«Основной принцип семинара – диалог»
Осень наступила внезапно, без прозрачных и хрупких тёплых дней – сразу полили студеные дожди. Узкие аллеи старого, советского пансионата были завалены каштанами. Гладкие желуди, похожие на крошечные торпеды, норовили садануть по плечу. Они хрустели под моими берцами, как панцири насекомых. Я грел кулаки в карманах летней полевой куртки и прижимал руки к бокам – так было теплее. Время после обеда и до ужина, когда постояльцы разбредаются по сырым комнатам, чтобы вздремнуть, я старался проводить на улице, даже если шел дождь, бродил вокруг корпуса из красного кирпича, спускался по скользкой глинистой тропинке вниз к Москва-реке, жевал кислые дикие яблоки – и задыхался от того, что не мог подняться наверх. Воздух не умещался в больных легких, цвета становились ярче, ноги дрожали, пот тек со лба и смешивался с дождем. Чувствовать себя больным и слабым было стыдно. Поэтому я упрямо каждый день загонял себя в этот овраг, надеясь, что вдруг на этот раз тело не подведет меня, сдюжит, привыкнет – и я забуду про свое ранение, затянувшееся восстановление, предательство государства, про то, что десять дней в этом пансионате – единственное, что для меня смогли сделать. И теперь дней осталось всего три.
К главному подъезду подрулила газель, обляпанная грязью. Отодвинулась створка двери, и наружу посыпались веселые девушки в ярких пальто и куртках. Вытаскивали большие квадратные сумки, галдели по-птичьи. Сумки застревали, неловко переворачивались, гремели пластмассовыми колесиками. Только один парень с азиатской внешностью легко подхватил на плечо рюкзак и пошел, обгоняя остальных в вестибюль, к стойке регистрации, фалды его черного пальто развевались на ветру, как в фильмах про бригаду.
- Писатели приехали, - вздохнула рядом всезнающая бабуля.
- Писатели? – удивился я. Неужели ещё такие остались, которые пишут не посты в социальных сетях, а настоящие книги.
- Семинар у них, - пояснила бабуля. А я вспомнил про давнюю традицию писательских дач, атмосферу творческого бомонда, свободу мыслей и чувств. И внезапно застеснялся своих вытертых камуфляжных штанов, незаконченного речного училища и так и не прочитанного Достоевского. Его портрет висел над доской в нашем школьном кабинете, в ровном строю других писателей. Пушкин, Толстой, Чехов – все они смотрели на меня – внимательно, изучающее, иронично. Только Федор Михайлович отвернулся и разглядывал разросшуюся в цветочном горшке «берёзку», которая явно была ему интереснее, чем я, не осиливший ни одного скучного романа. «Какие твои любимые писатели?» - прищуривалась на меня учительница русского языка и литературы, качала растрепанным пучком волос на затылке, куталась в цветастый платок с бахромой. «Паустовский, Шукшин, Астафьев, Распутин, Белов», - отвечал я. Моя литература жила на пожелтевших страницах «Роман-газеты», в отцовских подшивках «Нашего современника». Я разговаривал с журналами, как дед Носопырь из беловских «Канунов» - с банником. Читал в охотку дождливыми вечерами, чтобы услышать стук спелых яблок о дощатую веранду, скрип первого снега, почуять запах печного дыма. «А современное читаешь что? Проханова почитай. Лимонова. Прилепина», - предлагали мне. Я кивал, врал, что читаю. Чёрно-белые Минин и Пожарский на плакатах «Русские идут!» трепыхались на осеннем ветру, клейстер, похожий на холодные сопли, застывал между пальцами, но нужно было ещё немного постоять, прижимая ладони к ледяному кирпичу – чтобы приклеилось. Я не любил думать, мне нравилось наблюдать и действовать.
Дальше действовать будем мы!
