Четыре бездны - казачья сага. Кинороман. Часть 3

Сергей  ХОРШЕВ-ОЛЬХОВСКИЙ



                ЧЕТЫРЕ  БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА
                Фольклорно-исторический кинороман

                АННОТАЦИЯ

               Материал для фольклорно-исторического киноромана «Четыре бездны – казачья сага» автор начал собирать ещё в советские времена – в начале восьмидесятых годов ХХ века, когда живы были некоторые главные герои повествования, которых автор лично знал и искренне любил.
       Роман состоит из пяти частей.
       В части 1. Старый мир – рисуются картины хуторской жизни на Верхнем Дону в период первой мировой войны – начало ХХ века. В дальнейшем главным героям, группе молодых парней и девушек, предстоит пройти через тяжёлые годы междуусобной и невероятно кровавой гражданской смуты (часть 2. Старый и новый мир), насильственной коллективизации, жестокого, смертоносного голода и необоснованных репрессий (часть 3. Новый мир), дотоле небывалой войны – Великой отечественной (часть 4. Война).
       Часть 5. Встреча – служит итогом жизненного пути главных героев, которым суждено было дожить, в невероятно тяжёлых, временами просто нечеловеческих условиях, до середины шестидесятых годов ХХ века.
       Повествование романа построено на основе реальных событий, по воспоминаниям близких, хорошо знакомых автору людей, с использованием казачьего говора, употребляемого в повседневной жизни, вплоть до нынешних дней, коренными жителями верхнедонских хуторов и станиц.
       В романе живо описан народный быт, народный юмор, яркая любовь, искренняя дружба и, к сожалению, подлое предательство и злоупотребление властью.
       В описании локальных военных действий использовались рассказы очевидцев, в  описании стратегических военных действий – архивные данные и документальные литературные источники.   
      Фольклорно-исторический кинороман «Четыре бездны – казачья сага» расчитан на массового читателя старше четырнадцати лет.
 
                Сергей   Хоршев – Ольховский


                Часть 3.  НОВЫЙ  МИР

         
               
                Глава 21.  ПОСЕВНАЯ КАМПАНИЯ

               Кампания по сбору посевных семян от населения шла на Верхнем Дону трудновато. Добровольцев, сдавших зерно в общий котёл, было совсем мало. Да и те сдавали скупо, скорее для отвода глаз. Райкомовские руководители, не удовлетворённые таким поворотом событий, разослали по всем колхозам своих уполномоченных, которые должны были оказать агитационную помощь.

                * * *
       В колхоз «Октябрь» приехал, под самый вечер, двадцатипятитысячник* с труднопроизносимой фамилией, которую никто из хуторян так и не запомнил. Он собрал в правлении колхоза руководителей всех рангов, – от председателя до кладовщика, – и без всякого предисловия истерично закричал:
       – Это саботаж! Я, как представитель власти, требую от вас решительных мер! Вплоть до арестов!
       Говорил двадцатипятитысячник долго, грубо и витиевато, из его речи можно было разобрать только одно – всех несговорчивых надо примерно наказать, а зерно забрать силой.
       – Сила не хорошо, – возразил Пётр Некрасов, – обозлим народ.
       – Плевать на кулацкую злобу! Я завтра лично отправлюсь по дворам и покажу, как следует разговаривать с контрой! 
       Бурная и самонадеянная речь двадцатипятитысячника всех пригвоздила к стульям. Даже Романов был озадачен. Он тоже был коммунист-двадцатипятитысячник, тоже искренне радел за скорейшую и полную коллективизацию сельского хозяйства, но, в отличие от уполномоченного, отчётливо понимал – слишком жёсткие принудительные меры не приведут ни к чему хорошему. Казаки испокон веков любят вольницу и в любой момент могут восстать, как это уже бывало в восемнадцатом и девятнадцатом годах. Однако он не нашёл достойных аргументов против представителя районной власти, до основания нашпигованного марксистско-ленинской теорией и новыми сталинскими лозунгами, да к тому же ещё облачённого более высокими полномочиями.
       По домам все расходились угрюмые, с опущенными головами. Только Ефрем, всегда готовый выслужиться перед начальством, был в приподнятом настроении. Он то и дело сбегал сбоку дороги, лепил снежки и, балагуря, бросал в товарищей – он уже предчувствовал для себя новое приключение.
       Пётр в тот злополучный вечер был сам не свой, отказался от ужина и сразу ушёл спать, к немалому удивлению родных. Но заснуть не получалось, в голове скакал огромный табун разношёрстных мыслей. Большинство из них были мрачными, обрывистыми и порой жутко нелепыми – они скакали рысью и галопом, подпрыгивали, спотыкались и никак не хотели остановиться, только под утро они приморились и пошли шагом, и он забылся тяжким, тревожным сном.
       Феня, чувствуя тревогу мужа, старалась не докучать ему. Но утром не вытерпела, обуреваемая страстью.
       – Ласковая какая, язви её в душу! – удовлетворённо ворчал Пётр, на ходу напяливая на себя новенький овчинный полушубок. – Разве оторвёшься от такой!..
       Занятый своими мыслями он неожиданно столкнулся на крыльце лоб в лоб с отцом.
       – Чё ты там бельмечешь себе под нос, – рассердился Константин, – будто помешанный?
       – Злюсь на себя.
       – С какой стати?
       – Да проспа-а-ал... – протяжно прокричал Пётр, спот¬кнувшись о ногу отца.
       – Твою мать!.. В бригаду лятить, как на собственный баз!* – незлобно выругался Константин, с усмешкой глядя, как сын кубарем катится по ступенькам. А когда Пётр вскочил и стал суетливо отряхиваться от снега, доложил ему:
       – Ефрем с уполномоченным, чуть свет, на санях попёрлись по той стороне речки в конец хутора. Видать, с Кобелёвки начнут шерстить народ.
       – Я его самого шерстить буду, с-сукиного сына! – чертыхнулся Пётр и кинулся зануздывать молодую, строптивую кобылку, накануне выбранную им из колхозного табуна, которую отец уже вывел из стойла. Но работа не заладилась, его движения замедлял узковатый, ещё не разношенный полушубок.
       Константин звучно расхохотался, наблюдая за неловкими, смешными движениями сына и, не по годам ретиво, сбежал с крыльца. Он плечом оттолкнул Петра от кобылки, играючи зануздал её и пошутил:
       – Учись, пока я живой!
       Пётр поблагодарил отца, расстегнул на полушубке верхнюю пуговицу и молодцевато вскочил в седло. Кобылка норовисто взбрыкнула, но, почувствовав властного седока, сразу успокоилась и послушно заплясала на месте. Пётр отпустил поводья и она радостно пошла со двора рысью, часто перебирая ногами.
       В поле, в левадах и балках ещё лежал запоздалый снег. Снежное, обледеневшее за ночь покрывало искрилось на утреннем мартовским солнышке тысячами ярких, радужных лучиков. Бесшабашные лучики резвились, беспорядочно скакали и в конце концов сливались  в один мощный поток света, до боли резавший глаза. Пётр щурился и то и дело смахивал шерстяной варежкой с покрасневших на морозце щёк непроизвольно лившиеся слёзы. Он плохо видел и на всём скаку едва не налетел на стариков Ёрушкиных, топтавшихся голыми ногами посреди дороги. Лошадь сама свернула в сторону и спасла стариков от смерти.
       Пётр туго натянул поводья и, подёргивая за левую узду, заколесил вокруг стариков, не желая верить своим глазам.
       – Это кто же вас так унизил? – виновато спросил он, слегка успокоившись после нескольких кругов.
       – Да кто же, как не Ефремка ваш окаянный! – с упрёком ответила старуха, с трудом шевеля окоченевшими ногами.
       – Анчихрист полномочный тоже с ним! – добавил старик, ёжась от холода.
       – И за что они вас?
       – А то ты не знаешь! – зло прохрипел старик Ёрушкин, теряя голос. – Небось, сам заодно с ними!
       – Марш в хату! – приказал Пётр. – Потом во всём разберёмся! – он видел, что старики околевают и их срочно надо гнать в тепло.
       – Нельзя нам, Петенька!.. – заплакала бабка.
       – Это ещё почему?
       – Анчихрист полномочный грозился убить, коли уйдём без его ведома.
       – Не знаю, убьёт вас уполномоченный или нет, а я точно пристрелю из нагана! – схитрил Пётр, засунув руку под полу полушубка.
       Старики одновременно перекрестились и засверкали босыми пятками.
       – Сволочи! Опять хотят довести казаков до восстания! – ругался Пётр, ни за что ни про что хлеща кобылку кнутом.
       Ефрема и уполномоченного он встретил в Гориной балке* и нарочито спокойно спросил:
       – Как успехи, велики?
       – А ты думаешь мы прохлаждаться ездили по такой погоде? – с гонором ответил Ефрем. – Гляди сколько добыли всякого добра! – кивнул он на сани, в которых стояли, помимо мешков с зерном, ящики с салом, вёдра с яичками, корчаги с маслом и сметаной, и всякая другая снедь. – Поехали, Петя, подчистим закрома у Титовых и Качкиных. А потом прижмём Удовкиных и Колузоновых. С нами не пропадёшь! – продолжал важничать Ефрем и заискивающе подмигнул уполномоченному.
       – А потом кого?
       – Да мало ли!.. Всех подряд! Если хочешь, перечислю, – достал Ефрем из-под полы полушубка скомканный лист бумаги:
       – Бабкиных, Богатырёвых, Бочаровых, Бычковых, Воловых, Гориных, Губаревых, Дерябкиных, Казьминых, Колесниковых, Колычевых, Коноваловых, Локтевых, Меркуловых, Мрыхиных, Мушихиных, Назаровых, Настоящевых, Насоновых, Самсоновых, Хоршевых, Щебуняевых... Да, некоторых нечаянно пропустили, – перевернул он лист и продолжил: – Остатки Кубановых, Раковских и Автомоновых, кое-кого из наших Некрасовых, Цыпкиных – окромя Лукьяна, Азарьевых, Осичкиных...
       – Да ты что, очумел? – перебил его Пётр. – Тут же почти весь хутор!
       – Весь хутор и прижмём, а ты как думал?
---------------------------------
*Пояснения всех слов обозначенных звёздочкой смотреть в конце данной публикации (в алфавитном порядке).

       – Я тебя, выродка, самого прижму! Да так, что навеки отпадёт охота совать руки к чужому добру! – в запальчивости мотнул Пётр ногой и попал носком сапога Ефрему в лицо.
       – За что бьёшь?! Гад! – в исступлении заорал Ефрем.
       – А за то, что яички собирал на посев! И за то, что сало собирал! И за сметану! И за масло! И за стариков Ёрушкиных!.. – в ярости лупил Пётр Ефрема кнутом по спине.
       Ефрем одной рукой прикрывался от кнута, а другой растирал по лицу хлынувшую из носа кровь. Он вопил благим матом, крутился как волчок и никак не мог укрыться от порки – он не сразу сообразил, что безопасное место только за спиной уполномоченного.
       Заполучив за спину Ефрема, уполномоченный в одно мгновение потерял дар речи и, сам не зная зачем, стал то снимать, то надевать рукавицы.
       Пётр замахнулся кнутом и на него, но вовремя опомнился и пригрозил словами:
       – Дуй отсюда, товарищ! Да поскорее! Не то высеку, как цуцика, и доложу начальству, как ты тут собираешь на посев сметанку и маслице!..
       Пётр вытурил уполномоченного, вместе с Ефремом за спиной, из саней, привязал к ним сзади свою кобылку и поехал раздавать людям незаконно отнятые продукты питания, за исключением посевных семян – их он увёз в колхозную кладовую.
       Ефрем, нахлобучив на глаза кроличью шапку-ушанку, вытертую в некоторых местах до лишайчатых дырок, усердно махал сибирько¬вой метлой по закрому и в своём усердии не заметил Петра, появившегося в амбаре с мешком зерна на плече.
       – Добре помогла взбучка, – хмыкнул Пётр, глядя Ефрему в затылок. – Надо было дюжей садануть его, глядишь и выскочила бы вся дурь из головы.
      Услышав голос Петра, Ефрем резко обернулся, лицо его было опухшим, с синяками под глазами.
       – Где районный начальник? – мирно поинтересовался Пётр, сбросив с плеча мешок с зерном. 
       – Уехал, – обиженно буркнул Ефрем.
       – Куда?
       – В первую бригаду.
       – Один, что ли?
       – С бригадным кучером.
       – А ты почему не проводил дружка?
       – Куда с такой мордой? Люди начисто засмеют!
       – Я тебя, с-сукиного сына!.. – опять загорячился Пётр. – На смерть прибью в другой раз!
       – А я в чём виноват? – шарахнулся Ефрем в угол амбара. – Я выполнял приказ!
       – Думать надо хоть немножко, болван! Уполномоченному что?.. Нажрётся, да уедет! А ты?.. Что будешь делать ты? Тебе же дальше жить со своим народом! Об этом ты подумал?
       – Нет, – честно признался Ефрем.
       – То-то же. Умнее будь в другой раз.
       Молва о том, что Пётр Некрасов защитил земляков от произвола районного уполномоченного, мгновенно разнеслась по хутору.
       Вечером вереницей потянулись гости к Некрасовым и стали задавать Петру один и тот же вопрос:
       – Как жить дальше?
       – Да что тут говорить, нельзя оставлять незасеянной землю. Это вы знаете не хуже меня. А раз так, значит надо сдать зерно на посев, – отвечал Пётр всем одинаково.
       – Ага, колхозу помогём, а сами останемся осенью с пустыми закромами! – возражали казаки.
       – Не останемся, государство рассчитается с каждым колхозником. Об этом чёрным по белому написано в «Правде». В главной газете страны! – утверж¬дал Пётр, искренне веря, что главная газета страны никак не может обмануть народ.
       – А если не рассчитается, тогда что? – продолжали сомневаться казаки.
       – В любом случае, другого выхода из положения у нас сейчас нет. Надо набраться терпения и подождать до осени. Как говорится: испыток – не убыток! – нашёл Пётр в ходе споров единственно верный в сложившейся ситуации ответ.
       Чего-чего – а терпения всегда было много у простого народа. Поэтому подобная агитация для них была более действенна, чем крикливые и малопонятные лозунги партработников. Казаки поверили Петру и стали потихоньку сносить зерно в общественные закрома.
       «Посевная кампания в третьей бригаде колхоза «Октябрь» прошла успешно, благодаря умелой и своевременно оказанной районным уполномоченным агитационной помощи!» – так было сказано в официальной сводке райкома партии.



