Часть I. Возлюбленный мой и ненавистный.
1
Когда человек начинает разбираться с собой, ему кажется, что он очень похож на сумасшедшего. Прежде всего, потому что не узнаёт сам себя, а это не только смешно, но и страшно.
Вениамин Борисович Горшаков, бывший театральный актёр и журналист, авантюрист, сноб и наглец, мужчина без предрассудков и без возраста (а ныне опасливый сорокасемилетний бездельник и конформист), спокойным осенним вечером почувствовал неожиданную тревогу. Словно кто-то стоял за спиной и угрожающе молчал. В пустом доме было тихо. Далеко внизу, во дворе, лаяла собака. Где-то гудел невидимый самолёт. Кажется, за стеной у соседей плакал ребёнок. Набор обычных звуков, знакомых до неслышимости, вдруг словно материализовался из пустоты, стал узнаваем, неприятен и даже подозрителен.
Время было не позднее, около шести часов вечера, но уже стемнело, начинал накрапывать дождь, за оконным стеклом как будто что-то происходило и вот-вот должно было переместиться в комнату.
Горшаков почесал нос, пожал плечами и зачем-то прочитал «Отче наш». Медленно, три раза и перекрестился.
У него появилась привычка делать на всякий случай то, что кем-то подавалось как благонадёжное, необходимое и считавшееся кому-то там нужным. Прежде таким зависимым, бесхребетным он не был. Вёл себя часто бесцеремонно, хамовато, странно уверенный в правильности своих поступков, в точности своего мнения и в своей ненаказуемости. В театральном училище, и потом в театре, он мог в лицо мастеру или главному режиссёру заявить о своём несогласии по какому-нибудь творческому или организационному вопросу и отстаивать своё мнение до конца. При этом ему не было жалко ни себя, ни других, и чаще всего он выходил сухим из воды, как заговорённый.
А когда ему не везло, просто забывал промахи, обиды, даже оскорбления и унижения, и часто с удовольствием слышал за спиной: «К нашему Горшку ни одна холера не пристаёт. С него всё как с гуся вода!»
Сменив профессию, он легко сменил то, что многие считали его твёрдыми принципами, на уклончивые и мягкие повадки конформиста. Горшаков писал умности в газетах, журналах, в разжиревших к тому времени интернет-сетях, нередко для радио и телевидения, но не от себя, а от кого-то там всем нужного и всеми любимого. К тому же исправно платившего зарплату и неплохие гонорары почти ни за что. Вернее за то, что в любом театре считалось продажностью и сучизмом.
Впрочем, тогда, в самом начале и втором десятилетии 2000-х, был период того многообещающего выдоха "наконец-то!" и ожидания свежего воздуха.
На самом деле, это был обман. Самообман. Толком ничего не переменилось. Просто всё гнусное, подлое и мерзкое, которого и прежде было предостаточно, упаковали в новую обёртку. При желании можно было, купив газету, журнал, включив телевизор или компьютер, понюхать или наесться этого свежеупакованного дерьма по уши.
Горшаков иногда вспоминал строки Владимира Высоцкого: «Сыт я по горло, до подбородка!» Вот уж действительно слова, диагнозом расковыривающие совесть.
Но как-то всё шло тихой и мирной сапой. Стабильно. Наработавшись, а по сути намолчавшись в прессе, Вениамин Борисович вовремя, до бардака с пенсионной реформой, ушёл на покой, так как с детства имел инвалидный диагноз повреждённого желудочно-кишечного тракта, «белый» билет и все связанные с этим советские преференции. Занялся оправданным бездельем, перестал мучить себя вопросами смысла жизни и близкого грядущего, слушать Высоцкого, ненавидеть кого-либо, верить кому-либо, радоваться и огорчаться чему-либо, и вообще кого-либо и что-либо любить.
Разведясь с первой женой и заключив через пять лет новый, второй по счёту брак, он безо всякого интереса слушал вечерами рассказы второй жены Виолины о её дневных заботах на работе, её пустых офисных размолвках и переживаниях, стал молчалив, терпелив, равнодушен, пухлотел, глуховат, подслеповат, дурён собой и в связи с этим как можно быстрее проходил мимо зеркала в коридоре.