Дальше действовать будем мы! (гр. «Кино»)
***
Во время ужина в пансионате звучала живая музыка. Сегодня это был уставший гитарист в дешевой шляпе карнавального ковбоя, который пел мимо нот про отель «Калифорния». Интересно, сколько ему заплатили за вечер. Мне бы гитару – и я бы спел лучше. На фоне стен, декорированных толстыми, полупрозрачными квадратами мутного бутылочного стекла, высоких колонн и мозаики типовой столовой, ковбой казался грубо вырезанным из детского комикса. Писатели расселись пестрыми стайками. И совершали налеты на шведский стол, нагребая огромные порции макарон, тушеного мяса и салата оливье. В первые дни я делал то же самое, возможность брать еды столько, сколько захочется, прицельно била по голодному детству и суровой армейской дисциплине. Только потом я стал разборчивее, из повторяющегося, простецкого меню выбирал то, что действительно хотел съесть. Парень-азиат, одетый во всё чёрное, сидел один и жевал салат из квашеной капусты.
Я взял тарелку, кинул на нее немного жареной курицы, подошел к парню и уселся за его стол: «Не против?». Он кивнул. Я понял, кого он мне напоминал. Виктора Цоя. Сел лицом к двери, чуть за колонной, так, чтобы не закрывала обзор, но защитила бы от первой очереди, если бы кто-то сейчас ворвался в столовую с калашом. Правильное место. Комфортное. Почему вообще я об этом подумал?
- Чё, правда писатели? – наверно, зря я говорил грубо. Но чувствовал себя неловко, и быть вежливым не хотелось. Пусть знают, что не-писатели тоже чего-то стоят.
- Типа того. Семинар журнала «Октябрь», - парень задумчиво поскреб вилкой тарелку, будто уже пожалел, что стал общаться со мной. - А ты?
- Да я после ранения здесь маринуюсь, - мне не хотелось вдаваться в подробности службы и вспоминать то, что было совсем недавно, летом, но теперь казалось отсветом вспышки чужой жизни.
- Где служил? – действительно, что он ещё мог спросить. И вообще, это я до него первый докопался.
- На Северном Кавказе, - да, сюрпризов не будет, всё очевидно.
Мы познакомились. Я никогда не запоминаю имена с первого раза. И поэтому про себя решил называть его Витей.
- О чем вообще пишут современные писатели? – я давно не читал книжек, и мне правда было это интересно.
- Каждый о своем. Я о себе, - Витя безучастно смотрел на ковбоя-гитариста.
- Жизнь такая интересная? – кажется, это прозвучало, как провокация.
Витя ухмыльнулся и ладонью ещё больше взъерошил лохматый чубчик. Не стал отвечать, спросил про другое:
- Тут бухла где-нибудь можно купить?
- Рядом, минут пятнадцать по трассе. Завтра сгоняем. А сегодня давай вместе выпьем, у меня пиво есть, - у меня правда стояла пара бутылок пива, припасенных для одинокого вечера, но в одиночку пить было скучно. И я надеялся, что Витя познакомит меня с девчонками-писательницами. Но оказалось, что он сам их едва знает. Они сидели за соседними столами, от их волос пахло цветочными шампунями и духами, они перебирали тонкими пальцами с остро заточенными ногтями алюминиевые советские ложки. И все казались мне красивыми, до боли, до кровяного стука. Я готов был говорить с ними о поэтике Лермонтова и Пушкина, был готов вспомнить весь углубленный курс литературы в средней школе, и, обсасывая куриную кость, перебирал в голове разрозненные строки классических стихов. Если бы я им встретился в трамвае, они бы забились в дальний угол задней площадки, только чтобы не стоять рядом. Если бы я столкнулся с ними в вечернем сумраке города, они перешли бы на другую сторону улицы или стали бы изображать разговор по телефону. Но теперь, благодаря Вите, у меня был шанс поговорить с ними.
***
В парке, за стенами пансионата – осенняя тьма. Погасли лампы в большом вестибюле, в столовой, остались только тусклые коридорные светильники – и густая осенняя темнота почти заполнила корпус до краев, как японский соевый соус. Мы с Витей шли на голоса, вниз по лестнице, витиеватыми переходами, застланными коричневыми коврами. В полуподвальном, холодном холле мерцали люминесцентные лампы. Беседки раскорячились уродливыми железными пауками, брюхо каждой беседки было набито бордовыми креслами, над которыми висели шторки, изображающие японскую живопись с иероглифами, похожими на раздавленных жуков. Витя презрительно фыркнул: «Они вверх ногами».
- А ты откуда знаешь? – я высматривал девушек, и мне было не до шторок.
- В Токийском университете два года учился, - как-то бесцветно пробормотал Витя.
