19. ВЕДУНЬЯ И ЕФИМОК.
«Так оно, слышь-ко, и вышло потом».
П.П. Бажов
Зима в Сибири – время студеное, а для крестьян Чусовской слободы – горячее. Всем миром вышли лес рубить, а лесу-то много надо: на церковь, да дьячку церковному на двор, да будущему попу избу теплую поставить. Мужики дружно сосну валили, а жонки с подростками сучья обрубали, на пустое место ветки стаскивали, да костры жгли. И Олексей Марков с мужиками увязался, и подрубал, и валить помогал стволы могучие, поминутно пот утирая.
Главным действующим лицом, конечно же, прикащик выступал. В новых меховых ичигах – Мамайкином подарке – с беличьими хвостиками по бокам, в новой лохматой шапке, он сновал по делянке, махал руками и, как всегда, кричал. Поносил крестьян, что кондову рубят не так, и бревна к волокушам вяжут дурными узлами, а бабы сучья рубить не умеют и костры жгут где ни попадя, дымом все заволокло. Вообщем, ужасно всем досаждал, и все ему мешали. Дыма-то и вправду было немало, да и не удивительно, огромные сосновые ветки разгорались не в раз, долго дымили, а потом вдруг вспыхивали со страшным треском и горели горячо и ярко, но обуглиться не успевали, их забрасывали новыми ветками, и новая порция дыма металась из стороны в сторону. Глаза у Томилы Нефедьева уже слезились от дыма, голос стал совсем хриплый, но он не переставал бегать от костра к костру и раздавать указы.
Провожая взглядом волокушу с долгим бревном, прикащик задержался у костра, а в это время горячие потоки воздуха изменили направление, и весь дым набросился на Томилу с первобытной силою. Он враз отпрыгнул горным козлом. Видать, кто-то из жонок не зачистил сучок на самом срубе сосновой верхушки, и волочимая лесина, легко подхватив прикащика за беличий хвостик на ичигах, потянула его за собой. Томило хотел было закричать, да его крутнуло, и рот враз забило снегом, и он только и сумел закрыть лицо руками. Впрочем, его не долго и волокло, беличий хвостик оторвался, и прикащик остался лежать в снегу недвижимый.
Увлеченные работой жонки не сразу и сообразили, что перестал кричать прикащик. Аль голос совсем сорвал Сынок? И куды подевался? Стали высматривать сквозь дым, да вскоре и заметили лежащего в снегу. Подбежали, конечно, на спину перевернули, начали охать громко да мужей звать. Тут уже и рубщики ближние добежали, глянули и мешкать не стали: враз через коленку перекинули да по спине кулаком огрели. Томило захрипел и закашлялся, выплевывая снег. Потом глаза открыл и жалобно спросил: «Куды это меня тащили?»
Есть люди, которым от природы дано (а может от Бога) видеть боль людскую. Кто-то руками видит, иным и одного взгляда достаточно. Называют их и целителями, и знахарями, а в Чусовской слободке жонку Завьялки Дулекова ведуньей прозывали. Все болячки и внутренние, и наружные лечить умела. Глянула ведунья на ошалевшего прикащика и сказала, что переломов нет, только ногу потянул, да перепугался сильно. Велела его в слободу в санках везти, а сама в деревеньку за травами поехала. Быстро обернулась. В кипяток одни травы кинула и выпить отвар велела, а другие к ноге приложила. «Через седмицу ходить учнешь, - подбодрила ведунья Нефедьева, - пить отвар не забывай!» С тем и уехала.
А через седмицу в бывшую избу Семенову пришел Олексей Марков и попросился к крестьянам на постой, пока ему свою избу не срубят. Надо сказать, что изначально в Чусовскую слободу дьячок приехал без семьи, оставив до поры домашних в Верхотурье, и поселился в просторном доме прикащика. Вдвоем жили, а потом ясыренок прибавился.
- Пустите, люди добры на проживание. Вроде грех больных бросать, да токмо невмоготу мне с Томилой под одной крышей оставаться.
- Чтож, в тесноте, да не в обиде. Живи сколь хошь, - отвечали ему заселившиеся ране новоприборные крестьяне. – По лету и мы свои хоромы срубим.
