«Ночь и я, мы оба дышим…»
(о ноктюрнах Афанасия Фета)
В начале ХХ века писатель Борис Садовской писал в одной из статей: «Давно уже пора открыто признать Фета первым после Пушкина русским поэтом. Равного ему в необъятной мощи гения… в нашей лирике не было и нет. Не вдаваясь здесь во всестороннее определение всех качеств фетовской поэзии, отметим только, что все русские поэты более или менее искусно владели одной мелодией стиха, но никто, кроме Фета, не умел так выявить чистую его гармонию… Стих Фета, ясный и простой, как звук Эоловой арфы, при полной безыскусственности, пленяет единственно обилием внутренних своих тонов. Душа поэта, как ветер, касающийся струн, издает гармонические напевы почти непроизвольно…».
Действительно, Афанасий Фет создал произведения, намного опередившие веяния его времени. В поэзии и музыке первой половины девятнадцатого века преобладало выражение личных чувств. Искусство было своего рода исповедью. Х.Ортега-и-Гассет в работе «Гуманизация искусства» утверждает, что «это значит пользоваться благородной человеческой слабостью, благодаря которой мы способны заражаться скорбью и радостью ближнего. Однако эта способность заражаться – вовсе не духовного порядка, это механический отклик... Всё, что стремится быть духовным, а не механическим, должно обладать разумным и глубоко обоснованным характером. Романтическое творение вызывает удовольствие, которое едва ли связано с его сущностью. Что общего у музыкальной красоты, которая должна находиться как бы вне меня, там, где рождаются звуки, с тем блаженным томлением, которое, быть может, она во мне вызовет и от которого млеет романтическая публика?.. Вместо того, чтобы наслаждаться художественным произведением, субъект наслаждается самим собой: произведение искусства было возбудителем. И так будет всегда, пока искусство будет сводиться главным образом к демонстрации жизненных реальностей».
Чтобы поэзия могла освободиться от груза человеческой материи и приобрела возвышающую силу, необходимо было умножить, расширить мир, чтобы в нем соседствовали как реальный, так и ирреальный миры. Первым таким поэтом в России стал Афанасий Фет. Отстраненность его многих лирических произведений от собственного «я» значительна. В то же время изображаемый им мир носит характер отдельных черт, произвольно подобранных его интуицией, и приобретает ощущение бесконечности образов, то есть расширяет их восприятие до беспредельности.
В поэзии Фета необыкновенно выразительна гармония красок и звуков, велика роль пространственных отношений – всего того, что способствует стереовосприятию образного мира. Нет ничего застывшего, всё находится в непрестанном движении. Благодаря этому движению пространство у Фета никогда не является однообразным даже в рамках одного пейзажа. «Простор есть высвобождение мест, - писал М.Хайдеггер. – В просторе и сказывается, и вместе таится событие. Эту черту пространства слишком часто просматривают».
У Афанасия Фета сосуществуют в лирике не только зрительное, перспективное пространство, но и пространство цвета, звучания, и в них «таится событие» или ушедшее, или подразумевающееся в будущем. Этот разнообразный мир фетовской поэзии вызывает у читателя ответную гамму чувств, находящуюся одновременно на стыке звука, смысла, движения, живописи и в то же время имеющую мало общего с личной исповедью самого автора. Каждый читатель переживает эти чувства по-своему, но не сопереживает чувствам самого поэта.
Наполненность стиха гармонией чувств встречается у Фета на протяжении всего периода творчества. Вот пример из стихотворения «Когда мечтательно я предан тишине…» (1847):
И близок час уже, условленный тобой,
И ожидание с минутой возрастает,
И я стою, безумный и немой,
И каждый звук ночной смущенного пугает...
Здесь есть ощущение внутреннего напряжения, причем это напряжение не статично, оно нарастает, идет волнами, вот почему это многократное повторение союза «и», который в начале строк звучит как усилительная частица. Лирический герой обуреваем сильнейшей страстью в ожидании мига любовного свидания, «и каждый звук ночной смущенного пугает». В письме к К.Р. от 12 июня 1890 г. А.А.Фет писал: «Для художника впечатление, вызвавшее произведение, дороже самой вещи, вызвавшей это впечатление».
