Мои нечастые воспоминания, которые, как правило, тут же отправляю в интернет, рождаются чаще всего во время прогулок вдоль Волги или вокруг озера, украшающего наш микрорайон – Мещерского озера. А иногда о них напоминает самая обыкновенная окружающая тебя жизнь, или, на худой конец, телевизор, хотя смотрю его все меньше.
Так, помню, появился рассказ «Запах детства», над которым у меня всегда начинает пощипывать в глазах. Тогда я случайно наткнулся на воспоминания Гарри Бардина – режиссера-мультипликатора, где ему к семидесятипятилетию вспомнился киевский дедушка – сапожник, который подшивал изношенную обувь точно так, как это делал мой отец в Казахстане, в незабываемой Барышевке.
А в этот раз по совету дочери, почти влюбленной в Бродского, посмотрел и прослушал воспоминания Эры Коробовой – искусствоведа (не поворачивается язык говорить – «искусствоведки», как это рекомендуется сейчас) из Питера, в свои 90 лет (через месяц должно исполниться 91) продолжающей работать в Эрмитаже. С этим днем рождения ее даже поздравил губернатор Беглов, как сообщается в интернете. Первым мужем Эры Борисовны был поэт и писатель, а также друг Иосифа Бродского Анатолий Найман, здравствующий и сейчас, но, как я понял, не любимый. Она много рассказывала о Бродском, о Рейне, с которыми по-настоящему дружила. Без слов, только интонационно, охарактеризовала «М.Б.» - Марину Басманову, одну из муз Бродского… И главное, она была близко знакома с Анной Ахматовой, Надеждой Яковлевной Мандельштам.
В самом начале повествования, описывая свои «корни», свою семью, она рассказывает, как ездила к одной из сестер бабушки «под Анапу», где был еврейский винодельческий завод. Там водовозом работал муж бабушкиной сестры. Воду он возил на быках. Вернее, на волах. Но Эра Борисовна выразилась именно так - «на быках».
Так их называли и у нас, и я в дальнейшем повествовании буду говорить о быках, хотя об отличии быков от волов мы – мальчишки знали и тогда, без интернета. Так вот, там впервые она услышала от дедушки непонятное – «цоб-цобэ» .
Дальнейшая расшифровка не нужна. Сразу перед глазами возникла картина, как на скрипучей телеге лежит большая-пребольшая деревянная бочка, в которой плещется тяжелая вода, стекая по боку бочки тонкой струйкой. На бочке пристроились мы, обхватив ее крепко ногами, время от времени покрикивая «цоб-цобэ», «цоб-цобэ»…
Быки, не замечая ни телеги, ни бочки, ни наших криков, медленно переставляли свои огромные ноги, оставляя отпечатки копыт в толстом слое горячей дорожной пыли. Они бы так и шли, на замечая поворотов и ухабов, не реагируя на наши шумные команды, если бы Коля с Витей, наши старшие братья, не рулили посредством крепко закрепленной на рогах быков веревки (налыгача), дергая ее, всякий раз, в нужную сторону и так же выкрикивая грозное «цоб-цобэ», «цоб-цобэ», не вдаваясь, впрочем, в значение этого словосочетания.
Это только много лет спустя, когда появился интернет, я узнал, что эти странные слова обозначают команды для быков, запряженных в телеги или возы, о повороте направления движения. «Цоб», по-моему, обозначает налево, а «цобэ» - направо. Сейчас мне кажется, что значений этих возгласов быки тогда тоже не понимали.
Кстати или нет, но вспомнилось давнее пребывание в Калифорнии. Давно. Языка я не знал совсем. Повезли нас с коллегой на экскурсию в Сан-Франциско. Переводчик Сергей, с Украины, был за рулем, его жена Диана, коренная американка, из индейского племени – рядом с ним. Показали и Золотой мост, и рыбный порт, и чайна-таун, и сумасшедший трамвайчик. И много чего еще. К концу проехали по Ломбард-стрит. Эту улочку я помню до сих дней. Говорят, это самая извилистая улица в мире. Командовала водителем Диана, хорошо знавшая город: «лэфт», «райт», «райт», «лэфт»… Вскоре и я стал понимать эти команды: «налево», «направо»…
Мне показалось, что Эра Борисовна тогда тоже не задавалась вопросом о значении ни «цоб», ни – «цобэ». Скорее, они очаровали ее своей звучностью и непохожестью ни на что. Поэтому и запомнились. А сейчас напомнили мне о детстве, о тех особенных моментах из него, о которых я всегда стараюсь поделиться с близкими.