                Глава 22.  АЛДАКИМОВНА И МИШАКА
                (Раскулачивание)
               
               Хлеба уродились на Дону в первый колхозный год, к радости крестьян и на удачу инициаторам коллективизации, добротные – особенно у единоличников, среди которых наиболее успешным оказался Миш;ка Хорш;, засыпавший доверху все свои закрома отборнейшим золотистым зерном на зависть колхозникам, ещё болев¬шим душой по собственной землице.
       – И как ты, Миш;ка, не боишься, что тебя раскулачат? – не без ревности спрашивали соседи рачительного хозяина.
       – А почему меня должны раскулачить? – смело отвечал Миш;ка. – Я никого не эксплуатировал. Сам вместе с женой и детьми гнул спину от зари до зари.
       – И всё-таки многовато у тебя скота, – не унимались колхозники. – Быков две пары, лошадей тройка, коров целая дюжина.
       – Так у меня и семья большая. Аж двадцать душ! Поделите на всех, сколько получится? – бесшабашно усмехался Миш;ка, азартно потирая руки. Всё у него ладилось с молодости. Сам был при недюжинной силушке и умелых руках, жена досталась бойкая, и все дети пошли в них – смышлёные и работящие. Старший уже успел отхватить себе жену из рода завзятых хозяев Кубановых и родить сына. Что ещё нужно человеку на белом свете?.. И вспомнил Миш;ка от счастья, что он в шутку пообещал своей любушке, когда она родила первенца. А пообещал он, что прокатит Дуняшу по всему хутору на тройке лошадей с бубенцами, запряжённых в «царскую карету», коль она родит ему пятнадцать детей. Не думал он и не гадал тогда, что Дуня родит десять крепышей мальчиков и восемь раскрасавиц девочек. А вспомнив, не стал откладывать на будущее обещанное, тут же принялся мастерить из дерева карету. И вышла карета разудалая – вся узорчатая, с шишаками* по углам, на мягких рессорах. А уж выкрашена была действительно по-царски – в ярко-голубые и малиновые цвета с жёлтыми прослойками.
       – И зачем она тебе такая яркая? – пожала плечами Евдокия Евдокимовна.
       – А-а-а Алдакимовна! – именно так называл Миш;ка жену по отчеству. – Позабыла про моё обещание?
       – Нет, не позабыла, – положила Евдокия голову на плечо мужа. – Только не ко времени это всё, Михаил Петрович.
       – Отчего же? В самый раз! Иди, Алдакимовна, наряжайся, поскачем по хутору!
       Евдокия, привыкшая уважать мнение мужа, надела ему на радость ситцевое платье в подсолнухах, с оборками, от которого он всегда приходил в восторг, и с гордостью взобралась на необычный транспорт. В самодельной карете было что-то от линейки, что-то от фаэтона, а что-то и просто плод фантазий умелого мастера.
       Михаил Петрович был в казачьей форме. Он виртуозно, как и подобает казаку, впряг в свою карету тройку лошадей, повесил им на шеи бубенчики,* чинно уселся рядом с Алдакимовной на мягкое сиденье и стремительно погнал по хуторскому шляху.*
       – И чтой-то он так разрезвился? – удивлялись хуторяне.
       Немало удивился такому зрелищу и председатель сельского со¬вета. Он преградил Миш;ке дорогу своей обшарпанной двуколкой и с завистью спросил:
       – Где взял такой представительный тарантас?
       – Сам сделал! Где же ещё? – в недоумении пожал плечами Миш;ка.
       – Для чего?
       – Алдакимовне обещал по молодости такую потеху.
       – Врёшь, сволочь буржуйская! Небось, купил на ярмарке на свои кулацкие доходы!
       – А хоть бы и так! Какое тебе до этого дело? – вспылил Миш;ка – дала о себе знать горячая, южная кровь. По преданию, на Северном Кавказе двести лет назад был земельный бунт. Виновных примерно наказали и царским указом переселили с Алании на Верхний Дон. В числе переселенцев были и скифские предки Миш;ки, давно уже растворившиеся среди местного населения.
       – Как это какое?! – завопил председатель сельсовета. – Я представитель власти! Не имею права спо¬койно смотреть, как какой-то враждебный элемент разъезжает ради своего удовольствия на новенькой повозке, а сам председатель сельсовета трясётся, во времена советской власти, чёрт его знает на чём! Так что сдай своё ехало на общественные нужды – и делу конец!
       – А сам разве не могёшь смастерить, кишка тонка?
       – И без того хватает забот! Некогда мне заниматься посторонними делами!
       – Ничего я тебе не отдам, дорогой товарищ. Прокачу свою Алдакимовну по-царски, как обещал, и спалю карету в печке, чтобы любители чужого добра не пялили на неё завистливые глаза.
       – Спорить я с тобой не буду, – стоял на своём председатель сельсовета. – Не сдашь повозку добровольно – конфискуем по акту.
       – Михаил Петрович, отдай ты её ему от греха! – взмолилась Евдокимовна.
       – Обойдётся! – в сердцах повернул в сторону Миш;ка и проскакал лётом по всему хутору три раза. А когда возвратился домой – разобрал своё изобретение на дрова.
      Ссора с председателем сельсовета не прошла для Миш;ки бесследно. Через два дня к нему пришли представители власти и начали по не раз уже опробованному сценарию раскулачивание. Они конфисковали, на основании решения тройки – в составе председателя сельсовета, председателя комитета бедноты и районного уполномоченного из двадцатипятитысячников, – руководствовавшейся исключительно собственными эмоциями, всё имущество Миш;ки, нажитое им за долгие годы кровью и потом. Скот, птицу, сельхозинвентарь и зерно увезли на колхозный двор, а личные вещи из сундуков тут же стали распродавать по низкой цене колхозникам. К полудню всё уже было кончено. Миш;ку со всей семьёй, включая малолетних детей, посадили на подводы и, ничего не разрешив брать с собой, отправили под конвоем в город Миллерово. На железнодорожной станции их грубо затолкали в товарный вагон, опломбировали и как скот повезли на Северный Урал – обычное для донских казаков место ссылки.


                Глава 23. ВОРОВКИ
               
             Партийные руководители, окрылённые первыми колхозными успехами, поспешили взять на 1931 год новые, завышенные обязательства. Но 1931 год оказался крайне засушливым. Уже задолго до уборки хлебов всем стало ясно, что завышенные обязательства были взяты напрасно. Колхозники, наученные опытом 1930 года, когда из деревень были вывезены в государственные закрома практически все хлеба, стали самостоятельно готовиться к зиме. Они украдкой потащили зерно с полей в искусно подготовленные семейные тайники. Мужчины несли в дополнительных накладных карманах, пришитых изнутри одежды, а женщины несли в мешочках, которые накладывали на живот и оборками привязывали на спине, либо в специально сшитых для такого случая огромных лифчиках. Райкомовские руководители, озабоченные подобными явлениями, снова поспешили разослать своих представителей на места.

                * * *
       Для проверки фактов саботажа в колхоз «Октябрь» приехал на новеньком фаэтоне,* с должностным районным кучером, всё тот же уполномоченный, «блестяще» проявивший себя в посевную кампанию 1929 года.
       Председатель колхоза Романов посоветовал начать проверку с третьей бригады и приставил в помощники к уполномоченному, сразу же пожелавшему выехать в поле, Петра и Ефрема Некрасовых, которым с большим трудом удалось выпросить у своего норовистого, вечно занятого важными делами бригадира Наума Гащина линейку,* более подходящую для поездки в степь, нежели районный фаэтон.
       Править лошадьми вызвался Ефрем. Пётр был весьма рад его рвению и с удовольствием вскочил на свою молодую кобылку.
       – Некрасовы, это правда, что все колхозники ежедневно воруют с полей? – задал районный уполномоченный провокационный вопрос, когда они выехали в степь – интонацией выделив слова: «все» и «ежедневно».
       – Не знаю, – угрюмо ответил Пётр. – Никого не поймал за руку.
       – Воруют! Ещё как воруют! – угодливо подтвердил Ефрем.
       – Помилуйте, да воровать-то поди уже нечего?
       – Как нечего?! – опрометчиво-грубовато воскликнул Ефрем. – А просо? Подсолнухи?
       – Притормози лошадей! – в раздражении рявкнул уполномоченный, и когда линейка остановилась, пошёл на просяное поле.      
       – Некрасов, что это за метёлки? Вы совсем тут посходили с ума! – закричал он одурело на Петра, с неохотой ехавшего следом. – Стране хлеба не хватает, а вы сеете веники!
       – Так это же просо.
       – Какое на хрен просо?
       – Ну, пшено, коль по-другому не понимаешь.
       – Неужели? – искренне удивился уполномоченный. – А в Москве не такое продают в магазинах.
       – Послушай, товарищ, – не сдержался Пётр, – ты зачем к нам приехал?
       – Некрасов, поостерегись, я двадцатипятитысячник! Меня прислала партия!
       – Да кому ты тут нужен! Вот, гляди!.. – спрыгнул Пётр с лошади, сорвал несколько метёлок проса, об¬рушил их в жилистых крестьянско-шахтёрских руках и высыпал пшено ошеломлённому уполномоченному в ладони.
       Уполномоченный побагровел и стал собираться с мыслями.
       – Эй, Петро!.. – выкрикнул из линейки Ефрем и прервал зарождающийся конфликт. – Скачи скорее на подсолнухи!
       – Что там стряслось?
       – Бабы какие-то шастают около дальнего поля. Наверно, воруют семеч¬ки.
       – Ладно, проверю. А вы не ждите меня, возвращайтесь в бригаду.
       Уполномоченный с мыслями так и не собрался, а Петру этого и не надо было. Он с разбега запрыгнул на свою, давно уже смирную лошадку, и поскакал на подсолнечное поле. Рядом с полем, в густой траве, перед ним неожиданно промелькнуло несколько цветастых косынок.
       – Бестолочи! Какого чёрта вылезли в поле посреди дня? Захотели осиротить детей? – заругался Пётр, и направил лошадь прямо на баб.
       Воровки лежали лицами вниз в ярке и выли на разные голоса.
       – Чего визжите, как свиньи недорезанные? Хотите, чтобы вас услыхали Ефрем с уполномоченным? А ну цыц! – приказал Пётр и спрыгнул с лошади.
       Бабы сразу притихли, обернулись, и затравленно уставились на него мокрыми, вопросительными глазами. Среди дюжины воровок были и его подружки по игрищам: Раиса Антонова, Наталья Лукьянова, Поля и Махора Бочаровы и жена Авдея Полякова Василиса, которая продолжала всхлипывать.
       – Я сказал цыц! – повторил Пётр и погрозил пальцем Василисе. – И чтобы все сидели тут тихо! До самой ночи!
       – Петенька, дружочек ты мой сердешный, а как быть с семечками? – вкрадчиво спросила Махора Бочарова.
       – Ночью заберёте, не сажать же их обратно на подсолнух. Да глядите масло не расходуйте почём зря, лепёшки из жабрея, да кашу из желудей и дубовой коры будете сдабривать зимой.
       – Да ладно тебе! – замахала руками Раиса Антонова. – Неужели до такого докатимся?
       – Не знаю, – в смущении пожал плечами Пётр. – Так предрекал дед Примак. А он, ворон старый, как накаркает, так и будет. Сами знаете про это.
       – Ещё как знаем! – вскочила на ноги Наталья Лукьянова, обхватила Петра за шею обеими руками и стала целовать его в щёки и приговаривать. – Спасибочко, дружочек милый, за доброту. Спасибочко. Не зря мы с тобой в молодости шлялись в одной кампании по вечерам.
       – А ну угомонись! Спасибом у меня не отделаетесь! – пригрозил Пётр.
       – А чем? Натурой что ли? – весело захохотала Наталья. – Так со всеми не справишься, ноги протянешь!
      Вслед за Натальей заливисто захохотали и остальные бабы, начисто забыв про страх, ещё минуту назад сковавший их языки.
      – Ну-у!.. Хорош бузить! Сор-р-роки! – шутливо замахнулся Пётр на баб кнутом и вскочил обратно на лошадь. – Завтра же приходите на ток веять зерно! – строго добавил он. – Да приводите с собой, в обязательном порядке, всех баб и девок, которые только есть у вас дома. Не то худо будет!   
      – Приведём, не переживай, – за всех ответила Наталья. 
     «Не буду их выдавать, – сказал себе Пётр, пустив кобылку вскачь. – У них же, у каждой, по ораве голодных детишек сидит на печи. Не допущу сиротства.»
       – Ну и кто там? – поинтересовался Ефрем, когда Пётр догнал линейку.
       – Девчонки. Бессмертники собирают на венки.
       – А я-то думал, бабы воруют семечки? – вопросительно скосил Ефрем на Петра колючие, недоверчивые глаза.
       – Нет. Девчонки.
       – Точно? – с подозрением посмотрел на Петра уполномоченный.
       – Точно.
       – Проверишь, – приказал уполномоченный Ефрему. – Если обнаружишь кого-то, немедленно сообщи мне. А этому, – кивнул на Петра, – особо не доверяй. Понял?
       – Понял! – с радостью воскликнул Ефрем и со всей силы огрел лошадей кнутом.
       Всю оставшуюся дорогу уполномоченный молчал, был не в духе. На бригадном дворе он поспешно пересел в свой фаэтон и ускакал в другую бригаду. Пётр и Ефрем его не отговаривали, не отговаривал и бригадир. Он по-прежнему был озабочен своими нескончаемыми, неотложными делами – умело руководить, как известно, всегда труднее, чем исполнять приказы.


                Глава 24. ВАСИЛИСА

               Вечером Пётр поужинал вместе с семьёй и, разморённый горячим борщом, устало разлёгся на широкой лавке. Он дожидался, когда жена уберёт со стола, в нетерпении оглядывая её ладную фигуру. Но вдруг вспомнил про баб-воровок и решил оставить своё нетерпение на потом. Ему теперь не терпелось проверить, как обстоят дела в поле – не начудил ли там, случайно, Ефрем?
       По степи Пётр ехал тихо, шагом, даже не взяв с собой кнут. Монотонная качка его постепенно убаюкала и он как-то незаметно для себя самого глубоко задумался. Мысли текли быстрым, журчащим ручейком, беспорядочно накатывая одна на другую и нечаянно остановились на недавнем конфликте с уполномоченным: «После позапрошлой посевной кампании он не сделал мне ничего худого потому, что сам боялся нагоняя от своего начальства. А теперь он ни у кого не отбирал ни яички, ни маслице, ни сметанку. Теперь мне точно не поздоровится...»
        Кобылка шла самостоятельно, без понуждения. Она была умненькая и всегда запоминала место, где уже был хозяин. 
        «Ладно, прорвусь как-нибудь. Дела и похуже бывали...», – успокоил Пётр себя тем, что дела и похуже бывали, и поскорее перевёл мысли на семейные, более приятные дела.
        В поле он никого не обнаружил и, удовлетворённый этим событием, повернул кобылку обратно, пустив её лёгкой рысью. На полпути к хутору ему показалось, что из ярка, по-над которым он скакал, послышался шорох. Он направил лошадь в ярок и негромко окликнул:
       – Кто там? Выходи.
       – Это я, Василиса Полякова, – раздался из-под ветвистой дикой яблонки хлипкий голосок.
       – В кусты-то зачем залезла? – спросил, как можно спокойнее, Пётр.
       – Схоронилась. Думала, едет Ефрем.
       – А другие бабы куда подевались?
       – Должно быть дома уже все.
       – А ты чего шастаешь по ночам одна?
       – Да я приотстала малость, кинулась догонять и подвернула ногу. Совсем идти не могу.
       – Чертовка! Не умеешь воровать, не лезь! – незлобно ругнулся Пётр, спрыгнул на землю и забросил мешок Василисы на круп лошади.
       – А как же я? – всхлипнула Василиса.
       – Не переживай, – успокоил её Пётр и сложил руки лодочкой. – Иди сюда. Ставь здоровую ногу на мои руки.   
       Василиса не раздумывая выполнила команду и потянулась к луке седла, но её ступня соскользнула и она промежностью упала на ладони Петра.
       – Ой! – громко вскрикнула Василиса от неожиданности и, теряя равновесие, упала на спину и увлекла за собой Петра.
       Ткнувшись лицом в полные, по-девичьи упругие груди Пётр почувствовал, что Василису трясёт так, как будто она попала на лютый холод.
       – Погреть тебя что ли?.. – возбуждённо прошептал он и потянулся к краям юбки.
       – Твоя воля... – едва слышно выдохнула Василиса, и покорно раскинула руки в стороны.
       – Нет! Не могу! – в отчаянии простонал Пётр, вспомнив Авдея.
       – Тогда хватит, поехали домой, – спокойно сказала Василиса, как будто совсем ничего не произошло, но тут же вспыхнула и отчаянно застучала кулачками по спине Петра: – Насильник! А если обрюхатил?
       – Не должно бы. Вроде, вовремя спохватился... – сконфузился Пётр. Он поспешно подхватил Василису на руки, усадил её поудобнее в седло и под уздцы повёл лошадь в хутор. – Бабёнка ты вроде ничего, славненькая, но какая-то запущенная вся, – сказал он, когда они поравнялись с домом Василисы. 
       – А для кого прихорашиваться? Для драчливого муженька? Да он скоро будет ревновать меня к своему плетню!
       – Неужели?
       – А то нет! Хоть не выходи со двора в доброй одежде. Сразу начинает орать. Думает, принарядилась для кого-то чужого.
       – Надо поговорить с ним. Вместе всё-таки бегали на игрища, – сказал Пётр, скорее для самого себя, чем для Василисы и осторожно снял её с лошади. Он отнёс её во двор, поставил на ноги, и тут же получил жёсткий удар кулаком в лицо. Он даже не успел сообразить, что произошло – спиной упал на красноталовый плетень и на мгновение потерял сознание, а когда очнулся, увидел перед собой Авдея с вилами наперевес и едва успел увернуться от его нападения.
       Авдей по инерции воткнул вилы в плетень, в то самое место, где только что был Пётр, получил ответный удар ребром ладони по затылку и воткнулся лбом в землю.
       Василиса была напугана дракой так, что даже позабыла про хромоту. Она со всех ног кинулась в хату и скрылась за дверью.
       Пётр вырвал из плетня вилы и ткнул их в спину Авдея.
       – Паскуда! Ты что творишь? – прорычал он в гневе. – Ты же запросто мог лишить меня жизни! 
       – И лишу! Ещё как лишу! – царапал ногтями землю Авдей, потеряв от ревности рассудок.
       – Я не трогал Василису, – неуверенно пробурчал Пётр.
       – Ни хрена себе! А кто её нёс на руках?
       – Прости, так вышло, – окончательно сконфузился Пётр, и ослабил давление на вилы.
       – Ага, жди! Так сразу и прощу! – тотчас осмелел Авдей и стал подниматься с земли. – Дурак я, что ли?
       – Конечно дурак! – опять надавил на вилы Пётр. – Вон до чего довёл бабёнку. Кожа да кости. На черта ты ей нужен такой добрый? Небось, только ради детей терпит. А так бы...
       – Что, а так бы? Что?
       – Убила бы, вот что! – рассердился Пётр. – Но ничего, я выручу её!
       – Да ты чё? – испугался Авдей. – Всерьёз?
       – Всерьёз. Но могу отпустить, если перестанешь обижать Василису.   
       – Это моё дело! – запальчиво возразил Авдей. – Я муж!
       – Ну как знаешь! – ещё сильнее надавил Пётр на вилы.
       – Погоди! – сдался Авдей. – Обещаю.
       – То-то же! – удовлетворённо хмыкнул Пётр, и на всякий случай забросил вилы подальше – на крышу сенника.
       – И зачем ты это сделал? – обиделся Авдей. – Друг ещё называется!
       – Не возникай, а то опять получишь по шее! – прикрикнул на него Пётр. – Лучше забери свой мешок с семечками. Да поживее! Некогда мне возиться с тобой!
       Авдей поспешно сорвал с крупа лошади мешок и, в сомнении, промямлил:
       – Петро, ты правда не трогал Василиску?
       – Да чтоб моя кобыла провалилась сквозь землю, – отшутился Пётр, – коль брешу! 
       – А если серьёзно? – не унимался Авдей.
       – Не трогал, – смущённо хмыкнул Пётр. – В седло подсадил и все дела.
       – Ладно. Верю, – успокоился Авдей. – Только скажи, чё там надо говорить бабам, чтобы любили дюжее?
       – Ё-ёлки-палки!.. – растерялся Пётр. – Мне-то откуда знать?
       – А кому, как не тебе? Ты же жил в городе. 
       – Ну, попроси прощения, для начала. Скажи, что она красивая... – начал Пётр и замялся. 
       – А потом? Потом-то что? – в нетерпении вопрошал Авдей.
       – Потом обними, погладь волосы, спину, груди. Да нежно. Не так, как доярка корову. А главное, говори побольше ласковых слов. Не скупись, перебори гордыню. Баба – существо нежное. Ты её разок приголубь, а уж она отблагодарит тебя, будь спокоен.
       – И это всё?
       – А ты что хотел? 
       – Может, ещё что-то?
       – Нет! Это всё! – оборвал Пётр разговор и запрыгнул на лошадь.
       – Погоди, может, всё-таки ещё что-то? – настаивал Авдей.
       – Главное, побольше ласковых слов, – повторил Пётр и скрылся в темноте.

