Глава I. Полонез без ритурнеля
Когда для нас перестают существовать другие,
мы перестаём существовать сами для себя.
Эмиль Мишель Чоран
Вступление или ритурнель, которого не было
Уже третий час ночи. «И мается былое в темноте…»
Как в ритурнели традиционного полонеза передо мной проходят три поколения моей семьи, и в каждом есть своя Наталья.
Не раз мне приходилось слышать о спрятанных в шкафах семейных тайнах и даже преступлениях, но никогда я не предполагала, что мои родные на протяжении долгих лет в таком же деревянном ящике скрывают секреты нашей семьи.
Впервые имя Натальи Онуфриевы Мицевич я прочла в свидетельстве о рождении мамы. Метрики были необычные, написанные на двух языках: русском и украинском. Смущенные родители объяснили наивной девчонке, которая обнаружила недостаточно тщательно спрятанный документ, что на Украине в начале прошлого столетия в графу «мать» вносились данные крестной.
Этому объяснению я поверила, потому что с детства слышала, что лгут только трусы, которые боятся правды, а мой отец, бывший фронтовик-орденоносец, был героем. Боевая мама тоже не раз проявляла решительность и бесстрашие: в начале войны сбрасывала с крыш фугасные бомбы, а позже храбро защищала любимого от грозившего ему увольнения за якобы раскулаченного отца. Но тайну о существовании бабушки-польки родители все-таки предпочли скрыть от меня. С кузиной мы разгадали эту загадку много позже.
К сожалению, ни тогда, ни сейчас никто не может объяснить, почему под грифом «совершенно секретно» три сестры - мои тетушки и мама, хранили имя неизвестной нам Натальи, почему умалчивали о Мицевичах? Что это было? Боязнь обнаружить польские корни в период всеобщей подозрительности, закрытости, столь непонятной нынешним поколениям? Или это было проявлением обнищавшей памяти, остатки которой безуспешно топили в неиссякаемом потоке времени?
Как бы ни поступали мои родители, я не сужу их. Я не сносила их башмаков, не истоптала их дороги. Они - часть нашего родового древа, ветвями которого пронизано все мое существо. Даже сейчас мои давно ушедшие предки оберегают меня, помогают обрести покой в трудные минуты. По прошествии многих лет я не могу исправить их ошибки, но мой долг - сохранить память о прошлом.
В поисках следов Натальи Онуфриевны Мицкевич я пробивалась к истокам той загадочной истории. В воспоминаниях разговорившейся мамы искала новые для меня имена, записывала обрывки фраз, фрагменты давно отзвучавших разговоров.
Путь, идущий вспять от сегодняшнего дня к прошлому, был извилистым и долгим. Прошлое сочилось сквозь пальцы, как вода, ее было трудно удержать. Персонажи трагической пьесы скрывались плотным тяжелым занавесом.
Вопреки всему мне удалось совершить невероятное: замедлить мелькающие кадры, с пристрастием рассмотреть и восстановить картины прошлой жизни.
Евангелист Лука был прав, когда говорил: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят».
За полвека мне многое открылось.
Я узнала, что фамилия «Мицевич», по-польски она пишется Micewicz, имеет польские корни.
Происхождение фамилии в разных источниках трактовалось по-разному:
; от слова miec (иметь, долженствовать);
; от слова miecz (меч);
; от слова miejsce (место).
Иногда фамилию Мицевич образовывали от крестильного имени Димитрий, греческого происхождения, которое переводилось как «принадлежащий Деметре», богине плодородия и земледелия. Первоначально суффикс – евич имел значения «маленький», «молодой человек», «сын», но позднее он утратил прямое значение и сохранился лишь в качестве фамильного образующего. Мицевич буквально понимался как «сын Димитрия, Мица».
В начале четырнадцатого века род Мицевичей был знатным. Шляхтичи, принадлежащие к данной фамилии, имели свой герб, о чем записано в Гербовнике Царства Польского, который являлся частью Общего Гербовника дворянских родов Всероссийской Империи. Его основу положил указ императора Павла I.
В Гербовнике Царства Польского я нашла запись о том, что семья Мицевичей, наряду с некоторыми другими фамилиями, имела свой герб - Елита: «Герб Елита внесен в часть III Гербовника дворянских родов Царства Польского страница 1. Примечание: Третья часть Гербовника дворянских родов Царства Польского издана Лукомским В.К. и Тройницким С.Н. в 1910 году. Официально третья часть ГЦП не издавалась». Данная запись части III была сделана 19.01.1799 года, что свидетельствовало о древности рода Мицевичей.
Так изображался Герб Елита (Jelita), который имел еще одно название - Kozlerogi (козлероги). В его описании говорилось: «В красном поле щита три золотых копья, расположенных в виде звезды, среднее острием вниз, а боковые вверх. Щит увенчан дворянским шлемом с дворянской же на нем Короной. В нашлемнике над Короной – выходящий до половины козел, обращенный вправо. Данный герб принадлежал более 350 фамилиям в Польше, Литве, Австрии, на территориях Украины и Беларуси. Эмблема герба с некоторыми изменениями использовалась в российской геральдике».
О родоначальнике герба Елита (Jelita) прочла следующее: «В 1331 году герб был пожалован польским королем Владиславом I Локетеком (1260 – 1333) рыцарю Флориану Сариушу (Saryusz), имевшему до этого в гербе козла. Во время одной из битв с Тевтонскими рыцарями рыцарь, на виду у короля, был пронзен неприятелем тремя копьями. Несмотря на тяжелые раны, мужество не оставило героя. С тех пор по воле монарха в гербе этого рыцаря в красном поле помещено три золотых копья, расположенных в виде звезды, а козел, выходящий до половины, - в нашлемник».
Существовала легенда: «На другой день после нанесенного Тевтонским рыцарям сокрушительного поражения король объезжал поле боя. Среди погибших польских воинов он увидел тяжелораненого, который, узнав Владислава I, пытался привести себя в порядок, стал самостоятельно заправлять в живот вывалившиеся наружу кишки. (Возможно, что с этим эпизодом и связано название герба Елита. Слово «jelita» по-польски – кишки). Тот раненый был отважным польским рыцарем, Флориан Сариуш. Расчувствовавшийся король щедро одарил храброго воина».
Мне в помощь мама передала единственную сохранившуюся фотографию в 1936 году подаренную ей дядей Георгием Онуфриевичем Мицевичем.
По фото 1915 года удалось определить участников событий, связанных с бежавшей от захватчиков семьей моей бабушки, проследить маршрут их странствий по Российской империи и революционной России.
Благодаря фотографии я узнала, что моя бабушка родилась в польском городе Седльце в девяноста километрах от Варшавы.
В марте 2019 года, посетив польский костел в Томске, я познакомилась с местным ксендзом, который смог прочесть и перевести надпись, сделанную рукой бабушки. На ее обратной стороне было написано следующее: «Kochanej babci na pami;;. Natalia» (Любимой бабушке на память. Наталья).
Совсем не просто рассказывать о своих находках. Скупое изложение сведений не передает хрупкости короткой и романтической истории жизни польской красавицы.
Нужную форму повествования мне подсказал уникальный гимн родного города моей тезки, полонез Михала Клеофаса Огинского, написанный в 1794 году. Считается, что композитор создал это произведение, покинув Речь Посполитую после подавления российскими войсками восстания Костюшко.
Полонез, торжественный танец-шествие в умеренном темпе, возник в Польше в XV веке под названием «ходзоный» (польск. chodzony). Сначала он был исключительно свадебным танцем. Первой его составляющей должно было стать инструментальное вступление, ритурнель. Но в полонезе ля минор, единственном в своем роде, ритурнель не звучит ни в начале, ни в конце произведения.
Как и в биографии самой Натуси этапы ее жизни полностью совпали с порядком исполнения фигур «ходзоного» марша. При исполнении фигуры «променад» время шло вспять. Польская земля навсегда прощалась с любимыми ее сердцу жителями и перед расставанием дарила свое самое сокровенное: ухоженные парки, воздушные католические костелы, напевные мелодии и столь своеобразный, ни на какой другой непохожий польский язык. Фигура «соло дам» в точности повторяла проход двух красавиц, Натальи и Ефросиньи, демонстрировавших свою походку и характер. «Фонтан парами» являл шествие подруг и их возлюбленных навстречу друг другу. А «веер» разводил женщин, казалось бы, навсегда, но в итоге связывал их прочными узами.
Так в моей интерпретации родилась эта, возможно, опоэтизированная часть родословной, похожая на удивительную сказку с печальным концом.
Променад
Песня летит, как птица вдаль,
Ведь где-то там, в тиши лесной,
Стоит у речки синей, дом родной,
Где ждет меня любимая и верная.
Где тихий мой причал,
И вечером в саду из дома
Слышатся лишь звуки полонеза...
Я расскажу вам о Счастье. Людям, хотя бы изредка, нужно слушать о существовании Счастья, возможно, тогда они и сами смогут стать счастливыми.
Никто не может объяснить, почему в середине восемнадцатого века Счастье поселилось ни в Париже, ни в Риме, ни где-то еще, а именно в небольшом польском городке Седльце в ста километрах восточнее Варшавы. Трудно понять его выбор, ведь до 1775 года это был провинциальный городишко. Счастье захотело жить именно здесь, и оно начало обустраивать свое жилище. Для Седльце наступили замечательные времена. Город перешел во владение княгини Александры.
Дочь князя Михаила Чарторыйского была замужем дважды. Ее первым мужем стал подляшский воевода Михал Антоний Сапега. Он был старше жены на тридцать семь лет. Будучи человеком образованным, Сапега с легкостью переводил Вольтера, писал стихи и пьесы.
После его смерти Александра недолго оплакивала смерть мужа и вскоре вновь сочеталась браком с не менее одаренным паном, гетманом Михалом Казимиром Огиньским, завоевавшем ее сердце благодаря мастерской игре на кларнете.
Однако влюбленность быстро прошла. Княгиня разочаровалась в красавце-супруге, который был ее полной противоположностью. Русский посол Репнин называл Огиньского «мокрой курицей».
Во избежание семейных ссор супруги решили жить врозь, каждый своею жизнью. Александра поселилась во дворце в Седльце, а ее муж – в Слониме.
Счастье любило княгиню. Оно сделало все, чтобы в браке с нелюбимым ей не было тоскливо. Александра беззаботно проводила время. Ее единственной заботой стало развлечение гостей. Панове часто устраивали охоту. Княгиня была метким стрелком, могла подстрелить птицу в полете. Кроме того она любила играть в карты. В ее вновь отстроенном дворце собирались самые известные в Европе игроки.
