Вареньке стало зябко на остывшей печи, и она проснулась. В хате было темно, но не страшно: в окно сквозь мохнатый куржак сочился рассвет. Рядом посапывал трёхлетний братик Ваня. Внизу, на лежанке, храпел дед Коля. Варенька смотрела в светлеющее оконце, и лёгкое, радостное чувство жило в её душе. «Расцветали яблони и груши… Выходила на берег Катюша…» - выплыла в памяти песня, которую пели вчера солдаты. «Наши!» – вспомнила девочка вчерашний день и обрадовалась, даже засмеялась, но потихонечку, чтобы не разбудить братика: Ваня был на три года меньше Вареньки, казался ей таким маленьким и слабым - как воробышек под застрехой. Песня не отпускала. Всю её Варенька не помнила, а только: «Расцветали яблони и груши… Выходила на берег Катюша…». Ей увиделись не деревья и не девушка Катюша над рекой, а крупное красное яблоко, и она представила, как кусает его и кисло-сладкий сок шипит во рту. Она снова тихо засмеялась от нахлынувшей радости.
Варенька вспомнила вчерашнего усатого солдата с гармонью. И других солдат вспомнила. Они были в белах халатах, похожие друг на друга, как будто не солдаты, а врачи Мухановской больницы, которых девочка видела один раз, давно, но до сих пор боялась. А солдат не испугалась. Их все называли тёплым, ласковым словом «наши». Она слышала это слово не раз от своего деда Коли, а ещё раньше – от мамы, которая куда-то пропала. «Когда ж это наши придут…» - вздыхали они. «Теперь и мама вернётся», - подумала девочка, и от этого ей стало ещё радостней. Она всмотрелась в чернеющую дверь и прислушалась: не слышно ль маминых шагов. Пока не слышно…
Вчера днём Варенька первой в хате услышала крики почтальонки Клавы: «Наши пришли!» Клава давно не приносила людям писем и газет, и вчера радостно, вспомнив своё предназначение, бегала от хаты к хате и кричала: «Наши пришли! В белом! Ангелы Благовещенья! Басовка наша! Радуйтесь, басовцы!» Люди выскакивали наружу полураздетые, полубосые; ожегшись о мороз, бросались снова в хаты, одевались, обувались и спешили на церковную площадь, где стояли на лыжах солдаты в маскхалатах. Много солдат! Варенька считать не умела, а дед Коля сказал «Целая рота!» И девочка обрадовалась: много наших! Братик Ваня ничего не понимал. Он сначала заревел от страха, но, когда попал в толпу, где было несколько таких же малышей, закувыркался с ними по снегу. А женщины в фуфайках, полудошках плакали, смеялись, обнимались с «нашими». Старики степенно жали руки солдатам, спрашивали, откуда они идут и куда. Вскоре к площади подъехали две конские упряжки. На широких санях сидели такие же солдаты в белых халатах, их лыжи лежали рядом. А ещё в санях было много вещей: оружие, патроны в ящиках, банки с напечатанными на них свиньями и коровами, мешки, бумажные коробки с нарисованными бутылками… «Немцы, небось, подарили?» - спросил однорукий дед Кубарь. «Ага, как раз нынче День Красной Армии, - усмехнулся один из лыжников. – Везли нам подарки – не довезли, вон там, в логу, лежат пьяные, не подымутся». - «Постреляли, значит, - кивнул Кубарь. – И много?» - «Десятка два», - сказал лыжник.
«Товарищ лейтенант, может, откроем ящик ради такой встречи?» - спросил у него усатый солдат, который потом играл на гармони. - «А чего же не открыть? Можно отдохнуть, а то потом не вздышимся».
Усатый солдат и двое его товарищей разорвали картонные коробки, выставили тёмные бутылки с длинными горлами и другие, что поменьше, с белой жидкостью. «Ого!» - обрадовались мужики. И солдаты, довольные, одни наливали понемногу жидкость в алюминиевые кружки, другие открывали банки с кусками мяса, третьи развязали мешок с хлебом.
«Сколько стоим, командир?» - спросил дед Кубарь. Лейтенант сказал: «Не больше двух часов». Тогда Кубарь крикнул в толпу: «Эй, басовцы, чего мы ждём? У нас же нонче праздник! Тащи из хат всё, что есть! У меня и то под застрехой довоенная, такая крепкая, что и морозы не страшны. Только пособите: я по снегу лестницу одной рукой не дотащу». Взрослые быстро разбежались по хатам, так что пить пока что оказалось некому, кружки стыли на оторванном от ящика картоне. Солдаты тут же, на площади, быстро соорудили костер из сухой травы, торчавшей над осевшими к весне сугробами, побросали в него несколько чурок, валявшихся возле заколоченной церкви.