В расспросах-то признался Олексей Марков слободчикам, что устал бесконечные угрозы во все стороны от Нефедьева слушать. Как он накажет всех, и даже ведунью не пощадит за невнимательность к себе. «Уж какой злючой стал! Ну не могет в человеке столь черного быть!» А вскоре и другой разговор у дьячка со слободчиками состоялся: живя среди крестьян, все их трудности и надежды Олексей Марков быстро познал.
- Сказывают крестьяне, что вы челобитную князю Измайлову передали? На Томилу Нефедьева жаловались, да выслать прочь прикащика просили? И ждете теперича отписку царскую?
- Ждем, - подтвердил Афанасий Иванович.
- И удумали, что челобитная ваша уж к Москве отправлена?
- Дак при служилых передавали воеводе Верхотурскому, - сказал Фрол Иванович. – Опять же и подьячий Григорий Похабов там был.
- Эх, садчики, - вздохнул Марков. – Вы как дети малы. Ну и подьячий! Как против воеводы пойдет? А Томилко-то, кем ставлен? Воеводой. Неуж князь Измайлов на себя даст челобитную отправить?
- Да быть не могет такого! Не токмо мы с Фролком, всей слободкой челобитную писали! – Афанасий Гилёв не на шутку разволновался. – Счас в Верхотурье поеду, и воеводу спрошу, и Григорья Похабова.
- И они тебя заверят, что челобитная ваша по дороге в Сибирской приказ скачет.
- Все едино поеду! – упрямо мотнул головой Гилёв.
- Да погодь ты, торопливый, - осадил товарыща Арапов. – Как же быть, Олексей, научи?
- Научить? – переспросил многоопытный Олексей Марков, бывший подьячий у самого Рафа Всеволожского. – Могу и подсказать. Надобно вам нову челобитную писать, да минуя Верхотурье, в самой Сибирской приказ передать.
У садчиков вытянулись лица.
- Кто ж пустит нас туды? – проговорил озадаченный Арапов. – Видал я ране, стрелцы при входе в любое время.
- Вас не пустят, - согласился Марков, - и меня развернут. А вот иных торговых людей, сказывали мне, и пропускают. А ты, Фролко, углядел я, с купчинами дружбу водишь. Надо токмо надежному купчине челобитную передать.
А вскоре из Сибири к Москве такой торговый человек и объявился. Фрол-то Иванович с объятиями к нему бросился, а купчина и из санок не вышел. Молодой и здоровый, весельчак отменный, он теперь старичка напоминал, изглоданного болезнями.
- Прости, Фрол Иванович, - проговорил купчина сквозь боль, - сойти к тебе не могу, спину крепко прихватило, от Тоболеска в муках маюсь. Растрясло совсем. Зови прикащика, пусть считат и рухлядь в бумагах сверят.
- Успеется с прикащиком, - сказал Арапов. – К ведунье тебя повезу, враз на ноги поставит.
И, велев ямщику следовать за собой, повез больного купчину в Завьялкову деревеньку. Следивший за ними из окна прикащик не выдержал, хромая на крыльцо выскочил.
- Куды его Фролко повез? А сбор проезжой?!
- Будет тебе сбор, Томило, - успокоил прикащика Афанасий Иванович. – Не сбежит купчина. Он и ходить не может. К ведунье его Фролко повез.
- Меня дак не возил, - пробурчал Нефедьев.
- Дак ты и не просил, - усмехнулся Гилёв.
Жонка Завьялкова, ведунья, враз купчину и Фрола огорошила. На крыльцо только вышла, да разок и глянула.
- Вижу, - сказала она, - звенья в хребту сошли. Небось тяжело таскал?
- Было дело, - через боль улыбнулся ей купчина. – Не по себе куль схватил.
- Поправим тебя, - уверила торгового человека ведунья. – Доставайте его, Завьялко с Фролком, да в баню тащите. А ямщика отпущайте. Погостит у нас купчина, дён с десят поваляитца.
- А пораньше нельзя? – спросил ошарашенный временем Фрол Иванович. – Торопитца человек к Москве.
- Можно и раньче, - сухо ответила ведунья. – Враз санки поворачивай, да пущай и езжает. До Москвы доберетца, а там уж и торопитца не будет. Ноги откажут.