Нравы во дворце Огиньской не были строгими. Во время полонеза дамы танцевали почти босяком в подобиях античных сандалий. Постороннему взгляду (какая смелость для того времени!) отрывались пальцы ног, унизанные перстнями. Но и это не все! Бывало, присутствующие на балу дамы выступали с обнаженной грудью по моде, завезенной любовницей короля Станислава Понятовского, маркизой де Люлли.
Современные «пуритане», выкладывающие селфи в инстаграме, вряд ли поймут, в чем заключается легкомысленность или распущенность польских пани, которые обнажают щиколотки или (не дай Бог!) грудь. Впрочем, пушкинские строки «Сквозь чугунные перила ножку дивную продень» для современников – тоже архаичное возбуждение.
Свою любимицу Счастье одарило большой физической силой. Очевидцы рассказывали, что хозяйка дворца в задумчивости, словно невзначай, сгибала в ладони монету или, не прерывая светской беседы, аккуратно скатывала в рулон серебряное блюдо. Вы можете представить себе такую картину?
Самым любимым занятием Александры была политика. Во время восстания Тадеуша Костюшко она финансировала инсургентов.
«Пани Седльце», как ее называли поляки, боготворила свой родной город и много сил вложила в его процветание. Александра покровительствовала артистам и музыкантам, литераторам и ученым, совершенствовала облик города с помощью известных итальянских архитекторов и мастеров. За двадцать три года, пытаясь превратить Седльце в «маленькую Венецию», Александра сделала городок центром культурной и общественной жизни. Его гимном княгиня объявила полонез «Прощание с Родиной», написанный племянником Михалом Клеофасом Огиньским.
Поначалу полонез Огиньского был не танцем, а скорее «воспоминанием о полонезе», этаким ля-минорным акапельным напевом. В нем отсутствовал не только традиционный ритурнель, музыкальное вступление перед началом танца, который исполнялся в начале и в конце каждой строфы. В полонезе не было и танцевальной четкости, присущей для подобного танца. Однако благодаря своей необыкновенной напевности, полонез быстро получил мировую известность. После раздела Царства Польского и потери независимости в последней трети восемнадцатого века поляки воспринимали его как национальный танец, символ Родины.
Счастье любовалось шляхтичами, которые любой бал открывали королем-танцем, торжественным шествием. Танец был не банальной и бессмысленной прогулкой, но настоящей выставкой блеска, славы, значения. Нарядно одетые гости с важностью проходили по залу. Под торжественно-фанфарную музыку шляхтичи демонстрировали себя, свой наряд, светскость манер и благородство. Кавалеры молодцевато подкручивали усы, перекидывали шляпу с одной руки на другую, подавали даме то одну, то другую руку, галантно указывая направление движения. Мужчины подчеркивали восхищение красотой партнерш, грациозность взаимоотношений в парах.
Полонез был дефилированием, во время которого все общество, приосанивалось, наслаждалось своим лицезрением, видя себя таким прекрасным и знатным, таким пышным и учтивым.
Из-за отсутствующего хозяина на балах Александры кавалером-распорядителем был самый почетный гость княгини. Он возглашал: «Lа main aux dames, messieurs, et suivez - moi!» . В первой паре распорядитель шел с самой важной гостьей, во второй - хозяйка дворца. Фигуры, предложенные первой парой, повторяли все следующие за ними танцующие.
Счастье внимательно следило за соблюдением этикета и искусством выполнения танцевальных па.
Плечи дам и кавалеров должны быть раскрыты, осанка гордой и благородной. Полонез исполнялся плавно, без задержки между шагами. Лица партнеров были развернуты по направлению движения, а корпуса чуть откинуты в сторону друг от друга. Когда кавалеры предлагали дамам правую руку, те лишь слегка касались ее пальцами. Панове не должны были пожимать руки своих партнерш или тащить дам в танце. Для мужа и жены было неприемлемо танцевать в одной паре.
Шли годы.
После смерти княгини Александры, по привычке или по собственной лености, Счастье еще долго пребывало в Седльце. Оно с удовольствием нежилось на солнышке в парке возле дворца, наблюдало, как малыши кормили уток в озере, которое местные жители называли заливом, проникало в приоткрытые окна домов. В них рождались, жили и умирали местные панове. Иногда Счастье засыпало. И тогда в городе случались пожары. Но когда оно просыпалось, все жители скоренько восстанавливали утраченное.
Несколько месяцев минуло со дня очередного пожара.
Счастье с любопытством заглядывало в окна шляхты и простых ремесленников. Все ли последствия безжалостного огня устранены?
В одном из домов на неширокой центральной улице, где начинали расцветать липы, Счастье прильнуло к накалившемуся за день стеклу и - замерло.
В самом дальнем углу комнаты, словно укутанная в пену из кружев, стояла небольшая розовая колыбелька. Среди этого царства нежности едва проступало очаровательное улыбающееся личико. «Прехорошенькая малышка родилась в семье коренных жителей города панове Онуфрия и Каролины Мицевичей!» У девчушки были темненькие, мягко завивающиеся на темечке волосики и аккуратненький ротик, который улыбался чаще положенного. Но, самое главное, у нее были карие глазки с такими пушистыми ресничками, что солнечный луч никак не мог проникнуть в них, поэтому зрачки всегда оставались большими.
В этих ресничках и решило спрятаться Счастье: «Ну и что, что здесь мало места?! Ради таких чудесных глазок можно и потесниться». А так как оно обосновалось в мире малышки с ласковым именем Натуся, глаза девочки навсегда сохранили цвет сливовой мякоти. Даже с годами им удалось не выцвести, не потемнеть. А может, они просто не успели измениться?
Почти восемнадцать лет прошло со дня рождения панны Натальи Мицевич.
Май 1915 года был особенно теплым.
Натуся никогда не проходила мимо замка Огиньских, с которым у нее было связано так много. Она всегда находила повод хоть на миг задержаться у холодных чугунных решеток, на которых по сей день сохранился вензель княгини Александры - «АО».
Гимназистка любовалась ярко-зеленой травой, наблюдала за работой садовников, которые подстригали кустарники, подметали садовые дорожки, благоустраивали дворцовый парк: «Через два дня наступит воскресенье. Жители Седльце наденут свои самые нарядные одежды и пойдут в костел». Мицевичи были католиками. Сначала семья молилась в костеле Святого Духа.
Но с 1912 года Мицевичи стали посещать мессы в соборе Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии.
Построенный из красного кирпича, в форме латинского креста, он был виден с любой точки города.
Пану Онуфрию Мицевичу очень нравилась торжественная обстановка костела, его строгое великолепие. С детьми, Натусей, Юреком, Штепаном, и женой Каролиной Осиповной он каждое воскресенье молился в соборе за здоровье родных и, тихонько, за независимость Kr;lestwa Polskiego и восстановление епархии Янува-Подляского, которая после Польского восстания 1863 года была запрещена русским царем Александром II.
После мессы Мицевичи шли к заливу недалеко от дворца Огиньских.
За последние два года Натуся повзрослела. Ей стало смешно вспоминать рассказы пана Онуфрия о диких кабанах, которые выскакивают из кустов и кусают маленьких детей.
Как и устроительница Седльце, девушка очень любила свой город, прогулки с родными по его улицам и площадям. Ей нравилось вдыхать запах цветущих деревьев, любоваться желто-белыми свечами цветущих весной каштанов и нежно желтыми акациями, которые напоминали пушистых цыплят.
Во время прогулок, пока расшалившиеся братья бегали вдоль залива, Натуся задумчиво сидела на скамейке, прижавшись к материнскому плечу, и наблюдала за медленным движением уток, лениво проплывавшими по зеркальной поверхности озера. Из распахнутых окон слышалась знакомая музыка:
Сон в ночи несет, несет к далеким берегам
Моей любви. А там, все так задумчиво и тихо,
Только волны, только свет и облака
И мы с тобой в руке рука...
В будние дни никак не получалось погулять: в гимназии задавали много уроков. Пытаясь оградить девушек от всевозможных соблазнов, преподаватели загружали гимназисток домашними заданиями. Чтобы у учащихся оставалось как можно меньше времени на безделье и «праздношатательство», каждый учитель, считал своим долгом задать уроки даже на праздники. Девушек заставляли учить десятки страниц учебников, решать сложные задачи по алгебре. Им приходилось писать многочисленные письменные работы в виде изложений и сочинений. Иногда Натусе казалось, что она не успеет сделать все задания и получит плохую оценку, которая расстроит rodzice .
В духе полного слияния Kr;lestwa Polskiego с Российской империей в сфере образования начались преобразования. В гимназиях было введено обязательное использование русского языка. Польский даже пытались перевести на кириллицу. Гимназисткам не разрешалось общаться на родном языке, но некоторые преподаватели, хотя и втайне, способствовали этому. Преподаватель Закона Божьего, пан Тадеуш, прислонившись к стене в классе, иногда, словно разговаривая сам с собой, вполголоса на родном польском рассказывал о святом Станиславе Щепановском, о первой королеве Польши Ядвиге, об Альберте Хмелевском, ушедшем из мира богемы под покров церкви. Однако гимназистки никогда не выдавали своего учителя. О его монологах Натуся рассказывала только брату Юреку.
В гимназии соблюдалась строжайшая дисциплина. Провинившихся оставляли после уроков. В коридоре виновные должны были стоять по стойке смирно под неусыпным надзором школьного сторожа или дежурного учителя два-три часа, в зависимости от тяжести проступка.
Правилами гимназии были запрещены маскарады, фарсы, посещения оперетки. В театре, на концерте или в иллюзионе разрешалось присутствовать только с разрешения начальства учебного заведения и только в сопровождении родителей или гувернеров, но исключительно не позднее восьми часов вечера. Нарушители предписаний подвергались штрафу до пятисот рублей. Учащиеся постоянно должны были иметь при себе именной билет заверенный печатью за подписью начальника учебного заведения. Документ следовало предоставлять по первому требованию лиц, осуществлявших надзор.
Счастье различало шесть времен года: канун весны, весна, лето, осень, канун зимы и, наконец, зима. В тот день оно встречало пришедшую в город весну.
Теперь цветы каштанов напоминали местным жителям свечи, поставленные в память о погибших солдатах, защищавших Родину где-то на подступах к Варшаве. Война, начавшаяся год тому назад, рушила планы многих студентов университета Седльце. Друзья среднего брата Юрека уехали, кто в Черногорию, кто в Полесье, а оставшиеся собирались вернуться на свою Родину. Потеряли былой задор и веселость и местные панове. Куда-то пропали их постоянные шутки и розыгрыши, беззаботные пирушки, желание развлечься. Студенты беспокоились о мобилизации, о невозможности доучиться.
