Поезд, далеко не скорый – «Таганрог–Ленинград», не торопясь продвигался к конечному пункту. Да и вряд ли поезд шёл из Таганрога. Скорее всего, он отправлялся из Адлера. В Таганроге в то время и вокзала не было – здание находилось полностью в разбомбленном состоянии. В проходящий поезд, как правило, садились на станции Марцево, недалеко от города. В вагон загружались через все двери и окна. Картинку надо было видеть. Сейчас даже вспомнить жутко. Да, собственно, в данный момент это и неважно. Главное, поезд приближался к городу-Герою, к Ленинграду, к моей родине. Год 1945, август. Великая Отечественная война победоносно закончилась, да и до конца Второй мировой оставалось несколько дней. На той войне навсегда остался отец. В мае мне исполнилось семь лет, пора в школу.
Поезд шёл через Украину и Белоруссию. Проплывали перед окнами разбитые войной вокзальные здания, везде виднелись руины от прошедшей войны. Почему-то запомнился вокзал Орла. Возможно от того, что поезд стоял там дольше. Мы с бабушкой с чайником сходили за кипятком. Поразило огромное здание вокзала, на верху которого была надпись «Орёл». От здания оставались только стены. Когда с кипятком мы возвращались к вагону, мне на глаза попался мальчишка в военной форме с лампасами на брюках. Мальчишке было не более 12 лет, и мне подумалось: вот, что значит война, ещё мальчишка, а уже генерал. Про Суворовские училища тогда мне ничего не было известно. Поезд, простояв с полчаса, тронулся, за окном вновь замелькали пейзажи, а в голове прокручивались картинки минувших дней, минувших четырёх лет войны, которые, начиная с трёхлетнего возраста, чётко вошли в память. Память сохранила всё на всю жизнь. Возможно, её обострили обстоятельства стрессового характера. Перед глазами вставали картинки пройденного, ещё небольшого пути, пути вовсе не боевого, детского, но всё же военного.
Родился я незадолго до войны. Уточнять, какой войны, пожалуй, не приходится. Хотя, всего за сорок пять лет в начале двадцатого столетия прокатилось много войн по земле. Из них только две Мировые, а в России ещё и гражданская, и финская. Если всё сложить, то унесли они под семьдесят миллионов человек. Почему-то не живётся людям спокойно. Мешает кому-то и Россия, мешал и Советский Союз. И продолжаются конфликты постоянно. Немецкие учёные в 1975 году подсчитать даже ухитрились, что с 1496 года до новой эры по 1975 год новой эры, за 3471 год, 3200 лет на земле бушевали войны. И только 271 год мир жил без войны. Получается, что на 13 лет войны приходится только один год мира. Надо сказать, что эти учёные подсчитали, сколько же могло это безобразие стоить. В переводе на золото истратили столько, что из этого благородного металла можно бы сделать обруч по экватору шириной 1.5 километра и высотой 50 метров. Не многовато ли? Однако выводов так и не сделали. Эти подсчёты сделаны до 1975 года. А что позже? А позже сплошные военные конфликты, которые стали называть горячими точками. Любопытно бы подсчитать, сколько эти точки жизней унесли. Кстати, и попытались подсчитать. В первую очередь американцы сделали прогнозы, что с 1970 по 1990 годы в мире произойдёт 400 конфликтов и в 140 из них примут участие США. Тут-то они и ошиблись. За это время США 250 раз сунули свой нос в чужие дела. И погибло после Второй мировой войны в различных конфликтах около 10 миллионов человек. Думаю, это не очень точно, скорее всего, больше. Мощь оружия нарастает, а от этого растёт число погибших в войнах. Для любопытных ещё немного отклонюсь от основной темы: в 17 веке погибло в войнах 3 миллиона человек, в 18 веке – 5.2 миллиона, в 19 веке – 5.5 миллионов, в 20 веке – 64 миллиона, но скорее всего и больше. Не дороговато ли обходятся конфликты?