Детвора с любопытством смотрела, как над жестяными банками витал дымок, а потом солдаты вытрясли каждому в ладошки по куску тёплого мяса, дали по плитке серого хлеба, замерзшего, твёрдого, как сухарь, и радость детям была великая. Варенька никогда такой вкуснятины не ела. Она засунула в рот большой кусок тушёнки, но, боясь, что не прожует, вывалила опять на ладошку и стала откусывать понемногу. А Ваня, которому достался кусочек поменьше, кажется, сразу его проглотил и теперь, поикивая, грыз мёрзлый хлеб.
Старики и женщины тянули на площадь кто что мог: чугунки с картошкой в мундирах, снизки с луком, сушёную рыбу, бутыли с мутным самогоном. А дед Коля принёс гармонь, на которой когда-то играл Варенькин отец, пропавший на войне.
«Ну, давайте, граждане Басовки, выпьем за ваше освобождение от оккупантов! - произнёс лейтенант. Откинул белый капюшон, снял шапку с красной звездой, поднял кружку и строго поглядел на солдат. – По чуть-чуть, понятно? Через полтора часа на лыжи». Все, у кого были в руках кружки, быстро выпили и передали их другим. «Чую, ихний шнапс нас не возьмёт! – сказал дед Кубарь. – Накось, командир, мою попробуй, довоенную». Он достал из-за пазухи фуфайки литровую бутылку с деревянной пробкой. Лейтенант выпил и крякнул: «Ох, и крепка Советская власть!» Солдаты ели картошку с луком, с «ржавым» салом, вынутым из припрятанных от мышей и полицаев потайных мест, а народ угощался трофейным вином и тушёнкой с хлебом. Давно не выпивавший дед Коля через пару глотков вскуражился, схватил гармонь. Она, от долгого молчания неподатливая в мехах, заиграла как-то робко и тоскливо, и тогда усатый солдат, который предложил лейтенанту отдохнуть и угостить людей в честь их свободы, попросил: «Отец, дай мне сыграть, коли не жалко». Дед Коля с радостью отдал ему гармонь, и заливистая плясовая разлетелась над Басовкой. Женщины расстегнули фуфайки и полудошки, стали притопывать, кричать частушки, раздухарились до пота… Приглашали к пляске и солдат, но те стеснялись. Тогда за дело взялись старики и дети, и такая разухабистая вышла толока – да только не к работе люд собрался, а на праздник. А потом солдат запел «Катюшу», и ему подпевали все, кто знал. Два раза повторили, так что Варенька запомнила начало. «Расцветали яблони и груши… Выходила на берег Катюша…». Потом девочка слышала, как командир спросил у деда Коли: «Немцы давно ушли?» - «Да их здесь почти не бывало, - сказал дед. – Полицаи лютовали. Мы из-за них впотьмах сидели, чтобы свет их не манил. Они, иуды, грабили, стреляли, трёх человек повесили, баб угоняли на работы… Мою невестку, ихнюю мамку, - кивнул он в сторону Вареньки и Вани, - в Германию забрали, прямо с поля, осенью. Вернётся или нет – не знаю». – «Вернём, отец, мы всех вернём. Бегут фрицы от нас, мы их от самого Курска гоним. Недавно Фатеж отобрали, к Дмитриеву идём. А где теперь полицаи? Ушли?». – «Не знаю. Двое наших, басовских, ещё вчера здесь были, пьяные, но тихие». – «Где они живут?» Дед Коля показал на хаты полицаев, и лейтенант послал туда по пять солдат. Те встали на лыжи и побежали с автоматами за спиной. Вскоре они вернулись, доложили командиру: в хатах только родственники полицаев, а сами они скрылись незнамо куда. «Попрятались, гады, - сказал дед Коля. – Найдём!»
Ровно через два часа после того, как рота вошла в Басовку, лейтенант скомандовал солдатам снова встать на лыжи. Они что-то взяли с собой из еды, но немного, потому как на санях лежало много трофейного оружия. Два ящика с вином и тушёнкой остались басовцам. После проводов солдат вся община собралась в просторной хате деда Кубаря – он жил один, три сына воевали. Пировали допоздна, и дед Коля играл на гармони бойко и весело. Потом он вспомнил про нетопленную печку и пришел домой, взяв по дороге оставшиеся от солдатского костра две головешки и картонку. Согрев очаг, дед крепко захрапел – полтора года так не спал, пока над Басовкой стояли страх и мрак.