Немцы и австрийцы рвались к красавице-столице. Русская армия одержала победу в Варшавско-Ивангородской операции, но какой ценой: более ста пятидесяти тысяч убитых, а сколько раненых!
Счастье ничего не рассказывало девушке о будущем. Весной 1915 года Натуся не догадывалась, что скоро ее Родину полностью охватит пожар войны, что при отступлении русскими войсками будут взорваны мосты, в том числе и недавно отстроенный мост Понятовского, что град пуль и ядовитый газ прольется на долины вблизи ее родного города, что умирающие русские солдаты пойдут в наступление на врага, защищая и ее Седльце, а подвиг русских героев историки назовут «атакой мертвецов».
Девушка не знала, что воспоминания о счастливых часах, проведенных у залива, в дальнейшем будут смягчать ее боль и страдания, и что, умирая, она услышит полонез ля минор, который она танцевала на выпускном балу в родной гимназии.
Впрочем, приближающийся фронт не мешал ухаживаниям молодых ребят, окружавшим Натусю. На юную панну всегда заглядывались соседские парни и одноклассники Юрека, просившие представить их стройной красавице, но братья стойко держали оборону. Юноши гордились своей сестрой: огромные сливовые глаза, собранные в длинную косу блестящие темные волосы, легкая походка. Девушка шла, словно танцевала полонез, слегка прижав локти и разведя кисти рук.
Пан Мицевич с улыбкой наблюдал за безуспешными попытками студентов. Он посмеивался в усы, потому что знал, его дочь не интересуется сверстниками. Вот и вчера Натуся призналась матери, что во сне видела рыцаря на белом коне. Дивчина явно зачиталась Адамом Мицкевичем.
Пани Каролина по секрету рассказала мужу, что их дочь видела продолжение того сна: рождение малышки, которую назвали Гражиной. «Где это видано, чтобы детей называли не католическими именами?!» - возмутился пан Мицевич.
Девушка с воодушевлением объясняла, что Gra;yna – очень модное и звучное имя. Неологизм был образован известным польским поэтом от слова gra;us – «красивый, прекрасный». Дочь восторженно рассказывала пани Каролине, какая храбрая была героиня поэмы, как защищала Родину, как в рыцарских доспехах скакала на коне и как вместо мужа погибла в битве с врагами.
Каролина Осиповна всплеснула руками: «Натуся! Matko Boska ! Что ты выдумала?! Этого только не хватало! Погибнуть вместо мужчины! Уж не собралась ли ты воевать? Даже думать об этом не смей!»
Девушка вскочила, крепко обняла мать и зашептала ей на ухо: «Мамуся, я восхищаюсь Гражиной, которая смогла победить в себе страх. Но я боюсь войны, боюсь боли и смерти. Я такая трусиха! Я люблю Родину, но хочу жить. Хочу слушать полонез, танцевать, нарядившись в прекрасное вышитое жемчугом подвенечное платье!» «Дочка! Ты рассказываешь такие ужасные вещи! Не пугай меня».
Последние полгода перед окончанием гимназии Натуся посещала частную танцевальную школу бывшей французской балерины, которая в конце 1900 года приехала в Седльце. Madame Enchant, которую гимназистки называли «Battement -pli; », готовила девушек к выпускному балу. В зале с зеркалами во всю стену звучал полонез ля минор. Его, в который раз, аккомпаниатор проигрывала на рояле. Послушные ученицы повторяли фигуры ходзоного, короля маршей.
Счастье с удовольствием наблюдало за репетициями. С этим танцем у него были тесно связаны воспоминания о беззаботной жизни во дворце «пани Седльце», о забавах и охотах. Словно это было вчера, Счастье слышала голос первого кавалера, ведущего танец: «Lа main aux dames, messieurs, et suivez - moi!» И начинались фигуры полонеза: променады, фонтаны, кресты, траверсе, шены, лабиринты, проходы через строй. Раз-два-три, два-два-три, три-два-три, четыре-два-три…
Счастью нравилось, что в танце не существовало четких канонов, что он строился на импровизации первой пары. Полупальцы, полупальцы, стопа, и вновь полупальцы, полупальцы, стопа.
Пожалуй, только в полонезе приглашенные дамы могли показать столь грациозную и гордую осанку с развернутыми плечами и при распрямленной фигуре. Это был мировой триумф известных польских красавиц!
Счастье искренне считало, что Натусю назовут ksi;;niczk; , лучшей среди учениц и приглашенных на гимназический выпускной бал. И оно не ошиблось, как не ошибалось никогда. Ведь оно было Счастьем!
Натуся любила полонез. Танцевальные па были несложными, но на протяжении трех часов держать спину прямо, расслабляя кисти рук и при этом непринужденно, словно это было так легко, улыбаться. Выскочив из репетиционного зала, ей хотелось в изнеможении упасть на неокрашенные доски холодного пола прямо в коридоре дома madame, хотелось в облегчении расслабить скованные нестерпимой болью мышцы. Matko Boska! До чего же тяжело женщинам дается кажущаяся такой легкой божественная грация! Благодаря этим изматывающим экзерсисам, на все оставшиеся ей недолгие десять лет Натуся сохранит грациозность неторопливых движений. Ее походка будет сводить с ума ее рыцаря с обыкновенным русским именем Иван, который приедет к польской красавице на бричке и будет просить ее руки у изумленных, растерянных панове.
Пани Мицевич беспокоилась за судьбы детей. Она с тревогой наблюдала за их взрослением. «Почему знак непонятной печали лежит на лице дочери? Что за сны ей снятся? У нее такое доброе открытое сердце! Почему так хмурит брови Юрек, когда слышит о событиях на фронте? Хорошо, что у младшего Штепана пока нет никаких вопросов ни о будущем семьи, ни о войне».
Пан Мицевич тоже тревожился за свою семью, но по-своему. Он знал положение на фронте, который стремительно приближался к родному городу. Противоаэропланная артиллерия русских, конечно, пыталась сдерживать границы, но германским цеппелинам и бипланам было трудно противостоять. Отец семейства понимал, что придется уезжать вглубь России. Следовало только дождаться, чтобы дочь окончила гимназию, а сыновьям Юреку и Штепану явно придется доучиваться в другом месте.
Вчера пан Онуфрий получил письмо от бывшего коллеги пана Шнейдера. Хитрый еврей уже в начале прошлой осени уехал с семьей в Херсон. Он рассказывал, что в банке, где он устроился работать, заработки выплачивали, но в отпуска, в связи с войной, никого не пускали и до минимума укорачивали выходные, что подорожали продукты.
Лев Михайлович писал, что для Натуси в городе найдется место, если она захочет работать. Объяснял, что до войны в Херсоне в почете были бонны из степенных и строгих немок, образец культуры и порядка, но с началом военных действий держать немок считалось непатриотичным и даже опасным. Что англичанок и француженок вообще нет, а русских репетиторов и гувернанток не хватает. С гимназическим аттестатом, Натуся легко сможет найти подходящую работу. Если же девушка пожелает продолжить учебу, знакомый преподаватель истории из Мариинской гимназии поможет устроиться на учительские курсы. Тот же историк сказал по секрету, что жалование вторых учителей без прибавок за выслугу лет и квартирных составляет триста рублей в год. С репетиторством это будет хорошей помощью семье.
Заботливый Шнейдер узнал и про учебу мальчиков. В первой мужской гимназии царили строгие, но приемлемые порядки. Юношей учили строю и «соколиной гимнастике». Недавно, согласно образовательной реформе, из учебного плана вывели греческий, но оставили английский и французский. По окончанию этой престижной гимназии перед юношами открывался доступ к факультетам любого российского университета.
В своем письме банкир рассказывал о племяннике, выпускнике реального училища. Мальчишка «не от большого ума», чтобы его не сочли трусом, из солидарности с одноклассниками пытался бежать на фронт. Их задержал околоточный на рынке, где молодые панове торговали своими форменными фуражками и шинелями, хотели получить деньги на дорогу. В конце письма, словно с переездом было решено окончательно, пан Шнейдер приглашал всех на концерт Леонида Утесова, какого-то начинающего артиста местного театра миниатюр.
Пани Каролина, давшая свое согласие на переезд, полагала, что их бывший сосед, человек серьезный, действительно сможет помочь с обустройством на новом месте. А раньше пан банкир сообщал, что он лично знаком и с вице-губернатором Херсона статским советником Евгением Алексеевичем Богдановичем, и с губернским предводителем местного дворянства, действительным статским советником, Николаем Федоровичем Сухомлиновым.
В начале июля семья Мицевичей, продав мебель за бесценок, собрала самое необходимое и покинула родной Седльце.
На вокзале провожавшие их соседи плакали, обнявшись с пани Каролиной, а Натуся и ее братья думали: «В Херсоне мы переждем войну и вернемся. Мы обязательно вернемся. Во что бы то ни стало! Наш город дождется нас». И только Мицевичи-старшие чувствовали, что им вряд ли удастся вернуться к «родным берегам» и что прежнего Kr;lestwa Polskiego они не увидят никогда больше.
На углу здания вокзала полуслепой скрипач играл полонез ля минор. Звуки скрипки летели к заливу, где, словно в ходзоном, медленно проплывали утки, где стоял, отражаясь в водной глади, величественный дворец княгини Александры. Музыка возносилась к лику Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, и из-под купола их костела ангелы спускались и нежными крылами ласкали молящихся о спасении прекрасного и когда-то беззаботного студенческого города Седльца.
Прощай, любимое Kr;lestwо Polskie!
Боже храни мой край от бед и невзгод храни,
Не дай позабыть мне,
Куда мы идем и откуда шли:
И от сохи и от земли
И от лугов и от реки
И от лесов и от дубрав,
И от цветущих спелых трав
К своим корням вернуться должны,
К спасению души обязаны вернуться...
Когда поезд тронулся, кто-то подсадил скрипача в последний вагон, и музыка еще долго тревожила сердца отъезжающих. И никто из жителей города не заметил, что Счастье машет им вслед. Оно решило не покидать родные места.
Натуся не знала о том, что осталось без своей берегини: «Прощай, мой родной Седльце! Я слышу лязг вагонных колес. Мне нужно представить, что меня ждет что-то хорошее! Иначе мое сердце просто разорвется от горя. Прощай, моя дорогая Родина! Мое прекрасное любимое Kr;lestwо Polskie!»
Пройдут года, и однажды Натуся пожалеет, что в момент расставания с Седльце, когда темные силы подхватили и оторвали ее от родной польской земли, она не бросилась на колени и не молилась, чтобы Господь вернул ее семью сюда, ко дворцу прекрасной и сильной княгини Огиньской.