Три дня отпаривала ведунья молодого купчину, да мази ему втирала, от которых немела спина настолько, что и боли не ощущалось. И правила, и правила позвонки загулявшие, на место их потихоньку сдвигая. На четвертый день ожил купчина, заелозил на полке, как бы и случайно стал пальцем женскую рубашку цеплять, да глазами по стройному телу ведуньи шарить, которое так соблазнительно через мокрую ткань проступало.
- Ожил мужик, - хохотнула ведунья. – Не балуй, однако, а то ведь и Завьялку кликать не буду, одним пальцем все порушу. Тогда уж забудешь и про молодок солдацких пригожих, и вдовок сладких.
- Дак и ты молодка хоть куда, - нашелся купец. – Как звать-то тебя, ведунья?
- А Ведой и зови. Так и мать мою окликали суседи, и бабку. А крестильное имя ни к чему тебе знать.
- Ну и меня тогда зови Ефимок, как среди торговых людей прозывают.
- А вот скажи мне Веда, - снова спросил купчина, под веником березовым расслабляясь. – Почто муж твой не ревнив? Как одну сюды пускает?
Ведунья расхохоталась и шлепнула Ефимка веником пониже спины.
- Я же Веда, - ответила она просто. – Знала, кого в мужья беру. Долго выбирала, потому как не всяк миленок в ведуньины мужья годитца. Недоверием-то жизнь обоим поломать может.
- Вот и я не женюсь никак, - вздохнул Ефимок. – И невесты встречаются одна другой краше, а как удумаю, что по полгода, а то и болше в разлуке проводить, так и решимость всяка пропадает.
- Время, знать, не пришло есчо, - сказала ведунья. – Когда сердце екнет, сам поймешь. Потому как нет для мужа истого на свете ничего милее, как от любимой детей растить, свой род продолжить вперед. А иначе для чего мужская жизнь дадена?
Когда уж спала боль в спине, да стал Ефимок вечерами зимними и долгими из баньки в избу к Дулековым хаживать, да рассказами из жизни купеческой их потчевать, тут уже все семейство собиралось. Слушали, дыханье затаив. А всякий купчина сказов да пересказов иных торговых людей имел в памяти такое множество, что вечера в дальние чудные путешествия оборачивались, где рускому крестьянину едва ли когда в жизни побывать доведется. Десятилетний сын Дулековых – Пронка, да семилетний Ларка в ногах у Ефимка обычно садились и слушали его скаски, затаив дыхание, и только глаза их искрились при лучине, как звездочки яркие. Главу семьи, Завьялку, более близкие темы интересовали: как простые люди в купчины выбиваются? Купчины-то, из простых людей все были, а вот сумели подняться от земли, иных дворян по доходам и перещеголять могли.
Ефимок даже рассмеялся: да какой же удачливый вправду о себе скажет, эдак и отворотить удачу-то можно. Желающих налаженное доходное дело подхватить столько, что хоть пруд пруди; иные-то, как звери хищные, только и высматривают, где бы кусок вырвать покрупнее; в глаза друг дружке улыбаются при встрече, да обнимаются крепко, а все хищники. Нет, такие вправду о себе никогда не скажут. А вот ежели есть желание у Дулековых о торговой судьбе Ефимка послушать, то купчина может и рассказать.
Конечно же, Дулековы готовы были слушать. Только Ларка заснул на печи теплой.
Начинал Ефимок, как многие молодые и крепкие парни начинали: к богатому московскому купчине в службу устроился; и охрану нести, и товар перегружать. Купчина-то отдельными подводами не баловался, враз обоз целый направлял, и товаров в том обозе разных было столько, что и два, а то и три прикащика с бумагами учетными по таможням ходили. Опять же и дюжих молодцев с таким обозом отправляли не менее десятка, и всех ружьями снаряжали и клинками острыми, так что желающих на товар купеческий позариться обычно не находилось. В иных слободках, правда, шустрики баловали. Стащить из-под носа зазевавшегося охранника любую мелочь, было для быстроногих шустриков любимым занятием; а ежели кого-то из них ловили, остальные с удовольствием наблюдали за процедурой порки, и беззлобные советы наказуемому давали, как на лавке лежать надобно, чтобы кнут не так больно кожу рассекал.