                * * *
         Ночью Пётр никак не мог заснуть, он то и дело прокручивал в сознании вечернее приключение с Поляковой Василисой. Потом вспомнил конфликт с уполномоченным и разволновался ещё больше и уже не заснул до утра. А утром, когда в доме все ещё спали, тихонько оделся и поспешил на бригадный двор.
       На бригадном дворе он хотел забыться в работе, но из этой затеи ничего хорошего не вышло – его вызвал к себе, спозаранку, председатель колхоза и сделал за неуважительное обращение с районным уполномоченным такой разнос, от которого Петру весь день было тошно.
       Романов не был самодуром. Романов был умным человеком. Он понимал: «Конфликт с уполномоченным может обернуться трагедией не только для самого Петра, но и для многих других, включая руководство. В колхоз, по доносу уполномоченного, могла в любой момент нагрянуть комиссия и обнаружить, при желании, столько недостатков, сколько им будет необходимо. Не ошибается тот, кто не работает.» Это и пытался объяснить Романов Петру, всеми известными ему методами – от намёков до угроз.
       Пётр вышел из кабинета председателя подавленный. Ему не верилось, что подобные дела могут происходить в справедливом социалистическом обществе. Он весь день был мрачен и задумчив, и не находил себе места. Всё у него не ладилось, всё валилось из рук, а вечером, вдобавок ко всем его неприятностям, прибавилась ещё одна капелька зла.
       – Что ж ты обманул уполномоченного? – проронил Ефрем ненароком, когда они затыкали кусками парусины щели в старом амбаре.
       – С чего ты взял? – хладнокровно, вопросом на вопрос, ответил Пётр.
       – А ты знаешь, сколько нынче баб работает на току?
       – Сколько?
       – Шестьдесят две. А раньше никогда не было больше тридцати.
       – Ну и что?
       – А то! Те бабы, что раньше никогда не приходили, нынче, ни с того ни с сего, пришли целыми семьями. Тебе точно несдобровать, – сделал Ефрем, для значимости, паузу, – если уполномоченный узнает про твои хитрости.
       – Не доложишь – не узнает.
       – Узнает. Ещё как узнает, – мстил Ефрем Петру словесно. – Не такой он глупый, как ты думаешь.
       – Да пошёл ты, вместе со своим уполномоченным, к коню под хвост! – вспылил Пётр и выскочил из амбара.
       – Ничего, недолго тебе командовать, – огрызнулся Ефрем вдогонку, но так, чтобы не услышал Пётр.
       Пётр некоторое время постоял на свежем воздухе, остыл, и пошёл на ток. По пути он встретил Авдея Полякова, возвращавшегося домой с бригадной фермы.
       – Петя, давай зайдём ко мне на баз, – предложил Авдей вместо приветствия.
       – Это ещё зачем? – удивился Пётр.
       – Пропустим по сто грамм. У меня в копне сена с Троицы лежит чекушка* водки. Небось, заскучала уже.
       – И по какому случаю будем пить?
       – Случай, что ни на есть уважительный. Я сделал всё так, как ты велел. И она была такая!.. – закатил Авдей зрачки глаз под лоб. – Аж мурашки по спине бегают, как вспомню! Это, друг ты мой разлюбезный, скажу я тебе по правде, настоящая была любовь!..
       «Мне-то зачем рассказываешь? Дурак!» – мысленно выругал его Пётр, сгорая от зависти.
       – Мы с Василисой поженились по согласию. Родители нас не неволили, – упрямо гнул свою линию Авдей, не замечая душевного негодования Петра. – Промеж нас, понимаешь ли, любовь была чуть ли не с самого детства. Это я сбесился после свадьбы. Всё мерещилось, что взял непутёвую девку.
       – Ты что, совсем глупый? Неужели сразу не мог разобраться?
       – Может и доразу разобрался бы, да многовато хлебанул водки.
       – И зачем ты её хлебал?
       – Для храбрости.
       – И как, дюже храбрый был? – усмехнулся Пётр.
       – Не знаю. Память начисто отшибло с непривычки.
       – Так зачем же ты к ней цепляешься? Себя и вини. А лучше выбрось эту дурь из головы – дело-то прошлое.
       – Это верно, – согласился Авдей, – прошлое. Я вот что думаю, может у неё спросить?
       – Что спросить?
       – Ну, как всё было...
       «Дурак, зачем я только связался с этим пустомелей!» – теперь уже себя мысленно выругал Пётр.
       – Как думаешь, – не унимался Авдей, – спросить?
       – Пусть конь думает, голова у него большая! – не выдержал Пётр. – А ты кончай словесный понос! Наливай, раз позвал!
       – И то верно! – кинулся Авдей во двор, выхватил из копны сена бутылочку водки и радостно потряс ею над головой. – Вот она, родимая!


                Глава 25.  МАХОРА
                (Марина)

           Через полчаса Пётр Некрасов снова шёл на ток, чувствуя приятное тепло в теле и лёгкое, будоражащее разум головокружение. Он даже забыл на какое-то время обо всех случившихся с ним в этот день недоразумениях.
       На току никто не работал. Рабочие разлеглись между двух амбаров* на мягкой, кудрявой травке спорыше и болтали о разных пустяках.
       – Вчерась, мы с моим Сёмой отаву на лугу сгребали, и прилегли в обед на копёнку, передохнуть трошечки... – услышал Пётр голос сестры Нюры.
       – Копну-то, небось, опять пришлось сгребать? – ввернул какой-то паренёк и заливисто захохотал.
       – А хоть бы и так! Тебе-то что? Завидно?
       – А то! Кто же такому не позавидует?
      «Сваток, Андрюшка Федулёнок», – опознал Пётр паренька по голосу.
       – Замолчи, болтунишка! Не мешай рассказывать! – вступилась за Нюру старшая сестра Маруся и вопросительно посмотрела на сидящего рядом Василия Федулова.
       – Ну вот, чуть что, сразу жалится мужу! – обиженно заворчал Андрей.
       – А ну замолчи, – замахнулся Василий Федулов на младшего брата. – А то я тя щас! 
       – Молчу брат;шка! Молчу! – шутливо закрыл лицо руками Андрей.
       – Притомилась я на жаре, и не заметила, как задремала у Сёмы на плече, – продолжила Нюра, не обращая внимания на возгласы Андрея. – И снится мне, будто он рукой нахальничает по моим грудям. А она у него какая-то холодная-прехолодная, как у покойника...
       – И куда эта рука дальше полезла? – тотчас поинтересовался Андрей. 
       – А потом эта рука стала трогать мои губы. Открываю я глаза, а у меня на грудях змея клубком свернулась и тычет в лицо носом. 
       – Это она погреться хотела, – сказал Василий, с уверенностью.
       – Коне-е-шно! – опять съязвил Андрей. – У Нюры есть на чём!      
       – Да замолчи ты! – хряснула Маруся Андрея по спине ладонью и перекрестилась. – Господи! Страх-то какой! И как она только не укусила тебя, сестрица?
       – А я не стала дразнить её зазря. Говорю ей ласково: «Змейка, хорошая, тебе пора домой. Иди к деткам своим, иди с богом.»  И она ушла с миром, даже не зашипела.
       – Повезло тебе, – в удивлении покачал головой Василий. – Змея завсегда, поближе к осени, ищет тёплое место. Могла в рот нырнуть, как в норку. 
       – Запросто могла! – воскликнула Раиса Антонова. – Прошлой осенью, так же вот, на лугу, Таня Колузонова уснула на спине, а ужака р-раз, и проскользнула ей в рот.
       – Это правда, – подтвердила Наталья Лукьянова. – Она, бедняжка, потом целую ночь просидела на ведре с подогретым молоком.
       – Зачем? – выпучил глаза Андрей.
       – Через зад выманивала её из себя.
       – И как?
       – Выманила под утро. Ужаки жуть как любят тёплоё молоко.
       – Это ещё ерунда! – усмехнулся Андрей. – Вот в позапрошлом году!..
       – Кончай сказки рассказывать! – не вытерпев, вышел из тени Пётр. – Работать пора.
       – Так давно уже стемнело, не видно ничего толком, – возразил Андрей, подскочив с места. – Да и от чего-то заскрипела молотилка.
       – Ничего страшного, – успокоил его Пётр. – Месяц скоро полный на небо взойдёт, он и посветит заместо фонаря.
       – Петя, голубчик, ты нынче не сильничай нас дюже. Мы лучше завтра опять выйдем гуртом. А коли не справимся, то и послезавтра, – попросила Наталья Лукьянова и, ухватившись за холошину Петровых брюк, чуть повыше колена, встала на четвереньки.
       – Это хорошо. Председатель доволен будет. Но ты, шалунья!.. – поспешно отстранился Пётр от Натальи и погрозил ей пальцем. – Всё равно нынче останешься на току до самого утра. И ты тоже! – ткнул он кулаком в грудь рядом стоявшего Андрея.
       – А меня-то за какие грехи оставляешь? – с наигранным удивлением спросил Андрей.
       – На всякий случай. Вдруг молотилка поломается, а ты тут как тут – будешь молотить языком.
       – Понятно! А вобще-то я сам хотел остаться! – продолжал балагурить Андрей. – И... и... – запнулся он, увидев на фоне ясного, необычайно звёздного августовского неба яркий, искрящийся огонёк.
       Горевший бело-голубым пламенем хвостатый метеорит волнисто вошёл в плотные слои атмосферы и, сгорая от трения, с шипом и треском устремился к земле. Перед самым столкновением, маленький уже, размером в яблоко, небесный камешек лопнул и искорками разлетелся в разные стороны. Одна из горячих искорок, в видекамешка-голыша, упала прямо в подол платья к Махоре Бочаровой, всё ещё сидевшей на траве.
       Все работники тотчас ошалели, при виде такого чуда. Даже мужчины стали креститься.
       – Всё! Останешься без ног! – воскликнул Андрей и уставился на Махору испуганным взглядом.
       – Типун тебе на язык! Колдун! – огрела его рукой по спине Махора, вскочив на ноги.
       – Да какой я колдун?.. – обиделся Андрей. – Чё ты выдумываешь?
       – А зачем говоришь такую гадость?
       – Не знаю. Будто кто-то шепнул мне на ухо.
       – Пойду-ка я к Марзачке, – сказала Нюра Некрасова, стряхивая с платья налипшие травинки. – Спрошу, к чему бы это?
       – Погоди, я с тобой, – вызвалась Наталья Лукьянова.
       – Сходите, обязательно сходите. Вы у нас самые боевые, – попросила подруг Поля Бочарова, волнуясь за сестру.
       – Погодите, – остановила подруг Раиса Антонова, – бесполезное это дело.
       – Это ещё почему? – удивилась Нюра.
       – Да потому. Если колдунью огреть ночью из-за угла наотмашь правой рукой, да так, чтобы кровь хлынула из носа – она доразу перевернётся через голову и напрочь позабудет про все свои колдовские дела.
       – Неужели кто-то не побоялся? – с недоверием покосился Андрей на Раису.
       – Никодим Губарев. Она корову доила у них по ночам.
       – А как он догадался?
       – Тётка подучила. Она у них тоже небезгрешная по этому делу.
       – Понятно, – широко зевнул Андрей. – Кругом одни колдуны, а Махора на меня грешит.
       – Поосторожней рот отворяй, – с усмешкой сказал Пётр. – А то небесный камешек продырявит щёки.
       – Не продырявит!
       – Всяко может быть. Вот в Гражданскую, к примеру, одному казачку, с хутора Грачёва, насквозь обе щёки прошибло пулей.
       – Не бреши!
       – Зачем мне брехать? Он стоял на посту и вот так же зевал во всю глотку. А шальная пуля в это время вжик, и прошла насквозь.
       – И что?
       – Ничего. Обошлось.
       – Так уж совсем и обошлось?
       – Нет, не совсем. Каша потом вываливалась у него через дырки в щеках. В обед нам радость всем, а ему – мука. Но с другой стороны, погиб бы, не раскрой он в ту минуту рот шире ворот.
       – А разве его, раненого, не могли отпустить домой?
       – Могли. Но его мобилизовали бы белые или бандиты. А то и сами красные из другого полка. В то время невозможно было уклониться от винтовки. Каждый должен был с кем-то быть. Иначе – расстрел.
       – Какая разница, как погибать.
       – Для казака есть разница. В бою почётно. Да и шанс выжить был.
       – И как, выжил тот казачок?
       – Нет. Погиб-таки под Балашовом.
       – Да-а!.. Жуткие были времена!
       – А ты думал, играли в игрушки? Нет, брат ты мой, людей тогда хлопали за идею, как мух по осени.
       – А ну тебя! Понарассказывал тут! – возмутился Андрей. – Аж работать перехотелось со страха. 
       – Иди-иди, не устраивай саботаж.
       – Ага, иди, а сам, небось, побежишь к Фене под одеяло?
       – Конечно побегу! – засмеялся Пётр. – Когда закончим работу.
       – А когда мы её закончим?
       – Когда Наум скажет. Да вот и он как раз скачет, – сказал Пётр, услышав топот лошадиных копыт.
       – Что случилось, колхознички? – закричал бригадир, прискакавший верхом. – Почему не работаете?
       – Ничего не случилось, Захарыч. Передохнули минутку, только и всего, – ответил за всех Пётр.
       – Это хорошо! Запускай молотилку! – скомандовал бригадир и спрыгнул с коня.
       Механики со всех ног кинулись к молотилке и в спешке запустили её. Молотилка загудела, затрещала и стала постепенно набирать обороты. Гул вскорости стал сочный и равномерный. И тут вдруг раздался неприятный скрежет, режущий слух. С вала молотилки неожиданно сорвался расшплинтованный шкив,* зигзагообразно протаранил пространство в полтора десятка метров между молотилкой и работавшими у вороха зерна женщинами и угодил в ноги Махоре Бочаровой.
       Махора с пронзительным криком опрокинулась навзничь, сделала несколько коротких, конвульсивных движений руками и затихла. Ноги её ниже колена были начисто раздроблены. Из открытых ран струйками и даже в некоторых местах фонтанчиками хлестала кровь, обильно обагряя зёрна ржи.
       Окружившие её женщины на какое-то время оцепенели от ужаса, а когда пришли в себя – запричитали на разные голоса. Многие мужчины тоже были в смятении. Лишь Пётр Некрасов, не раз видевший на своём шахтёрском веку подобные раны, да бригадир Наум Гащин, прошедший две кровопролитные войны, знали, что делать. Они перетянули ноги Махоры верёвками повыше колен, приложили к ним с обеих сторон обломанные держаки лопат, обмотали их обрывками женских юбок и только после этого осторожно положили её в одну из бричек, застелённую брезентом. 
       Наум лично повёз Махору, потерявшую от болевого шока сознание, в районную больницу, а всем остальным приказал работать до полуночи, даже Полине, со слезами просившейся сопровождать сестру. И никто не ослушался. Работали молча, споро, без передышки. Петру Некрасову в тот вечер не пришлось ни на кого покрикивать. Да и некогда было. Он сам остервенело орудовал лопатой – и за себя, и за Махору.
       В полночь разошлись тихо. В тот час всем было не до обычных шуток и песен. Пётр обстоятельно проинструктировал Андрея, добровольно оставшегося помощником сторожа, и тоже пошёл домой.
       – Дрожишь-то чего так? – спросила Феня, принимая его под одеяло.
       – Страху натерпелся.
       – С чего бы это?
       – Махоре Бочаровой молотилка раздробила ноги. Отрежут, наверно, до самых коленей.
       – О Господи Боже мой!.. – привстала Феня и перекрестилась. – А где она?
       – Наум Гащин повёз в больницу на бричке.
       – А может, ещё обойдётся?
       – Вряд ли. Мне не раз доводилось видеть шахтёров с подобными ранами.
       – Жалость-то какая!.. – всхлипнула Феня, умащивая голову на плече мужа. – Плясунья же она была непревзойдённая.
       – Действительно, плясунья она была непревзойдённая, – согласился Пётр. – Да и вообще скорая на ногу.
       – Живая бы только осталась, – пролепетала Феня сквозь слёзы и притихла.
       Притих и Пётр. В его сознании, в чётких видениях, стали стремительно вырисовываться эпизоды из прошлого – походы в чужие сады и огороды за фруктами и овощами, игрища на Городке, посиделки у яра. И везде в них присутствовала Махора, так в хуторе звали, по старинке, всех женщин поименованных батюшкой Маринами. Махора всегда старалась быть рядом с ним и всегда проявляла к нему скромный девичий интерес. Теперь, с высоты прожитых лет, Пётр понимал – она была влюблена в него. И, как ему теперь казалось, он тоже был немножко влюблён в неё...