Девушки сидели кружком в одной из беседок, на столике посередине стояла темная полторашка с пивом. Мы разорвали их круг, плюхнулись на кресла, стало ещё веселее и шумнее. Им нужны были зрители для игры, а лучше – участники. «Правда или действие?» Я выбрал «правду». Мне предстояло честно ответить на заданный вопрос.
- У тебя были переломы? – спросила ведущая, высокая девушка с покатыми плечами и круглыми коленками, заглядывая в список вопросов. Хорошее начало для знакомства.
- Были, - я кивнул. – И открытые, и закрытые. Руки, ноги, черепа.
- Ого! – неужели я их этим впечатлил? – А как так произошло?
- На учебке упал неудачно, потом как-то подрался и череп парню проломил. Или вы только про мои переломы спрашиваете? - я отвечал и, пользуясь случаем, разглядывал каждую.
- А ты кто вообще? – они поняли, что я не писатель.
- Я не писатель, - признался виновато.
- А кто тогда? – спросила девушка с птичьим носиком и торчащими ключицами. Я стал называть её Птичкой.
- Старший сержант. По контракту служил после армии, теперь отдыхаю тут. С вами. Не против?
Они заулыбались, защебетали. Стали кидать друг дружке более откровенные вопросы из разряда «расскажи о самой смелой фантазии» и действия типа «поцелуй соседа слева». Интересно, солдату, одетому по форме, действительно достаточно быть вежливым в женском обществе, и он автоматически станет романтическим героем. Я был готов говорить с ними о Блоке и Маяковском, а они интересовались, какие девушки мне нравятся.
- Любые. Все, - честно сказал я. И твердо решил завтра купить побольше шампанского. Витя сказал, что поэтессы любят шампанское, впрочем, сейчас они лихо глушили дешевое пиво и закусывали чипсами.
- Угощайся, - сидящая рядом девушка протянула мне шуршащий пакет, её длинные русые волосы качнулись в мою сторону и скользнули по костяшкам пальцев. Пряди мягко щекотали. Я поймал рассеянный взгляд под стеклами очков, придвинул ногу к её теплому и мягкому бедру и перестал следить за ходом игры.
- Я пойду, надо тексты на завтра прочитать, - сказал Витя, по бутылке пива мы уже давно выпили и сидели с пустыми руками, как два идиота. Чувствовать себя идиотом Витя точно не любил.
- Какие тексты? – я прикидывал, не слишком ли грубо будет приобнять соседку, поэтому сориентировался не сразу.
- Так семинар же у нас. Каждый прислал рассказ или подборку стихов и мы их с мастерами обсуждаем, говорим, что хорошо, что плохо, - Витя стал пробираться к выходу из беседки.
- А откуда они знают, что хорошо? – за разговор о литературе я не мог не зацепиться, усилием воли заставил себя сконцентрироваться, хоть и нежно улыбалась мне сидящая рядом писательница.
- Так они профи. Редакторы.
Я слегка наклонил голову, прощаясь с девушками, чуть дольше задержал взгляд на блондинке и пошёл следом за Витей. Сразу же пожалел о своем решении, но возвращаться не стал.
- Дай почитать ваши тексты, - попросил я его уже в тёмном лестничном пролете.
- Ладно, сейчас распечатки принесу, - согласился Витя.
Читать их мы уселись на подоконнике панорамного окна, посреди кадушек с разлапистыми пальмами. Свет уличного фонаря ярко отразился от бумажных листов с убористо напечатанным текстом шрифта «Таймс Нью Роман». Я тряхнул головой, кровь возвращалась в неё неохотно. И стал читать.
В рассказе Вити реальность переплеталась со снами, размышления о жизни – со словами из песен, мелькали вагоны электрички и лежал на ветре сигаретный дым, напряженная тревога, опасность слежки, конспиративные квартиры. Я посмотрел на Витю:
- Ты сейчас в Москве живешь?
- Ну да, - он тоже отвлекся от распечаток
- А с кем? Семья есть?
- С товарищем на квартире живу.
- С партийным товарищем? – я не знаю, почему мне вдруг стало важно расспросить его о жизни. Витя промолчал. И тогда я сам сказал медленно, будто вспоминая:
- А я по малолетству в «Русском единстве» был.
