Дура

Из книги «Воробушек»: Китайнер М. Г. Воробушек: Рассказы. – Ярославль: ИПК «Индиго»,  2021. – 208 с.


Всё человечество делится на две категории: на тех, кто понимает, и на тех, кто пытается что-то понять. Остальная часть человечества ничем не делится и живёт в своём собственном мирке. Так вот, я о той части, которая что-то пытается.
В молодости мы легко завязываем знакомства. Пара заинтересовавших нас фраз, сказанных незнакомцем в компании, уже является поводом для более близкого общения. Так было и в этот раз. Мой, к сожалению, ныне покойный, а в те годы – очень быстро ставший близким друг Вова громогласно заявил:
– Высшее счастье для мужика – когда у него жена – дура! Вот у меня, например, жена – дура. Причём – абсолютная.
– Ну, зачем ты так? – укоризненно сказал я ему. – Может, она и не слишком умная, так ведь не всем становиться нобелевскими лауреатами…
– Нет, – помотал головой Вова, – она именно дура. Гениальная по своей дурости дура. За что я её и люблю. Впрочем, сам увидишь – поймёшь…
Возможность лицезреть Вовину жену представилась мне где-то через неделю. Найдя за несколько дней массу тем для общения, мы особенно сблизились на почве книг. Вова сказал, что у него есть некое дореволюционное издание Пушкина, и пообещал показать. Мы договорились с ним о встрече у него дома на три часа дня, но я, плохо ориентируясь в новых районах, приехал на полчаса раньше. Не зная, дома он уже или нет, я позвонил ему на службу. Он ещё был там.
– Я пока на работе, – ответил Вова. – Ты, старик, не жди, поднимайся ко мне, я скоро буду.
Я нашёл нужный подъезд и поднялся на лифте на одиннадцатый этаж… Если бы я знал, что меня ожидает, я, наверное, никогда бы не нажал на кнопку звонка, а дождался своего приятеля, покуривая внизу на лавочке. Но я нажал…
Дверь распахнулась практически мгновенно, и предо мной предстала высокая стройная брюнетка лет тридцати с огромными зелёными глазами. Рост – метр девяносто. Грудь –
третьего размера. Из одежды на брюнетке были лишь крошечные трусики-бикини и модельные туфли на высоченном каблуке. Посмотрев на меня безо всякого интереса, она широко зевнула и спросила светским тоном:
– Вам кого?
Сказать, что я на мгновение потерял дар речи, значит не сказать ничего. Я молча хлопал глазами, которые, в отличие от брюнетки, у меня были не огромными и не зелёными, и не мог сказать ни слова, так как все слова мгновенно вылетели из моей головы.
– Кого вам? – повторила свой вопрос брюнетка, по-прежнему глядя на меня как на пустое место. – Если к Вове, то его ещё нет.
– Э… – сказал я и замолк. И молчал секунд десять. Или пятнадцать. Потом, осознав, что молчание затягивается, внутренне собрался и проблеял срывающимся голосом: –
Я знаю… Я ему звонил… Он сейчас подойдёт…
– Подъедет, – поправила меня брюнетка. Она вновь посмотрела на меня как на пустое место и повторила: – Подъедет. Он на машине ездит… – и, повернувшись ко мне божественно красивой попой, бросила через плечо: – Проходите пока на кухню… Кофе хотите?..
– Хочу, – сказал я и шагнул через порог.
Я не стал уточнять, чего я хочу. Это было понятно и ежу. То есть ежу было понятно, а ей – нет. Готовя кофе, она фланировала передо мной по кухне, подставляя моему взору то одну часть тела, то другую. Вот она потянулась за джезвой, вот она налила воду, вот встала на цыпочки, чтобы достать
с верхней полки пакетик с кофе.
«За что мне всё это? – думал я, сидя за изящным столиком кухонного гарнитура. – За что? Может, – думал я, – она надо мной издевается? Ведь не может же она не понимать, что нельзя вот так… в таком виде… как будто бы так и надо… ходить перед посторонним тридцатилетним мужиком…».
Но она, по всей видимости, не понимала. Или не считала нужным понимать. Она сняла с огня джезву, налила в маленькую чашечку ароматный напиток и нагнулась, ставя её передо мной на столик.
– Вам с сахаром? – спросила она.
– Нет, – ответил я пересохшими губами и отхлебнул обжигающий напиток. Но даже он не сумел привести меня
в чувство.
– Тогда пейте, – лениво протянула она, поворачиваясь ко мне спиной. – Я буду в комнате… – подумала и добавила: –
Телевизор смотреть…
И вышла из кухни.