                Глава 26. ОБЯЗАТЕЛЬСТВА И ЗАСУХА

            Осенью 1931 года правительство помня о повышенных обязательствах необдуманно взятых местными властями в урожайном 1930 году, поспешило выкачать из деревни всё по полной программе. Внимания на то, что небывалая засуха убила большую часть хлебов, оно не обратило никакого, и не сделало крестьянам скидок на природное бедствие. Из-за чего колхозные руководители, оставшиеся с пустыми закромами, принялись от безвыходности усердно вырезать скот, поголовье которого и без того было значительно сокращено в период коллективизации, когда даже бедные крестьяне, в страхе безвозмездно потерять своих кормильцев, украдкой, ночами, забивали на мясо единственных коровёнок, свинок и овечек. В результате, к началу 1932 года крестьяне стали жить впроголодь. А неблагоприятная весна и засушливое лето усугубили положение настолько, что народ, напуганный надвигающимся голодом, всяческими путями стал тащить со скудных полей зерно – и поля ещё больше оскудели. В связи с этим 7 августа 1932 года государство вынуждено было издать указ: «Об охране социалистической собственности», прозванный в народе «Законом о трёх колосках». Указ предусматривал жёсткие меры наказания к расхитителям народного добра, вплоть до расстрела. Но даже такие меры не остановили людей, не желавших пассивно дожидаться медленной и мучительно смерти. Милиция и ГПУ* ежедневно устраивали засады и вылавливали воров десятками, а по доносу доброжелателей и того больше. Особенно много среди арестованных было женщин – они, движимые инстинктом сохранения потомства, готовы были буквально на всё ради своих чад. Голод, начавшийся в конце 1932 года по вине высоких партийных руководителей, большинство из которых вообще мало что понимали в сельском хозяйстве, был списан специальной комиссией Политбюро ЦК ВКП(б) на происки «кулаков», якобы предпочитавших самим умереть с голода и заодно, в злобе, уморить других, но по политическим мотивам не отдать зерно государству. Руководствуясь этой доктриной, партия обрушила новые репрессии на крестьян и заставила их вывезти из колхозов остатки сельхозпродукции.

                * * *
       Обоз из колхоза «Октябрь», количеством в две дюжины* подвод, вывез метельным декабрьским днём 1932 года на железнодорожную станцию Миллерово последнее зерно, и чтобы поспеть домой вовремя, двигался напрямую – через дикую, вьюжную степь. Авдей Поляков, управлявший головной подводой, давно уже сбился в непроглядной снежной мгле с проторенной дороги и вёл обоз стороной от села Дёгтево, главного ориентира путников. А с непроницаемо-тёмного, поглотившего весь солнечный свет неба, всё валили и валили пушистые белые хлопья и всё затрудняли и затрудняли движение. Начальником был завхоз третьей бригады Пётр Некрасов. Он ехал верхом в середине обоза и явно нервничал – чувствовал, что не успевает засветло прибыть на ночлег в село Дёгтево. Рядом с ним ехал, с безразличным видом болтаясь в седле, его помощник Некрасов Ефрем. 
       – Помоги Авдею, как бы он не угодил в запорошенную канаву! – приказал Пётр скучающему Ефрему, и поскакал в хвост обоза. Отставшие подводы могли отклониться от маршрута.
       – Как думаешь, успеем завидно до села Дёгтево дотянуть? – с тревогой спросил он Василия Федулова, управлявшего последней подводой.
       – Вряд ли. С неба валит без остановки.
       – Если затеряемся в степи, верная смерть. Все окоченеем за ночь.
       – Это точно. Скачи вперёд, как бы не начудил там Ефрем.
       – Так он же с Авдеем.
       – Лучше ты веди обоз, а Ефрема, пошли на разведку.
       – Ефрема?.. В степь? Да он трусишка, каких свет не видывал. На сто шагов побоится оторваться от обоза.
       – Значит, сам ищи дорогу. Иначе, пропадём. Видишь?.. – ткнул Василий рукой вперёд. – Головная подвода остановилась. Наверно, быки угодили в яму.
       Сумерки постепенно стали перерастать в ночь и степь окончательно превратились в кромешную тьму. Головная подвода действительно сбилась с пути и угодила в заснеженную яму. Быки повредили передние ноги, но настойчиво пытались подняться, раз за разом падая обратно в снег. В конце концов они совсем обессилели и жалобно замычали.
        – Что стряслось? – закричал Пётр, догнав головную подводу.
        – Быки!.. Быки!.. – причитал Авдей, стоя на коленях.
        – Что быки? Что? – загарцевал Пётр вокруг Авдея.
        – Начисто поломали ноги! Начисто!   
        – Как же так? Ты же так хорошо ехал всё время.
        – Ни черта ничего не видно! А сверху всё прут и прут хлопья!
        – Что будем делать? – спросил Пётр бесцельно топтавшегося за его спиной Ефрема. Спросил машинально, от безысходности, хорошо зная, что от него толку, как от козла молока.
        – Ты начальник обоза, ты и решай, – с безразличием фыркнул завистливый Ефрем.   
        – Хана быкам! Хана! – стонал Авдей. – Вмиг околеют без движения! Вмиг!
        – Распрягайте и режьте их на мясо! – приказал Пётр.
        – На мясо? – удивился Ефрем.
        – Да! На мясо! – твёрдо повторил Пётр. – Иначе, ещё больше будет урон. Да глядите ничего не оставляйте, всё грузите в подводы! Шкуры, головы, ноги, потроха! Всё до последней капельки крови!
        – А кто ответит за это?
        – Я за всё отвечу! Я! – пообещал Пётр.
        – Ладно, – охотно согласился Ефрем и, с каверзой, поинтересовался. – А ты что будешь делать в это время?
        – Поскачу вперёд, буду искать село Дёгтево. Как найду, сразу начну звонить в церковный колокол. На его звук и ведите обоз.
        – А как быть с подводой?
        – Тут оставляйте. Завтра заберём.
        – Хорошо, – опять охотно согласился Ефрем. – Но это тоже под твою ответственность.
        – Я же сказал, за всё отвечу! Только не тяните время! – рассердился Пётр, и пустил лошадь рысью в непроглядную снежную мглу.
       Пётр был удачлив, он через несколько минут наткнулся на окраинную избу и, хорошо зная расположение села, галопом поскакал в направлении церкви. Он взбудоражил дьячка, зачем-то ещё вертевшегося, на ночь глядя, в храме, попытался ему объяснить что нужно делать, но, видя, что дьячок на смерть перепуган и толком ничего не соображает, сам взобрался на колокольню и, страшась, что обоз пройдёт село стороной, стал отчаянно бить в колокол.
       Люди в степи, к счастью, расслышали колокольный звон и благополучно привели обоз в Дёгтево. 
       Пётр обошёл все дворы в центральной части села и уговорил хозяев принять его людей на ночлег, по трое-четверо в одну хату, и заплатил им за приют мясом. А своим, продрогшим и обессилевшим от голода людям, разрешил сварить кишки.
       – Как чужим, так мясо! – тут же возмутился Ефрем. – А как своим, так требуху!
       – Я сказал требуху, – стоял на своём Пётр, – значит, требуху!
       – Ну-ну! – ехидно улыбнулся Ефрем.
       – Что, «ну-ну»?! – вспылил Пётр. – Мясо государственное! За него отвечать придётся перед председателем!
       – Ты ещё и перед районным уполномоченным за всё ответишь, – тихонько пробурчал Ефрем, отойдя в сторону.




                * * *
       К утру, сырую липкую метель сменил морозец. Обоз ещё затемно вышел из села и медленно пополз по заснеженной степи, покрывшейся ледяной коркой, и без особых хлопот прибыл к обеду в родной колхоз.
       Пётр первым делом сдал заготовителю под расписку мясо, головы, шкуры и копыта быков, и только потом побежал с докладом к председателю колхоза.   
      – Ну как, в целости довезли зерно на элеватор? – радостно закричал Романов, едва Пётр переступил порог его кабинета.
      – В целости. Всё до последнего зёрнышка.
      – Молодец! Теперь нам гарантирована спокойная жизнь.
      – И голодная, – со вздохом проронил Пётр.
      – Это точно. Сдали государству всё, что только смогли, – сказал с грустью Романов. Но тут же встряхнулся и дружески ударил Петра ладонью по плечу. – А ты, Некрасов, действительно молодец! За одну неделю доставил всё зерно на элеватор! Да ещё в такую непогоду! Представлю тебя к награде!
       – Не за что, вроде, – смутился Пётр.
       – Как это не за что? Выполнил государственное задание первой важности!
       – Да мы немного проштрафились... – в нерешительности начал Пётр и замолчал.
       – Что, значит, проштрафились?
       – Загубили двух быков.
       – Загубили? – в недоумении переспросил Романов.
       – Загубили.
       – Что, значит, загубили? – ещё больше стал недоумевать Романов.
       – Головная подвода угодила в яму и быки начисто поломали ноги. Вот я и приказал зарезать их.
       – Мясо где?
       – Сдал заготовителю под расписку. Головы, шкуры и копыта тоже. А потом уже к вам.
       – И чего тогда так переживаешь? Спишем по акту. Главное, зерно успел вовремя сдать государству. С этим сейчас строго. Запросто дело могло дойти до тюрьмы.
       – А мне и так, видно, не избежать её.
       – Не говори глупостей. Иди отдыхай. Иди, – вытолкал Романов Петра из кабинета, добродушно похлопывая по спине.
       А Ефрем тем временем стучался в дверь к районному уполномоченному.


                Глава 27. ССЫЛКА

           После сдачи зерна государству жизнь в колхозе «Октябрь» пошла своим чередом. Голодно и спокойно. Голод был стойким, а спокойствие временным.
       Неделю спустя, в колхоз прибыли районный уполномоченный и два милиционера и арестовали Петра Некрасова, вменив ему в вину вредительство общественному строю, выразившееся в умышленном уничтожении двух самых лучших колхозных быков.
       Романов горой стал на защиту своего колхозника, но уполномоченный тут же урезонил его одним-единственным вопросом: «Где справка от ветеринара?» Ни на какие другие доводы и показания свидетелей он не реагировал.
       Пётр Некрасов в тот злополучный вьюжный день принял единственно правильное решение, но, к своему несчастью, не догадался в той нервной суматохе разыскать ветеринара и вывезти его, для освидетельствования быков, в холодную, заснеженную степь. Всем было и так ясно – быков необходимо забить на мясо, иначе колхозу будет нанесён ещё больший ущерб. Однако простая человеческая логика не всегда совместима с юридическими нормами, особенно в тех случаях, когда их трактуют заинтересованные лица. Всем ясно было и другое – на Петра кто-то донёс, и даже ясно было кто.
       Петра Некрасова в тот же день увезли в райцентр, влепили на суде пять лет ссылки и отправили на санях, в сопровождении двух милиционеров, на железнодорожную станцию Миллерово, где впихнули, при помощи солдат НКВД,* в арестантский вагон, битком набитый такими же как и он врагами социалистического строя.