- Так это же давняя история, - блеснули в свете фонарей глаза. И я понял, что оказался прав в своих догадках. Согласился:
- Да, в конце девяностых, говорю же, по малолетству. Мы тогда тоже в чёрном ходили. Даже статья в нашей газете вышла такая: «Почему мы носим черные рубахи».
Витя не спрашивал, но я продолжал:
- Нам нравилось себя сравнивать с монахами, которые на Руси стояли в битвах в первых рядах. В чёрных рясах.
Луч удачи светит лишь бесстрашным,
Всех героев будет знать народ,
Мы надели чёрные рубашки,
Чтобы вы увидели Восход! (автор строк - Валерий Порываев)
- А я буддист, - сказал Витя и перевернул страницу.
- Понимаешь, тогда война в Чечне была. Наших корешей, кто постарше-то всего года на три, на войну забирали. На каждом доме надписи: «Лёха ушел на фронт. Саня ушел топтать кирзу». Назад в цинках возвращались. Знаешь, бывают офицерские цинки, такие, с окошком, чтобы заглянуть, попрощаться, а эти запаянные. Был пацан, и нет пацана. А ты с ним ещё летом рыбачить бегал и в футбол гонял. Новости – одна другой чернее. То дома взрывают, то автобусы. Любой из нас постоянно помнил, что если дом рушится, то надо в дверной проем успеть встать. И тут начали эти приезжать… Беженцы. Заселялись целым табором, весь двор, как в тараканах. Горластые, наглые, за своих они горой стояли. Ну и мы друг друга в обиду не давали, дрались с ними, они всё старались нас поодиночке зажимать, чтобы толпой – на одного. Помню, Дюшу-кореша поймали за гаражами – и привет – черепно-мозговая – инвалид лежачий без сохранения интеллекта. А он мне в шестом классе первые аккорды на расстроенной бобровской гитаре показывал. Орали с ним на весь двор:
- Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день…
Конечно, мы злые были, ходили по двое, по трое, с арматурой, с кастетами, с ножами. Агитировали по мелочи. Газеты распространяли, плакаты вешали – у нас координатор был, в Москву за ними ездил. Пару раз даже добились, что разрешили «Русский марш» провести. А вы сейчас делаете чего?
- Делаем. Тоже по мелочи, - кивнул Витя.
- Ты напиши об этом, ты ж писатель. Чтобы знали, помнили.
- Напишу, - Витя дернул уголком рта. Я посмотрел на его цоевские черты и спросил:
- Ты сам-то откуда родом?
- Из Калмыкии.
- А в Японию как тебя занесло?
- Да… учился. Сначала в Питере учился, потом там.
- И как – японцы от русских сильно отличаются? – не то, чтобы я сильно интересовался Японией, эта загадочная восточная страна ассоциировалась у меня с суровыми летчиками-камикадзе, с чувством долга и чести, которое сильнее желания жить, с мимолетной красотой цветущей сакуры. Конечно, в Японии я никогда не был.
- Отличаются, - Витя посмотрел на нависший над нами пальмовый лист, так, будто видел его впервые. – Они закрытые. Как бутылки. Каждый в своей бутылке живет и старается другим не помешать.
- А мы вечно пытаемся кого-то спасать, - я почесал стриженый затылок. – Что ж ты там не остался?
- У меня мечта была. Я хотел во внешней разведке служить. Всю жизнь к этому шел, тренировался, языки выучил. Биография безупречная, все дела.., - Витя подколупнул ногтем загнувшийся краешек рукописи.
- Не взяли?
- Не взяли. Там по блату только. И тогда я их всех послал. И теперь вот, - узкие и острые листья в темноте были похожи на самурайские мечи. Эти мечи протыкали наши тени и тянулись дальше.
***
Сгонять в ближайший магазин за бухлом мы успели ещё до окончания завтрака. Возвращались бодро, шуршали пакетами с красной буквой «М». Несли колу, вискарь, шампанское и какие-то коктейли. Рядом с корпусом на качелях сидела тонкая и бледная девушка-подросток. Она отдаленно напомнила мне сестру Надю. Массивная конструкция качели-скамейки неуклюже поскрипывала. Через светлые и пушистые волосы девушки проходил свет, и казалось, что она сияет, как ангел.