Соло дам
Там, на холме - высокий храм,
К нему я в детстве бегал сам
Любил смотреть в глаза святым на образах,
И ангелы, летая, улыбались в белоснежных куполах
И слышались под сводами чарующие звуки Благовеста...
Херсон, куда летом 1915 года Мицевичи приехали, произвел на панове тягостное впечатление. Керосиновые фонари едва освещали полупустынные пыльные переулки. Деревянные мосточки тянулись по краям главной, даже не замощенной Соборной улицы. Проходя по доскам, горожане рисковали свалиться в ров для стока воды. Здесь не было ни дворцов, ни ухоженных парков, к которым семья привыкла в родном Седльце. Единственным украшением, радующим глаз прохожих своим разноцветьем, были огороженные палисадники.
Город с незнакомой культурой не понравился Натусе. Только местные церкви заинтересовали ее. По субботам и воскресеньям с утра по всему Херсону звучал перелив то глухих, то звонких колоколов. Их звук проникал даже в будку соседского дворняги Рэмки, которая начинала вибрировать, угрожая обвалиться на голову ее хвостатого, вечно голодного и грязного хозяина. Тетя Маня ругала мужа, просила укрепить крышу собачьего домика, но старый биндюжник только морщился и ворчал, что пес скоро сдохнет, и не стоит тратить силы на укрепление его хлипкой хибары.
Перезвон, метавшийся из одного конца города в другой, проникал под черепичные крыши и в приоткрытые окна купеческих домов, незваным гостем входил в распахнутые двери рыбных лавок, где пахло мокрым песком и водорослями. Здесь никогда не выветривался, сшибающий с ног запах рыбы. Рыбаки везли ее с моря на судах всех видов: байдарах, шаландах, баркасах, дубивках. Один грек, живущий на окраине Херсона, ходил даже на бударе, доставшейся ему в наследство от отца.
По сравнению с католическими костелами православные церкви отличались обилием своих многочисленных икон и особым креплением колоколов.
Однажды, заглянув в православную церковь, Натуся поразилось: взрослые и дети, молодежь и старенькие бабушки часами, не сетуя, отстаивали службу, становились на колени, падали ниц. «Да, православных за их часовые стояния во время молебнов можно сразу отправлять в рай!»
При виде икон с изображением мучающихся грешников Натусе становилось жутко. Ночью, как только закрывались глаза, в памяти возникали страшные картины неотвратимого наказания, и девушка вскакивала в ужасе. Наконец, под утро панна провалилась в сон без сновидений.
Утреннее солнце старалось подольше не подниматься над горизонтом, давая возможность выспаться впечатлительной девушке. Однако Каролина Осиповна уже в семь часов разбудила дочь. Сегодня девушка давала уроки чтения и математики близнецам, сыновьям известного в городе банкира. Она готовила мальчиков к поступлению в предгимназический класс.
Осенью воспитанники Натуси легко поступили в Первую мужскую гимназию. О способной молодой учительнице по городу поползла хорошая слава. Круг желающих воспользоваться услугами способного репетитора стал стремительно расширяться. Теперь девушка сама выбирала, с кем проводить занятия, а кому под благовидным предлогом вежливо отказать.
В сентябре молодая панна поступила на кратковременные учительские курсы. Гимназическое образование позволяло сразу начать педагогическую деятельность, но, чтобы увереннее чувствовать себя в качестве преподавателя, девушка решила поближе познакомиться с требованиями местных учебных заведений. Ей предстояло определиться с будущим местом работы. В мужскую гимназию идти не хотелось. Мальчишки надоели дома. Братья стали доставлять много хлопот не только матери. То ли возраст, то ли соблазны незнакомого города оказывали на них плохое влияние.
В то время в Херсоне существовали две женские гимназии. В одной занимались дети богатых и знатных жителей города, в другой учили детей простых обывателей, которые мечтали дать хорошее образование своим шалопаям.
Когда в рамках учительских курсов Натуся пришла на ознакомительную экскурсию во Вторую Александро-Мариинскую женскую гимназию, учебное заведение произвело на нее сильное впечатление.
Будущих педагогов встретила надзирательница, она же преподавательница русского языка, Мария Эдуардовна Гинце. Немолодая женщина, в строгой униформе, провела девушек в прилежащий к учебному корпусу пансион со сквером, усаженным дубочками и кустарником. Пани, как на польский манер Натуся назвала убеленного сединами педагога, зашла с курсистками в небольшую гимназическую церковь святой Александры. Дама с особым почтением рассказывала историю создания учреждения, называла его основательниц - сестер Софью, Марию и Елену Гозадиновых: «Почти сорок лет тому назад из-за нехватки учебных заведений для девочек директор училищ Херсона Захар Васильевич Коленко предложил сестрам Гозадиновым основать пансион.
Вторая Мариинская гимназия в Херсоне
Сначала по программе уездного училища в нем обучалось сорок воспитанниц. Но вскоре учебное заведение было расширено и преобразовано в женскую приходскую школу. В 1867 году прогимназия была переименована в Александро-Мариинскую, в память бракосочетания цесаревича Александра Александровича и его супруги. Прогимназия помещалась в наемном доме и находилась в ведении Попечительного совета, состоявшего из местных преподавателей средних учебных заведений и представителей разных сословий и обществ. Позже под новое строящееся здание на Пестелевском бульваре был отведен специальный участок земли. Мы смогли открыть четвертый класс. Сейчас, несмотря на то, что количество женских учебных заведений в городе увеличилось, получить образование в нашей гимназии считается престижным».
«В этом году мы обучаем пятьсот шестьдесят гимназисток», - закончила свой рассказ Мария Эдуардовна.
Натуся заметила, что форма учащихся и педагогов гимназии, как и одежда всех государственных служащих Российской империи, носит полувоенный характер.
«Вы правы, мадемуазель, - улыбнулась Натусе надзирательница. - Школьные правила, утвержденные Министерством народного образования, предписывают всем: и учащимся, и учителям носить форму определенного образца. Даже вне учебного заведения ученики обязаны находиться в форменном одеянии».
Марию Эдуардовну кто-то вызвал в холл, и, извинившись перед курсистками, она поспешно удалилась.
Когда через несколько минут дама вернулась, она стала расхваливать местного предпринимателя Фортуса-Фаермана: «Он только что позвонил и предупредил, что как и в предыдущие годы, будет осуществлять автобусные перевозки учениц по Херсону. Плата за проезд в первом классе составит пятнадцать копеек, во втором – десять, а во всех последующих - пять».
На вопрос девушек по стоимости учебников для гимназисток, педагог объяснила, что учебники продаются во всех книжных магазинах. «Конечно, они составляют крупную статью расходов в семейном бюджете. Ученикам младших классов на книги требуется порядка пяти рублей, а старшеклассникам более пятнадцати. Если в семье несколько учащихся, это уже серьезные расходы. Кстати, некоторые владельцы книжных магазинов приплачивают нам, гимназическим преподавателям, за рекламу своей продукции. Мы распространяем среди наших учеников не только необходимые для учебы учебники, но и бланки расписания уроков, календари.
К сожалению, наши воспитанницы покупают и криминально-художественное чтиво, запрещенное внутренними гимназическими циркулярами. Вы знаете, бульварная литература просто заполонила собой все книжные киоски и лавки. Эти «Нат-Панкертоны», «Шерлоки Холмсы» и всякая другая дребедень! Начитавшись такой литературы, дети играют в совершенно непристойные игры! Мы считаем, что необходимо отвлечь наших воспитанниц от этого. Пресловутые казаки-разбойники, игры в сыщиков, полицейских и так далее... Особенно это опасно для мальчиков. В мужских гимназиях нашего города такие забавы, мирно начавшиеся на перемене, нередко заканчиваются крупными потасовками, приводом к гимназическому начальству и, конечно, строгому наказанию всех участников».
После этой экскурсии Натуся окончательно определилась с будущим выбором своего места службы. Осенью следующего года после окончания курсов она с радостью и волнением переступила порог ее первого места работы.
Молодая учительница быстро сдружилась со своими коллегами. В коллективе, так уж получилось, работали либо, как и она, очень молодые педагоги, либо опытные преподаватели с многолетним стажем. Последних было намного меньше.
Больше всех панне Мицевич понравилась Ефросинья Ивановна, ее коллега, ведущая параллельный класс. Она была немного старше юной польки. Именно пани Франя развеяла миф о либеральных условиях, в которых, по мнению некоторых, занимались гимназистки. Она подвела Натусю к стенду, висевшему у входа в вестибюле: «Посмотри на наш свод законов. Он начинается словами: «Дорожа своей честью, ученицы не могут не дорожить честью своего учебного заведения, а посему обязаны воздерживаться сами и удерживать своих подруг от всякого рода поступков, не совместимых с честью благовоспитанных детей и девиц». Далее следовал ряд жестких правил. Одно из них запрещало ношение в учебном заведении корсета, этого неудобного, но обязательного атрибута модниц того времени.
Ефросинья Ивановна явно не одобряла «солдафонских правил» гимназии: «Я знаю, что одна из классных руководителей нашей гимназии отправила родителям учениц записки, в которых сообщала, что девочки сорвали и съели на гимназическом огороде кочан капусты. За это педагог оштрафовала на пятьдесят копеек каждую. Даже самая первая свежая капуста на городском рынке не стоит дороже пяти копеек!» Натуся была в растерянности: «Неужели такое возможно?!»
Впрочем, из газет, которые по приезду в Херсон часто покупал пан Мицевич, она знала, что в своем рвении строгие учителя заходили слишком далеко. Городская газета «Родной край» писала: «Во Второй женской гимназии перед письменными экзаменами начальница лично обыскивает учениц, шарит у них под передниками и за пелеринами. Удивительно, что эта омерзительная операция, принятая только в местах тюремного заключения и полицейских расправ, нашла себе применение в учебном заведении и исполняется главой заведения».
Однажды юную польку пригласили в дом Франи.
Муж ее новой подруги служил санитарным врачом в местной больнице.
После ужина учительницы пошли гулять с пухленьким кудрявым малышом в парк.
«Аnio;ek, настоящий ангелок, но без крылышек!» - глядя на мальчика, думала Натуся. Впрочем, по дорожкам парка он бегал так быстро, что можно было не сомневаться, у него под курточкой, действительно, спрятаны крылышки.
Летом Натуся вместе с ее новыми друзьями поехала на большом катере на прогулку в море.
Стоял чудесный теплый день. Было почти жарко, но когда через устье Днепра катер вышел в Черное море, сидевших на палубе пассажиров стал обдувать прохладный ветер. На малыша надели теплую вязаную кофточку, а пан доктор завернул сына еще и в свою куртку. Сначала мальчик сопротивлялся, а потом затих и уснул, уткнувшись в грудь отца.