В воображении читателя предстают картины ночного сада, звездного неба, он слышит одновременно в этом воображаемом мире и шорох листьев, и дальние шаги, и скрип калитки. Это слияние видений и ощущений происходит во время чтения приведенных поэтических строк, но и потом, когда воображение рисует иные картины, волны прежнего чувства еще колеблются и заставляют косвенно жить с ними, возможно, вернуться к ним. Однако гамма наших чувств в отличие от музыкальной гаммы никогда не повторяется. При повторном воспроизведении она являет хотя и похожие, но непременно иные переживания. Здесь происходит нечто подобное физическому наложению волн, только в отношении волн чувственного восприятия.
Единение человеческой души с окружающим миром особенно ярко выражено в фетовских ноктюрнах. В ночных пейзажных красках у Фета нет грубых очертаний. Есть среднее между мраком и светом, двойственное, одинаково относящееся и к мраку, и к свету, словно бы светлая тень или темный свет. Яркие контрастные краски не могут нести в себе музыки – они крикливы, в них нет ощущения внутренней жизни – они заслоняют ее своей яркостью. В романе Д.Мережковского «Воскресшие боги» великий Леонардо говорит ученику: «Больше всего берегись грубых очертаний. Да будут края твоих теней на молодом и нежном теле не мертвыми, не каменными, но легкими, неуловимыми и прозрачными… Слишком яркий цвет не дает прекрасных теней… В сумерки или в туманные дни, когда солнце в облаках, заметь, какая нежность и прелесть на лицах мужчин и женщин, проходящих по тенистым улицам между темными стенами домов. Это самый совершенный свет. Пусть же тень твоя, мало-помалу исчезая в свете, тает, как дым, как звуки тихой музыки… Гордость и цель художника не в блистающих красках, а в том, чтобы совершилось в картине подобное чуду: чтобы тень и свет сделали в ней плоское выпуклым».
Именно в ночной лирике Афанасия Фета особенно ощущается выпуклость пейзажа, она заполнена воздухом, живой жизнью предметов. Здесь происходит «…созвучие его вдохновения с жизнью природы, - совершенное воспроизведение им физических явлений как состояний и действий живой души» (Вл.Соловьев). Поэт одушевляет каждую частичку мироздания: и воду, и камень, и деревья, - потому что всё это создано Великим Творцом в неотделимой связи друг с другом, одно без другого существовать не может.
Природа живая не только потому, что атомистически равноправны в ней все предметы, но и потому, что для каждого конкретного мгновения жизни она лишь та, которая существует в данном мгновении, и, если что-то убрать, изъять из нее, тогда и мгновение в жизни будет иное, и настрой души, и общий образ – всё изменится. Поэтому истинная поэзия не может быть иной, чем созерцательной. Созерцание – единственное, что дает гармоничное сочетание душевного переживания и состояния природы. В каждом мгновении есть только своя, неповторимая музыка, свое движение, свои краски и определенное состояние человеческой души.
Показательным в этом отношении можно назвать один из шедевров фетовской лирики:
Устало всё кругом: устал и цвет небес,
И ветер, и река, и месяц, что родился,
И ночь, и в зелени потусклой спящий лес,
И желтый тот листок, что наконец свалился.
Лепечет лишь фонтан средь дальней тишины,
О жизни говоря незримой, но знакомой…
О ночь осенняя, как всемогуща ты
Отказом от борьбы и смертною истомой!
(24 авг. 1889 г.)
Общий минорный настрой стихотворения представляет собой не что иное, как созвучие человеческой души с состоянием природы. Ясно, что в минуту воодушевления, жизненной энергии и цвет небес, и звук фонтана представились бы в совершенно ином тоне. Здесь же усталость во всей природе видится сквозь призму усталости человеческой.
В этом произведении наибольшую выразительность приобретает фетовский импрессионизм, то есть, стремление поэта запечатлеть реальный мир в его подвижности и изменчивости. Под существующими в схваченном созерцательном мгновении красками и звуками видятся и слышатся прошлые, ушедшие, но их чувственные волны еще угадываются, их отзвуки и блики еще движутся в настоящем. Цвет небес «устал», но подразумеваются, видятся его недавние изменения, игра красок при закате; ветер и река тоже были в другие мгновенья иными; и «месяц, что родился» попадает в усталые объятья ночного неба, и в ночи потусклая зелень спящего леса (значит, днем она ярче), и – как атомистическая деталь – «желтый тот листок, что наконец свалился», видится всё же не только свалившимся, но и недавно трепетавшим. То есть, под покровом усталости живет иная энергия, и это говорит о такой же внутренней жизни природы, как и жизни человеческой. Природа и человек неотделимы в эти мгновения созерцания.