                * * *
       Арестантский вагон в пути следования неоднократно отсоединяли от одного эшелона и подсоединяли к другому. Иногда вагон вовсе простаивал по несколько дней в тупиках. Это для арестантов было особенно тяжело. В движении, под грохочущий стук колёс, на душе было как-то спокойнее – была надежда, что скоро закончится эта несносная, нечеловеческая жизнь. А на стоянках казалось обратное, что этот беспредел не прекратится никогда. В вагоне не хватало чистого воздуха. Стояла нестерпимая вонь от испражнений, сопревших вещей и потных, давно немытых человеческих тел. Ко всему прочему, арестованным докучали насекомые-кровопийцы. Они вели себя здесь по-хозяйски – нагло и неугомонно. Только через тридцать три дня – 23 января 1933 года грязные и вшивые заключённые с Верхнего Дона, вконец измученные теснотой и сухомятной, скудной пищей, прибыли на берега Амура – в район Монгольско-Китайской границы. Вагон с новыми ссыльными загнали прямо на территорию лагеря и как скот выпихнули в снег.
       Начальник лагеря приказал ссыльных выстроить в одну шеренгу возле подготовленного для них барака и лично стал проводить с каждым короткие, ознакомительные беседы. Особенно интересовался происхождением и мотивом преступления.
       Пётр Некрасов стоял в конце шеренги. Он наклонился чуть вперёд, скосил глаза вправо и узнал в начальнике лагеря своего боевого командира. У него сразу перепутались все мысли и, когда до него дошла очередь, не смог вразумительно ответить ни на один вопрос.
       Сильвестров догадался в чём дело и пригласил Петра на отдельный разговор в свой кабинет.
       После беседы с начальником лагеря всех новичков остригли наголо, искупали в бане, обмерили, взвесили и произвели поверхностный медицинский осмотр. Потом всех накормили горячей кашей и отправили отдыхать в барак. А Петра отвели, прямо из столовой, в кабинет к начальнику лагеря.
       – Сынок, ты ли это?.. – прослезился Сильвестров, и пошёл, с широко разведёнными руками, навстречу Петру, остолбеневшему у порога кабинета. Он горячо обнял его и спросил ещё раз:
       – Сынок, ты ли это?
       – Я, батя! Я!
       – Тебя-то за что?
       – Быки загибались от холода! В степи! Со сломанными ногами! – зачастил Пётр. – Я был начальником обоза, приказал зарезать их, чтобы не околели и не было ещё большего урона. А один ублюдок донёс на меня.
       – И зачем он донёс? Какая в этом беда?
       – Не знаю, ноги они поломали не по моей вине. Шкуры, головы и мясо я сдал заготовителю. Кишки, правда, разрешил сварить вконец оголодавшим колхозникам.
       – И это всё?
       – Не совсем...
       – Что значит, не совсем?
       – Обоз заночевал в селе Дёгтево. Я за постой запла¬тил сельчанам мясом – по полкило за человека. Но на суде не упирали на это. 
       – Так за что же тогда осудили тебя?
       – Да с одним начальником районным, из двадцатипятитысячников, не в ладах я. В двадцать девятом году – в коллективизацию, не позволил ему грабить народ.
       – Ничего не понимаю! – в негодовании хлопнул себя руками по бёдрам Сильвестров. – Всё равно должен быть веский довод!
       – Нашли. Справку, видите ли, не предоставил от ветеринара. А где бы я взял ветеринара в степи? Где?.. Да ещё в такую жуткую метель!
       – Теперь понятно. Уполномоченный во что бы то ни стало хотел посадить тебя.
       – Это точно. И братишка троюродный помог ему, донёс на меня. Я то их обоих гонял плёткой вокруг саней, – улыбнулся Пётр и, забыв на время все беды, рассказал Сильвестрову про посевную кампанию 1929 года.
       – Ничего, сынок!.. – засмеялся Сильвестров, приобняв Петра. – Мы так просто не оставим это дело.
       – Ладно, батя. Я простой человек. Мне-то что. Вот ты?.. Как ты тут оказался?
       – Так же как и ты, по доносу. Я был начальником милиции и выпустил из-под стражи необоснованно арестованную семью. Мой заместитель, которого я считал другом, тут же сообщил куда надо и занял моё место. А меня сюда вот сослали – начальником лагеря.
       – Спасибо, что ещё не отправили на лесоповал.
       – Хотели, да спасли былые заслуги.
       – Беда с этой властью! – возмутился Пётр. – Даже таким геройским людям не верят!
       – Это ещё полбеды. Сына моего тоже арестовали, Алёшку. Вот, где беда!
       – Интересное дело? – удивился Пётр. – А врачей-то за что арестовывают?
       – Не врач он, не захотел, упрямец, быть хирургом. В милицию подался, за романтикой. А его хлоп, и арестовали за компанию со мной. Вот тебе и романтика! Куда только не писал я, но уже целый год о нём ни слуху ни духу.
       – Батя, да как же это? Ты же меня учил: «Капитализм – это хищник, под названием: кто успел, тот и съел. А социализм – это общество равноправных людей, в котором всегда будет торжествовать справедливость!»
       – Идея коммунизма, действительно хороша. Но, боюсь, преждевременна. Народ ещё не готов к ней.
       – Значит, напрасно воевали?
       – Нет, Петя. Человечество рано или поздно созреет и дойдёт до равенства, братства и справедливости. Поверь, эта идея всегда будет будоражить умы людей.
       – И когда оно созреет?
       – Когда все люди станут высокообразованными и сознательными, а пока, видимо, рановато.
       – Ну и наговорил ты, батя. Не дай Бог кто услышит, нам по двадцать лет расстрела дадут, – пошутил Пётр.
       – Это точно!.. – засмеялся Сильвестров и усадил неожиданного гостя за свой громоздкий стол, изготовленный тут же – в лагере, и стал угощать чаем и клюквенным вареньем с белым хлебом.
       – Батя, скажи правду, по-старому, наверно, сподручнее было жить? – в неуверенности и на всякий случай тихо спросил Пётр, налегая на свежий хлеб, вкус которого он уже успел подзабыть в вонючем арестантском вагоне.
       – Нет, сынок, нам нужен новый мир. И хватит об этом. Давай лучше обмозгуем, как быть с тобой.
       – А что тут мозговать? Как все, так и я.
       – Не горячись, здесь нелегко.
       – Легко или нет, а пять лет оттарабанить надо.
       – Верно. Только не каждый оттарабанит на лесоповале и половину этого срока.
       – И что мне теперь делать?
       – Ничего. Ешь. Я всё сделаю сам.

                * * *
       Сильвестров на самом деле вскоре выполнил своё обещание. Правда, помог случай. На продуктово-вещевом складе со стеллажа «свалился» и поломал несколько рёбер один из рабочих – без свидетелей.
       Вместо этого нерасторопного и нечистого на руку грузчика, облипшего многочисленными долгами, начальник лагеря назначил Петра Некрасова.


                Глава 28. ЗОНА

           Работа на складе была тяжёлой – за день приходилось перебрасывать с места на место сотни увесистых мешков и ящиков. Однако эта тяжесть была несопоставима с работой на лесоповале – там каждый день кто-то калечился, либо околевал от истощения и холода.
       Складские встретили Петра Некрасова настороженно, но когда убедились, что он не отлынивает от тяжёлой работы, несмотря на то, что устроился по блату, успокоились, а соседи по бараку, наоборот, старались сказать ему, при любом удобном случае, какую-нибудь гадость. Особенно усердствовали его земляки Евсей и Демьян.
       – Видал, как приспособился? З-зараза! – то и дело завистливо восклицал Демьян.
       – Да-а! Сразу угодил в тёплое местечко! – не менее завистливо соглашался Евсей.
       – Если бы не он, я попал бы на склад! – скрипел зубами Демьян.
       – Да как бы ты туда попал?
       – Блатные протолкнули бы, я уже договорился с ними.
       – Да ну их к чёрту! Потом не расплатишься с ними.
       – Расплатился бы. На складе всегда есть чем поживиться. А потом, за тебя замолвил бы словечко. Да этот опередил!
       – Так он же с хозяином* в дружбе. Говорят, ординарцем был у него в гражданскую войну.   
       – В том-то и дело! Ну ничего, я устрою ему весёлую жизнь!

                * * *
       Через месяц на свободу ушёл помощник кладовщика, и вместо него назначили Петра Некрасова. Соседи по бараку от такой новости окончательно взбесились и стали воровать у Петра постельные принадлежности и личные вещи.
       Однажды, уходя на работу по вызову раньше обычного, Пётр забыл, второпях, ключи под подушкой. Вернулся он тотчас и ничего подозрительного не заметил, но в ту же ночь ограбили кладовую.
      – Ну что, какой урон? – поинтересовался начальник лагеря, вызвав к себе в кабинет всех ответственных лиц, включая кладовщиков.
      – Четыре мешка сахара, недельный запас чая и ещё кое-что по мелочи, – доложил начальник склада.
      – Обыски в бараках результата пока не дали. Мне кажется... – с подозрением посмотрел начальник охраны на кладовщиков. – Они сами проворовались.
      – Да зачем нам это надо! Мы же и так каждый день при продуктах! – не сдержался старший кладовщик, забыв, в горячке, с кем говорит.
       – Не темни! Всем известно – сахар и чай в зоне чистая валюта! – тотчас насел на него начальник охраны.
       – Это, наверно, сделали мои друзья по бараку, – сказал Пётр Некрасов, отвлекая огонь на себя. – Из зависти.
       – Нет! – категорически возразил начальник охраны. – Эти слюнтяи не смогли бы.
       В эту минуту зазвонил телефон. Сильвестров мгновенно поднял трубку, предчувствуя, что звонят по поводу кражи. Он долго, не вставляя слов, слушал, хмуря брови. Потом небрежно бросил трубку на телефон и обвёл всех укоризненным взглядом:
       – Опера звонили. Они своё дело, в отличие от вас всех, хорошо знают. Как ни странно, – усмехнулся он и испытывающе посмотрел на Петра. – Это действительно слюнтяи приложили руку. Сняли слепки с твоих ключей и передали зекам. А у них вы точно ничего не найдёте, – перевёл взгляд на начальника охраны и, не дожидаясь ответа, обратился к начальнику склада:
       – Недостачу покроете?
       – Покроем. Но как порченое не спишем.
       – Почему?
       Начальник склада, не говоря ни слова, указал глазами на телефон.
       – Никанор Иванович, не волнуйтесь, я решу вопрос с операми.
       – Всё равно ничего не выйдет.
       – Я же сказал, решу вопрос! – повысил голос Сильвестров.
       – Да я не за продукты беспокоюсь, мешки проходят по строгой отчётности.
       – Мешки я разыщу! Всё вверх дном переверну, а разыщу! – пообещал Пётр.
       – Этот разыщет, – оттаивая, улыбнулся Сильвестров, – казак!
       – Этот разыщет, казак! – повторил слова Сильвестрова начальник склада и, окинув Петра Некрасова долгим, изучающим взглядом, как будто видел его впервые, добавил: – Только его, пожалуй, надо перебросить в штат охраны.
       – Не рановато ли? – засомневался начальник охраны.
       – Отчего же? Статья позволяет, характеристику я дам положительную...
       – Прекратите болтовню! Это мы решим в другое время и в другом месте! – прикрикнул на подчинённых Сильвестров, и по его излишней суровости можно было легко догадаться – решение в отношении Петра Некрасова скорее всего будет положительным.
       Через неделю Петра действительно перевели в штат охраны. Он получил новое обмундирование и стал охранять те самые склады, на которых ещё вчера был рабочим. Он с первого дня стал пристально наблюдать за своими бывшими соседями по бараку – искал удобный случай. И случай вскорости подвернулся, он заметил, что Евсей, земляк с Митякинской станицы, переведённый на склад вместо него, по его же рекомендации, самовольно устранился с рабочего места и направился в сторону барака, где жили уголовники.
       – Что, землячок, – перекрыл ему дорогу Пётр, – несёшь зекам продукты?
       Евсей вздрогнул от неожиданности, и заученно-быстрым движением сдёрнул с головы шапку, как и положено заключенному при встрече с начальством любого ранга, и у него из-за пазухи посыпались банки с рыбными консервами.
       – Табак твои дела. Совсем плохие, – нарочито спокойно сказал Пётр, и не спеша стал вылавливать банки из снега.
       – Петя, браток, не губи! Я здоровьем слаб! На лесоповале точно не выдержу! – захныкал Евсей, засовывая консервы обратно под телогрейку.
       – Как-нибудь выдержишь, ты же у нас орёл, – успокоил его Пётр, подав последнюю банку. – Правда, в куриных перьях.
       – Нет, не выдержу! У меня поломанные рёбра!
       – Из-за бабы что ли? – хохотнул Пётр. – Или проворовался?
       – Нет! Обвал был в забое! – продолжал скулить Евсей, зная, что Пётр был шахтёром.       
       – Вот это новость! Где выдавал на-гора? На шахте имени Воровского?
       – Нет. На шахте имени Красина.
       – Ага, соперник по социалистическому соревнованию!
       Евсей в ответ кособоко дёрнул головой, и по этому несуразному движению трудно было понять – утвердительный это жест, или отрицательный?
       Глуповатый, затравленный вид Евсея начисто обезоружил Петра – ему стало жаль земляка-шахтёра, тоже пострадавшего при обвале.
       – Ладно, в этот раз я ничего не видел, – снисходительно пробурчал он. – А в другой раз...
       Евсей уже не слышал, что будет в другой раз – он безоглядно помчался обратно на склад. Но вдруг остановился на полпути.
       – Чего окаменел? – спросил Пётр, догнав его попутно. – Боишься один возвращаться на склад?
       – Я знаю, кто снял слепки, – невнятно промямлил Евсей.
       – Что ты знаешь? – не расслышал Пётр.
       – Кто слепки снял с твоих ключей.
       – И кто же?
       – Дёмка.
       – Какой Дёмка? Не знаю я никакого Дёмки.
       – Тот, что осуждён за частушки про партию. Гармонист.
       – Ах да! Его же все зовут гармонистом.
       – У него и сейчас один слепок зашит в подушке.
       – Точно?
       – Точно. Только ты не выдавай меня.
       – Ладно, но не бреши. За оговор придётся отвечать перед братвой.
       – Да чтоб меня придавило лавой, если брешу! – по-шахтёрски поклялся Евсей и опять безоглядно помчался по заснеженной тропинке.
       А Пётр, пока слух не дошёл до Демьяна, поспешил в барак и разорвал его подушку. Демьян будто чувствовал беду – тотчас появился в бараке.
       – Что же ты творишь, гадина! – сжал Пётр кулаки. – На чужой шкуре зарабатываешь авторитет?
       – П-петя, б-браток, н-не губи, я здоровьем слаб.  В шахте п-придавило. На лесоповале враз с-сдохну, – почти дословно повторил Демьян, заикаясь, слова Ев¬сея и упал на колени.
       – Тоже шахтёр? – удивился Пётр.
       – Ш-шахтёр, – всё ещё заикался Демьян.
       – А что же ты своих предаёшь? – замахнулся Пётр. – Шкура!
       – Блатные принудили! Блатные! – в испуге закрылся руками Демьян.
       – Да не закрывайся, сто лет ты мне не нужен, слюнтяй! – брезгливо сказал Пётр. – Намекни, кто украл продукты и убирайся с глаз.
       – Это зеки по указке Барса. Он у блатных пахан.* И ты, Петя, лучше не связывайся с ними. Убьют!
      – Твои советы мне ни к чему! – оборвал его Пётр. – Опиши Барса и делу конец.
       – Я его ни разу не видел, он всегда присылает шестёрку, Барсика. Страсть какой вёрткий жулик!
       Откровенность Демьяна обрадовала Петра и он простил его, но прежде всё-таки хлёстко хряпнул, острастки ради, по затылку. Демьян ткнулся носом в дощатый пол и побыстрее закатился под кровать, чтобы не получить ещё одну затрещину. 
       Пётр не стал откладывать дело до лучших времён. В тот же день разыскал Барсика, вызвал его из барака в клуб и попытался договориться с ним добром. Но Барсик так просто не раскололся, он всё время кривлялся и гнул пальцы, будучи ушлым зеком.
       – Порожняк! Не канает твоя предъява!
       – Отдадите мешки, попрошу Сильвестрова прекратить обыски, – настаивал Пётр.
       – Хорош туфту гнать! – продолжал кривляться Барсик. – Кончится шмон,* тогда и будет базар! 
       – Что-о?! – рассердился Пётр. – Ты мне ещё условия будешь ставить? Да я тебя!
       – Не парь мозги! – не сдавался Барсик. – Вертухай!
       – Кто вертухай? А ну пойдём со мной! – окончательно взбесился Пётр и цепко схватил Барсика за шиворот.
       – С-сука!.. Падла!.. – отрывисто ругался Барсик, задыхаясь от удушья.
       – Эй, кончай канитель! – кинулся к Петру уборщик клуба и вырвал из его рук Барсика.
       – Пришью! На перо* посажу! – стал угрожать Барсик.
       – Закрой пасть! – одёрнул его уборщик клуба. – Перетереть надо.
       – Падла! Волк тряпошный! – не унимался Барсик, семеня следом за уборщиком.
       – Этот борзой, кореш хозяина.Усёк? – предупредил уборщик.
        – Горбатого лепишь? – с недоверием посмотрел на него Барсик.
        – Гадом буду!
        – Вот это попадалово!.. – присвистнул Барсик и сразу переменил тон. – Ну, раз сам Большой Алексей впрягается за этого мутного лоха, тогда другой базар.
       Пётр, никогда ранее не сталкивавшийся с таким хитрым поведением, на мгновение растерялся.
        – Не шугайся! Я мигом нарисуюсь! – успокоил его Барсик и, покачиваясь после удушья, как пьяный, исчез из клуба.
        Пётр кивнул в знак согласия и стал прохаживаться между рядами прикреплённых к полу стульев. На одном из них он заметил растрёпанную подшивку старых газет и стал просматривать каждую страницу, в надежде найти хоть несколько строчек о родной Донщине. Но не успел пролистать и половины, как скрипнула наружная дверь.
       – После хавки жди у вокзала Сутулого и Мешковатого! И никому не вякай! – крикнул Барсик и опять исчез.
       – Эй! – окликнул Пётр, в недоумении, уборщика клуба. – Чё он сказал? У какого вокзала? 
        – У бани! – засмеялся уборщик. – Вокзал – это по-нашему, по-блатному.
       К бане Пётр отправился один, не сказав никому ни слова, как того и требовали уголовники, но никого там не обнаружил. «Проверяют, один ли», – догадался он и стал прыгать от скуки и холода на одном месте, а потом, замёрзнув сильнее, стал постукивать сапогами один о другой и быстро прохаживаться из стороны в сторону. Подпрыгивал, стучал сапогами и ходил кругами около бани он довольно долго, но так никто и не пришёл на встречу. Потеряв терпение, Пётр пошёл обратно в барак и тотчас услышал позади себя торопливые шаги. Он обернулся и увидел двоих верзил с дубинками в руках. Сутулый, бежавший первым, уже замахнулся для удара. Пётр каким-то чудом успел отпрыгнуть в сторону, и когда сутулый верзила впустую грохнул палкой о заледенелую землю и попытался замахнуться ещё раз, ударил его носком кирзового сапога в коленную чашечку. Сутулый бешено взвыл и упал на бок.
       Мешковатый, ещё более неуклюжий, чем Сутулый, верзила, увидев в руках Петра выхваченный из-за пазухи револьвер тотчас отбросил дубинку в сторону и приподнял, в знак подчинения, руки. 
       – Не шмаляй в меня из волыны!* Не шмаляй! – взмолился он, согнув ноги в коленях.
       – Ложись, а то на смерть застрелю! – направил Пётр в лоб Мешковатому дуло револьвера.
       Мешковатый медлить не стал, грузно рухнул на бок, прямо на товарища и вдавил его в рыхлый снег.
       – С-сука! Коз-зёл! Колено раздробил!.. – плаксиво ныл Сутулый из-под Мешковатого.
       – Так, придурки, слушай мою команду! – рыкнул Пётр. – Я остаюсь здесь, а вы немедленно вскакиваете и через десять минут приносите мне четыре мешка из-под сахара! Иначе, несдобровать Барсу!
       Верзилы тотчас повскакивали и, прихрамывая – почему-то оба, заковыляли восвояси.
       Пётр засунул револьвер обратно за пазуху и настроился на долгое ожидание – ему с трудом верилось, что уголовники вернутся, да ещё с мешками. Но он ошибся. Не прошло и десяти минут, как из-за угла бани вынырнул с кипой мешков юркий Барсик, и без лишних реплик и кривляний объявил:
       – Барс подогрел тебя червончиком!
       – Зачем мне десять? – удивился Пётр.
       – Чтобы не вякал Большому Алексею. 
       Уголовники уважали начальника лагеря и звали его Большим Алексеем. И вовсе не за рост – а за справедливость и силу духа. Они панически боялись потерять его доверие и потому предложили сделку.
       – Не надо десять, – возразил Пётр. – Хватит и четырёх. – Он не желал сразу принимать условие уголовников. Знал, что конфликт с ними до добра не доведёт, но знал и другое – никак нельзя идти у них на поводу. Нужна была золотая середина. И он добился её. Когда Барсик попросил ещё раз, взял восемь мешков.
       Авторитетные уголовники остались весьма довольны переговорами и незамедлительно дали Петру кличку «Малый Алексей», которая поставила его в иерархии уважения начальства на второе место. Но, по странному стечению обстоятельств, эта кличка быстро трансформировалась в имя «Лёшка», которым его вскоре стали величать все. Сначала уголовники и политические, потом вольнонаёмные и служащие, а затем и сам Большой Алексей.      
       Сильвестров тоже был весьма доволен и не стал выпытывать никаких подробностей, когда Пётр принёс к нему в кабинет вдвое больше мешков. Он кивком показал куда их бросить и торжествующе хлопнул ладонью по столу:
       – Я тут такое дело придумал!
       – Какое, батя? – насторожился Пётр.
       – Напишу-ка я в Москву, Калинину.
       – Калинину? – насторожился Пётр ещё больше. – Зачем?
       – О твоём помиловании буду просить народного старосту. Доходчиво изложу ему суть дела, дам тебе положительную характеристику. Я же знаю тебя с Гражданской войны. А это очень важно в данной ситуации.
       – Бесполезное это небось дело, – засомневался Пётр.
       – Ну, почему же. Михаил Иванович, говорят, любит справедливость.
       – Ладно, пиши, раз считаешь нужным.
       – Обязательно напишу. А тебя, пока там будут разбираться, назначу на другую должность.
       – Не надо! – поспешил отказаться Пётр. – Я доволен этой работой!
       – Да ты не бойся, хорошая должность. Поедешь проверять по деревням и заимкам наличие лиц проживающих без документов.
       – Мне как-то спокойнее рядом с тобой. Как с родным отцом. Может, я лучше останусь тут? – стал Пётр в открытую отверчиваться от поездки.
       – Нет. В лагере тебе сейчас никак нельзя, слишком много завистников.