Поезд постукивал колёсами, я в ту пору этих цифр не мог знать, в голове вставали картинки только прожитых последних четырёх лет. Уехали мы с мамой из Ленинграда, скорее всего, в конце июля. Что повлияло на отъезд, сейчас трудно понять и тем более получить ответ. В начале войны никто не ждал суровой блокады, да и вообще бытовало мнение, что мы их шапками закидаем. Увезли меня с моей родины, которая толком не была ещё познана. Остались в памяти отдельные картинки: демонстрация Первомайская, последняя перед войной, какие-то пароходики по речке двигающиеся. Речка эта Фонтанкой называлась. Кони на Аничковом мосту в памяти не остались, возможно, от того, что они слишком высоко стояли, да и до них ли, когда пароходики по реке плывут. Атланты на дворце Белосельских-Белозерских тоже остались незамеченными, очевидно, по той же причине, что и кони. Пожалуй, это и всё, что запомнилось. Помнится, что с бабушкой прощались на лестничной площадке чёрного хода. Неужели она на вокзал не поехала? Почему только лестничная площадка запомнилась?
Далее сплошные путешествия. Первый город наших вынужденных путешествий – Москва. Там много родни моей мамы жило. Запомнилась мне спокойная обстановка. Вечер, все сидят за столом, играют в картишки. Враг далеко, и ближе мы его не подпустим. Я же на кухне изучаю флакончики моей двоюродной бабушки. Пузырьки с духами и одеколоном стояли на кухонном подоконнике, как тут было не понюхать их все. Вот и донюхался, втянув в свой нос «аромат» нашатырного спирта, мало не показалось. Воплей было много. «Откачивала» и успокаивала вся родня, побросав карты.
После Москвы, и опять непонятно зачем, враг-то далеко, отправились мы с мамой на Волгу, на родину моей бабушки, матери моего отца. Родина её находилась в посаде Большие Соли Костромской губернии. Ныне это посёлок Некрасовское Ярославской области, куда я и направляюсь теперь каждое лето, так как на мою городскую голову «свалился» по наследству «домик в деревне». Побыли мы в Больших Солях, видимо, недолго. Остались в памяти тоже отдельные картинки: большой дом бревенчатый, где и родилась моя бабушка. Ещё один эпизод запомнился, который прояснился случайно, когда я был уже совсем взрослым. Куда-то везут меня на тачке, рядом чемодан и какая-то поклажа. Везут по полю, куда – не знаю. Солнце палит нещадно. Вдруг ломается колесо, и мне предлагают идти пешком. Крика и протестов выразил немало. Пришлось всё же идти. В конце концов, попадаем в тень, какая-то аллея, затем берег Волги, пристань и пароходик. Теперь-то, бывая в тех местах, разобрался – это были Бабайки, где среди зелени разместился Николо-Бабаевский мужской монастырь. Помню, вёз меня на тачке какой-то парень. С этим парнем мы и встретились году в 1975-м в Николаеве. Этот «парень» оказался двоюродным братом моего отца и до призыва в армию, на фронт, он жил в посёлке. Вот это встреча. На груди дядюшки Саши блестели медали и ордена, среди которых его гордостью являлся солдатский орден Славы. На фронте командовал он пушкой 45-ти миллиметрового калибра. Однажды наши отступать вздумали. Противник рядом. Пушку не бросишь, под трибунал попадёшь. Начал Саша из пушки палить по наступающим фашистам – помирать, так с музыкой. Тут и наши воины опомнились в контратаку перешли и отбросили фашистов. А у Саши на груди появился орден солдатской Славы.
Видимо, случайно запечатлелась в памяти церковь «Утоли моя печали», которая стояла рядом с нашим домом. Эта церковь и снилась мне очень часто всю жизнь. Когда я впервые приехал в посёлок Некрасовское в двухтысячном году и шёл по мосту через живописную речку Солоницу, перед глазами появилась эта церковь. От неожиданности увиденного я даже остановился и никак не мог понять, отчего именно она мне снилась. Надо сказать, она, видимо, звала меня и после посещения её перестала сниться.
Итак, провожал нас, как выяснилось, дядюшка до пристани, откуда мы отправились в Саратов. С этого момента в памяти сохранилось практически всё. В Саратов направилась моя мама к своей сестре, моей тётушке Вере. Её муж, прославленный лётчик Виктор Шарай, как и мой отец, уже воевал на фронте. Лётчиком прославленным дядюшка стал ещё в 1938 году, когда воевал добровольцем в Китае, где таранил японского аса, красу и гордость империи, погрузив Японию в пятидневный траур.
