ПРЕДСКАЗАНИЕ СТОЛПНИКА
(Из рассказов Марфы Крутиковой)
1. Мшанские легенды
Апостол -за стол, столпник -на скалу голую-ни травинки , ни росинки. Тайная вечеря-для любого зверя. Иаков Алфеев-с феями таёжными знался. А кликали так нашего пономаря , отправленного потом за моря, за то, што с лукошком по Мшанке яйца собирал, в какой избе-сушону щуку с чебаками, в какой и шмат сала или осетринки на разговление. Всё то шло в брюхо его, как в чрево Левиафана или шекели в казну Рима. Идёт по деревне, колбася заплетающимися от браги ногами, вяленых чебачишек , как чётки перебират. Божий человек. Рванёт голову чебачишки зубишшами, сплюнет, а остальное , не ошкуряя сожрёть вместях с чешуёй и кишками...
Не вошёл он в число избранников божиих ешшо и потому-што путался с Явдохой-вдовой. Явдоха на краю деревни жила, на её крышу ветви пихт, кедрачей нахлестывали. Ходила она по тайге, травку искала разную да к шаманке из урмана шастала. Ведьмой слыла. Могла на скот порчу наслать. Девку превратить в шкелетину. Подсунет ей ягодку вороний -глаз да отварчику-и та в три дён с тела спадёт...Так вот мытарь лукошечный к ней и повадился. И говаривали што он с ней на метле в лунные ночи на тетеревиные тока летат. Там они оборачиваются -он в петуха, она -в капалуху-и токуют, ходя по кругу.
...Мала я тада была ничо не смыслила. Но знала уж - чо где. И то што столпник Илия , будто вышедши из могилия, возложив на себя скрепы каторжные-ржавы кандалы, молился на скале по над урманом, где вилась речка Оёшь и то што в сгнивших башнях Умревы-острога на берегу Оби пацаны наши Мшанские рог единорога нашли. Смышлёна я была -не тока бабкины сказки слушать горазда да пересказывать – и книжонки почитывала, и Свято писание. А то поедем с баушкой да мутушкой в Болотно аль Юргу на базар стерлядью торговать -так понаслушаюсь. А уж в губернский Томск, куда папка с мамкой рыбу зимами возами пёрли, на санях, они без меня малой езживали. А как подросла я да занивестилася, папка-то в могилке уже на краю Мшанки лежал – утоп весной в Оби, када на подтаявшем льду острогой налимов бил. Ох и великаны же были те налимы! «Откудова чудище такое?»-спросит подойдя к прилавку на базарчику в Юрге тетя до налимей печени в ушице охочая. «Оттудова-по четыре пудова!»- ответит маманя, приговаривая: «Налимы из Нарыма, остры осетры -от Водяного сестры». Про Нарым привирала, штоб складнее было. А про осетров, остроносых , как острог за деревней забурьяневший , -нисколечка. Потому как при царе-то Петре I и был наш Умревинский острог срублен.
Стоим мы с маманей за прилавком -я к её подолу жмусь. В шшолку промеж рыбин едва выглядываю-така мыла была! А рыбины-то што те брёвны. Стена крепостная! Так штоб распродать те рыбные бревна маманя с баушкой пилу-двуручку из стайки с собою прихватывали - и перепиливали тех налимов и осетров. Один из таких и утянул папаню-то в полынью. Острога к верёвке была привязана, а верёвкой рыбарь-добытчик подпоясал тулупчик, штоб вернее водного зверя из пучины выташшыть. И как вонзил свой трезубец в окаянного Аспидохелона, так он и поволок. Мужики кинулись, да где там- булькнул батяня в полынью -тока пузыри пошли. А нашли- то его уж по весне на берегу у Белого яра. Маманя ездила, опознала по крестику, привезла на телеге -што осталось.