                Глава 29. ДАРЬЯ

             На следующий день Петру Некрасову в отделе кадров выписали удостоверение начальника розыскной группы и дали помощника – одного из местных вольнонаёмных работников по имени Харитон. Они получили на складе новое обмундирование, котомки с продуктами первой необходимости, дополнительный боеприпас, и в тот же день отправились на задание.
       Вырвавшись на свободу, Пётр и Харитон без передышки стали колесить по приамурской тайге, благо Харитон был родом из этих краёв и хорошо ориентировался на местности. А ещё Харитон хорошо знал здешние обычаи, что позволяло избежать ненужных конфликтов с местным населением, всё ещё с тоской вспоминавшим прежнюю, как при царе-батюшке, вольную жизнь. И всё же, несмотря на некоторые преимущества и активность, им не удалось в первое время обнаружить ни одного нарушителя. Молва всё время опере¬жала их.
       Сильвестров, конечно, предполагал, каким может быть результат, и отправлял Петра в тайгу не столько ради дела, сколько для отчётности и для его личной безопасности.
       В лагерь Пётр и Харитон приезжали крайне редко и только для письменного отчёта. А отрапортовав и пополнив котомки крупой, солью, сахаром и спичками, – всё остальное давала природа, – опять спешили в тайгу. Погоня за неизвестностью им обоим нравилась и они, хоть и сознавали, что их работа практически бесполезна, всё скакали и скакали по бескрайним просторам Приамурья – до тех пор, пока Пётр не слёг в сильной горячке в одной из отдалённых деревушек.
       Харитон оставил его на попечение вдовой знахарки Дарьи, мужа которой расстреляли в коллективизацию за антисоветчину, а сам отправился с донесением к Сильвестрову и, пользуясь случаем, навестил попутно свою семью.

                * * *
       Даурская казачка Дарья и в самом деле оказалась хорошим знатоком народной медицины. Она ежедневно поила Петра горьковатыми отварами из трав и кореньев, накладывала на тело горячие и холодные примочки, читала шёпотом молитвы и заговоры. И Пётр медленно, но уверенно пошёл на поправку. А когда твёрдо стал держаться на ногах, Дарья истопила баню и повела его на последнюю целительную процедуру.
       В бане она решительно разделась догола и так же решительно стала стаскивать одежду с Петра.
       «Интересно, почему она одевается как старуха? Она же так хороша собой!» – думал Пётр, скользя удивлённым взглядом по её ладному, нагому телу.
       Дарья засмущалась, поймав его цепкий взгляд, но не остановилась.
       – Даша, и не стыдно тебе? – брякнул Пётр в волнении первое, что взбрело в голову.
       – Стыдно. Ещё как стыдно. Более трёх лет прожила одна-одинёшенька, и всё нипочём было. А как тебя увидала, сразу невмоготу стало. Ноет внизу живота, прямо силушки нету.
       Пётр устыдился своих слов и виновато спрятал лицо среди пирамид её нежных, девственно розовых грудей, пахнущих парным молоком и ароматами колдовских трав. Дарья радостно вскрикнула и подалась к нему всем телом.
       После бани Пётр жил будто в раю, окружённый безмерной заботой и лаской. Стоило ему ненароком высказать, или даже только намекнуть на какое-либо желание, как Дарья тут же исполняла его.
       «А может, райская жизнь именно такая? – думал Пётр по ночам. – И правда, чем не райская жизнь? Кругом тишь, благодать. Ни забот тебе, ни хлопот. А женщина?.. Какая женщина рядом с ним! Это же не женщина, ангел без крылышек!» Он упивался своей райской жизнью дни и ночи напролёт и мог бы упиваться до конца жизни. Но человек существо беспокойное – ему всегда чего-то не хватает. Он всегда скучает о том, чего нет в данный момент.
       Вскорости и Пётр заскучал от безделья и решил чем-нибудь заняться во дворе. Он разыскал по сараям, среди всякого хлама, старинные столярные инструменты, когда-то принадлежавшие отцу Дарьи, и со страстью принялся чинить всё подряд: забор, сараи, крышу дома и всякую утварь.
       Дарья нарадоваться не могла на такого хозяина и совсем заласкала его по ночам.
       Пётр, потихоньку привыкший к «райской жизни», стал невольно тяготиться ею и всё ждал Харитона. А ушлый Харитон всё не ехал и не ехал – он тоже жил «райской жизнью» в объятиях своей жены. Простоватый с виду мужичок на самом деле оказался хитрющим пройдохой. Он самовольно не скрылся в своей деревушке. Нет. Он сразу же предстал перед начальником лагеря с докладом, и чтобы тот не оставил его в зоне, слегка сгустил краски.
       Сильвестров был страшно напуган таким известием. Он велел начальнику склада выдать для больного Петра медикаменты, тёплые вещи, усиленный паёк и немедленно отправил Харитона обратно в тайгу.      
       Начальник склада не скупился, от себя лично добавил несколько банок консервов и табачку. Он хорошо помнил, как Пётр вернул ему вместо четырёх мешков, проходящих по строгой отчётности, целых восемь.
       Харитон степенно погрузил мешки на коня, и уехал в родное гнездо. А когда ему тоже прискучила «райская жизнь», объявился перед Петром.
       – Ты, где это прохлаждался, сукин сын? – вяло набросился на него Пётр, скорее ради долга, чем со злобы.
       – Там же, где и ты! – дерзко ответил Харитон. – У бабы под юбкой.
       – А моего коня зачем увёл с собой?
       – Чтобы ты не вскочил на него, с дурна ума, и не сдох где-нибудь в тайге.
       – А почему именно сейчас приехал? – спокойно, с некоторым даже сожалением спросил Пётр.
       – Дарья сказала, что за месяц поставит тебя на ноги, вот и приехал через месяц. Да и по тайге уже захотелось пошастать с тобой на пару. 
       – Ладно, – окончательно оттаял Пётр, – пошастаем. Но для начала вернёмся в лагерь и доложим обо всём Сильвестрову.
       – Петро, тут такое дело... – сконфузился Харитон. – Большой Алексей и начальник склада передавали тебе продуктишек.
       – И где они?
       – Я заезжал домой, а там жена, детишки, старики-родители...
       – Неужели всё сожрали? – засмеялся Пётр.
       – Сожрали, – честно признался Харитон и виновато опустил голову.
       – Ну и на здоровье! Меня и без того хорошо кормила хозяйка!
       Провожая Петра в лагерь, Дарья приготовила гостинец. Положила в ведёрко два десятка яичек, кусок сала, несколько луковиц и подала Петру, когда он вскочил в седло.
       Пётр передал гостинец Харитону, велев ему ехать вперёд, а сам свесился с седла и длинно поцеловал Дарью в губы.
       – Прощай, Дарьюшка. Бог даст, ещё увидимся, – шепнул он, не в состоянии сказать, от волнения, во весь голос.
       – Да как же мы увидимся, коли ты говоришь «прощай»! – зарыдала Дарья и припала к его ноге.
       У Петра от жалости появился ком в горле. Он на секунду заколебался, но тут же пришпорил коня и затерялся на извилистой лесной дороге.
       А Дарья всё стояла и стояла, вся в слезах, и всё махала и махала ему вслед жёлтым полушалком.

                * * *
       Сильвестров был несказанно рад возвращению Петра, но обстоятельный разговор отложил на вечер, сославшись на неотложные дела.
       Петро с неохотой пошёл в казарму и стал с нетерпением ждать вечера. Он помылся, побрился, написал домой письмо, почистил и подлатал одежду, а вечер всё ещё был далеко. Он взял, от безысходности, газету «Правда», лёг на кровать и стал читать, однако однообразные обширные статьи, безмерно восхвалявшие социалистический строй и его гениальных вождей, быстро ему наскучили: – ****ь! – не удержавшись, заругался он. – Какие они там все ушлые в Москве! Начисто захвалили один другого! – и, швырнув газету под кровать, закрыл глаза.
       – Лёшка, вставай! Какого хрена дрыхнешь? – взволнованно закричал в сумерках Харитон и стал бесцеремонно трясти Петра за плечо.
       Пётр спросонья цепко схватил его за шиворот и, защищаясь от кого-то неведомого, инстинктивно перебросил через себя.
       – Лёшка, ты что?! – истерично закричал Харитон, шлёпнувшийся пузом на пол. – Сдурел что ли?!
       – А чего нахрапом лезешь? Другой раз насмерть зашибу, – улыбнулся Пётр, сообразив, наконец, что никакого врага рядом нет, а всего лишь Харитон, чертыхается лёжа на полу.
       – Чего-чего! Тебя разыскивает Сильвестров! Нагоняй получишь, тогда узнаешь чего!
       – Всё нормально, Харитон. Я знаю, зачем он ищет, – примирительно сказал Пётр и достал из-под кровати ведёрко с Дарьиными гостинцами. – Нагоняй, конечно, получу, но живой останусь сегодня.
       – Откуда это? – насупился Сильвестров, едва только Пётр перешагнул порог его кабинета.
       – Привёз из деревни.
       – Силой взял?
       – Нет. Гостинец.
       – Конечно! Ты же для них начальство!
       – Батя, это правда гостинец! – испугался Пётр гнева Сильвестрова, и честно, как на исповеди, рассказал о своём приключении с Дарьей.
       – Лихой же вы, казаки, народец! Ничем вас не проймёшь! Ни войной, ни ссылкой! – с хохотом обнял Сильвестров Петра за плечи. – Но чтобы это было в последний раз! Понял?
       – Понял, батя. Как не понять.
       – Ну, раз ты такой понятливый, то завтра опять поедешь в тайгу. И без приключений там! Ясно?
       – Ясно! – усмехнулся Пётр.
       – А теперь, марш жарить яичницу с салом! – скомандовал Сильвестров. – А я пока в шкафу разыщу фляжку со спиртом...