Возраст в сорок семь лет казался ему старостью.
Теперь поговорим о вечере, когда мы застали нашего героя в пустой молчаливой квартире. Сумерки за окном продолжали густеть и в унисон с дождём нашёптывать что-то невнятное и вздорное.
Итак, запомним в достаточной мере романическую атмосферу того вечера и особенно ощущение присутствия за спиной у Горшакова кого-то молчаливого и любопытного.
Вениамин Борисович включил музыкальный центр, поставил диск с музыкой Игоря Стравинского, которую обожал, сел в кресло и закрыл глаза. Зазвучала увертюра балета «Жар-птица». Музыка была нездешней, посетившая композитора, очевидно, не потому что тот хотел сочинять, а как бы в насмешку над тем, чем был занят окружающий мир. То есть охотой за высокими постами, богатствами и женщинами.
Крушить всё это с изыском и хохотом, вот чего хотелось тогда Стравинскому. А музыке был нужен тонкий свидетель её антимузыкальности в обычном смысле, и расшалившийся композитор стал медиатором.
Слушая Стравинского, Горшаков вдруг различил среди колебаний мелодии спокойный и явно нездешний женский голос.
«Композитор не равен человеку, в котором живёт, - сказала незнакомка. – Если равен, значит, оба дураки. Значит, нет ни человека, ни композитора».
Через секунду Горшаков понял, что это была его собственная мысль. Но кто произнес её вслух под Стравинского, осталось непонятным.
Вениамин Борисович протянул руку к музыкальному центру, но тот замолчал раньше, чем палец коснулся кнопки «on/off».
Воцарилась тишина. Такая абсолютная и значительная, что ей подходил только глагол воцарилась.
«Надо разобраться!» - подумал Вениамин Борисович, и тут же понял, что это не его мысль, а голос той же незнакомки, вмешавшийся в магические завихрения музыки балета «Жар-птица».
«Надо не разобраться, а наоборот собраться, - улыбнулась невидимая собеседница. – Откровенно говоря, когда мужчина не в форме, он даже сам себе неинтересен».
Горшакову стало холодно и одновременно хорошо, как когда-то в юности перед первым поцелуем.
- Чушь всё это! - сказал он вслух, чтобы успокоиться.
Но как же вовремя эта чушь куснула нестарого ещё инвалида-пенсионера!
- Ничего страшного! – повторил он уже более уверенно. – Дальше ничего такого не будет!
И тут в дверь позвонили.
Не в домофон, а в дверь. Значит, кто-то неизвестный проник в подъезд, спокойно миновал консьержку, поднялся на лифте на нужный ему этаж и стоял сейчас на лестничной площадке у двери в нужную ему квартиру и, позвонив, ждал.
Горшаков мелено подошёл к двери и прислушался. Тихо… Может быть, показалось? У Виолины есть ключи, сын Глеб сейчас на курсовом собрании в институте, друзья не звонили ни по телефону, ни по скайпу, ни по мессенджеру, как бывало обычно перед запланированным визитом. Или это случайный курьер, рекламный агент или волонтёр-агитатор за что-то или против кого-то?
Горшаков приник к глазку. Он увидел приятное молодое женское лицо, тёмно-каштановые волосы, маленькие серьги на красивых ушах, тонкий нос, поджатые губы и… совершенно синие, как будто бы знакомые, но давно забытые глаза.
«Глазок, глаза, заглядушки…»
Мысли поползли в сторону, тут же размякли и почти исчезли.
И в этот момент женское лицо чуть качнулось, изменило наклон, и раздался новый звонок.
Хозяину квартиры в трели звонка вдруг услышался недавний женский голос, который сначала заявил: «Горшок! Хватит дурить! Ты дома! – и потом потребовал. - Открывай!»
Горшаков дёрнулся и послушно крутанул вертушку замка.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.