2. На скале над Оёшем
Любили мы с маманей и баушкой по грибы-ягоды в шаёжку наведываться. И бывало уходили ой как далече! Как-то малину брали. По ягодке, по ягодке -и в таку глухомань меня та малина заманила! И вышла я на полянку, с которой уж до мамани я доаукаться не могла.На донышке набрала, а умаялася так, што уже в сон клонило. И смотрю – надо мной гора каменна. А с той горы доносится песенна молитва. Псалом кто-то поёт. Про реки Вавилонски. И давай я карабкаться на ту скалу . Насилу взобралася, чуть малину из лукошка не просыпала. Смотрю стоит седобрадый старец на краю скалы, на руках – ногах кандалы. Власы седые на ветру шевелятся. Рубище подпоясано вервием простым, словно обрывком той пеньки с коим выташшыли рыбали мово папню на берег по весне. Да и псалтирь- то в руце у него шибко походил на священны книги из баушкиного сундука, те самы, сховав какие в котомки, уходили раскольники от царских гонениев в дальни скиты, штоб сгорать в гиене огненной истинной веры. Но то не воскресший мой папаня был, не дед его, не прадед, не предавшие веры. А приговорённый Петром I к ссылке за учинённый им с царевной Софьей мятеж и стрелецкий бунт вельможа, принявший по монаршему велению монаший постриг.
- Ты чаво это тут колобродишь, дева?-оторвался от чтения Псалтиря верижник.- Аль с обрыву сверзиться желашь поверженным Ангелом?
-Заплутала я, святой старец!
-Не в лесу ты заплутала, в вере! Бо шастат твоя маманя к шаманке Таюн -экве в урман. Да с деревенской травницей -колдуньей Явдохой знаетца . Всё муженька хочет воскресить. Ой грех! Мается его дух неприкаянный, бродит по тайге лосями да медведями, над реками туманами клубится!
- Так што ж делать, преподобие!?
-Был тут у меня даве Яшка Алфей, похотлив котофей, тожеть спрашивал- што ему делать? Вернуться в монастырь аль самому читать Псалтирь, уйдя с людских глаз долой. Ведь он душегуб окаянный -лоб оловянный, мало того, што с Явдохой путается, он же , варнак, в монастырь заперся, штоб кандалами не загреметь. А што монастырь -чёрту в задницу штырь, Содом и Гоморра, поповска умора!
- Я не хочу в монастырь. Хочу замуж!
-Сие дело богоугодное. И штоб родила десятерых детишков!-звякнул старец цепями. Но то не кандалы звенели, а колокола на колоколенке. И вступала я во храм в подвенечном платье с красавцем -женихом, выйдя из сверкучей кареты , запряжённой тройкой Единорогов. И тот жених – одетый в кафтан раззолоченый со шпагою на боку и усиками торчком улыбался мне , держа меня , чуть живу , под руку.
И тут же налетел вихрь, рвя страницы из Псалтиря в руце старца. Вынырнули из круговой воронки шаманка Таюн-эква в обвешанном оберегами балахоне верхом на бубне и косматая Явдоха на метёлке. Закружились висюльки оберега- олени, кони, рыбы, вороны, звери невиданные, будто опять , как бывало , на ярманке в Томске меня на карусели папаня катал! Ленты хлестали по лицу , лез в уши гул шаманьего хоммуза. Тут как тут -и Явдоха -давай сыпать травами да порошками.
…-Проснись, доченька!-трясла меня за плечи маманя. – Ох и далеко же ты забрела! И как ты на эту скалу забралась? Трезорка тебя насилу отыскал…
Очнулась я от горячих прикосновений Трезоркиного влажного языка.
Повизгивая , собачонок бегал вокруг кривого лиственя. Две ветви-над обрывом. Облака в синеве- космами и бородой. Его-то, погружаясь в сон, я и приняла за старца-богомольца. А плоский камень, на котором стоял моя полная через край
отборной малины корзинка -за Псалтирь. Оглядевшися, узнала я в тонкой берёзке – Таюн-экву. А в осинке на другом краю скалы- Явдоху. Но мамане про то сказывать не стала. Как и про то, што пока она на базар без меня моталася, учитель из уезду приезжал на розвальнях -и объявил, што рог единорога -то бивень мамонтов.