- Глянь, какая Лолита, - восхитился Витя.
Я видел её здесь раньше, она приехала в пансионат с матерью – мне часто попадалась на глаза эта пара: хрупкая, улыбчивая, юная девочка и грузная, сердитая, пожилая мать. Мать сидела тут же и читала книгу, перегнув обложку пополам. И сейчас я просто не мог не заорать:
- Мамина помада, сапоги старшей сестры,
Мне легко с тобой, а ты гордишься мной.
- Ты любишь своих кукол и воздушные шары,
Но в десять ровно мама ждёт тебя домой, - подпел Витя. И мы продолжили завывать дуэтом:
- М-м-м-м-м. Восьмиклассница. А-а-а-а.
Бутылки в пакетах гремели в такт.
Лолита перестала раскачиваться и замерла, она боялась даже посмотреть в нашу сторону. Её мать захлопнула книгу, глянула на нас хмуро, прошипела только одно слово:
- Маргиналы, - и смотрела на нас немигающим, злобным взглядом, пока за нами не хлопнула дверь вестибюля.
Было очень смешно от такой детской выходки, от нелепой ситуации. Мы ржали, как кони. Смеяться оказалось больно, боль отдавалась в легких, в ребрах, в плечах, но я вдруг понял, что не смеялся уже очень давно, быть может, несколько лет. И не мог остановиться. Я привык к репутации быдла – в четырнадцать лет меня даже бросила одноклассница, ей запретили со мной встречаться её родители, и она послушалась. Вите, похоже, тоже было не привыкать к такому статусу:
- Они тупо эту песню не знают. Одна слишком мелкая, а вторая – слишком образованная.
- Ага, а то бы подпели. Классика же, - согласился я.
Потом начался писательский семинар, поэты и прозаики отправились шелестеть рукописями, а я – уже привычно полез в овраг и долго бродил по окрестностям. В обед мы встретились в столовой. Витя принес из номера двухлитровую бутылку колы, набодяженную с вискарем.
- Обсудили уже твой текст? – я придвинул к себе пластиковый стакан и глянул по сторонам. Витя кивнул.
- И как? – я закинул локоть на спинку стула и почувствовал себя участником великосветского литературного салона.
- Сказали – не понятно ничего: о ком, о чём, для кого, - Витя выпятил нижнюю челюсть и залил вискаря.
- А мне понравилось, - вмешалась подошедшая девушка, в которой я узнал свою вчерашнюю соседку и тут же галантно отодвинул для нее стул за нашим столом, пока она не прошла мимо.
- Сама о чём пишешь? – поинтересовался я.
- Сказки пишу, - она мягко и плавно поставила поднос с едой, деликатно присела на самый краешек стула, не сгибая спину. Булочка, пара ложек салата, половинка апельсина – всё это аккуратно лежало у нее на трех разных тарелках.
- Для детей? – я повернулся к Вите, хотел понять, нравится ли ему эта девушка, чтобы скорректировать поведение. Витя не отрываясь смотрел на сидящую в другом конце зала Лолиту.
- Для взрослых, - Сказочница ответила спокойно и просто, ни на тон не поменяла интонацию, чтобы подчеркнуть двусмысленность.
- А мне расскажешь сказку? – я посмотрел ей в глаза и подмигнул.
- Могу прочитать, - она встретила мой взгляд так безмятежно и наивно, будто мы не с ней вчера пили пиво.
- Когда? – я продолжал игру и напоминал себе пинпонгиста, который играет сам с собой и бегает вокруг стола, чтобы отбивать свои же удары, но, конечно, не успевает.
- Давай устроим вечер сказок, - она промокнула губы салфеткой. И я поверил, что она действительно собирается читать мне сказки. Отрешенный Витя хлебал вискарь и был похож на буддистского монаха.
Семинар у писателей продолжился. Я поднялся к себе в номер, курил на балконе, не мог дождаться вечера.