Два года проходил Ефимок с обозами того купчины московского. В отличии от иных молодцов-удальцов заработанные деньги в кабаках не просаживал, и к зерни (костям) не пристрастился. А в пути-дороге за прикащиками купеческими внимательно наблюдал: как в разговорах с таможенниками да целовальниками себя ведут, и какие бумаги заполняют; и какие отступные тем служилым вручают, чтобы не со всего товара налоги и проездные платить; да кому товары московские сбывают и новые закупают; да искусству торговаться у них учился. Это тебе не чих-пых, сел да поехал, насвистывая весело, купеческое ремесло – наука великая. Которую Ефимку еще постигать и постигать предстояло. Но тогда-то ему многое простым и очевидным казалось. И через два года Ефимок от купца московского ушел.
Нет, он не перебежал дорожку торговую прежнему нанимателю и совсем другие изделия ремесленные возить взялся. Но знал доподлинно, где и кому те ремесла продать воможно. В кабалу влез, конечно, к кабальщикам московским, как без заемных-то средств бизнес начинать. И весь первый круг ладным у Ефимка получился: и товар довез без потерь, и распродал удачно, да и всю обратную дорогу к Москве удача ему сопутствовала. А когда в Москве распродал привезенные товары поволжские, да кабалу возвернул, удивлен был результатами поездки. Ефимок и еще на раз все пересчитал и в затылке долго скреб: по всему выходило, что со всей поездки круговой он и рубля не заработал. Про законы логистики безжалостные Ефимок и не слышал никогда, а потому с упорством великим и во второй круг пустился. Экономил в той поездке на всем, за всякую полушку в наценке «рубился» так, что даже прожженые прикащики торговые на местах отступали, и спал в подводе неделями, про постель мягкую в избах постоялых забыв. А когда очередной заем кабальный возвернул, да «прибыля» посчитал, так горько на душе его стало!..
И сорвался Ефимок, в кабак на окраине ямщицкой пошел и стал в вине хлебном истину горькую топить. Вот там и познакомился с купчиной старшим и опытным, Проданом назвавшимся. Продан-то удачную поездку в Сибирь отмечал, рухлядь мягкую оптовикам сдал, и в вине нагрузку нервную разбавлял, да душой добрел. Выслушал он незадачливого Ефимка, да рассмеялся беззлобно, мол ты бы еще кирпич с Волги на Москву подводами возить взялся; кто же тебя учил эдак купеческое дело вести; да, нужный твой товар людям, Ефимок, конечно нужный, и спрос на него постоянный есть, потому как не возит его никто по отдельности – цены низкие, а провозные сборы высокие. Долго еще за кружкой вина хлебного поучал Продан молодого купца, а потом и предложил вместе бизнес вести, и доходы от рухляди мягкой честно делить. Дорога-то сибирская дальняя, а вдвоем – оно всегда надежней! Опять-таки капитал у Продана уже свой имелся, и к кабальщикам московским он не ходил, и в ценах на шкурки разбирался здорово. А оптовикам рухлядь сдавал по низкой цене, так это Продан время свое экономил, и в долгие дела переработки не лез. Сунулся поначалу, шишек набил на делах скорняцких и отступился. То чужой бизнес. В общем, очаровал он молодого Ефимка опытом своим, и в следующую поездку в Сибирь они уже компаньонами отправились.
Самое удивительное, что в дали сибирские Продан товары с Москвы не возил, а на вопросы Ефимка об упущенной выгоде только отшучивался, мол посчитай все проездные, что уплатить придется, тогда уж выводы делай. Первая дорога в Тоболеск ошеломила молодого купца, вот никак не ожидал он, что Росия такой великой окажется: едешь-едешь, и конца и края нет; и народ совсем иной, не московский, со своими нравами и обычаями. На таможнях многих служилые люди Продана в лицо узнавали, шутили, мол опять в Сибирь к теще на блины направляешься?