Варенька натянула на себя лоскутное одеяло, ей сразу стало теплее. Но спать она уже не могла: звуки, краски вчерашнего дня, пришедшие на память вместе с «Катюшей», радостно взбудоражили её. Она даже прислушалась: может быть, снова появится песня. Но услышала вой. Сначала Варенька подумала, что это завывает ветер в печи. Но в печной трубе ветер выл по-иному, он даже не выл, а гудел. Собака? Но полицаи в Басовке поубивали всех собак. Проклятый Митроха, живший через хату, застрелил их Дружка, когда ловил курицу, а та забилась к собаке в будку. Дружок не подпускал Митроху, и тогда полицай выстрелил. Когда собака застонала, заскулила, ударил её кирзовым сапогом по голове. «Что ты сделал, ирод?!» - кричал дед Коля. «Не надо!» - кричали Варенька и Ваня, рвались к Дружку, но дед Коля их не пускал. А Митроха направил в сторону детей винтовку и оскалился, показывая кривые клыки. И, уходя с двора, ещё раз ткнул ногой пса.
Дружок лежал с раскрытыми глазами, в них стояли слёзы. И тогда Варенька поклялась отомстить Митрохе, когда вырастет. Они с Ваней хотели похоронить Дружка здесь же, возле будки, но дед Коля не разрешил. Дождавшись, когда внуки лягут спать, он оттащил собаку в ближний лесок, где и закопал. Так неужели это их Дружок ожил и вернулся домой? Голодный, бедняга, замёрз и поэтому воет. Варенька взволновалась от этих мыслей так, что чуть ли не выскочила наружу босиком. Однако на пороге из-под двери сильно холодило ноги. Завязывать верёвочные чуни показалось слишком долгим, и она вступилась в дедовы валенки, надела ветхую фуфаечку, набросила на голову мамин пуховый платок, схватила дедовы рукавицы и выбежала во двор. Да, да, вой шёл от собачьей будки, большой, как свиная закута: Дружок был такой крупный, сильный пёс, таскал их с Ваней в санках по двору. «Вернулся! Ожил!» - чуть ли не вслух воскликнула Варенька. Она, страшно волнуясь, пошла в тяжелой обуви через весь двор к собачьей будке, два раза упала руками в сугроб – спасибо, были варежки. «Дружок! Дружок!» - позвала она, чуть не плача от радости. Вой прекратился. «Дружок, милый, вернулся!», - сквозь слёзы говорила Варенька. Она уже чуть было не заглянула в глубь будки, как вдруг увидела, как оттуда потянулась человеческая рука. Она была страшной, белой-пребелой, неживой, с пальцами врастопырь. Девочка обмерла от страха. Она хотела закричать и поскорее убежать домой, но и ужас сковал, и тяжёлые валенки не позволяли. И любопытство её задержало. Вот рука ухватилась за стенку будки, затем появилась такая же страшная, окаменелая, другая рука. И снова вой, теперь уже не громкий, как прежде, а схожий с щенячьим скулением, послышался из конуры. Наконец, оттуда показались волосы, темные от грязи, слипшиеся в колтуны, с застрявшими ледяшками. И выглянула морда: заросшая густой щетиной, с таким же, как и руки, белым носом, с синюшными губами. В больших глазах на этой морде стыл великий страх. При взгляде на Вареньку в них появилось что-то жалобное, жалкое. Увидев эту морду, Варенька поняла, что это её враг Митроха. Он попытался улыбнуться ребёнку. Синие губы дрогнули, показались гнилые зубы с кривыми клыками. Варенька вспомнила и эту ощерившуюся пасть палача возле сдыхающего Дружка, и его тяжелый сапог, бьющий собаку. Она увидела рядом с будкой суковатую палку, которую дед Коля зачем-то оставил здесь. И девочку вдруг потянуло взять эту палку, обрушить её на эти страшные руки, на голову ненавистного Митрохи и лупить, лупить по этой морде. А Митроха скулил и скулил, и глаза его всё больше наполнялись слезами, и стали такими же, как у издыхающего пса.
Девочка взяла палку, и Митроха, втянув голову обратно в конуру, так жалобно взглянул на Вареньку из будки и так завыл, что она не смогла поднять своё оружие, бросила его в снег. И хотя её саму бил от страха и холода мелкий озноб, Варенька сняла пуховый платок и накрыла им голову Митрохи.
4.10.2020 г. сл.Михайловка