***
Зеркальный лифт вез нас с Витей вниз, туда, где слышалось невнятное дискотечное «туц-туц-туц». Я встретился взглядом с самим собой и тут же перевел внимание на шелушащийся над бровью шрам и слишком отросшие пряди, которые торчали, будто совиные уши. Хотел ведь подстричься после госпиталя. Вспомнился подвальный рок-клуб родного города, в котором я любил замеситься в слэм под неразборчивые вопли патлатых музыкантов. Пока мы шли до распахнутых дверей тёмного зала, меня догнало дежавю школьной дискотеки, я даже обернулся, надеясь увидеть прислонившегося к дверному косяку физрука, который сейчас будет хлопать меня по бокам в поисках запрятанных бутылок. Рваные лоскутки разноцветного света разлетались из шара на потолке. Поднятые руки танцующих ловили незамысловатый ритм:
- Видели ночь, гуляли всю ночь до утра!
Те же самые кружки из веселых, полураздетых девушек, только разве что не стояла посередине каждого круга пирамида из сумочек, и не мешался в кармане джинсов огромный гардеробный номерок.
Сказочница двигалась так, будто танцевала восточный танец – качала бедрами, гладила ладонями светящиеся лучи. Она заметила нас и помахала рукой, приглашая присоединиться. Движения из верхнего брейка эпохи «фристайлер-рака-мака-фо» вспомнились на автомате. Конечно, мышечная память хранила их именно для этого момента. Джоан Осборн из динамиков вызвала такое щемящее-сладкое узнавание, что мне оставалось только крепко прижать к себе Сказочницу и прошептать в её русые локоны:
- Потанцуем?
«Yeah, yeah, God is good. Yeah, yeah, yeah-yeah-yeah»… Она обняла меня за шею с таким строгим изяществом, будто мы с ней танцевали не в полупустом зале старого пансионата, а на огромной сцене советского дворца культуры, перед всей школой. Тёплая талия подрагивала под моими запотевшими ладонями. Я осторожно перебирал пальцами и прижимал девушку чуть крепче, так, чтобы её грудь уперлась в меня. Мы были почти одного роста, и я видел совсем близко её ресницы с загнутыми кончиками, чувствовал, как она дышит, чуть сбивчиво, лёгким, нагретым воздухом.
Витя тоже времени не терял и менял партнерш, чтобы успеть потанцевать со всеми.
- Этот пансионат, как готический замок. В нём темнота и привидения прошлых жильцов. Пойдем бродить по коридорам? А то тут шумно, - я не хотел отпускать Сказочницу. Мы вышли в гулкое, мраморное фойе, глотнули застоявшейся воды их кулера. Вслед за нами вышел Витя, стёр тыльной стороной ладони пот со лба, ещё больше взьерошил волосы и улыбнулся:
- Куда теперь?
- По коридорам. В темноту и неизвестность, - пародия на пафос рассмешила. И мы выдвинулись гулять по тёмным этажам и лестницам. Говорить почему-то хотелось только шепотом, а если говорить шепотом, любая беседа станет доверительной.
- А ты по жизни чем занимаешься? – спросил я у Сказочницы.
- Романы перевожу. С французского, - она повернулась к окну, и на её лицо лёг белый прямоугольник света. Она стояла, в этом свете, как в луче прожектора.
- Ого! А скажи что-нибудь по-французски, - глупее реплику придумать было сложно.
- Что? – она подняла руку, растопырила пальцы, посмотрела через ладонь на фонарь.
- Про себя расскажи. С кем живешь, как отдыхаешь, какую музыку слушаешь, кого любишь больше – собак или кошек, какие парни тебе нравятся?
- А вы тоже тогда расскажите, - согласилась Сказочница.
- Ага, Витя по-японски скажет, - заверил её я.
И она заговорила. Я слушал, как звучит странная, журчащая речь. Сказочница делала паузы, когда решала, о чем ещё поговорить. В эти паузы я выдыхал и думал, что никогда не узнаю о ней всего того, что она сейчас нам рассказывает. Французский язык её преобразил, сделал игривее и увереннее. Витя заговорил по-японски, будто в большую деревянную бочку. Если французский манерно деликатничал, то японский обещал мгновенную и мучительную смерть, его ярость была неутолимой. Витя вполне мог просто читать стихи и, скорее всего, так и делал. С дивана в холле подскочил дремавший там охранник, обалдело смотрел на наши темные фигуры и попытался вникнуть в чужеродную тарабарщину, но потом махнул рукой и ушел прочь по коридору.
- Мы мешаем, наверно, - прошептала Сказочница.
- Пойдем ко мне в комнату, - предложил Витя.
