные яичники тут давеча сказки сказывала. Нет у мужиков яичников, к вашему сведению, нет! И отродясь, их у них не было!
На что жена Санькина ему спокойно, так, отвечает:
- Я вообще-то, если ты еще помнишь, про себя говорила. А ты, олух царя небесного, должен сам знать, что есть в твоем организме, а чего нет. Небось, когда в школе проходили этот материал, тебе недосуг было, всё на девочек пялился.
Вскоре произошли события, более значимые в Санькиной жизни, и конфуз с яичниками был окончательно забыт. Из алтайской деревни, где летом отдыхали Чернавины, пришло сообщение, что к ним едет с ответным визитом тесть Санькин, Агафон Маркелыч. Ждать-пождать стали гостя дорого и желанного, а его всё нет и нет.
Хотели уж во все колокола бить, искать пропажу, как объявился гость алтайский. Беда у него случилась, когда ехал на поезде по Сибири-матушке. Вылез из вагона на станции Зима, подышать воздухом свежим, как “обнесло” его головушку, упал без чувств на перрон, поезд дальше поехал, а его прямиком в местную больницу.
Ну, слава богу, всё обошлось, и здоровье поправили и вещи сохранили, с поезда на следующей станции сняли и отправили обратно. Время пребывания в гостях, Агафон Маркелыч сократил, тяжело в деревне одной Улите Евлампьевне с хозяйством справляться. Скотину поить-кормить надо, воду, дрова носить, печку топить.
Через несколько дней засобирался тесть-батюшка домой, совсем затосковал по Евлампьевне своей. И тут Саньке закралась в голову интересная мыслишка, а не поехать ли ему, вместе с тестем на Алтай. Как раз на работу что-то расхотелось ходить, да и причина веская есть - сопроводить Маркелыча до тёщи надобно, мало ли что опять в дороге может случиться.
Вот и настал день отъезда. Сумки собраны, слезы высохли. Зять с тестем надели на себя одежды верхние, старший “москвичку”, Санька свой полушубок. Тот, что черный сверху и белый внутри. И тут его Агафон Маркелыч прямо таки огорошил, спросив:
- А ты что, зятёк, в этом, своём полушубке, никак в самолете собрался лететь?
- Вот те раз! А чем же тебе мой полушубок не поглянулся, коли ты такой вопрос, тесть-батюшка, задаешь?
- Да как бы тебе ласково сказать, чтобы не обидеть, ненароком. Раньше то мы, в такой лопатине, разве что только зимой, со скотиной ходили управляться. В стайке, коровьи катыши ломом сшибали, да в морозяку за сеном на санях ездили. Да за дровишками, чтоб совсем уж не обмерзнуть. А ты вона куда – в самолет в нем попрешься.
- Ну, ты, отец, и сравнил хрен с пальцем. Твоё время и теперешнее. Тогда в твоих самопальных кожухах только и можно было говно из-под коров убирать, а сейчас это, как говорится, писк.
- Ладно, ладно. Не ерепенься. Писк, говоришь? Ну-ну.
В аэропортовском буфете Санька купил две малюсеньких бутылочки коньяка, будто бы лекарство. А так, на всякий случай, вместо микстуры. Посадка прошла нормально, к великому удовлетворению Агафона Маркелыча, зятев полушубок никого из работников аэропорта не смутил. Хотя, краем глаза Санька всё же оценил обстановку – такого полушубка, среди сотен пассажиров, больше ни у кого не было.
Взлетели. И высоту набрали. Вон и стюардессы разносят уже стаканчики с напитками прохладительными.
- Сейчас мы с тобой, дорогой мой, тесть-батюшка, примем микстурку, для здоровья твоего, пошатнувшегося. Ты ведь никогда не пробовал еще коньячок на такой многокилометровой высоте?
Вытащив из своего нагрудного кармана, одну стограммовую бутылочку, Санька вылил содержимое в стаканчик тестю. И тут случилось непредвиденное, по салону поплыл ядреный коньячный запах. Пассажиры-мужики стали принюхиваться, откуда же здесь запах такой знакомый?
- Пей скорей! А то нас сейчас под белы рученьки заграбастают, уволокут и выкинут.
- Куда выкидывать то будут?
- Да хрен их знает, куда. Придумают. Пей, не разговаривай.
Агафон Маркелыч по-быстрому опрокинул в рот содержимое стаканчика. Оба, и тесть, и зять, застыли в креслах с каменными, непроницаемыми лицами. Мол, мы что, мы ничего. Правда, ничего страшного и не произошло. Когда разнесли по салону обед, и резко запахло очищаемыми мандаринами, тут и Санька уже смело оприходовал свою коньячную пайку. Да, было такое время, когда на борту – боже упаси, ни грамма спиртного.
Вместо Новосибирска, посадили самолет в Омске, полоса якобы, обледеневшая там была. Но через сутки доставили, куда надо, а еще через сутки состоялась долгожданная встреча Санькиных родственников.
- Вот, любимая моя женщина, доставил я тебе муженька твоего, немного загулявшего по времени, но совсем в добром здравии. По правде сказать, он бы и один спокойно долетел, но очень уж мне хотелось, чтоб ты глянула, в чем я к тебе прикатить изволил. Прям, совсем невтерпёж стало, мочи никакой нет. Ночами спать не мог, думал ну всё, надо теще показаться. Смотри, теща моя дорогая, полушубок то, как новенький, берегу его, пуще глаза своего.