Что тётушку привело в Саратов непонятно. Жили мы в какой-то квартире на первом этаже, видимо, снимали комнату. Развлечением сестёр было по вечерам, облокотившись на подоконник, считать, сколько звёзд нашего театра пройдёт мимо. В Саратов в это время переехал МХАТ, и артисты жили где-то рядом, возможно, на нашей улице и ходили в театр и обратно пешком мимо нашего дома. Сейчас и не вспомнить, кто проходил под нашими окнами, но помнится, что фамилии звучали значимые, такие как: М. Царёв, В. Качалов, И. Москвин, А. Кторов, В. Давыдов. Не скрою, все перечисленные фамилии я не мог знать. Пришлось вспоминать те, что на слуху оставались.
Позже заводы Саратова стали бомбить. В это время мою кровать ставили в коридоре, где отсутствовали окна. Однако во время дежурства мамы мы вместе сидели у чердачного окна. Виднелись зарева пожаров от зажигательных бомб, утром обнаруживались разбитые дома. Интересно жилось в Саратове. Там мы уже в три года и начали свою войну, в которую играли всё детство. Бегали по овражкам, по кустам с кличем: «Ураа!» Захватывали пленных с криком: «Ханды хох, а то капут». Как это переводится, мы прекрасно знали. Однако на ханды хох не все соглашались и капута не боялись. Мальчишки-то все нашенские и фрицем быть никто не хотел. Бегали на главную площадь, которая недалеко находилась от дома, смотреть на сбитый фашистский самолёт. Мимо нашего дома частенько проходили строем военные. Все мы вылетали из своих дворов и пристраивались в конце строя, пытаясь идти в ногу и, конечно, на войну. Идущие воины не возражали и смотрели на нас с улыбкой.
Через какое-то время тётушка куда-то уехала. Это для меня «куда-то». Вполне известно, куда она направилась – в Рузаевку, что в Мордовии, недалеко от Саранска. Туда-то зачем? А там расположилось наше лётное истребительное училище, куда после ранения направили инструктором её мужа – дядю Витю, моего кумира. Он же лётчик был, и на груди у него сияли ордена и медали. Ордена он стал получать, ещё будучи в Китае, помогая гоминдановцам отбиться от японцев. По поводу тарана доложил дядюшка начальству без затей – столкнулся с японцем. Коли столкнулся, так и получай орден Красного Знамени. Орден, конечно, внушительный, но, увы, – не геройская звезда. Вернулся он, двадцатитрёхлетний парень, из Китая с двумя такими орденами. Учитывая богатый опыт и ранение, полученное в воздушных боях над Балтикой, отправили его учить молодых лётчиков науке Побеждать. Убыль лётчиков была большая, а молодёжь надо учить кому-то. Средняя живучесть советских пилотов в годы Отечественной войны составляла: пилот истребителя – 64 боевых вылета, или максимум одну неделю, пилот штурмовика ¬– 11 боевых вылетов, пилот бомбардировщика – 48, пилот торпедоносца – 4 боевых вылета. Для уничтожения одного танка иногда требовалось сделать десять боевых вылетов. Некоторые лётчики погибали при первом же вылете. Учитывая это всё, и направили моего дядюшку после ранения обучать молодёжь. Через некоторое время, помнится, настала уже зима, направились и мы с мамой в эту Рузаевку. О Рузаевке тоже остались яркие воспоминания. Жили в какой-то крестьянской избе. Улица от избы шла вниз и, кажется, до самой железнодорожной станции. Эта гора и становилась зимой прекрасным аттракционом для ребятни. Санки неслись вниз мимо домишек, ветер выбивал слезу. Иногда санки залетали в глубокий сугроб и переворачивались. Визг и смех раздавался, наверное, на всю Рузаевку. Запомнились и визиты в столовую для лётчиков. Это был праздник. Все столики накрыты белыми скатертями. На подставочках лежали: ложка, нож, вилка. В стаканчиках – крахмальные белые салфеточки и самое завораживающее воображение – тонкие стаканы в подстаканниках с компотом. Да, это похоже на праздник, и обеды там были очень вкусные. С тех пор и полюбилось мне иногда обедать в столовых, хотя качество пищи, порой, не походило на то, что подавалось лётчикам. В штабе училища командир или начальник училища, не помню, однажды подарил мне деревянный макет самолёта. Подарок просто царский. Жаль, что он не дожил до моих внуков. Хотя у них теперь другие игрушки, если и самолёты, то летающие, о которых в моём детстве даже фантазировать не приходилось. Осталось в памяти и посещение аэродрома, куда меня привозил дядюшка. Посадил он меня однажды на лужайку, а сам, натянув парашют, залез в самолёт «Ишачёк» и взлетел. Полетал и сел на то же место, рядом со мной. Это впечатлило. Очень я гордился своим дядюшкой. Хотелось тоже стать лётчиком. Чтобы приблизиться к заветной мечте, пришили мне к зеленоватому пальто вместо погон голубые петлицы. Гордость переполняла до того момента, пока я не показался перед мальчишками. То ли от зависти, то ли от непонимания меня тут же стали дразнить фрицем. Обидно было, да и всех не побьёшь, их больше. Кажется, мне петлицы отпороли от пальто, сейчас не помнится.