Подруги уютно устроились у борта катера и, перегнувшись, захватывали ладонями пену высоко поднимавшихся волн. Сливовые глаза Натуси светились радостью. Впервые в жизни она выходила в море.
Чайки, поначалу сопровождавшие их, остались где-то далеко у исчезнувшего на горизонте берега. В волнах панна все чаще стала замечать огромных рыб, блестящих в солнечных лучах. Они плыли параллельно катеру, выпрыгивая из темно-синих волн.
Натуся с опаской смотрела по сторонам. Она не могла найти даже крохотного кусочка островка, затерявшегося в водной стихии. Девушка чувствовала себя маленькой частичкой огромного мира, управляемого солнцем. Внутри великолепного светящегося шара накапливалась мощная энергия, которую светило со щедростью выплескивало на землю.
На палубе затерявшегося в морской необъятности суденышка Натуся с жадностью вдыхала соленый запах ветра и думала, что ее жизнь в чужой стране только начинается. Шуршание волн, касающихся бортов катера, походило на шорох парчовых длинных платьев с юбками на кринолине, а подпрыгивание судна – на танцевальные па ходзоного полонеза. Раз-два-три, два-два-три, три-два-три...
Море успокаивало девушку, качало, словно в колыбели. Его движения завораживали, манили своей магической красотой и бескрайним великолепием. Натуся представляла себя главной героиней спектакля под названием «Морской пейзаж». Если бы панна не боялась упасть за борт, она бы подхватила подол широкой юбки и затанцевала в такт морского полонеза прямо на катере.
Казалось, такой чувственной реакции солнце не ожидало. И, то ли устав от созерцания этого необычного спектакля, то ли позавидовав полной свободе раскрепостившейся, независимой ни от кого польки, светило стремительно стало опускаться за горизонт. Явно, от зависти оно решило утопиться в бескрайних соленых водах.
Из рубки выглянул капитан катера и, пытаясь заглушить шум волн, прокричал, что пора возвращаться в Херсон.
Дома Натуся с волнением описывала прогулку. Родители слушали дочь и улыбались: такой восторженной она не была никогда. Юрек тут же уверенно заявил, что он решил поступить в морское училище.
Жизнь на новом месте постепенно налаживалась.
Трижды в неделю пани Каролина посещала Привоз, где она покупала свежие привезенные с хуторов молоко, творог и другие продукты. Любой товар можно было найти в деревянных ларьках и небольших лавчонках, похожих на спичечные коробочки. Кроме продуктов, сотни шляп и шапок, туфель и сапог, кофт и рубах, незатейливая мебель и глиняная посуда заполняли херсонский рынок. И конечно, на Привозе присутствовало огромное количество орехов и семочек подсолнуха.
На рынок пани предпочитала ходить до шести утра, когда крестьяне сами торговали привезенной продукцией. И хотя цены назначались «небольшеньки», с продавцами можно было и поторговаться. Однако к полудню стоимость товара резко возрастала. Торопясь засветло вернуться в далеко расположенные села, торговцы сдавали оставшийся товар перекупщикам.
По воскресеньям Каролину Осиповну сопровождала дочь. В эти дни на Привоз шли позже, но продавцы-мужчины продавали продукты дешево, заглядываясь на явно не местную красавицу.
Впервые попав на торжище, боясь потеряться, девушка крепко сжимала руку матери. Но вскоре научилась ориентироваться среди этого богатства вещей и продуктов. На северной стороне площади, где располагался Привоз, стояли лотки и навесы, где торговали хлебом, молоком, овощами и зеленью. В южной части рынка шла просушка и пересыпка зерна. Немного в стороне от основных торговых рядов находился мясной двор. А возле бывшего канатного казенного завода шумел, бурлил рыбный базар. Такого изобилия морских продуктов Натуся не видела не только в родном Седльце, но и в Варшаве! Рыба шевелилась, ее словно только что достали из сети. Свежая и соленая, сушеная и вяленая, копченая и готовая отварная. Продавцы предлагали бычки и тюльку, тарань и кефаль. Для более обеспеченных покупателей на прилавках и прямо на земле стояли целые корзины с форелью, тунцом, семгой и лососем. Рыбаки, как фокусники, подкидывали рыбины высоко в воздух, ловили и вновь бросали в корзину.
Но главной особенностью херсонского Привоза были горы сложенных лимонов и апельсин, напоминающие египетские пирамиды. Такое количество цитрусовых приводило в восторг! Девушка полюбила обстановку оживленной торговли. Ей нравились крестьяне, которые весело перекликались друг с другом, переманивали покупателей, зазывали их шутками и откровенно льстивыми комплиментами.
В августе 1917 года работа в женской гимназии была приостановлена. Председатель педагогического совета действительный статский советник Александр Иванович Супруненко и начальница Александра Саввишна Шипова объявили педагогическому коллективу о закрытии учебного заведения. В здании Мариинской гимназии разместился эвакуированный из Эстляндии Юрьевский (Тартусский) учительский институт. Наталья Онуфриевна вместе с Ефросиньей Ивановной перевелись в Первую мужскую гимназию, которая, к счастью, еще работала.
Мужская гимназия, как и Вторая Мариинская, тоже имела свою славную историю. Еще в дореволюционный период она была отмечена как одна из передовых в Российской империи. Замечательные преподаватели, работавшие там, способствовали ее расцвету и всеобщему признанию.
Теперь, гуляя по городу, Натуся с гордостью отмечала узнаваемую форму. Такую же носили ее братья Юрек и Штепан.
Каждодневной формой гимназистов были суконная гимнастерка синего цвета с серебряными выпуклыми пуговицами, подпоясанная черным лакированным ремнем с металлической пряжкой, черные брюки без канта и черные на шнуровке ботинки. В холодную погоду старшеклассники ходили в куртках со стоячим воротником, как у морского кителя. Под куртку пришивали крахмальный воротничок.
Были и выходные мундиры, однобортные, обшитые светлым галуном, и шинели светло-серого цвета, на вате, со стеганой серой подкладкой из саржи. Поверх учащиеся надевали черный, как у матросов, суконный нагрудник. Ученикам младших классов зимой разрешали черный каракулевый воротник.
По сути, форменная одежда всех гимназистов Херсона была одинаковой, но существовали и элементы, указывающие на принадлежность владельца к определенному заведению. Фуражки учащихся Первой гимназии шили из светло-синей шерстяной ткани с тремя белыми кантами и черным козырьком. Эмблемы крепились к околышу и представляли собой две пальмовые ветви, между которыми размещались первая буква названия города, вторая - номер гимназии и третья буква «Г» - гимназия. Аббревиатура «Х.1.Г.» означала: Херсонская первая гимназия. Головные уборы ученики носили круглый год. Летом на тульи надевали чехлы из белой ткани, а зимой - наушники из черного фетра на коричневой байке внутри.
Натуся различала и другие униформы: «РУ» - реальное училище, «ГУ» - городское училище.
Если принадлежность к заведению гимназиста можно было определить по кокарде, то гимназистку - по цвету черного или синего платья. Повседневный передник был у всех одинаково черного цвета, а праздничный - белого. Носить украшения строго запрещалось. Единственную «вольность», которую девушки могли позволить, заключалась в форме оборок передника: гофре, плиссе или обычные стеганые. Зимой гимназистки носили однобортные шерстяные пальто на ватине, на ногах высокие черные шнурованные ботинки, а на голове - белую вязаную шапочку.
Наступила осень 1917 года.
С утра пан Мицевич предупредил Юрека и Штепана, что в пять вечера им следует находиться дома. В день «под Андрея» никто из сыновей не должен был носа на улицу высовывать.
Семья жила недалеко от Гимназического бульвара, который ежегодно 29 ноября становился местом сборищ и веселья херсонской молодежи. Юноши, а вместе с ними и эмансипированные особы женского пола настолько заполняли аллеи бульвара, что по ним с трудом можно было передвигаться. К тому же, в последние годы здесь на европейский манер стали устраиваться импровизированные маскарады. К этому дню предприимчивые ремесленники изготовляли сотни разнообразных масок животных и русалок, чертей и ведьм. Молодежь рядилась в специально сшитые костюмы королей и придворных. Гимназисты и студенты победнее, которые не могли позволить себе покупку маскарадных костюмов, надевали полушубки мехом наружу. В качестве аксессуаров использовались ржавые прогнившие ведра, метлы, рваные рыбацкие сети, пропахшие тухлой таранью.
В эти дни никакие наряды полицейских и околоточных не могли остановить бесшабашное веселье. Ему способствовала сама обстановка тускло освещенного бульвара. Поэтому предупреждение главы семейства Мицевичей никто из детей даже не пытался нарушить.
В Херсоне порядка становилось все меньше. И это уже не было связано с проведением молодежных маскарадов. Страну охватили революционные волнения.
Последующий период революции, Гражданской войны, всеобщей смуты и полного развала отразился на жизни города. А ведь до начала Первой мировой войны Херсон процветал! Жители трудились на предприятиях и в порту, занимались торговлей. В Херсоне работало пять кожевенных заводов, пятнадцать обувных предприятий, девять типографий. Процветало и акционерное общество по ремонту судов. Его квалифицированные специалисты-рабочие получали самую высокую заработную плату в городе. Девять рублей в день! Значительные заработки населению давало рыболовство. Многие занимались земледелием, огородничеством, садоводством.
Мирная жизнь закончилась внезапно. 19 марта 1918 года в город вошли отряды немецкой и австро-венгерской армии.
Под предлогом обысков и арестов людей, сопротивлявшихся новой власти, в городе начались откровенные грабежи и погромы. На улице Суворова на глазах горожан была расстреляна группа рабочих и фронтовиков.
Патриотически-настроенные жители Херсона восстали, чтобы оказать сопротивление. На окраинах города развернулись бои. Женщины и дети принимали участие в боевых действиях наряду с мужчинами: подбирали и перевязывали раненых, подносили к окопам боеприпасы, пищу, воду. Подростки собирали сведения о вражеских войсках. Немцев отбросили на тридцать километров от города. К обеду 20 марта подошедшие к Херсону красноармейцы заняли Думу. Над зданием водрузили красный флаг.
А в августе 1919 года, несмотря на сопротивление, поддерживаемое жителями города и близ лежащих сел, Херсон заняли деникинцы.
В период с 1918 по начало 1920 власть в городе неоднократно менялась, переходя из рук в руки. У власти оказывались то немцы и австрийцы, то франко-греческие войска, то деникинцы, то петлюровцы и григорьевцы.