- Да хватит болтать то, садитесь за стол, обедать, или вечерять уже, будем.
Несколько отпускных Санькиных дней в родной деревне пролетели быстро. Дни короткие, темнеет быстро, на улице, хоть и в черном полушубке своем, сильно не разгуляешься. Мороз за сорок, хоть кого в теплую избу загонит. Сравнил Санька и понял, что летом, то, в деревне отдыхать намного ловчее и интересней, чем такой вот, негостеприимной зимой. Хоть и попотеть изрядно приходилось.
С легким сердцем двинулся Санька в путь свой обратный. Но легкости хватило только до Новосибирска. В аэропорту Толмачево, кассирши, будто сговорившись, твердили в голос одно и то же – билетов до Хабаровска на ближайшую неделю нет и нечего тут ходить и канючить.
Надо напомнить, что кассир в аэропортах, в то советское время, была фигурой очень даже значимой. И неприступной. Одеты все, как на подбор. Макияж и золото. Золото везде. В ушах, на шее, и почти, на каждом, наманикюренном пальчике. К таким тетям, как говорится, и на хромой козе хрен подъедешь.
В расстроенных чувствах своих, Санька плюхнулся на лавку в зале ожидания.
- Что, братишка, обидели тебя кассиры местные. Видел, видел, как ты, будто угорелый, или скипидаром намазанный, от кассы к кассе, бегал.
Это Саньке, Федор, его сосед по лавке, так своё сочувствие выражал. Парень летел из Владивостока куда-то на запад, здесь свой рейс ждал, у него-то проблем с билетами не было.
- Слышь, Саня, ты ей бы пару банок икры пообещал, она бы тебе влёт билет нашла.
- Ты, братишка – совсем того, или только прикидываешься, Где я тебе здесь в Новосибирске икру возьму. Я, в отличие от тебя, как раз и не могу в ту степь, икряную, улететь.
- Я могу тебе пару баночек дать.
Придвинув к себе рюкзак, парень вытащил из него пару маленьких баночек. Век не догадаетесь! Пару баночек… с минтаевой икрой.
- Нет, ну ты даешь! Этим… у них же золота только в одном месте не хватает и я… нате вам, пожалуйста, две баночки икры минтаевой, по 60 копеек за штуку.
- Дурень, ты и есть дурень, да еще и алтайский. Да разве так с ними надо обращаться. Тут другой подход нужен.
Нескольких минут хватило для инструкций, и вот уже Санёк наш, гоголем прохаживается мимо касс. Да, да, в своем черном полушубке нараспашку, чтобы хорошо была видна белая, овечья, а может, даже и баранья шерсть. Кроличья шапка лихо сдвинута на затылок.
Санька выбирал, где у кассы не толпился народ, и чтобы кассир была, желательно, в золотых украшениях. Стоп! Вот эта женщина, та, что надо. Не беда, что часом раньше, она его уже отправляла в края, не столько далекие.
- Девушка, милая, - хотя девушке было явно за пятьдесят, мне нужен всего один билет до Хабаровска. Кто мне его выпишет, тот и получит в презент, две банки икры. Так, к кому можно обратиться?
- Тише ты, балда, в тулупе. Ты что, на сцене? Давай паспорт, минут через двадцать, подойдешь.
И снова Саньке нехорошо на душе стало. Погано, как-то. Вроде женщина к нему со всей душой, а он ее через двадцать минут обманет. Ну, опять же, если разобраться, успокаивал он себя, обмана то никого и нет. Как обещал две банки икры, так и отдам.
- А я тебе чего говорил! Федька плавал, Федька знает, Федьку не хрена учить! Держи, вот тебе пара баночек, поверь, она и этому будет рада. Здесь, в магазинах, ее днем с огнем не сыщешь. Как и на западе. А то зачем бы я целый рюкзак этой икры вёз.
И как парень не противился, всучил ему всё же, Санька, трояк. Не столько за икру, сколько за счастливый выход из щекотливой ситуации.
У нужной, Саньке, кассы, пассажиры и на этот раз отсутствовали. В окошечке виднелось скучающее лицо кассира.
- Еще раз здравствуйте. Это снова я.
- Вижу. Тебя в этом одеянии, точно, ни с кем не спутаешь. С тебя ровно 112 рубликов.
Получив вожделенный билет, Санька, вопросительным кивком головы, спросил, где ему отдать обещанное. Женщина, так же, как и Санька, молчком указала глазами на боковую дверь, мол, там жди.
И вот наступил кульминационный момент. Санька, в открытую дверь, одну за другой вытаскивает из кармана полушубка баночки с икрой и кладет в протянутую руку кассира.
Да. Многое повидала женщина на своём веку, работая в этой должности. Наверняка и подарков изрядно от благодарных пассажиров получала. Может даже и обманывали ее, но сейчас… Она ведь, когда дверь открывала, скорей всего, гадала, какого же объема будут, эти обещанные две банки. Хорошо, если литровые, то можно одну и детям уделить. На худой конец и пол-литровые тоже сойдут.
Но когда у ней в руке оказались две малюсенькие баночки! Даже не закрыв дверь, вот ведь как опешила бабонька, она стала искать надпись на них, что же ей тут всучил парень в черном, блестящем полушубке, но с белым мехом внутри. Дальнейшее Санька уже не видел, “спасибо” тоже не услыхал. Он бежал к стойке регистрации, там как раз объявляли его рейс на Хабаровск.