Вот и Тоболеск, столица Сибирская, где всякий второй-третий стрелец государев, а третий-четвертый купец разворотливый. И в Тоболеске Продана узнавали, не бегал он по лавчонкам торговым, пытаясь пушнину незадорого купить, для таких, как Продан, оптовые склады имелись. Там, конечно, тоже прикащики торговые из ушлых были: не доглядишь, и плохую выделку подсунуть норовят, да только у Продана глаз наметанный! А Ефимок за ним как тень ходил, всякую малость подмечал, а ежели не понимал чего-то вдруг, то оставшись наедине, переспрашивал.
И обратная дорога Ефимку хорошо запомнилась. Рухляди-то много везли, а на таможнях проездные вполовину платили, потому как ежели полные сборы посчитать, то золотыми шкурки выйдут. Но с таможенными головами и целовальниками у Продана (да и иных купцов) крепкие договоренности имелись; рисковали, конечно, и те, и другие против наказов государевых идти, но всяк свою выгоду имел, а стяжательство на Руси во все времена процветало. И с лихими людьми на обратной дороге пересеклись пару раз: пушнина-то, не железки какие чай, такую добычу нетрудно разбойникам сбыть. Но Продан не робел, легко в переговоры с ними вступал и откупался за меньшую часть от затребованных «проездных».
Удачлив Продан в бизнесе был, и все у них с Ефимком гладко складывалось, поездка за поездкой прибыль приносили немалую. Разбогатели настолько, что уже и на Москве их по-господски навеличивать начали. На двух подводах возвращаться стали, а потом уже и третью займали. Иные-то люди торговые, завершат поход, да месяцами дома живут, с жонками да ребятишками время коротают, да душой отдыхают. А у Продана с Ефимком и не было никого, азарт их великий захватил, какая уж тут семья, коли в два похода в Сибирь ежегодно ходили. И в кабаках не засиживались: в Тоболеске по приезду с прикащиками складов оптовых, да по возвращении на Москве удачу отмечали. Плыла им удача-то в руки, только оборачивайся!
А потом вдруг разом все порушилось. Может быть кто-то из иных купчин московских завистью черной напитался, да послал навстречу тех разбойников, а может судьбой им уготовано было испытание, но только шайка разбойничья в переговоры с Проданом вступать не стала. Выставили вилы перед собой и пошли. Продан-то на первой подводе был, и даже за ружье не схватился, решив миром разойтись, - ему первому и досталось. А Ефимок и подстрелил лютого одного, и саблей долго отмахивался, да и его свалили, огрев сзади дубиной по голове. Знать, пожалели молодого купчину разбойники, добивать не стали. Когда в себя Ефимок пришел, Продан уже и не дышал, лишь в небо синее смотрел глазами удивленными. Все, что осталось у молодого купца от всей той жизни: шрам на голове, да талер серебряный в кармане дальнем.
- А ямщики? – спросил Пронка, внимательно следивший за сюжетом.
- А что ямщики? – пожал плечами купчина. - И их оглушили, да из телег выбросили. Розбойники-то всеж божьи люди оказались, оставили нам лопату да топор. Под приметным деревом мы с ямщиками Продана и схоронили, по обычью нашему лицом на восход светила. Я, когда той дорогой проезжаю, всегда у могилки его останавливаюсь, то крест поправлю, то землицы наверх добавлю. Пропал после смерти Продана во мне азарт купеческий, как сказывают люди торговые – всего серебра не соберешь…
- Вот такая она, жизнь наша купеческа, сладко-горькая, - закончил Ефимок свой сказ. – Готов ли к такой, Завьялко?
Вздохнул шумно крестьянин, да головой в раздумье покачал: вишь оно как, на чужую-то жизнь смотришь со стороны, ай какая легкая да манящая, а как до дела дойдет – впору и пожалеть. С того сказа Ефимок им всем ближе стал, вроде-как и свой. (Оно всегда так, коли душу тебе, свою рускую, распахнет человек, да без прикрас о жизни поведает, - враз отклик найдет). Даже непоседливый Пронка стал с Ведой в баньку к Ефимку заглядывать, тихонько на полке нижнем присаживался и терпеливо смотрел, как мамка его купчине спину правит.
А Ефимок терпел, отпыхивался, иной раз и ногами по доскам теплым колотил. В какой-то момент и сказал наблюдательному Пронке:
- Эх, мне бы таку жонку!
- Мамку не отдадим! – воскликнул Пронка. - Она нам с братками самим нужна!