                Глава 30. ПИСЬМО

           На следующий день Сильвестров усилил Петра и Харитона ещё двумя местными людьми из числа охраны лагеря и опять отправил в розыск.
       Лето и осень 1933 года Пётр Некрасов провёл со своей розыскной группой в скачках по тайге и всё это время с нетерпением ждал ответа из Москвы. Но ответа от Калинина не было. И тогда Сильвестров в январе 1934 года написал в Москву ещё раз. А Пётр всё скакал и скакал по тайге, и путь его всё чаще и чаще пролегал через деревеньку, в которой жила Дарья. В лагерь он приезжал только для отчёта перед Сильвестровым. При любой другой надобности наведывался Харитон.
       Пётр постепенно смирился с судьбой и перестал ждать ответа. В конце августа 1934 года он поехал к Сильвестрову, решив окончательно переселиться в тайгу. И едва только он приехал в лагерь, как нему тотчас подбежал товарищ по службе Ивашка-чуваш, и с радостью прокричал, по-волжски нараспев, нажимая на «о»:
       – Лёшка, тебе в конторе лежит письмо! У отдел кадры Семён Ильич! Помни, кто первая сказал, будешь ставить могорыч!
       – Прокопьев, не бреши, Харитон привёз мне письмо на прошлой неделе.
       – Значит, другая пришла.
       – Не может быть! Родители неграмотные, ходят к писарю раз в месяц.
       – Моя дела сказать! – насупился Ивашка. – А твоя – верить!
       – Прокопьев, погоди. Погорячился я, – поспешил извиниться Пётр, видя, что зря обидел товарища.
       – То-то же! – враз оттаял чуваш. – Ивашка не брехло.
       В конторе Пётр сразу догадался, по загадочным взглядам служащих, что произошло что-то необычное. Его догадку подтвердил начальник отдела кадров. Он торопливо выхватил из шкафа старенькую скрипку и виртуозно провёл по струнам смычком. Скрипка тотчас ожила и заплакала мотивом «Калинки».
       – Пляши, Некрасов! Тебе письмо!
       – Этого ещё не хватало! – рассердился Пётр. – Не буду плясать в конторе!
       – Давай-давай! Может там такое написано, что ноженьки сами понесут тебя в пляс! Письмо-то правительственное!.. – потряс над головой конвертом Семён Ильич и снова виртуозно пустил в ход смычок.
       Пётр любил танцевать в праздники под зажигательную музыку Семёна Ильича, но здесь, в конторе, перед начальством и портретами пролетарских вождей на стенах?
       – Пляши-пляши! – настаивал начальник отдела кадров.
       И Пётр сдался, положил фуражку на стойку, разделяющую посетителей и кадровиков, и стал легонько выкаблучивать: сначала одной ногой, потом другой, а затем одновременно обеими. Конторские служащие, сбежавшиеся на звуки музыки, принялись дружно прихлопывать в такт из коридора. Их поддержка приободрила Петра. Он разрезвился в тесноватом для танцев отделе кадров, опрокидывая ногами стулья. И в завершении пошёл вприсядку.
       – Вот это молодец! Вот это казак! – в одышке опустил смычок Семён Ильич и достал из конверта документ.
       В конторе тотчас воцарилась тишина. Люди ждали чуда. И оно произошло.
       – Дело товарища Некрасова Петра Константиновича пересмотрено. Допущен перегиб. Товарища Некрасова П. К. отправить по месту жительства за счёт государства! – на одном дыхании, не выпуская скрипку из рук, прочитал Семён Ильич главные пункты, опуская всё нежелательное для посторонних ушей.
       В конторе по-прежнему стояла гробовая тишина – все ждали чего-то ещё. И Семён Ильич торжественно выкрикнул:
       – Подпись: М. И. Калинин!
       И вся контора взорвалась радостными криками: «Ура! Ура! Ура!». Служащие обступили Петра со всех сторон. Они крепко жали ему руку, хлёстко хлопали по плечу, по-свойски обнимали, и даже целовали, каждый хотел лично поздравить счастливчика.
       Пётр с трудом отбился от искренних объятий конторского люда и опрометью кинулся к начальнику лагеря. Но начальника в кабинете не оказалось, он любил движение и живую беседу с людьми на рабочих местах.
       – Сильвестрова не видел? – крикнул Пётр прямо в ухо Ивашке-чувашу, бесцельно слонявшемуся возле конторы.
        – На кухню пошёл, – попятился Ивашка от неожиданности.
        – Спасибо, чуваш ты мой дорогой! – обнял его Пётр, и побежал на кухню.
        – Лёшка, погоди. Что стряслось-то? – поинтересовался Ивашка, продолжая нажимать на о.
        – Калинин отпустил домой! 
       – Ура! Лёшку освободил Калинин! Ура! – радостно заокал Ивашка и побежал в противоположную сторону.
       Сильвестров действительно был на кухне. Он сидел за столом и дегустировал из алюминиевой миски гороховый суп. Он в прошлом был военным человеком и на личном опыте знал, что пословица: «Хорошо накормленный солдат стоит двоих голодных» – не преувеличение, и относится не только к солдатам.
       – Батя, ты спас меня!  – прохрипел Пётр, задыхаясь от волнения.
       – Погоди, Лёшка, не ори. Присядь лучше к столу. Чайку попьём, а потом уже поговорим о делах, – охладил его пыл Сильвестров, и зачерпнул полную ложку супа.
       – Батя, а как же письмо?
       – Какое письмо? – плутовато посмотрел на Петра Сильвестров, как будто на самом деле ничего не знал, и с присвистом схлебнул с алюминиевой ложки дымящийся гороховый суп.
       – Из Москвы! От Калинина!
       – Вот видишь, я же говорил!.. – торжествующе потряс Сильвестров ложкой над головой. – Михайло Иваныч любит справедливость. А ты не верил мне.
       – Я и сейчас с трудом верю. Закорючка, наверно, какая-то есть. Разве не так, батя?
       – Лёшка, сынок, а может, останешься? – с мольбой в голосе пробормотал Сильвестров вместо ответа. – Ты же теперь незапятнанный. Я назначу тебя на хорошую должность.
       – Прости, батя, не могу я.
       – Лёшка, сынок, оставайся, сейчас нелегко в деревне. Голод, – настаивал Сильвестров. – Здесь ты при куске хлеба будешь, и родителей поддержишь деньгами.   
       – А как же жена с сыном? – заколебался было Пётр.
       – Феню сюда привезёшь, вместе с Алёшкой маленьким. Я дам тебе отпуск, командировочные выпишу на дорогу, – всякими путями пытался Сильвестров убедить Петра в необходимости остаться с ним. Он за время новой встречи прикипел к нему душой ещё больше, чем в первый раз, и никак не хотел расставаться снова.
       – Батя, не мучай меня. Ты же сам знаешь, как казаки к привязаны родине! – чуть ли не плакал Пётр.
       – Я знал, какой будет ответ. Но всё равно не хотел расставаться с тобой, как родной стал ты мне. Вот и надеялся на чудо, – с сожалением вздохнул Сильвестров. – Да я не в обиде, – хлопнул он Петра ладонью по плечу. – Хвалю. Ты, молодец!
       – Не расстраивайся, батя. Я уеду, а твой родной Лёшка скоро приедет сюда. Вот увидишь, мне вчера приснился такой сон.
       – Точно, приедет, вот извещение! – не без удивления воскликнул Сильвестров, и достал из нагрудного кармана гимнастёрки желтоватый, заляпанный печатями конверт. – Тоже обнаружили перегиб.
       – И что, отпустили?
       – Нет, тюрьму заменили ссылкой. И тоже сошлют в эти края.
       – Вот это да! Вот это радость!
       – Да, для меня это великая радость. Но если бы ты остался, ещё большей была бы радость. У меня в семье было бы четыре Алексея. 
       – Батя, три. Я же Петро.
       – Нет! Тут ты Лёшка! И сын у тебя Алексей! И у меня Алексей!.. – потекли слёзы по щекам Сильвестрова. – И я сам Большой Алексей!
       – Батя, ну не могу я остаться, – всхлипнул Пётр. – Страсть как соскучился по родным степям!
       – Ладно, Петя, не будем более бередить себе душу, – впервые, за многие месяцы, назвал Большой Алексей Петра настоящим именем. Утёр с глаз слёзы и стал прежним, твёрдым и мудрым в решениях Сильвестровым. – Пойдём собираться! – скомандовал он. – Надо всё предусмотреть, дальняя у тебя дорога.
       – Вместе? – обрадовался Пётр.
       – Вместе.
       – Правда, вместе? – всё ещё не верил своему счастью Пётр.
       – Да вместе, вместе.
       Они вместе пошли на склад и взяли сухой паёк на дорогу. Потом вместе пошли в контору и получили проездные документы и причитавшиеся деньги. А потом Пётр пошёл прощаться с товарищами, а Сильвестров вернулся в кабинет и стал выбрасывать из шкафа на стол всё, что попадалось под руку: гимнастёрку, галифе, хромовые сапоги, смену белья, простынь, полотенце, консервы, чай, сахар, папиросы, мыло, новенький бритвенный прибор...
       – Где же этот хренов Харитон?! – ругнулся он, достав из шкафа фляжку. Открутил её, принюхался: – Надо же, полная! – и кинул её в общую кучу. – Спирт тоже пригодится в дороге.
       В это время постучал в дверь и ввалился в кабинет Сильвестрова Харитон с дерматиновым чемоданом.
       – Вот, выменял у блатных! Лёгонький! Красавец! – с восторгом хлопал он по бокам чемодана.
        – Ну чего ты его вертишь? – заворчал Сильвестров. – Любуется, как бабой! Ставь на табуретку и складывай барахло.
        – Всё, что ли?
        – Да. Пихай всё. Форму, сапоги, бельё. Всё пригодится в дороге.
        – Всё, так всё, – с готовностью поставил Харитон чемодан на табуретку и стал складывать в него вещи со стола.
        – А Петро где? – поинтересовался Сильвестров, складывая в вещевой мешок сухой паёк и туалетные принадлежности.
        – Какой Петро? – в удивлении посмотрел на него Харитон.
        – Ну, Лёшка.
        – А-а, Лёшка! Прощается с земляками в казарме.
        – Беги за ним! – приказал Сильвестров. – Время не терпит!
        Харитон спешно придавил коленом крышку чемодана, защёлкнул его, и кинулся к двери. Но на пороге столкнулся с Петром.
        – Наконец-то! – недовольно буркнул Сильвестров. – Машина должна с минуты на минуту подъехать, а он бродит где-то.
       Закончив сборы, Сильвестров, Пётр и Харитон присели на табуретки. Посидели по обычаю минутку молча и вышли на улицу. На улице Пётр и Харитон крепко обнялись.
       – Давай-давай! – стал торопить Петра Сильвестров. – Залезай в кабину!
       – Прощай, браток! – хлопнул Пётр Харитона по плечу, и залез в кабину грузовика. – Кто знает, может ещё свидимся с тобой.
       Следом за Петром в кабину втиснулся Сильвестров и крикнул Харитону через приоткрытое стекло:
       – Лёшка, то бишь Петро, тебя рекомендовал вместо себя.
       – Я не подведу! Честное слово не подведу! – пообещал Харитон.
       – Ну гляди мне! – погрозил ему кулаком Сильвестров.
       На железнодорожную станцию Сильвестров с Петром ехали молча, каждый занятый своими думами. Только на станции Сильвестров разговорился, он давал советы, как и при первом расставании, на все случаи жизни – как вести себя в дороге, как с начальством по прибытии на родину, как отличить хороших людей от плохих, что теперь можно говорить и что нельзя, и всё просил не забывать его и хоть изредка писать письма. И надеялся, что судьба снова сведёт их когда-нибудь вместе.
       В привокзальном буфете они выпили на прощание по сто граммов водки, ещё раз перед дорогой посидели минутку молча и по-мужски расстались, без лишних слов и эмоций.
       Расстались навсегда.


                Глава 31. ОБРАТНАЯ ДОРОГА

           В поезде Пётр Некрасов забился на верхнюю полку (подальше от словоохотливых попутчиков, шумно резавшихся в карты, среди которых был всего один мужчина), отвернулся к стенке и надолго ушёл мыслями в себя. Он думал о жене и сыне, о родителях, о Сильвестрове и его сыне, и о том, как жить дальше.
       – Эй, служивый, – окликнул его попутчик, – отлежишь себе все бока. Пойдём проветримся в тамбур.
       – Пойдём, – охотно согласился Пётр и спрыгнул с верхней полки.
       В тамбуре Пётр и его попутчик неожиданно столкнулись с группой отбывших срок уголовников – они тоже возвращались в родные края, на европейскую часть страны. Один из них, – а это был Барсик, – согнул пальцы и стал блатовать:
       – Оба-на! Лохи подвалили!
       Попутчик, шедший первым, до смерти перепугался и тотчас заскочил обратно в вагон.
        – Ё-моё! Век воли не видать! – присвистнул, в удивлении, Барсик. – Лёшка нарисовался!
       Уголовники сразу окружили Петра плотным кольцом и стали дружески хлопать его по плечу и совать свои папиросы.
       – Как сам? – добродушно спросил Барсик.
       – Ничего, помаленьку. Только вчистую замучил сухой паёк. Третий день уже в пути.
       – Лёшка, подкатывай на нашу хату. Подогреем, – пообещал Барсик. – Ты же нам, в натуре, никогда не совал подлянку. А это вовек не забывается. Верно, братва? – обратился он к своим.
       – Да какой базар! Могёт рулить с нами! Он не борзый!.. – наперебой загалдели блатные, изучающе поглядывая на Гнедого.
        – Могёт, по ходу, – вяло буркнул Гнедой, здоровенный детина из окружения самого Барса, вальяжно завалившийся спиной на дверь вагона.
       – Спасибо, братва, за доброе слово, но я останусь в своём вагоне. А вот от свежих продуктишек не откажусь, если не ворованные.
       – Лёшка, всё в ажуре!* До самого Челябинска будешь хавать за наши кровные! А там, – вздохнул Барсик, – разойдутся пути-дороженьки. Ты попрёшь домой, а мы пошустрим на байдане* и обратно в лагерь.
       – Верняк, – пробасил Гнедой. – Там наша граница.
       – Это ещё почему? – удивился Пётр.
       – Капусты* у нас только до Челябинска. А там подготовим с десяток жирных* и кто не спалится, прошмыгнёт дальше – за Волгу.
       – А кто спалится?
       – Пришвартуют на нары.
       – А не лучше ли сэкономить и ехать спокойно?
       – Нет, Лёшка, – засмеялся Барсик. – Это не для нас.
       – А если все спалятся?
       – Такова воровская доля. А потом, кто знает, где теперь путёвее житуха...
       – Конечно, на воле!
       – Лёшка, на воле шустрит голод. Люди дохнут как мухи!
       – Не может быть!
       – Отвечаю! – опять стал гнуть пальцы Барсик. – В газетах про это, в натуре, не малюют, и по радио не вякают, но малявы нам путёвые приходят с этапов.  Да и кони* таранят* ксивы*.
       – А мне ничего об этом не писали родители. 
       – Лёшка, лоховатый ты, в натуре, – осуждающе покачал головой Барсик. – Разве такие ксивы доходят до хаты? Писарь вместо них делает ходку!
       – Ладно, ребятки, пойду я. Спасибо, что обиду не держите за мешки, – смущённо сказал сбитый с толку Пётр и поспешил уйти из тамбура в вагон.
       – Да какая обида! Если бы ты тогда не впрягся за нас, кум* задолбал бы шмонами*! – крикнул ему вдогонку Барсик, придерживая ногой дверь.   
       Уголовники сдержали слово. Не прошло и часа, как Барсик появился в вагоне Петра.
        – Вот, Лёшка, подогрев, – поставил Барсик рядом с Петром сумку.
        – Спасибо тебе большое! Спасибо! – вскочил с места Пётр.
        – Это от всей братвы, – смутился Барсик.
        – Да-да! Всем огромное спасибо!
        – Лёшка, не грузи ты, в натуре. До Челябинского байдана будешь хавать, как путёвый бродяга. Отвечаю! – согнул пальцы Барсик и быстро удалился восвояси. 
       – А чё это он всё время зовёт тебя Лёшкой? – удивился попутчик.
       – Да они придумали мне такое погоняло, – с неохотой буркнул Пётр.
       – Чего-о?.. – в растерянности заморгал трусливый попутчик.
       – Кличку.
       – А-а, так бы сразу и сказал, – заглянул в сумку попутчик. – Чего он там припёр?
       – Продукты. Выкладывай всё на стол.
       После встречи с уголовниками Пётр Некрасов и вправду до самого Челябинска не испытывал затруднений со свежими продуктами, которыми охотно делился с попутчиками.
       На Челябинском вокзале, именуемом ворами байданом, они как-то сразу растворились в огромной европейско-азиатской массе народа, и Пётр не видел их больше никогда.
       Вокзал поразил Петра объёмностью залов, красиво отделанных мрамором и кафелем, и наличием всевозможных бытовых услуг. Люди толпились всюду – особенно у билетных касс. Они окали, шокали, чавокали, непонятно тараторили на тюркских, кавказских и бог весть ещё каких языках. Здесь можно было увидеть, помимо европейской городской одежды, всякую другую – вышитые рубашки и широкие шаровары, форменные фуражки и лампасы, бурки и папахи, халаты и тюбетейки, мохнатые шапки и унты, и какие-то ещё невиданные, странные одежды неведомых для Петра народов. Они, облепив себя детьми, а некоторые, притворившись инвалидами, всячески пытались пробиться к окошку без очереди.
       Сильвестров заранее знал, что с билетами в Челябинске будет туго, поэтому снабдил Петра рекомендательным письмом и велел незамедлительно идти с ним к начальнику вокзала. Однако Пётр ослушался – он целый час бесцельно шатался по вокзалу, любуясь его красотой. Он жил ранее в городе, но такого просторного и светлого здания никогда ещё не видел, а уж такого количества разноязыкого и разношерстного народа, тем более. Только полностью утолив своё любопытство, Пётр направился к начальнику вокзала и предъявил ему свои проездные документы.
       Тучноватый начальник вокзала оказался весёлым и покладистым дядькой, как и большинство толстяков. Он внимательно выслушал Петра, искренне порадовался, что справедливость восторжествовала, но отказался выдавать ему билет.
      – Так говоришь, сам Калинин обнаружил перегиб? – переспросил он.
      – Да! Сам Калинин!
      – И всё равно я тебе, браток, ничем помочь не могу. Нету у меня ни одного лишнего билетика. Не-ту!
      – А Сильвестров говорил, поможете... – с грустью вздохнул Пётр.
      – Ты знаешь Большого Алексея? – удивился начальник вокзала, и тут же поправил себя. – То бишь Сильвестрова?
      – Ах ты же! – хлопнул Пётр себя ладонью по лбу. – Совсем забыл! Вот! – протянул он начальнику вокзала записку Сильвестрова.
      – Ну это же совсем другое дело! – воскликнул начальник вокзала, прочитав послание Сильвестрова, и без задержки оформил билет.

