Старик
. Старик умирал молча. Он много дней лежал; вначале это была одна больница, потом – другая. Родных рядом не было, последний год его жизни протекал в хороших условиях: пансионат по уходу за пожилыми людьми (не государственный, а частный) – место, где предпенсионные мечты исполнились, жизнь превратилось в рай, а все заботы о пожилом человеке легли на плечи женщин. Это были особенные женщины, наверное, такие шли на фронт, выносили с поля боя беспомощных воинов, может, и страдали, но при этом – жили. Кровь, немощь, запах смерти, ощущение конца жизни – уже никому не казались чем-то пугающим!
Сознание возвращалось, и картинки, мелькающие, четкие и размытые, сменяли друг дружку. Что-то цепляло, а от чего-то хотелось убежать. Последний год был самым ярким: его окружали старики и старухи, шаркающие своими, на пару размеров больше, тапками, надетыми на несколько носков. Негнущиеся ноги, как костыли, и непроходящий страх упасть были для старика препятствием. Препятствием становились и скользкий пол (для него он всегда скользкий), и ступенька, которую безрукие идиоты (а он был в этом уверен!) сложили первый раз в жизни ( если не считать пластилиновых ступенек пластилинового домика из далёкого-далёкого детства).
Добрые женщины, видя этот страх, доводили старика до стула в саду, на котором он сидел часами. Ему казалось, что время остановилось, а окружающие видели иначе: вот сидит, балдеет доживший до старости – мечтал, наверное, лет с 40: вот мечта и осуществилась. Рядом росли цветы – он их ощущал – аромат и яркое пятно от ветра шевелилось, что-то знакомое, деревенское и очень простое. Это были не розы. Розы пахнут иначе!
Воспоминания появлялись совсем неожиданно, часто это были чужие переживания, а он их вспоминал; почему память держит всякую ерунду: вот он с граненым стаканом в руке, но там не портвейн «Три семёрки», а коньяк, понюхав который, он торопясь выпивал, а вернее – выливал в своё безразмерное горло. Солёный огурец ( целый бочковой) должен быть точно не резанным в его представлении. Это уже как традиция – огурец, попадая в коньячную среду, добавлял «солинку», она хмелила и веселила. Сейчас пить нельзя – не дают, а огурец – можно, он так и просил. Правда, он забывал добавлять, что хотел огурец «с рынка». В его мыслях «рынок» ассоциировался с чем-то качественным. Мысли неслись и неслись, иногда что-то давило, голова становилась тяжёлой, глаза сами закрывались, и сон приступил к своему правлению.
Мысли вмиг становились ленивыми: что-то ускользало, образы сменялись. Он вдруг увидел море, которого наяву не видел, а потом – лес, который зашелестел – ветки и хворост, будто кто-то незримый шагал по смешанному лесу – берёзки, ёлки, мох, сухие ветки, упавшие и раздавленные чьим-то сапогом хрустели. Может так когда-то ходил он, а может об этом просто читал?
Картинка леса сменилась дымной поволокой, он чётко почувствовал запах сгоревших тканей, дерева и ещё чего-то, сложно уловимого. Потом увидел испуганное лицо Кати, она ухаживала за ним. Лицо было застывшее: только глаза что-то говорили, этот испуг перекинулся на него.
Следующая картинка была уже очень страшной: Катя тащила его, беспомощного, по лестнице. Эту лестницу он знал, но не ходил по ней, потому что она вела в комнаты, где лежали старики и старухи, которые совсем не могли ходить. Время от времени как-то все разом узнавали, что один из обитателей тех комнат умирал: информация жила какое-то время, а потом благополучно улетучивалась. Жизнь – эта райская старческая идиллия – продолжалась. Опять также, по часам, их мыли, стригли, переодевали, кормили. Были дни, когда совсем не хотелось мыться, вода пугала, казалось, что это бесконечный процесс , но женщины, а чаще – Наталья, говорила, что так надо. Он соглашался, потому что забыл как надо.
В саду пели птички, сам сад находился вдали от Москвы. Часто казалось, что кругом мёртвая тишина, нет рядом людей, только чёрная кошка трётся о ножку стула. Здесь недавно бегала белая кошка – приблудившаяся или подброшенная. Значит, здесь бегают сразу две кошки!
Мысли стали уплывать, и он старался их не потерять: вспоминал таблицу умножения, складывал двухзначные числа столбиком, который мысленно рисовал на листе бумаги. Почему-то на ум шли какие-то английские слова: вначале это был рисунок, он пытался прочитать, понять, перевести. Затем он чётко увидел какой-то камень. Почему-то ему было известно, что это камень, контур которого он различал, а на камне лежала книга «Мёртвые души» на английском языке. Книга манила к себе, но это была лишь обложка…
Материалист он, атеист – как когда-то гордился этим! Эпоха советская ушла, а он остался непоколебим – не верю! Хотя сомнения иногда закрадываются: может и правда есть душа?
Он часто говорил какие-то фразы, они звучали как аксиомы, окружающие не понимали их: Если душа материальна, то она должна двигаться быстрее скорости света. Если душа нематериальна, то она должна быть везде даже в чёрной дыре, даже в другой галактике. После этих философских мыслей его посещали бытовые, совсем земные осколочки бытия: Да, дал Господь родственничков!
Почему-то этот вопрос без ответа часто посещал его. Может отсутствие ответа мешало ему жить? Что он хотел? Все родственники были с изъяном: гулящая тётка, муж его матери тот ещё козёл, жена – дура набитая – и весь этот людской набор крутился вокруг его. Все давили на него, он хотел их переделать, а они считали его избалованным матерью сынком. Она только и была умной, об этом знали только они- мама и сын. Грехи держали на этом свете, ничего не радовало, всё было обычно и известно уже давно. Может только встреча с ней даст покой его душе. В смерти все равны, перед ней скидывают одежды, зримые и незримые, оставшись голыми, уязвимыми со списком своих грехов. И неважно: много ли их, этих грехов, список-то есть!
14-15.10.2021
РS: На могиле его матери этим летом закачался крест. Рядом стояли ещё два, поставленные в тоже время, стояли крепко, но этот был как маятник, а может – знак, что ждала она своего сына, да и он к ней стремился, говорил при жизни, что « хочет пеплом оказаться в ее ногах».