Семья Мицевичей была далека от политики. Но и пан Онуфрий, и Каролина Осиповна, и даже Натуся понимали, Гражданская война и иностранная интервенция нанесли городу и его хозяйству большой урон. За это время в Херсоне было разрушено более половины жилых домов, училищ и гимназий. Полностью прекратили свою работу все городские предприятия: верфи Вадона, завод Гуревича, доки на Карантинном острове.
Во времена немецкой оккупации из Херсона в Германию вывезли не только ценное оборудование, туда же насильно отправляли рабочих, инженеров-специалистов. Город практически опустел. За три года оставшиеся люди, которые до интервенции трудились на заводах и верфи, покинули родные дома в поисках работы в селах, где они занимались кустарными промыслами.
Но как говорят: «Беда за бедой, как волна за волной».
В начале 1919 года на Украине вспыхнули сразу две эпидемии - холера и тиф, болезнь немытых рук и вшивая болезнь. Сначала сыпняк покосил военных. Болезнь валила стрелявших друг в друга людей вне зависимости от их политического окраса. На фронтах Гражданской войны скопилось много «эшелонов смерти» – поездов-лазаретов, застрявших в станционных тупиках или в заснеженных полях, когда на весь состав не находили ни одного выжившего. В больницах стали проводить «вошебойки», прожарку одежды в прачечных и специальных печах. Гробы заливали известкой. Однако это не всегда помогало.
Среди красногвардейцев пошел слух, что «дохтура» намеренно выдают не «выздоравляющие лекарства», а «лекарства смерти». С фронта бойцы ехали в лазареты с наганами, чтобы «изживать недостатки на фронте медицины». Врачей обвиняли в отсутствии сочувствия советской власти и тут же зверски убивали «без суда и следствия».
К лету мор распространился и на обывателей Херсона. Священник станицы Журавской Алексей Адамов сообщал: «Тиф у нас трех видов: сыпной, брюшной и возвратный. Очень немного осталось таких домов, где не было заболевших тифом».
В августе от больных сыпняком заразился муж Ефросиньи Ивановны, санитарный врач, работавший в городской больнице. Очевидно, он принес инфекцию и домой. Вместе с отцом болезнь скосила и кудрявого ангелочка-сына.
Ефросинья Ивановна металась от одного гроба к другому, пока не потеряла сознание. Ее крепкий, высоченный брат Леонид Терентьев, как пушинку, подхватил сестру, за неделю ставшую почти невесомой, и отнес к соседям.
На следующий день оба гроба, так и не открыв, чтобы избежать распространения микробов, отвезли на кладбище.
После сороковин Леонид вместе с сестрой отправился на морскую прогулку. Он справедливо полагал, что лучший в мире целитель – море, которое успокаивает, смывает печаль и тоску, унося их в бездонье, где свершается великое таинство исцеления. Парень не раз смотрел в темноту вод и не мог постигнуть, что происходит на дне пучины. Кто перемалывает, толчет в ее нутре все беды и горести? Как несчастья перевариваются там, и что взамен выплескивает в человеческую душу то приветливая прозрачно-голубая, украшенная пенистым кружевом, то вражеская темная, морская бесконечность. Леонид уповал на мощь моря, в котором можно было утопить безысходность опустевшего материнского сердца.
Когда суденышко отошло от берега далеко, молодая вдова вдруг вспомнила свою давнюю довоенную прогулку на катере. Тогда, ей казалось, вместе с набегающей волной о борт катера радостно стучалось счастье в надежде, что его впустят в беззаботную мирную жизнь.
Франя зарыдала в голос. Хорошо, что шум подпрыгивающего на волнах катера заглушал ее плач.
Белоголовые водные барашки ласково терлись о судно. Уговаривали забыть обо всем печальном. Зрелище такой широты водной глади стало невыносимым, и Леонид повернул катер к берегу.
Фонтан парами
Погоди, музыкант, не спеши мне пророчить разлуку…
Утопая в аккордах любви, я еще подожду.
Я в ладонях своих удержу ее тонкую руку
И мгновения счастья у горькой Судьбы украду.
Я еще не готов отпустить ее белые плечи
И вишневую нежность ее недоверчивых губ.
Лучше ты, музыкант, обещай нам счастливые встречи,
Нам даруя надежду, не будь на мелодии скуп.
Я хочу целовать без конца дорогие запястья,
Ощущая, как бьется неистово жилка у рта…
Я мечтаю пьянеть каждый миг от безумного счастья…
И смотреть, как в глазах ее тает души немота.
Погоди, музыкант, не спеши мне пророчить разлуку…
Утопая в аккордах любви, я еще подожду.
Я в ладонях своих удержу ее тонкую руку
И мгновения счастья у горькой Судьбы украду…
Кристина Высоцкая
Настало время рассказать о круговороте стремительно изменяющегося времени, о ветре, который переносит нас в давно забытое прошлое. Действительно, «ветер - это мы: он собирает, хранит наши голоса, а затем спустя какое-то время, играет ими, посылая их сквозь листья и луговые травы». Он доносит до меня шум моря, запахи цветущих каштанов и сирени, прикосновение мельчайших капель фонтана на Соборной площади Херсона.
Для всех подданных Российской империи начало прошлого века стало кровоточащей раной, которая не зарубцевалась на сердцах потомков до сегодняшнего дня.
Соприкасаясь с историей, понимаешь, насколько глубоко жизнь наших предков пронизана ужасами самой безжалостной, самой жестокой Гражданской войны, трагизмом то ли революций, то ли мятежей. Суть трагических событий заключается не только в гибели людей, ушедших из-за болезней или смертельных ран, но и в их забвении. Двойное убийство или смерть после смерти, так можно охарактеризовать потери на дорогах истории имен, близких или родных людей.
К весне 1921 года с северо-запада подул ветер перемен. С окончанием Гражданской войны в Херсоне начала возрождаться жизнь. Заработали верфи Вадона, мастерские имени Коминтерна, завод Гуревича. В городе начали восстанавливать дома, школы, предприятия.
В мае по поручению В.И.Ленина в Херсон прибыл Ф.Э.Дзержинский. В порту была организована ремонтно-строительная база для восстановления Нижнеднепровского флота. Люди получили работу. Правда, иногда им приходилось работать по субботам и воскресеньям. Благодаря их подвижничеству со дна Днепра удалось поднять не одно судно. Самой большой удачей было восстановление парохода «Быстрый». Позже на нем трудился средний брат Натуси, Георгий. После окончания гимназии он поступил в открывшееся Херсонское мореходное училище дальнего плавания, которое затем было переименовано в факультет водного транспорта политехнического института.
Это была огромная трудоемкая работа, направленная на возрождение жизни города и ее жителей.
Летом из Германии стали возвращаться люди, угнанные на изнурительные работы в шахтах Руры и Силезии. Ветер нес их на Родину.
В Херсон возвращались уцелевшие фронтовики, которых пощадили вражеские снаряды, бандитские пули и разновидности эпидемий тифа. Среди них был георгиевский кавалер, прошедший две войны, Первую мировую и Гражданскую. О людях, как мой дед, говорят: «В огне не горит и в воде не тонет!» Это было так. Под Варшавой австрийцы жгли их батальон огнем
Под Перекопом дед участвовал в наступательной операции Красной армии под командованием Михаила Васильевича Фрунзе.
Бескрайнюю ледяную топь залива Сиваш Иван Андреевич не забывал никогда. Переход через Сиваш отдавался ноющей болью в ногах до самой его смерти. «Ноябрь стоял лютый. Вначале у берега дно было твёрдым, потом оно начало расползаться под ногами. С каждым шагом в ботинках становилось всё больше и больше леденящей жижи. А по спине, несмотря на мороз, стекали капли пота. Идти становилось всё труднее. В конце операции мы переправлялись по грудь в ледяной воде. Мало кто из моих товарищей выжил, а кто остался жив долго болел: простуженные легкие, обмороженные ноги».
Поистине, человеческая память - дорогое удовольствие. В поисках обретения душевного мира и спокойствия деду следовало хотя бы попытаться вычеркнуть из нее все неприятные или болезненные воспоминания. Но он часто вспоминал заколотого в штыковой атаке юного австрияка, сраженных вражескими пулями товарищей, абсолютную беспомощность и ужас от безысходности после смерти панночки. Его любовь была навсегда связана с утратами и переживаниями. Несложно забыть, если перестал любить, но когда это чувство живет в душе, эти нити оборвать невозможно.
И будет в дни прозрений кратких
Стонать у бездны на краю,
Из памяти достав украдкой
Любовь последнюю свою.
О знакомстве Ивана Андреевича и Натальи Мицевич я могу рассказать, опираясь на воспоминания Ефросиньи Ивановны.
Техник-лейтенант увидел Натусю в херсонском театре на опере «Сорочинская ярмарка», в которой пела молодая Оксана Петрусенко, украинский соловушка.
С Натусей военного техника познакомил ее коллега, учитель истории, который пришел на оперу с супругой.
После второго звонка зрители прошли в зал.
Актеры замечательно исполняли свои партии, но Иван не мог не отвлекаться от происходящего на сцене. Он взглядом искал новую знакомую, очаровавшую его своим изяществом и легким акцентом. А после спектакля офицер предложил проводить девушку. А еще через неделю Иван, забыв о своем пролетарском происхождении и классовой ненависти, ловил взгляды и улыбку Натуси.
Молодые люди часто гуляли до набережной Днепра, не замечая ни бьющихся о берег волн, ни кричащих чаек.
Когда я смотрю на полотна Марка Шагала «Прогулка» или «Над городом», я вижу не художника-импрессиониста, не Беллу Розенфельд, не Витебск, а моего деда и очаровательную панночку. Внизу под ними проплывают покосившиеся заборы, хлипкие хибарки послевоенного Херсона. Иван сжимает ее нежную узкую руку. Он боится отпустить ее, боится, что крылатое счастье упадет и разобьется.
Наверняка, Натуся тоже ощущала себя парящей над землей. Внизу остался город с грязными переулками, с плохо освещенными площадями и бульварами, с палисадниками и привозом. Где-то там внизу продолжали учебу ее ученики. Пани Мицевич варила овощной суп-пюре. А вечерами ее отец играл с Юреком и Штепаном в шахматы.
С коханым в ее жизнь вошли свежие ветра. Синий Ветер высоко вздымал волны. Весенний зеленый бродил по аллеям парков. Желтый сметал песок с берега Днепра. А белоснежный ласковый, ее теплый и родной Ветер крутил флигели на крышах домов, расправлял подаренные ей крылья, развивал фату ее будущего подвенечного наряда.
Помните, как в детстве мы бежали навстречу таким ветрам, широко раскинув руки? Мы бежали так быстро, что ладонями ощущали встречный поток шлейфом, тянувшимся за нашими пальцами. Нам казалось, стоит ускориться и – взлетим.