Минут пятнадцать я сидел, пил кофе и утирал выступивший на лбу пот. Мне казалось, что это не кофе, это воздух в кухне был горячим, горячим до невозможности. Мне хотелось снять с себя рубашку, а может, не только рубашку…
«Эй, – говорил я себе, – очнись, дурак! Ты – в гостях. Ты – в чужом доме. А это – чужая жена. Сейчас придёт Вова… Или – приедет… Нет, всё-таки придёт! А у тебя в голове какие-то идиотские мысли…».
– …Ну, чего, не пришёл ещё? – спросила она, вновь входя в кухню.
Что-то в ней изменилось, но что, я сразу понять не смог. Потом до меня дошло: она сняла туфли. И теперь, несмотря на свои метр девяносто, она стала немного пониже, а потому выглядела более… домашней и женственной. Пот прошиб меня с новой силой…
– Я пойду в лоджию, покурю? – вопросительно сказал я, пытаясь подняться со стула.
– А-а, курите здесь, – махнула она рукой. – Да и я покурю с вами за компанию…
Она взяла с полки красивую пачку, вынула из неё длинную дамскую сигарету (такие тогда можно было достать лишь по блату) и нагнулась ко мне, чтобы я дал ей прикурить.
Я нервно щёлкнул зажигалкой.
Она благодарно кивнула мне (как мне показалось –
с б;льшей теплотой) и села напротив на высокий барный стул, изящно закинув ногу на ногу.
– Это Вова мне специально такой стул купил, – сказала она. – На обычном мне ноги девать некуда.
Да, такие ноги и не могли пользоваться обычным стулом. Метр двадцать. А может, и все метр двадцать пять… Она сидела, выпуская вверх тоненькие струйки дыма, и её роскошная грудь плавно поднималась и опускалась в такт её дыханию.
«Если Вова не придёт через пять минут, – подумал я, –
я сбегу. Позорно сбегу, не дождавшись его, сбегу из этой комнаты… нет, кухни пыток! Я же не железный! А она не понимает! Или – понимает?».
– Хотите ещё кофе? – вежливо спросила она…

Щелчок дверного замка раздался, словно выстрел. Спасительный выстрел. Так приговорённый к расстрелу, который уже устал ждать исполнения приговора, смотрит на стену перед собой и ждёт, когда сзади щёлкнет курок…

– Привет, – сказал Вова, входя в кухню. – Извини, задержался, – он перевёл взгляд на жену и сказал – не грозно, не сердито, а так, как-то привычно и даже лениво: – Оденься, дура… Кстати, – он повернулся ко мне, – это моя жена Люда.
– Очень приятно, – ответил я и поцеловал брюнетке ручку.
– Оденься, дура, – повторил Вова и вновь обратился ко мне: – Пойдём, покажу книгу…
– Зачем? – спросила брюнетка, которая Люда. – Зачем одеваться? Жарко же…
– Затем, что у нас в доме мужик посторонний, – грустно посмотрев на неё, ответил Вова. – Ты бы ещё трусы сняла!
– Зачем? – спросила Люда. – Зачем трусы снимать?
– Господи, – не выдержал Вова, – не надо снимать трусы. Иди накинь что-нибудь сверху. Халатик там или пеньюар…
– Так жарко же, – сказала брюнетка. – Не буду я ничего накидывать. Я лучше пойду полежу…
И она выплыла из кухни, чмокнув по дороге мужа в макушку. При её-то метр девяносто и его – метр семьдесят…
– Вот ведь дура, – ласково сказал Вова. – Но я её люблю. Более того, она меня полностью устраивает. И мама у неё – директор пивбара. И сама она – бывшая модель… Ну, и… да, ладно. Пойдём, книгу покажу.