3.У Петра I на ассамблее
Малой-то я , без затей, по-кержацки на лавке -летом, на печи -зимой спала, а как замуж вышла за торгаля -рыбника Степашку – атласну рубашку, картуз набекрень, на пузе гармозень, так в перинах стала нежиться. В избе нашей Мшанской ничо лишнего не было. У каждого своя кружка, свои чашка с деревянной ложкой, чугунок, штоб картохи варить, репу парить, уху варганить. Да образа в красном углу. Единственно, што украшениями были – патрет Петра I купленный ешшо пробабкой на базаре рядом с образом Спаса да коврик на стенке над родительской лежанкой – Замок, Рыцарь, Прекрасна Дама, Единорог. Амператор -то на том патрете тож рыцарем изображён был. В доспехах , с мечом на боку и усами торчком.
И стало мне сниться -блазница, лёжа на печке, што то я не в остроге меж брёвен замшелых опят в корзинку режу, а вхожу в приказну избу , где встречат меня охвицер в мундире -и тожеть усы торчком, галантно кланяется, снимая тругол. И вижу я-то амператор Пётр и што мы не в бревенчатой приказной избе, а во дворце ампираторском! И на мне -не сарафанчик с солопчиком, а дорогое бально платье из атасу.
-Ты, дева, корзинку -то с опятами отдай ребятам -гренадерам!- приветливо говорит царь.- Пущай на кухню снесут…И берёт меня под руку.
И входим мы в залу. А там тацы-шманцы в разгаре, музыка играт. Одно слово -ансамблея!
И вижу я посередь вельмож маманьку мою -не в шушуне заплатанном, а в декольтированном платье панье. И склонятся к ней Алексашка Меньшиков, и поглядывая на меня, што-то ей нашёптыват на ухо. А рядом -тожеть в декальтированном платье, а не в шаманском балахоне- Таюн- эква с бубном. И фрейлиной в роброне и с метлой – Явдоха.
И приглашат меня сам осударь делать дансе. И выделываю я ногами в царских туфельках менувет. А оказывается, што не с герром Питером я выкаблучиваю на паркете в его Петербургском дворце, а с прекрасным вьюношей -рыцарем в его островерхом , бодающем небо рогом единорога, замке. Ой какие тонюсенькие у танцора ножки! И шляпка странная! Глядь -а то сдвоенные ножки опёнка. Неуж я всё ешшо по гнилым пням и брёвнам грибы режу?
-Венчаются раба Божия Марфа и раб божий Степан!- доносится до меня. И исчезает всё- и стою я пред налоем со своим суженым ряженым. Оплыват свеча, жжёт воск пальцы...
4. Ночной нарочный
Летел верхом на Единороге нарочный с депешей в непроглядную темень. В той депеше было прописано рукою самого осударя ампиратора: «Сия благодарность с прилагаемой к ней казной в 100 рублёв объявляется особе купеческого сословия Марфе Крутиковой, сыны коей Степан, Иван, Селиван, Кирьян, Никола, Андрей, Фёдор, Григорий, Ляксей да Прохор проявили стойкость и героизм в закончившейся Викторией Полтавской баталии. И заказывается настоятелю Воскресенской церкви поминальный молебен за упокой рабов божиих, сложивших головы в бою со шведами.»
Звякнул набитым монетами кошелем шкворень в отворяемых воротах. Свечкою Богу воссияла в ночи колоколенка. Запел ветер в ветвях угрюмого войска дерев за околицей: «Со святыми упокой!»
Но нет, всё это токмо блазь да морочь тёмной ночи! Когда она гремела пушками та Полтавска баталия! В дедовски времена. А теперь вот стою я на коленях пред образом Николая чудотворца и молю совсем другого амператора, штоб вернулись мои сыночки с Ерманской -целы и невредимы. С одной стороны образа в красном углу - бравый Пётр I, с другой -смиренный Николай II в полковничьих погонах. И смотрят они отчего-то не на меня, а сквозь меня...А с тех пор, как Васька сосецкий вернулси с фронту без ноги и с двумя Георгиями. Стало мне сниться, што и мои ирои тожеть - Георгиевски кавалеры! У каждого -по кресту. Тока присмотрюсь, а то не Гергиевски кресы, а могильные...