Через некоторое время то ли училище, то ли штаб его перевели в Саранск. Рузаевка рядом, каждый офицер имел служебную машину. Почему-то дядюшка называл свою машину – «Козлом», это была предшественница ЭМок. Помнится, колёса со спицами были у той машины.
Напротив нашего дома располагался большой сквер. В конце сквера у нас было большое развлечение. Там, видимо, тренировали готовящихся к отправке на фронт воинов. Они-то и нарыли много окопов разных размеров, вплоть до одноместных гнёзд для стрелка. Там-то мы и продолжали играть в войну. Правда, спрыгнув в азарте в одноместное гнездо, весьма затруднительно выбирались оттуда. Очень яркое и единственное воспоминание оставил Саранск на всю жизнь. Однажды играл я с товарищем в соседней квартире. Вошла тётушка и, как-то загадочно улыбаясь, позвала меня домой. Не хотелось уходить, и я без удовольствия покинул своего друга. Вошли мы в свою комнату, на кровати с перевязанной ногой лежал какой-то дядька. Дядька привлёк моё внимание, что-то как искра вспыхнуло внутри, и я с криком «Папка!» бросился к лежащему. Да, это был отец, раненный в ногу. По пути в госпиталь случайно пересел на поезд, идущий в Саранск. Наверное, врачи пошли навстречу и дали направление в госпиталь Саранска. Сколько длилось лечение, не помнится, было это лето 1943 года. В памяти остались яркие картинки, как мы гуляли с отцом после выписки его из госпиталя, катались в парке на каруселях. Привёз мне папка в подарок немецкую кобуру, позже пошедшую мне на подмётки, фонарик и настоящую финку. Фонарик, который значительно отличается от сегодняшних, и финка до сих пор хранятся в доме. Помню и проводы папки на фронт. Долго бежал за поездом, а отец махал мне фуражкой. Бежал, пока поезд безнадёжно не обогнал меня. И всё! С тех пор, а было мне пять лет, слово «папа» произносить не приходилось. Вот и получается, что провожал я отца тогда в последний путь Погиб отец под Винницей в звании гвардии майора, в должности заместителя начальника штаба артиллерии корпуса, скорее всего 25 января 1944 года. Место захоронения – в деревушке Зозовке, Липовецкого района Винницкой области – удалось установить, когда я сам уже стал офицером. Фашистов гнали с нашей земли. Освободили город Таганрог. В этот город на Азовское море летом 1944 года и перевели училище, туда, где оно и находилось до войны. Училище-то готовило лётчиков-истребителей морской авиации.