Мы пошли с ним в библиотеку, где Вова снял с полки несколько старых книг, разложил их передо мной и начал что-то объяснять. Но я его не слышал. Душа моя рвалась от душных полок туда, в большую комнату, где на диване перед телевизором возлежала его глупая жена. Брюнетка. Метр девяносто. С грудью третьего размера. С огромными зелёными глазами. Абсолютная дура. Вовина жена.
Господи, как же я ему тогда завидовал!..




Дура

(Тридцать лет спустя…)

Прошло несколько лет. За это время мы с Вовой встречались ещё раз двадцать, раз десять я бывал и у него дома. Людмила (или, как все друзья Вовы её называли, Люська) больше не встречала меня в экзотическом одеянии. Возможно, потому, что наведывался я к ним преимущественно в холодное время года. Когда впору было накидывать на себя дополнительную одежду, а не снимать оную. Да и сама Люська уже не вызывала у меня того чувства немого восхищения и обожания. Возможно, я к тому времени уже привык к её амплуа бессловесной Вовиной спутницы, реагирующей на реп-лики «молчи, дура» или «дура, иди сюда».
Правда, с течением времени Люська изменилась. Не только внешне – хотя это было более заметно, но и внутренне. Она уже не ходила по квартире бессловесной тенью, а внимательно, как мне казалось, прислушивалась к нашим разговорам, а иногда даже пыталась вставлять в нашу с Вовой беседу короткие фразы. И иногда весьма к месту. Она медленно, но верно выходила из образа той классической дуры, который обозначил Вова при нашем первом знакомстве.
Но гораздо более видимыми были внешние изменения: повзрослевшая, оставившая подиум, а потому несколько располневшая, перешагнувшая тридцатилетний рубеж молодая женщина уже не была так хороша, как ранее. В её облике появилась некоторая неряшливость. Модные длинные сигареты (которые теперь можно было купить в любом ларьке) исчезли из её повседневных атрибутов. Вместо них Люська курила обыкновенную советскую «Яву» и уже не заботилась о том, чтобы выпускать дым красивой струйкой. Длинные (метр двадцать пять) ноги больше не выглядели соблазнительными, а смотрелись скорее крупными, тем более что туфли на шпильках плавно трансформировались
в домашние шлёпанцы…
Единственное, что осталось неизменным в облике Люськи, были глаза. Со временем они стали ещё более зелёными и даже приобрели какой-то изумрудный оттенок. И теперь в её взгляде появилось что-то колдовское, глубоко спрятанное, но опасное. И это колдовское выражение вызывало у меня глубокие сомнения в её природной глупости.
Более того, однажды Люська даже пыталась устроиться на работу. Но поскольку ничего, кроме как ходить по подиуму и варить кофе, она не умела, то с работой у неё ничего не вышло. Да и Вова не поощрял её порывов, хотя с деньгами стало не так хорошо: тёща, выйдя на пенсию с доходной должности, перестала баловать семью дочери материальными вливаниями и даже, наоборот, – ударилась в болезни и требовала к себе повышенного внимания. (К слову сказать, Люська оказалась хорошей дочкой, часто уезжала к матери, сидела с ней, приносила лекарства.) Но поскольку благосостояние семьи не перешло в критическую фазу, Люська мысли о работе оставила и окончательно смирилась с ролью Вовиной жены.
Ещё неизменной осталась её дежурная фраза: «Кофе хотите?». (Несмотря на многолетнее общение и то, что она была немного старше меня, она продолжала, непонятно почему, обращаться ко мне на «вы».) Вот, собственно, и всё, если рассказать о Люське тех лет.
Потом в наших встречах с Вовой наступил перерыв.
Я стал реже бывать в Москве, а Вова – чаще мотаться по командировкам. А потом я узнал, что Вова трагически погиб. Узнал поздно, потому что в это время сам валялся в больнице, где врачи упорно пытались вытащить меня с того света. Вытащить-то вытащили, но на Вовины похороны я не попал.