- С какими братками? – удивилась ведунья. – Что есчо удумал, Прокопей?
Но старшего сына уже и след простыл.
- А што не так он сказывал? – заинтересовался молодой купчина.
- Я дочку хочу. В нашем роду у всех ведуний первыми дочери родились и целителницами стали. Из меня – какая ведунья, только и вижу человека сквозь, знахарка я проста. Настоясчие ведуньи редко родятца. Сказывала мне бабка, а ей своя бабка, и дале, что в девятом колене после великой ведуньи новая объявитца. Вперед смотреть сможет. То редкой дар.
Веда замолчала, словно засомневалась, надо ли постороннему человеку тайну семейную открывать. Потом все-таки решилась:
- Так вот. Мое колено – восмое. Теперича обождать придетца…
- Зачем ждать, – попытался шуткой обернуть разговор купец. – Завьялко-то под боком, чай?
- Экие ж вы мужики не догадливы! – всплеснула руками ведунья. - Вот ты уедешь вскоре, а я дитя под сердцем носить стану. То-то бабы в слободе позлословят. Завьялку совсем засмеют.
На десятый день, как и договаривались, в деревеньку на санках приехал Фрол Арапов. Прощались Дулековы с Ефимком как с родным. Завьялка ему полулежку из ивы гибкой распаренной смастерил, чтобы спину поберечь в дороге дальней, Пронка с Ларкой любимого резного конька подарили, а Веда настой семитравный вручила и вздохнула протяжно, словно что-то из души отдаляя. А Ефимок осторожно еще им поклонился, да трех «тезок» своих серебряных в руки Веде передал и ладонью накрепко сжал, всякие отговоры запрещая.
Когда уже в Кунгуре Ефимок с Фролом Ивановичем прощались, спросил купец молодой, чем за заботу великую садчика отблагодарить сможет. Вот тут-то Арапов и вручил Ефимку челобитную крестьянскую, да все сомнения слобожан в благополучии прежней челобитной поведал. Задумался купец надолго, потом и сознался, что в Сибирский приказ «двери ногой не открывает», но! знает людей торговых, которые сумеют челобитную Чусовской слободки в записную книгу внести. И слово дал купеческое честное, что не отъедет с Москвы, пока в Приказе Сибирском про заботы слобожан не узнают.
И не объявлялся купчина молодой в Чусовской слободке цельный год. И только в конце зимы 1656 года к прикащиковому дому на санках, резьбой всякой изузоренных, лихо подкатил. Хорохорился, конечно, а все едино вымотала его дорога. На Москву-то он Казанской дорогой поехал, а она вся заставами оказалась прикрыта: мор людской в Росии свирепствовал в те года. Где война – там и чума. Люди московские вглубь Росии бросились бежать, от мора спасаясь, да сами же его далее понесли, а Ефимок встречь им пытался пробиться. А когда, Москвы-то достиг, только купеческая изворотливость позволила в город мимо застав, да еще и с мягкой рухлядью проникнуть. Обратной дорогой решил Ефимок через северные города пробираться, ан нет, и Вологда, и Устюг Великий от морового поветрия закрыты были накрепко. Приходилось объезды искать, да еще не всякий ямщик рисковать соглашался.
(А в столице так было дело. Читаем у Шишонко Василия Никифоровича: «В сем году в Москве и окрестностях появилось моровое поветрие. В Москве в государевых палатах, где хранилось государево платье, двери и окна кирпичем заклали и глиной замазали, чтоб ветер не проходил и поветрия не занесть. В июле месяце, царица с семейством выехала из Москвы, равно и патриарх Московский. Народ роптал говоря: «Патриарху де пристойно быть на Москве и молиться за православных хрестьян, а он Москву покинул!» Попы, смотря на патриарха, от приходских своих церквей бежали; православные христиане умирали без покаяния и причащения… С сентября поветрие усилилось и зараженныя деревни приказано на крепко засекать и разставлять около них сторожи крепкия; под смертною казнию запрещено сообщение между зараженными и незараженными деревнями».)
Добрался все ж таки Ефимок до слободы Чусовской. Слухи-то в слободке быстро распространяются, но все время для сбора крестьянам надобно. Да еще за слободчиками послали, да Завьялку с жонкой попросил Ефимок позвать. Слобожане-то все собрались, и даже жонки их пришли: уж больно им хотелось на купчину ведуньиного поглазеть.