Мы улеглись на покрывало, поперек кровати – Сказочница посередине, мы по бокам.
- Теперь ты расскажи про себя, - потребовала она.
- Я не знаю иностранных языков, - я уткнулся носом Сказочнице в висок, у неё были мягкие волосы, комната поехала вбок, и только сейчас я понял, что напился вхламину.
- По-русски расскажи, - не сдавалась Сказочница.
Витя её осторожно гладил. У меня в голове вертелась только любимая песня про апрель. И я заговорил:
- Апрель усталый сушит у костра берцы, пьёт спиртягу из жестяной кружки. Где-то далеко по-над Волгой обнимаются берёзки-подружки, во всех ложбинках земли талая скучает вода. Ждёт, когда же пустит её в себя земля, впитает и напоит ею ростки новые, живые. Апрель в камуфляже старом, не от Юдашкина, пятнами то тёмными, то светлыми, знаки различия в обманчивых сумерках не разглядеть – всем выйти из сумрака, господа. Хватит на всех работы брать вытаявшего мусора бастионы – до рассветного чистого мая надо много ещё успеть. Кто-то же должен делать эту работу – убирать, что не нужно, что отжило, что под снегом было забыто. Сжигать в костре и пеплом – по ветру. Быстрее, пока есть огонь в крови.
- Рыжий Март, солнечный, быстрый, письмо оставил мелом на тёплом асфальте – тонким звоном сосулек – сообщение доставлено, - Сказочница говорила с закрытыми глазами, будто бредила.
- А у Апреля гитара плачет, расстроена, в горах давно позатеряна, - продолжил я и вспомнил, что давным-давно не играл, даже исчезли вечные мозоли на пальцах.
- У Марта широкие окна, океаном неба заполненные, его обнимает Бог, - Сказочница не открывала глаза.
- Апрель вербу поправил у древней иконы в углу закопчённом случайной какой-то избы, - я не любил ритуалы, но что Бог есть, был уверен.
- Март пробурлил, всех любовью и светом спас и улетел туда, где можно душой оттаять, - Сказочница хотела, чтобы даже в сказке все было хорошо и правильно.
- Апрель остался – дорогу чистить и вешки для неразумных ставить.
В вещмешке у Апреля книга – Ремарка, Гёссе, а может, Крапивина, он вспоминает строки хаосом птичьих стай. И самое главное что-то щекочет, – пожалуйста, не улетай – главное – не забылось. Падает снег, как пластырь – временный, чтобы раны земли не воспалились, - за окном шуршал сентябрьский дождь, я отвлекся на него и забыл, о чем говорил.
- Май примчался лихой, озорной, на байке, в наушниках – то ли вальс, то ли рок, - проворковал Витя смотревшей в его сторону Сказочнице..
- В рации у Апреля давно бездонная тишина, в ней тает, хрипит позывной. Скоро там, где сражался Апрель, сирень зацветёт и черёмуха, всем там вдоволь достанет воздуха. А пока никуда не сбежать от дневных переходов морока. Песню в зубы – вперёд, да с ветром. Наступаем и сил остаток по капле цедим. Поутру всё в снегу снова. Вьюжит. Тот самый. В висок. Последний, - я выдохнул все слова, которые во мне накопились. Настолько бессвязных речей я ещё никогда не произносил. Дождь всё шуршал, комната перестала вращаться, я чувствовал теплый бок Сказочницы, слышал, что они с Витей шепчутся о чём-то своем. Я успокоился и глубоко уснул – наверное, тоже впервые за много месяцев.
***
На следующий день писатели уезжали, загружались в ту же грязную газель. Мы с Витей обнялись на прощанье.
- Я вчера решил, что в куда-нибудь в горячую точку поеду. Военным корреспондентом, - Витя почесал за ухом и посмотрел в сторону, - можешь помочь с контактами, к кому лучше с этим обратиться?
- Я пробью по своим каналам. Помогу, ясное дело. Всё устроим. – пообещал я жизнерадостно.
Витя закинул на плечо рюкзак и полез в темноту и духоту пахнущего бензином салона, где-то там его уже ждала Сказочница.
Газель вырулила со стоянки, задний бампер, обвешанный сосульками грязи трясся, как губа у старика. Я не мог помочь даже себе.