Веер
Жизнь не кончается тогда,
Когда вздыхают громогласно
Зажатых нервов провода,
И вторит голос: "Все напрасно".
Жизнь не кончается тогда,
Когда в пучине тонут силы,
И ты расставишь в два ряда
Все то, что есть, и то, что было.
Жизнь не кончается тогда,
Когда стук сердца обрывает
Сверлящих мнений череда,
В твою судьбу вбивая сваи…
Жизнь не кончается тогда,
Когда сейчас ты бесполезен,
А только плавится руда,
От боли корчится железо.
А жизнь кончается тогда,
Когда надежды нет и следа…
Татьяна Седакова
Шел 1921 год. Херсон встречал весну. Природа вознаграждала жителей города, переживших тиф, холеру, германо-австрийскую и англо-французскую оккупации, набеги петлюровцев, деникинцев и прочей нечисти.
Весенним днем к Первой мужской гимназии подъехала бричка с открытым кожаным верхом. В Польше таких повозок было немало, но в России они встречались редко. На козлах восседал колоритный крепкий солдат-кучер. Позади него – молодой, эффектно смотрящийся офицер в парадной форме. Он, явно, желал произвести впечатление на панночку и не только… Коренастый молодец, герой двух войн с уверенным, немного ироничным взглядом. Правда, георгиевские кресты, полученные им за храбрость, проявленную в тяжелых боях, Иван Андреевич не надел: в РККА это, мягко говоря, не поощрялось.
Бричка была запряжена коренным чагравым, темно-пепельным длинноногим красавцем, и мышастым пристяжным сероватой, как голубь-сизарь, масти. Где возлюбленный панны Натуси сумел раздобыть таких изумительных коней, словно сошедших с полотен П.О.Ковалевского? Иван приехал бы и на квадриге, бегущей в один ряд четверке лошадей, или на цуге, запряженной попарно, но, к сожалению, свободными в конюшне оставались только неприметные степные дончаки: мухортый с желтоватыми подпалинами и чубарый с темными пятнами на светлой шерсти, с черными хвостом и гривой.
Красный офицер полностью проигнорировал подписанный когда-то Екатериной Великой указ о том, согласно какому титулу, чину и в какой карете, с каким количеством лошадей надлежит ездить.
Учебный день закончился. Из дверей гимназии выходили учащиеся сначала младших, а потом старших классов. Проходя мимо офицера, гимназисты оглядывались, рассматривали необычную форму. Иван Андреевич служил в инженерных войсках.
Ждать возлюбленную Наталью пришлось долго. Молодую учительницу задержала сама начальница. Утром она присутствовала на ее уроке и теперь высказывала пожелания. Замечаний не было: дети с интересом слушали ее объяснения, активно вели себя во время опроса. Старшему педагогу понравился и дополнительный материал, который использовала учительница, и то, что коллега делилась с учащимися своими личными наблюдениями за природными явлениями.
В окна за прогуливающимся по крыльцу гимназии лейтенантом наблюдали не только гимназисты, но и подруга Наташи, Ефросинья Ивановна. Ей тоже нравился подтянутый, широко шагающий в ожидании любимой молодой человек.
Наконец, Натуся вышла. Пара села в бричку. Кучер вскрикнул: «Нно, залетные!» И повозка покинула место, где явно в расчете на публику разыгрывалось столь занимательное представление.
Осенью Иван женился на своей красавице.
Панове Мицевичи с удивлением вспоминали и не могли понять, как они, потомственные дворяне польских кровей, согласились на этот брак. Впрочем, с ними Иван был честен с самого начала знакомства. Откровенно рассказал о своих крестьянских корнях, о семье, оставленной в Орехово-Зуеве, о принадлежности к партии большевиков, об участии в сражениях. Молодому лейтенанту, обычно молчаливому и серьезному, в минуты некого куража удалось за несвойственной ему бравадой и многоречивостью, скрыть свою крайнею неловкость.
Пане Каролине Осиповне, как и ее мужу, не нравился выбор дочери: «Орехово-зуевский кацап да еще большевик!» Не такого зятя они желали видеть. Даже то, что во время сватовства Иван, чтобы угодить теще, не посмел отказаться от многократно и настойчиво предложенного чая, позже ему ставилось в вину. «Представляете, - рассказывала пани Мицевич своей подруге, - он один выпил почти самовар!»
Вскоре молодожены уехали из Херсона по месту назначения мужа в Елизаветград, который на приехавших молодоженов произвел приятное впечатление. Еще бы! Старинный город с интереснейшей историей.
В Елизаветграде молодые Щепоткины увидели дома ранее незнакомой им конструкции, напоминающие русские терема.
Они были построены в прошлом веке
Под стать чудо-теремам смотрелся дом купца Давида Барского, построенный в 1914 году искусными каменщиками, работающими под руководством итальянских архитекторов.
Елизаветград был центром украинского театра: тут служили Иван Карпенко-Карый, Мария Заньковецкая и Марк Кропивницкий, в честь которого в 2016 году город получил свое современное название.
Иван с Натусей часто ходили на постановки городского театра.
В Елизаветграде два года совместной счастливой жизни Ивана Андреевича и Наташи прошли беззаботно. То время было связано с пылкими объятиями, с приобретением красивых нарядов, которые ей дарил ее возлюбленный, а, главное, с рождением первой дочери. С коханым пани Щепоткина забывала и о необжитых, непрерывно меняющихся казенных квартирах, и о недовольстве родных.
Молодоженам было хорошо вместе. Первая беременность Натуси проходила легко. Молодые выбирали имя для девочки. В том, что родится дочь, пани была уверена. Долгожданную малышку она хотела назвать Гражиной, в честь героини поэмы Адама Мицкевича, но впервые муж стал на сторону тещи, о которой он говорил: «Теща в дом – все вверх дном». Непонятное имя да еще сочетание шипящих согласных: Гражина Щепоткина… Это было слишком!
Роды прошли благополучно. Дочь быстро набирала вес, росла смышленой и веселой. Она даже не пыталась оправдывать записанное отцом в свидетельстве о рождении имя Галина, «тишина, кротость», а вот характер княжоны Гражины, чье имя ей на ушко шептала полька-мамуся, проявляла с первых дней: громко требовала еду и незамысловатые игрушки, не отпускала от себя отца, редко бывавшего дома.
Зима 1922-1923 года была необычайно морозной.
Иван любил Наталью до самозабвения. Выполнял все ее желания, прихоти. Однажды ради нее он пошел на преступление. Жене очень хотелось иметь теплую шубку из натурального меха. Лейтенант, распоряжавшийся подвозом дров к Елизаветграду, тайно продал вагон дров, чтобы купить манто любимой. А будучи человеком совестливым, пошел к руководству вокзала и сам признался. Представляю удивление его начальника, выслушивающего «донос» на самого себя! Его не расстреляли, не уволили, только (!) исключили из партии. Тем и ограничились. Очевидно, его заслуги, опыт и решительность в достижении целей, сыграли в том расследовании важную роль.
Когда через несколько лет, ему предлагали восстановиться в партии, он отказался, сославшись на то, что однажды оступившись, не имеет право быть членом партии. Хотя причина отказа заключалась в другом. Иван Андреевич не мог согласиться с арестами и расстрелами красных командиров, бывших героев Гражданской войны, с репрессиями хорошо знакомых старых большевиков, с которыми он воевал под Варшавой или шел через леденящее ноябрьское море.
Счастье, как и несчастье, не приходит одно.
В 1923 году, переехав в Одессу по новому месту назначения мужа, Натуся поняла, что вскоре вновь станет мамой.
Культурный центр юга России произвел на молодую пани огромное впечатление. Как только чемоданы были распакованы, молодые нашли няню для годовалой Галочки и тут же отправились в городской одесский театр. Много позже бабушка Франя признается, что именно посещение театра стало причиной преждевременных родов.
Натуся любовалась нарядами местных красавиц, росписью потолка, на котором были изображены четыре картины австрийского художника Лефлера в виде медальонов со сценами из произведений Шекспира.
Рядом с молодой парой в ложе сидел старый одессит. Он рассказал, что на сцене его родного театра пели Федор Шаляпин и Леонид Соболев, что оркестром дирижировали композиторы П.И.Чайковский, Н.А.Римский-Корсаков и С.В.Рахманинов. В заключение своего восторженного повествования знаток истории храма искусства заявил: «Скажу вам по секрету, одесская опера, возможно, не первая в мире, но уж точно не вторая!»
Когда прозвучали первые звуки прелюдии «Кармен», супруги убедились в правоте слов одессита. Благодаря уникальной акустике, казалось, что музыка льется не из оркестровой ямы, а из души самих слушателей. Настолько она была всепоглощающей!
Иван Андреевич не очень жаловал балет. Поэтому на премьеру спектакля, в котором был задействован восемнадцатилетний начинающий, но уже проявивший яркий талант танцовщик Борис Лисаневич, Натуся пошла с подругой. Это было незабываемое зрелище!
Когда в конце октября Иван достал билеты на оперу Николая Лысенко «Наталка-Полтавка», пани Щепоткина очень обрадовалась. В опере должны были звучать бас Александра Пирогова, лирико-драматическое сопрано Марии Литвиненко-Вольгемут и лирико-драматический тенор Ивана Алчевского. На представление молодой офицер думал поехать с беременной женой не иначе как в бричке.
Прошла неделя. Утром Натуся почувствовала себя плохо. При возвращении Ивана Андреевича с работы, она поделись своими сомнениями по поводу возможности посещения оперы. «Наташа, что случится? Рожать тебе еще через два месяца. С няней мы договорились. Ты просто придешь, и будешь смотреть на сцену. Нас увезут и привезут. Я с таким трудом достал билеты! Нет, один я не пойду!», - настаивал на посещении спектакля Иван.
Во время второго действия у Натуси закружилась голова. Не дожидаясь антракта, Щепоткины покинули зал. Хорошо, что кучер дожидался их у входа. «В больницу!» - крикнул Иван Андреевич.
Кучер гнал, постоянно оглядываясь: только бы не родила в экипаже!
На этот раз бричка была запряжена вороным иссиня-черного подмастка. Черные кожа, грива, черные глаза. Даже копыта напоминали черный антрацит. Прохожие в страхе шарахались при развороте стремительно несущейся повозки. Для кого-то она, явно, ассоциировала с чем-то недобрым, возможно, со смертью.
Натусю сильно растрясло, и уже в приемном покое отошли воды. «Роженицы в бальных платьях к нам никогда не поступали!» Врачи пытались остановить процесс.