- А где ж прикащик ваш? – спросил Ефимок.
- В Крылосово ускакал, - сказал кто-то из сведущих. – Там чуть не война. Крылосовы-то у Мамайки юрт спалили, а он им сено пожег. Вот и побег тотарина засчищать. А здеся на пригляд за нами ясыренка оставил.
И вправду, у ворот прикащикового дома притаился ясыренок вездесущий и жадно к разговору прислушивался. Да недолго. Подскакали тут Фрол Арапов с Афанасием Гилёвым, ну и два пса лохматых следом бежали. Враз и кинулись на тотарченка, и пришлось подслуху в доме Томилкином прятаться, и не услышал он важных слов купца московского.
- Все разузнал я, Фрол Иванович, как договаривались. Не было в Приказе Сибирском прошлой челобитной от вас. Не отправил, знать, прошенье ваше князь Измайлов.
Слобожане дружно охнули.
- Да кази ж так! – раздался чей-то негодующий голос, и другие возмущаться было взялись, да Афанасий Иванович поднял руку, и слобожане притихли.
- Но теперича ваша нова челобитная в Приказе Сибирском дьяками получена и в книгу приходную вписана, - заверил всех купец. - В последний месяц летний человек торговый надежный в Приказ ходил, и самолично уговорил дьяков запись сотворить. Теперь ждите. Скоро ли решат, то не скажу, время военно, на Москве неразберихи полно.
Пока крестьяне живо обсуждали слова купца московского, к прикащиковому дому подъехали деревенские с семьями, Матвей Гилёв и Трофим Гробов. А уж после них и санки Дулековых показались. Еще и не остановились они, а Пронка с Ларкой дружно соскочили, да к купцу бросились.
- Дядько Ефимок! Дядько Ефимок!
Купчина молодой сгреб их в охапку и закружил, вместе с ними смехом звонким заливаясь. А потом к санкам резным подвел и цельный пакет леденцов им вручил. Тут вам и собачки с зайцами разноцветные на тонких палочках, и кошки с петухами гребенчатыми. Младшие Дулековы замерли в восхищении, а Ефимок к старшим шагнул, да низко в пояс поклонился. Обнял Завьялку, добрым словом помянув ивовую полулежку, что спасала его на ухабистой дороге, и к Веде поворотился. Но при всем народе обнять не решился, да и несподручно, потому как видно было, что уже последние месяцы Веда ребенка донашивает. Взял ее за руки Ефимок и спросил негромко:
- Дочку ждешь?
- Сынишко будет, - улыбнулась ему ведунья.
- Ну-у! Вы и удивили меня! – воскликнул Ефимок. – Эки молодцы! Эй, Ларка, тащи-ка сверток верхний с подводы!
И когда младший Дулеков принес сверток, а Ефимок его развернул… Все слобожанки дружно ахнули! То была большая шаль кашемировая, с узорами невиданной красоты, да с кистями по краю из нитки пуховой разноцветной. И не видывали никогда таких заморских платков на Чусовой, а может и во всей Сибири Великой. Сложил тот платок Ефимок углом и легко на плечи ведунье накинул. Жонки крестьянские на какое-то время в ступор впали.
Пронка Дулеков к матери подбежал, полюбовался нарядом, потом сказал купцу уверенно:
- Жонке своей ты, Ефимок, такой же купишь.
- Какой жонке? – опешил купчина. – У меня и невесты-то нет.
- Будет вскоре, - заверил его Пронка и побежал раздавать леденцы своим друзьям.
Опешивший Ефимок глянул на Веду, но она только руками развела.
Эх, мода! Что ты с рускими женщинами творишь?! Вот еще минуту назад и не помышляли крестьянки о платках из шерсти тонкой, а тут вдруг разом всем захотелось именно такую красоту носить. Сбились бабы в кружок, и ну шушукаться. Долго рядились, а потом из кружка Ульянку вытолкали, жонку молодую Матвея Гилёва. Бойкая да красивая та Ульянка была, и на язык остра; девчонкой еще, косищу распустив, по деревне пермской смело расхаживала, ну и парни все за ней гурьбой, прям с ума она их сводила; потом уже, когда за Матвея замуж собралась, девчонки и бабы деревенские вздохнули с облегчением; ну а когда за мужем на Чусовую съехала, в деревне пермской бум свадебный приключился.