Таганрог буквально ослепил своим ярким солнцем. Возможно, так кажется по прошествии многих лет. Однако именно такое впечатление осталось от встречи с городом, заложенным Петром после взятия Азова. Город утопал в зелени и солнечных лучах. Чуть позже состоялось знакомство и с ласковым и тёплым Азовским морем. О фруктах до той поры невиданных и говорить не приходится. В период созревания дынь-колхозниц город наполнялся их ароматом. Запомнились и прыжки курсантов с парашютом в море. Дядюшка брал меня на катер, который собирал парашютистов в море. Инструктор, весёлый дядька, прыгал последним и уже в катере предлагал мне прыгнуть вместе с ним. Я соглашался прыгать откуда угодно с таким отважным и весёлым человеком. Скорее всего, это была шутка, и прыгать мне не пришлось. Зато он подарил мне небольшой вытяжной парашютик, тот, что первым вырывается из упаковки и далее вытаскивает основной парашют. Это был отменный подарок, который до сих пор хранится. Ещё запомнилось барахтанье посреди моря, это казалось большим героизмом. Плавать-то я к этому времени не очень-то умел, но на меня надевали надувной жилет, называемый каппой, который парашютисты надувают после открытия парашюта, до приводнения. Этот жилет прекрасно держал на водной поверхности и героизма не требовал. Гордость переполняла, надо же – посредине моря купаюсь. Надо, конечно, уточнить, что это всё происходило не на самом море, а в Таганрогском заливе. Другой берег залива виднелся с нашего в хорошую погоду. Иногда вода из залива куда-то уходила, и почти половину залива можно было пройти по его песчаному дну. Запомнилась и Каменная лестница, обязательная во всех южных городах, как выяснилось позже. Перед лестницей на площадке стояла каменная тумба, на её поверхности размещались солнечные часы, приводящие в восторг и непонимание, как это взрослые могут определять по ним время. Самое яркое воспоминание осталось и от катания моим дядюшкой меня на самолёте По-2. Впечатление и восторг остались на всю жизнь. Особенно впечатлила посадка. Может, дядюшка специально спуск сделал покруче, и на моих глазах дом на аэродроме из спичечного коробка мгновенно вырос до его настоящих размеров. Напугаться не успел. Не успел и подумать, что самолёт падает от неисправности, как колёса коснулись зелёной лужайки, куда самолёт и приземлился. Да, сели именно на лужайку, самолёт-то По-2 очень покладистый. На таком же самолёте дядюшка полетел однажды проверить, почему его жена и моя мама долго не возвращаются с рынка, находящегося где-то не очень далеко от города. Ждал, ждал дядюшка дома, день выходной. Не дождался, заволновался, позвонил на аэродром, чтобы подготовили самолёт, всё тот же По-2. На этом самолёте и полетел вдоль дороги, в сторону рынка. На полпути увидел стоящую машину и женщин за кем-то гоняющихся. Долго не размышлял, посадил самолёт прямо в поле. Оказалось, что все ловили купленную курицу. Помог дядюшка поймать её и успокоенный взлетел. Домой вернулся раньше, чем машина прибыла с покупками. Машину водил матрос, ленинградец по фамилии Балицкий. Хороший, весёлый парень, всегда надо мной подшучивал, воспринимался он всеми как член семьи. Частенько тётушка его кормила обедом. Трудно сказать, сколько же этот матрос прослужил, но началась его служба ещё до войны.
Кстати, мой дядюшка позже, в Калининграде, использовал и реактивный истребитель для разведки дороги на рыбалку.
Кроме солнца запомнились и тучи. Грозы в Таганроге случались тоже яркие и громкие. Мне же вспоминается одна «чёрная туча» – это извещение, которое пришло летом 1944 года, где сообщалось, что в конце января 1944 года мой отец пропал без вести. Да, это была самая чёрная туча, но авторитет моего дядюшки был непререкаем. Он, чтобы успокоить меня и мою маму, твёрдо сказал – пропал – не погиб, значит, найдётся. После этих слов я не проронил ни слезинки, так полжизни и ждал его. Только став офицером и побывав в Виннице, где и пропал мой отец, я разобрался в ситуации и нашёл братскую могилу. Правда, фамилии отца там нет. Местные старушки рассказали, что лежит там не меньше тысячи, а на обелиске написаны только фамилии их земляков. Почему так получилось, можно только догадываться. Я же храню его последнюю открытку, присланную в Саранск на моё имя. Открытка датирована 15 января 1944 года, пока шла весточка, 25 января его уже не стало. Храню я и три вырезки из фронтовой газеты, где говорится, как воевал мой папка. И недаром к концу 1943 года он имел и звание гвардии майор, и награды: два ордена Отечественной войны, два ордена Красная звезда, медаль за Боевые заслуги и медали За оборону Сталинграда, за Освобождение Киева. Совсем недавно обнаружил, что отец был представлен к ордену «Александра Невского». Так и осталось неизвестным, успел ли он получить эту высокую награду.
Прошла и зима, и лето 1944 года. Наступил май 1945 года, наступило 9 мая. И это тоже осталось в памяти на всю жизнь. Все взрослые сидели до полуночи у радио, чего-то ждали. И дождались, ночью объявили, что война с фашистской Германией победоносно закончилась. 9 мая 1945 года светило ярчайшее солнце, все вышли на улицу и двигались к парку, к центральной в то время площади. Играл духовой оркестр и играл до ночи. Допоздна из парка раздавались звуки вальса. На всю жизнь запомнился и вальс «На сопках Манчжурии».