Девочка родилась недоношенная: синюшная, не до конца сформировавшаяся. Она не дышала, и акушерке пришлось хлопать ее по крошечной попке и трясти, перевернув головкой вниз. Наконец, кроха пискнула, как котенок. Ее обмыли, завернули в казенные пеленки.
Но тут начались проблемы с матерью. «Тужься!» - эта команда то выстрелом, то мольбой с болью и сочувствием, страхом и злостью на протяжении долгих вяло текущих минут не раз звучали в ушах теряющей сознание Натуси. Послед, место, в котором малышка жила семь месяцев и которое она столь стремительно покинула, не дождавшись положенного срока, не желало оставлять лоно роженицы. Врач с медсестрой изо всех сил пытались выдавить его, массируя живот матери. Наконец, вызвали тучную, более центнера весившую санитарку, которая наваливалась на обессилившую пани. Напрасно!
К вечеру у женщины открылось кровотечение. Жизнь медленно покидала обессиленное тело.
В голове умирающей гулко звучал полонез. Ее душа прощалась с далеким Седльце, с воротами с вензелем «АО», с отцветающими клумбами и с заливом, на блестящей глади которого неторопливо парами плыли утки: «Я возвращаюсь в родной край, где синий дом отражается в воде, где светит солн…»
На второй день после родов невидимое облачко облетело крошечный сиротливо лежащий вдали от матери комочек, заглянуло в прекрасный сад, где в невысоком домике просыпалась еще одна остававшаяся сиротой малышка. Девочка не знала, что больше никогда не прижмется к родной груди, не запустит ладошки в распущенные, надежно укрывающие ее мамины волосы.
Чистая, невинная ни перед людьми, ни перед Господом душа взлетела к образам под самый купол до боли знакомого костела. Ангелы бережно подхватили ее и воспарили высоко в небо.
Две подружки-гимназистки махали им вслед: «Марыся, смотри! Лебеди летят!»
Говорят, что когда сердце матери перестаёт биться, бить в колокол начинает время. Звуковой поток лился из окон звонницы-колокольни, охватывая проходящих внизу жителей Седльце: «Ecce ancilla Domini. Fiat mihi secundum verbum tuum» .
Через два дня Иван Андреевич Щепоткин схоронил жену.
А еще через неделю после похорон в больнице ему передали крохотный конверт с малюткой, который, за неимением теплого одеяла, он просто завернул в сброшенную с плеч шинель.
Трудно представить смешение чувств, которые в тот момент испытывал тридцатидвухлетний техник-лейтенант. За последние полтора десятка лет он повидал и испытал немало. Две войны - это впечатляющий жизненный опыт! Еще не стерлись в памяти трагические страницы войны, боль, страх, потеря друзей. Там, на фронте чем страшнее был ужас переживаний, тем отчаяннее сопротивлялись солдаты, теряя инстинкт самосохранения, свойственный любому живому существу. Но какими бы тяжелыми не были те годы, даже в смертельном бою он не чувствовал себя одиноким. В едином порыве победить и выжить, несмотря ни на что, Иван шел в атаки плечо к плечу вместе с товарищами. Те отчаянные атаки напоминали временные воронки. Голодные, ненасытные чудовища вбирали в себя молодые жизни, а после, как объедки со страшного пиршества, выплевывали расчлененные тела.
У стен больницы, как в далеком детстве, когда его окружила стая одичавших собак, взрослый мужчина почувствовал себя совершенно беспомощным.
Он остался один на один со своим горем. В одночасье от него отвернулись и панове Мицевичи, и родные сестры.
Родителям Натуси никогда не нравилась национальность зятя, его принадлежность к партии большевиков. Из-за русских большевиков, как они считали, распалась великая Российская империя. По их мнению, в 1919 году именно «красные» развязали войну против Kr;lestwa Polskiego. (Позже об этой войне в учебниках по истории не напишут ни строчки, и ни их внучки, ни правнучки не будут догадываться о старом конфликте между двумя «братскими странами»).
Свою обиду на брата дружно демонстрировали Анна и Мария Щепоткины. Так и хочется спросить: «А вы-то на что обиделись? На то, что прошедший сквозь пекло войны, Иван выбрал в жены польку?! Что взрослый мужчина не согласовал свой брак с вами?! Да благодаря нему, вы живы!» (Забегая вперед, добавлю, что уже после смерти Ивана Андреевича, они пытались мстить Ефросинье Ивановне за «грехи» брата.)
Иван находился в состоянии полнейшего одиночества. Земля уходила из-под ног. Такого потрясения, безысходности он не испытывал никогда. В самых неблагоприятных ситуациях лейтенант контролировал не только себя, но и поведение подчиненных ему людей. Это была его работа, его профессия. За это умение находить выход из трудного положения его ценили друзья, начальство, солдаты, которыми он командовал. Он имел репутацию специалиста решительного, способного на принятие неординарных решений.
Отчаяние гнало Ивана на пирс.
Мужчина стоял, словно в мороке наблюдая за движением абсолютно живого организма. Море! Бескрайняя чаша горьких слез, выплаканных поколениями. Волны, трепещущие руки мирового океана, пытались оттолкнуть от берега нежеланную жертву, которую намеревались принести в отместку за смерть любимой. Ради нее Иван оставил родных, пошел на преступление. За нее он был готов отдать свою жизнь, но судьбе захотелось заполучить именно эту жертву.
В огромном необъятном мире весь ужас происходящего почувствовало только одно, еще не названное, существо. Завернутое в старую, немало повидавшую шинель оно затаилось, боясь вздохнуть. Сверток не двигался, хотя ему было душно и неудобно: отец все сильнее сжимал его. Малышка понимала: решалась ее судьба, ее право на жизнь, которая не успела начаться и которая через минуту может оборваться. Говорят, что детские воспоминания самые четкие. И это правда…
Ледяные брызги соленой воды ударили в лицо, вернув Ивана к действительности.
Он не слышал дыхания, не ощущал движений завернутой в сукно девочки. «Жива ли? Может, не придется брать грех на душу?»
Мужчина развернул шинель.
На сморщенном личике единственным признаком, доказательством того, что они принадлежат человеческому детенышу, были черные, как ночное небо глаза Натуси. Они смотрели на отца. Без слез. Пристально. Заглядывали в самую глубину его истерзанной грешной души. И вновь, словно кто-то отключил звук: не стало слышно ни крика обезумевших от страха чаек, ни грохота разбивающихся волн. Казалось, он умер вместе с любимой. Вместо него на пирсе стоял ничего не видящий, не ощущающий студеного ветра призрак. Очередная волна не достигла каменистого пирса и трусливо отступила, в панике умчалась подальше в море.
Следующие час - полтора исчезли из жизни…
Иван обнаружил себя уже сидящим за столом. Гимнастерка, насквозь пропитанная то ли дождем, то ли солеными брызгами. Дрожащие руки на ослепительно белой скатерти, освещенной согревающим уютным светом золотистого абажура. Из соседней комнаты доносился тихий голос. Женщина пела колыбельную.
Так он сидел еще некоторое время, пока к нему не подошла Ефросинья Ивановна. Она положила ему на плечо махровое полотенце, поставила на стол тарелку ярко-бордового борща и фарфоровую баночку сметаны. И сказала фразу, после которой он закрыл лицо руками. Нельзя показывать своих слез женщине, которая по уставу слабее мужчины. «Девочки уснули»…
В доме напротив играли полонез ля минор:
Сон в ночи несет, несет к далеким берегам
Моей любви. А там, все так задумчиво и тихо,
Только волны, только свет и облака
И мы с тобой в руке рука...
Post scriptum
Каролина Осиповна умерла вскоре после дочери. «Пшеки пани», как ее называла Ефросинья Ивановна, уколола палец рыбной косточкой, что спровоцировало заражение крови.
Оставшийся вдовцом пан Онуфрий Мицевич жил с младшим Штепаном-Степаном. Сын женился. Его жена, Надежда, долго не могла родить.
Как-то летом Мицевичи взяли к себе погостить племянницу, трехгодовалую Галочку.
Как только солнце выглядывало из-за горизонта из курятника, стоявшего во дворе, иступлено начинал вопить рыжий скандалист. Вестнику зари, явно, хотелось поднять ни свет - ни заря весь портовый город.
После этих криков вставали сначала тетя Надя, потом Штепан-Степан, потом «диду» Онуфрий и, наконец, из-под простыни появлялись сбитые ручки «малой», которая на третий день переиначила известную песенку: «Петя, Петя-петушок, золотой гребешок, что ты рано встаешь, тете Наде спать не даешь? »
Через много лет мама, будучи в Херсоне, зашла по знакомому адресу. Ей открыла женщина. Это была дочь дяди Степана. Кузины познакомились, но установить теплые отношения не удалось.
Старший Юрек-Георгий, как и мечтал, стал капитаном дальнего плавания и уехал из Херсона. С дядей Георгием, который и рассказал племяннице Галинке о семейной тайне, у мамы была очень крепкая дружба. Они переписывались. Я тоже писала Георгию Онуфриевичу, не подозревая, кем он мне приходится в действительности. Не знаю почему, но наша переписка была ему интересна.
Он всегда подробно отвечал на мои письма. Рассказывал, что после выхода в отставку преподавал сначала в Московском, а затем в Астраханском военно-морском училище.
Узнав, что я люблю смотреть на ночное небо, прислал мне карту звездного неба. Я до сих пор храню его письма. К сожалению, о том, что он брат моей родной бабушки, я узнала только через много лет после его смерти.
На могиле у Георгия установлен большой якорь, памятник настоящему моряку.
Его сын Юрий Георгиевич жил и работал в Звездном городке. Мама ездила к нему в гости, ходила в клуб, где встречалась с нашими первыми космонавтами.
Родные хорошо общались, но однажды связь прервалась. Возможно, он умер? На мамино письмо никто не ответил. А ведь в Звездном должна была остаться его жена Нонна и сын.
Вот еще одна фотография, хранившаяся у мамы, с надписью на обратной стороне: «На долгую, добрую память дорогим внучкам от любящей бабушки и дедушки 14.04.1949г. Борисов». Кто изображен на фото, мне не удалось выяснить.
Никто не может утверждать, что он живет в спокойное время. На земле постоянно происходят революции, политические перевороты, войны, от которых страдают простые люди. Но время, в которое жила моя бабушка, было особенно тревожное, отмеченное трагическими событиями, в которых, как в зловещем водовороте, мало кто выжил.
«Смысл жизни всегда обусловлен только воспоминаниями — уникальным набором образов, страхов, эмоций, сожалений, важность которых мы определяем сами». Мне неизвестен автор этих слов, но фраза настолько точно отражает ход моих суждений!