Мне кажется, быки первыми из гужевого «транспорта» исчезли из нашего села. Их заменили армейские грузовики – «газоны», которых в избытке нагнали на целину после хрущевского сокращения армии в самом начале 60-х. Раньше у нас на всю Барышевку была «летучка» с будкой да полуторка-грузовичок с лавками в кузове. Чуть позже появился бензовоз, на котором иногда ездили в райцентр в магазин, если маме удавалось первой «записаться» у Ивана Филиппенко, могущественного водителя этого авто. С ним мы через много лет подружились. Конечно, были трактора, занятые с весны до осени на полевых работах, а зимой ремонтировавшиеся на центральной усадьбе или в МТС.
А вот чтобы привезти глины для ремонта крыш наших хат -мазанок, саманных стен, размываемых дождями и весенними паводками, сена или дров, сделать замес для изготовления самана на новую мазанку или даже на настоящий дом, и для многого другого, в колхозе были те самые быки. Их было не очень много. Мы, детвора, знали их поименно. Они и паслись, и работали попарно. Не знаю, кто ими командовал. Мне казалось, когда они были нужны, отец шел на ферму и вскоре приводил пару быков.
Быки были огромными, но совсем не страшными. И мы их не боялись, и родители тоже не опасались за нас. Даже позволяли надевать ярмо – тяжеленное устройство, надеваемое сразу на обоих быков, прикрепляющееся к дышлу воза. Это ярмо натирало быкам шеи, но они терпели и это. Правда, потертости вскоре загрубевали и, скорее, не доставляли лишнего беспокойства. Или нам так казалось. А еще у них были огромные рога, толстые, не так красиво изогнутые, как у коров. Мы трогали эти рога, даже раскачивались на них, а они никогда даже не помышляли нас сбросить, ударить. Вот у быков в коровьем стаде, бугаев, рога были другие, короткие, прямые, острые! Деревенские мальчишки с малых лет могли отличить работягу-быка от бугая. Бугая – боялись, быка – нет.
Быки были настолько спокойными, скорее, равнодушными, что, казалось, без команды шага не сделают. Даже не помню, чтобы они тянулись к свежей придорожной траве, к дождевой луже, как обычно делают коровы, гонишь ли их на пастбище или встречаешь вечером обратно. Нет, эти идут себе с опущенной головой, медленно переставляя ноги. По-моему, они даже жвачку не пережевывали.
Часто встречаю во дворе соседнего дома огромную собаку с красной биркой на ухе. В теплое время она лежит в цветочной клумбе у магазинчика, когда холодно – прячется в конуре. Ей кто-то тут же возле большого куста соорудил настоящую конуру, с двускатной крышей, дверным проемом аркой… Рядом – неизменная миска с едой. В общем, точно так, как у нашего Дружка в моем детстве. Иногда эта собака просыпается, иногда даже издает лае-подобный звук, после чего тут же, как бы смущаясь, сворачивается в клубок и снова засыпает.
Местные «новости» периодически возвращаются к теме бродячих собак, рассказывают о «благотворительных» программах, об увеличении охвата бездомных животных стерилизацией… Глядя на нашу безрадостную собаку, не могу определиться, насколько благими можно считать действия ветеринаров. Я, правда, хотел здесь сказать о другом – у таких собачек с бирками в ухе почему-то всегда густая, войлоком, шерсть, но очень тусклая, не притягивающая руку, чтобы погладить.
Вот и у нас в Барышевке быки были преимущественно тусклой, пастельной окраски, чаще – сплошь серовато-коричневатые, иногда – белесые, пятнистые, как при витилиго, но всегда – незаметные. У Айвазовского есть картина, на которой длинный-предлинный обоз из телег с впряженными волами растянулся вдоль моря или озера. Почти все они – в цвет прибрежного песка, конец обоза теряется где-то там, в знойном мареве. Соль везут. Неужели столько соли?! А те быки, из детства, запомнились по другим работам.
За зиму у хлева, где уютно уживались и корова с теленком, и свинья, и куры и даже голуби в старых корзинках под самой крышей, накапливалась приличная куча навоза. Часть его отец вывозил весной на огород, разбрасывал там, перепахивал перед тем, как засадить картошкой. Картофельные ряды тянулись вдаль, вплоть до «колхозного» огорода. С годами протяженность нашей картофельной плантации уменьшалась.