Итак, лето 1945 года, пора возвращаться на ещё незнакомую родину, в Ленинград.
И вот сижу в поезде, который продолжает своё движение, а в голове мелькают эти картинки и воспоминания прошедших лет. Поезд приближает меня к моему незнакомому городу.
Наконец-то путь закончился, паровоз, пыхтя и выпуская избытки пара, медленно входил под крышу вокзала, таща за собой зелёненькие, обшитые деревянными дощечками вагончики. Сверху при въезде под крытую часть вокзала виднелась надпись – «Ленинград». Приехали! Вокзал несколько стёрся из памяти с годами, но, думаю, это был Варшавский. Поезд остановился. Здравствуй, мой незнакомый город! Очень скоро ты станешь моим любимым. Это же Ленинград, это моя родина, которую я, конечно, не помнил. После четырёх лет сплошных переездов вернулись домой. Вернулся с бабушкой, маме необходимо было закончить работу в Таганроге, откуда мы и ехали. Встретил нас дедушка Викторин Васильевич, которого я и не представлял себе, так как расстались мы с ним тогда же, когда началась война. Вышли на площадь. Народу тьма-тьмущая. Большое количество машин, все чёрные. В войну и долго ещё после неё запрещалось красить их в яркие цвета. Сначала для маскировки, а позже, чтобы не копировать "загнивающий" Запад. На площади стояло много тёмно-коричневого цвета легковых машин с какими-то знаками на дверцах. Как мне показалось, передние колёса у машин были по диаметру меньше задних. Разумеется, это показалось, так как найденные фотографии говорят, что с машинами всё было в порядке, и это были такси, купленные, кажется, во Франции ещё до войны, и назывались, если не ошибаюсь, «Рено». Как бы по-иностранному не назывались, но выглядели они как- то несолидно. Вещей у нас оказалось многовато, и дедушка Викторин повёл нас к остановке с другими машинами. Эти большие тоже были забавными. Почему-то запомнились, как переделанные ЭМки. Найдя сегодня фотографии тех машин, понял, что заблуждался. Кабина машин совсем непохожа на ЭМку, а кузов низенький и не очень вместительный. По бортам крепились откидные скамейки, куда и рассаживались пассажиры по принципу «кому по пути». На свободном месте посреди кузова размещался людской скарб. Вещей много, все возвращались из эвакуации. Заполнив весь кузов, машина трогалась с места и развозила пассажиров по их адресам. На этих машинах поездка, видимо, и дешевле стоила, чем на такси, похожее на "Рено". Уселись мы в кузове и поехали по незнакомому городу с огромными домами на улицах. Переехали какую-то речку, то, что это Обводный канал, знать я тогда не мог. Да он и выглядел по-дру¬гому тогда, берега его были земляные, поросшие травой, в общем похож на речки, какие приходилось видеть за время «скитаний». Далее –каменные джунгли, в которые окунулась машина. Врезались в память улицы, похожие на ущелья. Таких улиц за всю войну не встречалось. Вот это город! Совсем не похож ни на Рузаевку, ни на Маршанск, ни даже на столицу Мордовии Саранск, да и на Таганрог непохож. Не скажу, что это мне очень понравилось. Мрачновато показалось. Машину жутко трясло и подбрасывало, так как все улицы вымощены булыжником. Именно булыжником, а не брусчаткой. Смутно помню Пять углов и далее трясучий «коридор» моей родной улицы Рубинштейна, где я и родился в доме № 3.
Итак, вот моя улица, вот мой дом родной, где ещё четыре года назад все ещё были живы. При подъезде к дому увидел вылетающих из подворотни маль¬чишек с палками-саблями, которые гнали в соседний проходной двор «противника». Да, здесь ещё шла «война». Значит, я вовремя приехал, не опоздал хотя бы на эту, затянувшуюся на все детские годы. Позже эта детская война плавно перешла в Холодную войну и в службу в ВМФ ещё на тридцать лет.
На следующий день по приезду вывела меня бабушка на Невский проспект. Прогулялись до Аничкова моста. Теперь я и коней разглядел. Как же красиво. Какая же красивая моя Малая родина. Разглядел и дядек, балконы держащих, на дворце Белосельских-Белозерских. Оказывается и тётки могут балконы держать. Позже пояснили, что это атланты и кареотиды. Вот так и начал познавать культуру Великого города, нашей Северной столицы.