...Воспоминания поползли дальше, как «змий по древу» – к Толику Кондрашёву, полной противоположности последышу запорожской братии. Маленький ростом, худенький, застенчивый. Когда Падло Нэробэ А Курэ матерился на русско-хохляцкой мове, Толик краснел не только лицом, но и ушами. К тому-же, Толик довольно сильно заикался. И как-то из дней, когда бывало «раствор ёк, кирпич бар» или «кирпич ёк, раствор бар» и мы баловались винцом «три семёрочки» или «Агдам» (точно не помню) , я спрашиваю:
- Толян, а ты с рождения заикаешься ?
- «Н-н-не. С-с-с армии.
- А ты служил в армии? – удивляюсь я.
- С-с-служил. Ди-ди-и-са-а-антником.
- И чего ты там так перепугался, что заикой стал?
Падло Нэробэ А Курэ налил по стакану винца. Вмазали в очередной раз. Закурили. Задымил неумело и некурящий Толик. Он расслабился и почти не заикаясь поведал:
-Я- человек государственный, короче – детдомовец. Таких, как я, в Германии называли «киндеры фюрера» и из них выращивали гвардию эсэсовцев. Вот и меня направили служить в Гвардейский десантный полк в Литву. Карантин. После чего - ать-два, ать-два по плацу и прочая хреновина с приседаниями и кувырками . Рассказывают про стропы, запасной парашют, кольца и всякую дребедень.
Настал день моего первого прыжка. Отправились куда-то в сторону Белоруссии, на полигон.
Инструктируют, как гуськом пройти и усесться двумя рядами друг против друга в самолёте. Старший распределяет, кто за кем прыгает: «Впереди пойдут самые тяжёлые, потому что они быстрее летят в свободном полёте и первыми ввяжутся в бой на земле. Затем те, кто полегче» - говорит он. Мне корячилось прыгать последним.
И вот гвардейцы-старослужащие и мы, несколько новобранцев в самолёте, и я с ними сижу, сжавшись хомячком, последним. Сквозь шлемофон слышу команду: «Первый пошёл»! - Со страху, ещё в хомячковом положении, меня скрючило, а пятки поджались к заднице.
Ума не приложу, как в такой позе я добрался до открытой двери самолёта. А как увидел в раскрытую дверь бездонную пропасть, зажмурился и забыл весь инструктаж.
Как положено, инструктор хлопнул меня по плечу, но я не среагировал прыжком, а начал упираться, как баран перед убоем. Тогда он облаял меня матом, и выкинул в бездну. Как долго я летел в той бездне - не помню. Когда очнулся - понял, что ветром меня несло в неведомые края, далеко от точи приземления, установленной командованием. Попытки управлять парашютом у меня не было и летел, как летелось.
Земля была уже близко. Я поднял безумные глаза на горизонт, как учили, согнул слегка ноги в коленях. После удара о землю я принял позу эмбриона в чреве матери. Лежу. Приоткрыл глаз и с удивлением обнаружил, что лежу посреди огорода, засаженного капустой. Была уже осень, кочаны были крупными. Я успел подумать, что с огорода надо драпать, пока не нагрянул хозяин или хозяйка. Только так подумал, как услышал за спиной негромкий смех.
Оглянулся. Вижу - между рядами капусты стоит здоровенная девка с кругленькой мордочкой и курносым носом, а в руках огромный нож, и хохочет.
- Ты откуда, солдатик? Никак прилетел помогать мне капусту резать?
- С самолёта я. Вот только не соображу, где я оказался. Куда меня занесло?
- Как где? На Украине.
- Как на Украине? Я же в Литве служу. В Каунасе.... Боже мой, как же я в часть добираться буду? У меня ни копейки нет и дорогу не знаю.
- Не бойся. Найдут тебя. Главное, что ты ко мне прилетел, соколик.
Я не понимал, почему она сказала, что главное «что я к ней прилетел», и не зная что сказать, попросил воды напиться. Она пригласила в хату. В хате была её мать, с которой я поздоровался. Дочка весело рассказала матери, как на неё с неба свалился солдат (то есть я собственной персоной) и чуть не задушил её собой в своём парашюте. Мать нисколько не смутилась и говорит:
- А я как раз в это время молилась о том, чтобы Бог послал дочке, Наденьке, достойного жениха.
Так как мне некуда было деваться, уложили дочка с матерью меня в своей хате на пуховую постель. Вот моя Надька и нашла себе мужа в капусте и женила на себе той же ночью.
На следующее утро меня разыскал ротный старшина и увёз в часть. С тех пор меня и дрыном не могли подогнать к парашюту. Определили в хоз. роту сапожником. Так до дембеля сапожником и был.
- Вот это любовь! С первого взгляда! Ну, ты Толян, такую кралю с первой попытки влюбил! - смеясь, говорю я.
- Какая любовь? У меня никакой любви не было. Это она меня в ту ночь «отлюбила». Куда же мне было деваться? А она сказала: «Не женишься — задушу!»
После дембеля повёз я Надьку в Ростов, где не живу, а мучаюсь. Она, кроме как кочаны капусты резать, ничего делать не может и не хочет. Я всё сам. Она ж бабища здоровенная, попробуй вякнуть ей против. Ну её нахер вместе с сыночком. Кровопийцы. Она с ним донюнькалась, что тот наркоманом стал, да ещё такую же сучку наркотную домой приволок. А ты, Миша, про любовь мне мозги вправляешь. Нету никакой любви, а одни обязанности. Я, день и ночь как Фигаро там, Фигаро тут».
Замечательный каменщик, бывший десантник-сапожник, обхватил свою белобрысую голову и заплакал. Не знаю, слёзы с горя или с «трёх семёрочек», но не от любви. Это точно.
P.S. А тут мой любимчик дятел начал долбить по болячке сосны, напоминая, что и мне надо копать новые ямки под саженцы.