О Люське я с тех пор ничего не слышал. Как-то вдруг выяснилось, что у нас с Вовой практически не было общих знакомых, с которыми я так же поддерживал бы постоянные контакты. Поэтому я вскоре перестал вспоминать о Люське как о некоей составляющей нашей с Вовой дружбы. Как говорится –
не стало человека, не стало и составляющих…
Но вот спустя тридцать лет я совершенно случайно оказался рядом с бывшим Вовиным домом. Я узнал этот дом, узнал подъезд, в который неоднократно входил, и острая мысль взбудоражила мой мозг. «Люська! – подумал я. – Люська! Жива ли она? А если жива, то – как она?».
Поддавшись минутному порыву, я открыл дверь подъезда.
Дверь квартиры на одиннадцатом этаже выглядела точно так же, как и тридцать лет назад, когда я впервые нажал на кнопку этого звонка. Я на секунду замешкался, понимая всю несуразность своего поступка, понимая, что здесь давно могут жить другие люди, но потом махнул рукой и позвонил. В случае чего скажу, что когда-то здесь жили мои друзья…
Дверь распахнулась неожиданно быстро, как будто меня ждали. На пороге возникла старая крупная женщина с нечёсаными волосами, в блеклом застиранном халате и стоптанных домашних тапках. В ней не было ничего от той прежней Люськи. Даже её изумрудные глаза стали какими-то серыми и тусклыми.
«Может, это не она?» – мелькнула у меня мысль.
Но это была она. На её лице, некогда прекрасном и холёном, а теперь старом и оплывшем, мелькнуло выражение узнавания, и она, окинув меня внимательным взглядом, сказала:
– А, это вы… Проходите… – и, словно вспомнив о древнем ритуале, задала свой классический вопрос: – Кофе хотите? – а вслед за этим, как будто извиняясь, добавила: – Только у меня растворимый…
– Нет, – сказал я, словно и не пролетели эти тридцать лет. Словно я только вчера заходил в этот дом. – Нет, не хочу, спасибо.
– А чего же вы тогда пришли? – спросила Люська, спросила так, словно я всегда приходил в этот дом лишь для того, чтобы попить кофе. А может, в её понимании это так и было. Ведь именно к этой фразе в те далёкие годы сводилось всё её общение со мной.
– Нет, – зачем-то повторил я ещё раз. – Я не хочу кофе.
А зашёл… Зашёл вот узнать, что и как… Как ты живёшь…
И сказал я ей «ты», как говорил когда-то, и от этого «ты» вдруг повеяло годами нашей молодости.
– Как живу? – задумалась Люська. – Так живу, как-то… Пенсию за Вову платят. Продаю что-то иногда… А Вовину библиотеку я храню. Ни одной книжки не продала…
И она посмотрела на меня так, как будто я пришёл специально за тем, чтобы забрать у неё Вовину библиотеку.
– Нет-нет, – поспешно сказал я, – я не за книжками. (Хотя она мне их и не предлагала.) – Я так, проведать…
И вновь повисла какая-то идиотская пауза. Да и действительно, уж больно странно звучало моё небрежное «проведать» через три десятка лет после нашей последней встречи.
– А-а… – понимающе протянула Люська, – проведать… Ну, тогда ладно… Так не хотите кофе?
– Нет, – повторил я. – Спасибо… Ну, я тогда пойду?
А что ещё было сказать?
Люська внимательно посмотрела на меня.
«А ведь она совсем не дура, – подумалось мне. – Просто Вова столько лет утверждал обратное, что я в это поверил.
А она – она просто подыгрывала ему, потому что ему так нравилось, потому что так им обоим было удобно и комфортно».
– Ну, – сказала Люська, – тогда до свидания… Вы заходите, если что. У меня кофе всегда есть… Растворимый, правда…
– Обязательно, – быстро отозвался я, твёрдо зная, что больше никогда не переступлю порог этого дома. – Как только представится случай, обязательно… До свидания, Люся…
И вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.