Краски в этом стихотворении неяркие. Родившийся месяц «устал» - он не блистает, тихо светит; зелень потускла; «дальняя темнота» предполагает, что есть какой-то переход из светлого в темное. Еще одна деталь – «лепечущий фонтан». Если звуковая наполненность в первой строфе воспроизводится лишь как наложение ушедших отголосков на умиротворенность природы в настоящем, т.е. имеет место факт опосредованного явления, то звучание фонтана ощущается непосредственно, слово «лепечущий» дает представление о глубокой тишине осенней ночи. Само употребление слова «фонтан» расширяет границы пейзажа. Создается определенная перспектива. Ведь употреби Фет вместо сочетания «фонтан лепечет» другое – скажем, «вода лепечет» - пейзаж не виделся бы перспективно: ночь, месяц, небо, река, зелень леса создают наполненность окружающего мира, но только «фонтан средь дальней темноты» может дать определенную пространственную перспективу.
Французский художник Теодор Руссо говорил: «Если можно еще оспаривать, что деревья думают, то уж, во всяком случае, они заставляют нас думать…». Это относится не только к деревьям. И поэт, и природа, и фонтан говорят «о жизни… незримой, но знакомой…», отделенной от житейской суетности, жизни после смерти, когда душа устремляется к Богу, и тело будет принадлежать только Ему и, как упавшее в землю зерно, прорастет.
Заключительные строки стихотворения:
О ночь осенняя, как всемогуща ты
Отказом от борьбы и смертною истомой… -
заметно изменяют его тон. Читатель воспринимает этот «усталый пейзаж» в гармонии со своим настроением, и пейзаж шепчет ему мысль о бренности жизни, о смертной истоме, которая является освобождением от суеты сует. Поэтому, несмотря на все признаки восклицательной интонации, ее здесь нет и не может быть. Весь психологический настрой стихотворения, его тональность, лексика переходят от созерцания к обобщающей мысли, но никак не к восклицанию.
Любопытно, что первоначально последняя строка имела вариант «отменою борьбы и смертною истомой», и Я.П.Полонский советовал в письме А.А.Фету: «Я бы сказал проще: «Своею тишиной и смертною истомой». Тут нужна тишина, - нужна для того, чтобы ты слышал, как лепечет фонтан». (31 авг. 1889 г.)
Фет ответил: «В стихах указывается не на сладость или приятность осенней ночи, а на ее всемогущество… Чем же у меня ночь доказывает свое всемогущество? Она и сама заражена, и меня квасит смертною истомой… Живой, я с утра до вечера сижу в борьбе пожирания одного другим, и вдруг, открывая балкон, я поражен, что ночь не принимает, не допускает к себе этой борьбы, и чувствую, что если я и попаду в нее, то она и во мне убьет это чувство борьбы» (4 сент. 1889 г.)
Влияние пейзажа на чувства, мысли, настроение человека часто встречается в поэзии, но нигде человек так не слит с природой, как в лирике Афанасия Фета. Он не смотрит на природу как сторонний наблюдатель – он сам ее составляющая часть, и без него природа не имеет значения.
Ночь и я, мы оба дышим,
Цветом липы воздух пьян,
И, безмолвные, мы слышим,
Что, струей своей колышим,
Напевает нам фонтан.
Здесь тоже олицетворенная природа: пьяный воздух, поющий фонтан; здесь и движение водяной струи, и ощущение пространства, и аромат, разлитый в воздухе – всё то, что создает звучание, краски, экспрессию, настроение фетовского стиха, фетовского импрессионизма. И в этом – неповторимость, гениальность фетовских ноктюрнов.
Пейзажа душа мировая
Хрестоматийные стихи Афанасия Фета, которые русский человек впитывает в себя еще в раннем детстве, поражают объемностью. Эти небольшие произведения непременно имеют некую исходную точку, откуда читатель свободно строит свой образ, потому что очень уж близок ему сам предмет изображения – родная природа.
Чудная картина,
Как ты мне родна:
Белая равнина,
Полная луна,
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далеких
Одинокий бег.