Во-первых, подрастал я, а все вокруг в родной деревне потихоньку уменьшалось. Так казалось. Так было. Сборник своих рассказов о барышевском детстве я претенциозно назвал «Когда деревья были большими», в подражание Кулиджанову, хотя его фильм – не о детстве, а наоборот, о взрослой жизни.
А во-вторых, уменьшалась семья, дети разъезжались, у родителей здоровья и сил убавлялось. И картошки нужно было все меньше…
Оставшийся навоз отец переносил на полянку недалеко от дома, раскладывал его ровным слоем, формируя круг диаметром шесть-семь метров. Как только выдавалась возможность отпроситься на денек с работы в колхозе, отец приступал к главному – изготовлению кизяка на зиму.
Ранним утром во дворе уже стояла пара быков, запряженных в телегу с водовозной бочкой. Вода плескалась у самой горловины, неплотно закрытой разбухшей крышкой. По пути с конюшни, где отец взял быков, он заехал на озеро, наполнил бочку водой и вернулся, пока я спал. Вот он обильно поливает разбросанный навоз из шланга, потом освобождает быков вместе с тяжелым ярмом от телеги и, дергая за налыгач, вводит их во влажную навозную массу. Быки медленно, чавкая в навозе грязными копытами, бредут по кругу, время от времени отмахиваясь хвостами от жирных навозных мух, оживших под все выше поднимающимся солнцем. Нам доверяется подливать воду, мы подливаем, обливая, дурачась, и быков, и себя.
Вода в бочке скоро заканчивается, и мы получаем долгожданное поручение – привезти воды. Сами запрягаем быков, вставляя и закрепляя дышло телеги в металлическом кольце, позвякивающем в ярме. «Цоб-цобэ», - заскрипели несмазанные колеса.
Вот и озеро. Быки, не особо реагируя на нас, бредут прямо в воду, до первых кочек, где им почти по… брюхо, медленно пьют, вытягивая шеи. Мы тут же плещемся в теплой воде, успевая помогать старшим наполнять бочку. Обратно, на берег, по илистому дну быки вытаскивают и воз с заполненной бочкой, и свои глубоко увязающие ноги, без какого-либо видимого усилия.
Нас уже поджидает отец, подравнивая от нечего делать и так идеальные края навозного круга. Через несколько дней, если не будет дождя, он разрежет острой лопатой этот подсохший блин на ровные кирпичи - кизяки, которые еще день-другой мы будем досушивать, поворачивая с ребра на ребро, после чего из них будут выложены высокие конусовидные пирамиды с небольшими просветами между кизяками, чтобы степной горячий ветер еще сильнее высушил их.
Такие пирамидки, у кого-то – высокие, стройные, у кого-то – чуть покосившиеся, в это время видны были у многих хат. Самые красивые были у наших соседей – устремленные ввысь, не меньше сажени в высоту, стройные, напоминающие по форме пирамидальные тополя (хотя в Барышевке тополя были самые обыкновенные)…
Как их сооружала тетя Яна, которая ростом была раза в два меньше этих пирамид, никто не понимал. И никаких лесенок, лавочек рядом не было видно. Помню, все восхищались аккуратностью маленькой Янки, ее трудолюбием и, я бы сказал сейчас, ее стремлением к красоте. Лентяев и нерях в нашей округе я не помню, но все равно самые ровные рядки картошки были у соседей. И двор у них был самый опрятный. И это несмотря на то, что только они в селе помимо коровы и телят держали долго, до очередной хрущевской атаки на частников, кобылу с жеребенком. Из стога сена, примыкающего к крытому двору, не торчало ни стебелька, ни травинки, вся было причесано и приглажено.
Долго и много можно рассказывать и о тетке Янке, и о Людвиге – ее муже, отце наших друзей Стефана, Зоси, Олесика… И как-нибудь я напишу. Обязательно. Иначе непоправимо забудется много интересного.
Вот сейчас рассказал, как отец делал кизяки. Вспомнил их легкий островатый запах в теплой кухне, где мама молотком разбивала их на куски, чтобы влезли в дверцу плиты. Как они жарко горели… И сам еще раз испытал удовлетворение от причастности к прошлому, в котором, впрочем, был больше наблюдателем, чем участником. Теперь и дети-внуки будут знать, надеюсь. Успел!