Вот и теперь, нимало не смущаясь, подступила Ульянка к купчине столичному с распросами:
- Ну, а коли своей жонки у тебя нет, может и мне привезешь таку шаль? На Москве-то, чай, многие красотки ходют в таких?
Ефимок задумчиво бороду русую огладил:
- Богатые носят…
- Да не запросто так привезешь, муж заплатит, - и, повернувшись в сторону мужиков, позвала: – Матюша, подь-ка сюды!
Матвей послушно подошел. Все слышал он, но спорить с красавицей-жонкой не решился, лишь на Ефимка глянул вопросительно.
- Ежели так, Матвей, тогда пальцы сгибать учнем, - купчина заговорил серьезным тоном, но глаза его смеялись. – Двор твой, что рядом с Завьялкиным, надо будет продать, да лошадок пару, ну и коровенку на проездные.
Слобожанки зашумели, а Матвей опешил, и слова вымолвить не смог. Но Ульянка-то, она ведь жонка бойкая шибко.
- А где-то может такие шали и дешевче, чем на Москве?
- В Кашмире дешевче купить можно, - согласился купчина. – Да тока отправишь ли мужа туды? Далеко Кашмир-то, лет за пять может и обернется Матвей.
Слобожанки громко заохали, а потом и притихли, знали ведь про упрямый нрав Ульянки. Та призадумалась на время, да брови соболиные дугой выгнула. (Кстати, брови куцые женские в то время совсем не в моде были, потому и мазались красотки московские сажей, дефекты природные устраняя. Да нет, щеки сажей не мазали, на то свеклу в косметичках носили).
- Чай и ближе платки на жонок сготовляют? – нашлась через время Ульянка.
- У османов красивые платки, - согласился Ефимок. – Шелка тонкого с золотой нитью. Всего-то и за море сходить. Жарко там, а потому и носят османки ткани легкие.
- Спроси у купчины, што есчо жонки османски носят? - послышался шопот из женского круга.
Вот уж увлекутся женщины, журналы модные разглядывая, попробуй их на землю грешную вернуть. Ульянка только плечом повела с досадой, мол сами спрашивайте, коль интересно. Но Ефимок вопрос услышал и рассмеялся.
- Сказывали мне торговые люди, что носят жонки османские штаны мужские, а сверху, ежели накидкой не прикрыты, рубашонки короткие, аж пупок видно.
Все слобожане дружно засмеялись: ну, выдумают же, на жонок штаны мужские надеть, видать крепко им там головы напекло. Ефимок посмотрел на Веду: та тоже улыбалась, и прекрасна была в платке завидном. А Ульянка все не унималась, еще ближе к купчине шагнула.
- А ежели я Матюшу к османам пущу, с ним пойдешь ли?
Вот ведь настырная баба, любого мужика на скаку остановит!
- Не пойду, - покачал головой Ефимок. – Как пупки женски вижу, враз разум теряю. А с жонками османскими мне не совладать.
- А на вид вон какой молодец, - притворно изумилась Ульянка. – Неужто суседка тебя не так правила?
- Хорошо мне спину правила, - сказал Ефимок. - А вот возвернется от османов твой Матвей, его и спросишь, как справлялся с османками. Там у всякого мужика по три-четыре жонки бывает.
И опять все слобожане разом зашумели. Мужики с Матвеем перемигиваться стали, а бабы враз покой потеряли: а ну как за Матюшкой и другие увяжутся сходить в земли иные. Нет. Никто не пошел. Ульянка взяла мужа под руку крепко, да к саням повела, в деревне Завьялковой от соблазнов скрыла и зорко потом следила, пока купчина московский не уехал.
(Так вот и не появилось родичей наших в землях османских. А то бы на курорты турецкие в гости ездили, кебабы с ишлеками гурманили, да «Каберне» измирским запивали. Почему измирским? Тут все просто, всякий ценитель вина знает, что лучшее «сухое» в Измир из Грузии завозится.)