Как все просто и замечательно! Здесь на первый взгляд бесхитростно выражено чувство, однако оно сразу же воспринимается нами, как свое, ведь эта картина дорога и нам. Поэтому со словами «как ты мне родна»… мы не ставим себя на место автора, а непосредственно от себя разворачиваем образ. Здесь нет наполненности звуками и запахами, отсутствие глаголов делает пейзаж статичным, и лишь в последних строках есть некоторая экспрессия.
Удивительно ёмкие эпитеты, выбор А.Фетом предметов изображения возвеличивают панораму. «Белая равнина», безбрежная, без горизонтов; «полная луна», достигшая предела в силе свечения; «свет небес высоких» - это не лунное небо, этот свет нисходит на землю из божественных приделов, разбивая космический мрак. Поражаешься объему образа: от бездонности небес и до земли, но и земля – равнина бесконечная.
И «саней далеких одинокий бег» видится как что-то полуфантастическое: куда они мчатся, если нет горизонтов? В какое пространство, в какие миры? Туда же, куда и лермонтовский парус, и птица-тройка Гоголя?
Стихотворение «Весенний дождь» в отличие от предыдущего очень динамично. Движение происходит не только в фактуре самих стихов, но и в восприятии их: изменяется исходная точка образа и его объемность.
Еще светло перед окном,
В разрывы облак солнце блещет,
И воробей своим крылом,
В песке купаяся, трепещет.
А уж от неба до земли,
Качаясь, движется завеса,
И будто в золотой пыли
Стоит за ней опушка леса.
Две капли брызнули в стекло,
От лип душистых мёдом тянет,
И что-то к саду подошло,
По свежим листьям барабанит.
Первая строка: «Еще светло перед окном»… - оставляет в нашем воображении всего-навсего светлый прямоугольник (или полуовал) окна. Но почему же должно быть темно, если солнце, пусть и в «разрывы облак», но все-таки блещет! Именно – блещет!
И как можно было увидеть эти облака и солнце, если мгновением раньше зрилось только окно? Определенно мыслится движение из глубины комнаты. Сначала мир вмещается в светлом проёме окна, шаг – и он раздвигается до неба и солнца, еще шаг – и видно конкретное земное: купается в песке воробей, предвещая дождь. Затем, во второй строфе, словно бы по нарастающей, расширяется панорама, развертывается полог, и создается ощущение чего-то всеобъемлющего, движущегося в золотой круговерти солнечного дождя, и конкретная опушка леса никак не представляется, впрочем, как и сам лес. Чувствуется бессилие человека перед всемирной красотой, грандиозной и в чем-то грозной; дух его захлестывает радостное волнение: не идет, а «движется» завеса дождя, от земли до неба пронизанная солнцем, закрывает, как занавес, всё на своем пути.
Но в заключительной строфе мир вновь сужается до сада, до ближайших лип: ведь дальше ничего не обозримо. Хотя о гонимой дождем волне воздуха не сказано, именно ею брошены первые капли в стекло, это она пропиталась «лип душистым медом» и потянула его с собой по всему саду, в окно и в комнаты. Вот она – Божия благодать из живительной влаги и целебного аромата, собранная золотистой завесой от неба до земли. И малым, очень малым показалось поэту заключить стихотворение конкретным словом «дождь». Нет, у него:
И что-то к саду подошло,
По свежим листьям барабанит.
Впечатление от всеобъемлющей золотой завесы такое, что мы видим в этом явлении нечто божественное, то есть, посылаемое Богом, движителем всего сущего, на мир, на землю, поэтому конкретизировать, заменить слово «что-то» на «дождь» - значит, чересчур опредметить образ, сделать его близким к физическому процессу. Но это абсолютно чуждо поэзии Фета! Настоящая сила ее в том, что в нескольких строках дано изображение и изменение всего мира, от великого до малого, и этот мир оказался наполненным звуками, красками, запахами.
Содержание пейзажной лирики А.Фета нельзя мерить формальной логикой. Обратимся, например, к стихотворению «Зреет рожь над жаркой нивой»… В первой строке логическое ударение падает на последнее словосочетание, и, следовательно, создается представление о жаре. Но дальше вдруг появляется: «…гонит ветер прихотливый»… - а ветер ассоциируется с прохладой, тем более, когда он «гонит». И почему ветер «прихотливый»? Если мы дальше начнем анализировать стихотворение таким же образом, всё оно покажется по крайней мере странным. В пейзажной поэзии Фета главенствуют ощущения, впечатления, то, что является основой импрессионизма. Читаем «зреет рожь» - и сразу же представляется золотая налитость, а дальше, после слов «над жаркой нивой», это представление чрезвычайно усиливается, образ кажется наполненным огнем, ведь рожь – желтая, золотая, огненная. И глубокие ударные гласные «е», «о», «а» помогают ощутить тяжеловесность огнедышащего полотна. Однако вторая строка и все последующие рифмы целой строфы приводят образ в движение волны: «и от нивы и до нивы» (очень глубокая «и»), «нивой – прихотливой», «нивы – переливы».
Во второй строфе, как мы и раньше отмечали в лирике А.Фета, мир поднимается до космизма. Олицетворение дня, ночи, месяца увеличивают общую картину жизни мира, одухотворяют и одушевляют его. Всё становится наполненным неделимой божественной сутью:
Робко месяц смотрит в очи,
Изумлен, что день не минул,
Но широко в область ночи
День объятия раскинул.
В заключительных же строках «земное» изображение поля ржи и космизм сливаются в единое целое:
Над безбрежной жатвой хлеба
Меж заката и востока
- и вершина, пик ее – небесные чертоги, жар небес, откуда вновь исходит на землю благодать. Здесь одушевленность всего мира достигает апогея:
Лишь на миг смежает небо
Огнедышащее око.
Торжественное звучание последней строфы – это гимн Создателю за его великие деяния.
Очарование фетовской лирики особенно проявляется в бесхитростных, на первый взгляд, стихах, например, в знаменитом «Ласточки пропали…» Вы почувствовали, как что-то дрогнуло в вас от этих двух слов? Ласточки пропали, милые сердцу птицы. При упоминании о них в памяти возникают и плавность их стрельчатого полета, и щебетанье под крышей родимого дома, и теплый летний день – и вдруг… «пропали»! Какое жесткое, жестокое слово! Произносится с безысходностью, за ним ничего нет – только пропасть. Тем более что после этого страшного слова – пауза, и дальше, когда читаешь «а вчера зарёй», еще надеешься что-то узнать о ласточках, но это уже не о них, а о грачах, которые «как сеть мелькали» - и рушится надежда, и встает иной образ: чего-то черного, такого же безысходного; может быть, в эту сеть и попали, и там пропали бедные ласточки. Потом, с возрастом, узнаешь правду о перелетных птицах, но ведь стихи знакомы нам еще раньше, так что первое восприятие наполнено чувством, а не знаниями, и оно искреннее, ближе.
В следующей строфе – опустошение чувств, сквозная тоска:
С вечера всё спится,
На дворе темно.
За этой тьмой не видать ничего светлого, она нескончаема, непроницаема. И звуки, которые доходят оттуда, лишь подчеркивают запустение: «лист сухой валится…» - да какая ж тишина нужна, чтобы даже не услышать, а, скорее, почувствовать слухом падение сухого листа! Ведь это то же, что и «дольней лозы» прозябанье» в пророческом слухе Пушкина. Дальше – еще мрачнее: ночь, брожение темных сил:
Ночью ветер злится
Да стучит в окно.
И, как и в «Весеннем дожде», где «что-то»… «подошло» и «барабанит» значительно больше, чем просто дождь, так и ветер здесь у Фета – нечто иное, чем просто ветер. За окнами тьма, тишина – и ветер мчится из космических пространств, несет с собой злость и угрозу. Душа сжимается в тревоге и тоске, остро чувствуется одиночество, и хочется действия, борьбы, преодоления:
Лучше б снег да вьюгу
Встретить грудью рад!
Это восклицание – от отчаяния: есть желание сбросить с себя оковы невзгод, но всё вокруг – грусть и тоска, и уйти от них невозможно.
Выйдешь – поневоле
Тяжело – хоть плачь!
Нет до самого горизонта ничего, что бы радовало и оживляло взор. Голое, унылое поле, лишь сухой комок пересекает его, словно сиротская доля:
Смотришь – через поле
Перекати-поле
Прыгает, как мяч.
Трудно найти в отечественной поэзии столько стихотворений, как у Афанасия Фета, где так воедино были бы слиты явления живой природы и человеческие чувства.