                * * *
         С Челябинска до Верхнего Дона Пётр Некрасов ехал намного дольше, чем предполагал – в пути ему пришлось обменять на продукты питания почти все вещи подаренные Сильвестровым и дерматиновый чемодан Харитона. В рюкзаке у него ютились только сапоги, бритва, да пустая фляжка. На станцию Миллерово он прибыл под самый вечер, налил на водокачке во фляжку воды и присел переобуться на валявшееся рядом бревно.
      – Командировошный ты, што ли? – прошепелявил пожилой горожанин и поставил пустое ведро под колонку.
      – Командировочный, – подтвердил Пётр, обувая хромовые сапоги.
      – Штой-то негусто у тебя вещичек?
      – Пока ехал, обменял всё на жратву.
      – А паёк не выдали што ли?
      – Выдали. Да пришлось добираться с Челябинска до Миллерово на почтовом поезде. А он не столько ехал, сколько стоял на запасных путях. 
      – А какого чёрта ты на него впёрся? – не унимался старичок. – Без денег остался што ли?
      – На какой достал, на такой и впёрся! – вспылил Пётр. – И это ещё по блату!
      – С самого Урала, значить, едешь? – добродушно продолжал интересоваться старичок.
      – Из Сибири. Был аж на монгольско-китайской границе.
      – Сидел, што ли? – насторожился старичок.
      – Нет, ездил проведать отца, – соврал Пётр.
      – Ага! Отец, значить, сидить в лагере.
      – Нет. Он там начальник.
      – Ух ты! – крякнул, в удовлетворении, старичок. – Везде, значить, нужон наш донской люд. Нигде, значить, не обойтися без казаков.
      – Это точно! – вскочил Пётр и стал топтаться на месте, расхаживая новые сапоги.
      – А откель же ты будешь? – не отставал любопытный старичок.
      – С хутора Ольхового Мигулинской станицы.
      – Так теперь же всё по другому. Кашарского району вы теперя, – подсказал старичок. – К хохлам присоединили вас. Штоба, значить, не дюже рыпались против советской власти.
      – Это не моего ума дело, – нехотя буркнул Пётр, с подозрением глядя на старичка. – А ты, как я погляжу, не дюже городской?
      – Не дюже, – охотно согласился старичок. – С ваших краёв. С хутора Брёхова. Правда он теперь зовётся совхоз Верхне-Чирский. 
      – Вот это да! – обрадовался Пётр. – Тоже Мигулинский!
      – Нет. Мы теперя Боковской станицы, то бишь району.
      – Боковской? – удивился Пётр. – Так не было же такой станицы. Был хутор Боков.
      – Раньше не было, – опять охотно согласился старичок. – А теперя есть. И давненько уже образовали, сразу после Гражданской войны. Сразу видно, што мало ты жил в наших краях.
      – Что мало, то мало, – согласился и Пётр.
      – Нашим хуторянам повезло, они хоть и не мигулинские теперя, а всё же остались при казаках. А вот сетраковским, ольховским и вяжинским не позавидуешь, – продолжал рассказывать говорливый старичок.
      – Ладно, разберусь на месте, – погрустнел Пётр и забросил на плечо полупустой вещевой мешок.
      – А ты теперя пеши пойдёшь, што ли?.. – продолжал любопытствовать старичок, то и дело вставляя в свою речь старинное «теперя» и шепелявое «што ли».
      – Да тут рукой подать, напрямую полсотни вёрст, – кивнул Пётр на северо-восток, и быстро пошёл, перепрыгивая через рельсы.
       – Вот это казак! Сразу видать! Ничаво не боится! Ни ночи! Ни лихого люда! Ни волков! – в восхищении восклицал вслед Петру приободрившийся старичок, не замечая, что вода льётся через край ведра.
       Петра теперь ничто не могло остановить, даже ночь. Шёл он самым коротким, но и самым опасным путём, через степь. В дороге он передохнул только один раз и уже к утру был в окрестностях родно¬го хутора. Он обошёл стороной торчавший посреди степи, будто одинокая женская грудь, древний скифский курган, называемый в народе Иванищихиным, поднялся к дубовому лесу и на опушке услышал чей-то громкий ораторский крик. Он остановился, прислушался... Крик повторился, и тогда он, прячась за кустами шиповника и боярышника, направился на голос и увидел на выпуклом холмике, напоминавшем ленинский броневик, Авдея Полякова. Авдей, подбоченившись левой рукой и вытянув вперёд правую, словно вождь мирового пролетариата, в очередной раз громко гаркнул:
       – Здравствуйте, дорогие колхозники!
       – Кар-кар-кар!.. – ответили с близлежащего грачевника потревоженные им птицы.
       – Должен доложить я вам!..
       – Кар-кар-кар!.. – вторили грачи.
       – Рехнулся он что ли? – удивился Пётр.
       – Что положение в моей, то бишь в нашей, а точнее, в колхозной первой бригаде, которой я руковожу, сурьёзное...
       – С грачами разговаривает, точно ополоумел! – утвердился в своём мнении Пётр и незаметно подкрался сзади к Авдею. – Здравствуй, Авдеюшка, – ласково начал он. – Это я – Петро Некрасов. Давай руку, вместе пойдём в хутор.
       – Да пошёл ты! – хохотом взорвался Авдей. – Куда Макар не гонял овец!
       – Кар-кар-кар! – поддержали его грачи.
       – Ты думаешь, я умом тронулся?
       – Честно говоря, так я и подумал, – не стал отрицать Пётр.
       – Нет, брат, в своём я уме.
       – А зачем тогда орёшь на грачей? 
       – Меня, понимаешь ли, назначили бригадиром. И я нынче должен толкать речь на колхозном собрании. Вот я тут и обучаюсь этой премудрости.
       – Что тут скажешь, – усмехнулся Пётр. – Тогда ты нашёл подходящую публику.
       – Чего нашёл? – насторожился Авдей.
       – Компанию.
       – Да уж какую нашёл! 
       – А Наума-то Гащина за что сковырнули с бригадиров?
       – Эх, Петя! Знал бы ты, что у нас тут творилось в тридцать третьем году!
       – Ну и что тут творилось у вас? – опять усмехнулся Пётр, не ведавший о размерах горя постигшего его земляков.
       – Страшный голод! Вымерло больше половины хутора. В том числе и наш бригадир. Дюже уж он зверствовал в коллективизацию. Жену свою, Ефросинью, и ту отлупил лопатой.
        – Не бреши! Наум на руках носил свою жену!
        – Носил – это точно. А один раз отлупил держаком лопаты.
        – Да за что же он её так?
        – А всего лишь за то, что перекопала пустое картофельное поле и принесла домой полведра подпорченной колхозной картошки.
       – За полведра картошки? Не может быть!
       – Может! Ещё как может! Бил до тех пор, пока не отнесла в бригадную кладовую. Да что толку, Ефрем всё равно спёр её в свой погреб.
       – Наум был идейный человек. Только такие, наверно, могут построить коммунизм.
       – Что идейный, то идейный. Да только сам ноги протянул от той дурацкой идеи! – в сердцах выпалил Авдей, и тут же спохватился, вспомнив, что в эти неспокойные времена не всё можно говорить вслух, и стал юлить. – Он, конечно, во многом был прав. Но своей несносной правотой слишком уж обозлил народ. Ему даже воды никто не подал перед смертью.
       – А как мои? – едва слышно спросил Пётр, бледнея – до его сознания, наконец, стало доходить, что беда была действительно огромной. 
       – Да по-всякому... – замялся Авдей.
       – Что значит по-всякому? – схватил его за грудки Пётр. – С ними что-то случилось? Говори скорее! Говори!
       – Жена с сыном живые, родители тоже, а остальные повымерли все. На что Дмитрий был могучий человек, а и тот отдал Богу душу.
       – Да неужели правда был такой голод? – обессиленно опустил руки Пётр. 
       – Правда, Петя. Правда. Люди мёрли, как мухи по осени. Всю осоку и конский щавель выели по-над речкой. А в лесу не то что ягоды или жёлудя, дубовой коры нельзя было сыскать в человеческий рост. Ели всё подряд: крыс, мышей, кошек и собак... Доходило до того, что даже кто-то раскопал свежую могилку.
       – Ну и дела! – в ужасе вздрогнул Пётр, с трудом веря в случившуюся беду. Он не был в те жуткие дни рядом с родными и земляками, воочию не видел ужасов голода и спровоцированных им страстей, оттого и не мог представить в полном объёме масштабов трагедии.
       – Да не переживай ты так, теперь полегче стало, – принялся успокаивать его Авдей. – Собрали новый урожай, он хоть и паршивенький, а всё же получше прошлогоднего...
       – А что ты там бурчал про первую бригаду? – перебил его Пётр. – У нас же была третья.   
       – О-о-о! Да тут всё спуталось в один клубок! А точнее, распуталось в разные. Разукрупнение произошло по правительственной... Чёрт! Забыл, как кличут её! Директире, что ли...
       – Директиве, – подсказал Пётр.
       – Ну да, по директиве, будь она неладна! Язык можно вывихнуть! Так вот, по энтой самой директире из нашего «Октября» сделали аж три новых колхоза. Вяжу разбили на «Будённый» и «Ворошилов», а у нас остался «Октябрь». И теперь не просто «Октябрь», а «Красный Октябрь». И в нём аж шесть бригад! В первой я вот и бригадирствую. А председателем у нас Громаченко – двадцатипятитысячник из Луганска.
       – А куда подевался Романов? Неужели уехал обратно в Москву?
       – Нет. Руководит каким-то другим колхозом.
       – И как вам работается при таком раскладе?
       – Сподручнее стало. А то сгондобили* агромадный колхозище при одном-единственном фордзоне,* и скачи с ним из края в край. На дорогу больше времени уходит, чем на работу!
       – Да какая разница, трактор-то всё равно один-единственный.
       – Не-е-т! Пригнали в каждый колхоз! А годков через пять, мне кажется, в каждой бригаде будет по одному, а то и по два...


                Глава 32. СТРАННИЦА

            За разговором Пётр Некрасов и Авдей Поляков незаметно для самих себя спустились по длинному пологому склону в хутор, и повстречали на дороге идущей вдоль берега реки Ольховой седовласую странницу в длинном чёрном платье, со сбитым назад чёрным полушалком, с перемётной чёрной сумой на плече и с рогатой палкой в правой руке, на которой болтался белый узелок, связанный из носового платочка.
        – Здорово ночевала, тётенька! – по-казачьи поздоровался Пётр, и участливо поинтересовался: – Куда это ты путь держишь в такую рань?   
       – Абы подальше от этого непутёвого хутора!
       – И чем он тебе так не угодил? – удивился Пётр.
       – Весь народ в нём продался сатане!
       – Не бреши, кликуша!* – рассердился Авдей. – Наши люди порядочные!
       – А зачем тогда церкву превратили в клуню?* Это ли не доказательство!
       – Так это же не по нашей воле. Из района был такой указ.
       – Всё одно с гулькин нос останется от хутора за такое безбожное дело!
       – Ошибаешься, тётушка, наш колхоз будет процветать вечно! – не уступал Авдей.
       – Нет, милок. До по поры до времени, а потом враз пропадёт анчихристова власть.
       – И когда это будет? – насмешливо спросил Авдей. – Может, завтра?
       – Не переживай, дождётесь этой оказии. Вы как раз будете вымирать в это время.
       – Говорите, уже при нашем поколении оборвётся новая власть? – в упор посмотрел Пётр в глаза страннице, и по его спине невольно пробежала нервная дрожь.      
       – Бежим скорее, а то замордует! – схватил Авдей Петра за руку.
       – Дождётесь этой оказии! Дождётесь! – гневно погрозила странница им вслед крючковатой палкой. – А не вы, так ваши дети!
       – Эта тётка полоумная что ли? – поинтересовался Пётр, когда они с Авдеем отбежали на безопасное расстояние.
       – Уж она-то точно полоумная! – усмехнулся Авдей.
       – Мурашки даже побежали по спине от её слов! – вздрогнул Пётр.
       – От неё у всех бегут мурашки. А разве ты её не знаешь?
       – Нет. Я же больше на шахте был, чем дома. А теперь вот занесло в Сибирь.   
       – Так это Егорова! Та самая, что на пару с Орловой...
       – Да-да! Слышал я про них! – вспомнил Пётр. – Эти казачки зарубили в степи шесть красноармейцев в девятнадцатом году. В отместку за мужей.
       – С тех вот самых пор она и бродит по хуторам. Неделю поживёт в одном дворе, неделю в другом, а где-то задержится и на целый месяц. Наши казачки святой считают эту странницу. Ни в чём не отказывают ей.
       – А власти не трогают её? Она же напрямую режет правду?
       – Да кто станет трогать полоумную бабку.      
       – Вряд ли она полоумная, – засомневался Пётр. – Слишком ясный взгляд.
       – Полоумная! Ещё какая полоумная! – стал горячо настаивать Авдей. – Она такое несёт после петли!.. За это в один миг расстреляли бы любого другого человека!
       – Жуткая история! – опять вздрогнул Пётр.
       – Петя, дружок закадычный*, – вкрадчиво забубнил Авдей, когда они поравнялись с бригадной хатой. – Может, пойдёшь со мной в контору?
       – Зачем? – насторожился Пётр.
       – Помогёшь мне митинговать, ты же у нас политически подкованный. Так сказать, пролетарий.
       – Нет! Мне теперь с вами не по пути! – категорически отказался Пётр, и поспешил домой, не обращая никакого внимания на возгласы колхозников, повыскакивавших из бригадной хаты.



                Глава 33. ЧЕСТЬ И ВЕРА

               В родную хату запыхавшийся от быстрой ходьбы Пётр ворвался сломя голову. Некрасовы в это время скромно завтракали. Мать и жена охнули от неожиданности и замерли в оцепенении.
       Николай первым выскочил из-за стола и стал крепко обнимать брата. Евдокия Алексеевна и Феня за эти мгновения пришли в себя и тоже кинулись к Петру, со слезами радости. Они обе повисли у него на шее – сначала мать, потом жена. А следом подбежал маленький Алёшка, обеими ручонками ухватился за ногу отца и захныкал, с перепуга. Пётр подхватил сынишку на руки и, целуя его, тоже заплакал от счастья.
       – Слава Богу, не калекой вернулся, – удовлетворённо буркнул Константин Степанович, вылезая из-за стола. Он терпеливо дождался своей очереди и горячо обнял сына. – Это же надо, по навету стали сажать в тюрьму, – осуждающе покачал он поседевшей головой. – То ли было при дедах. Штоба доказать свою невинность, казаку хватало икону поцеловать в суде. Вот какова была честь!
      – А вера! Вера-то какова была! – зачастила мать. – Если виновный казак не оты¬скивался, служили молебен Ивану-Воину и ставили свечу кверху ногами.
       – Зачем? – живо поинтересовался Николай, радостно топтавшийся позади Петра.
       – Штобы совесть замучила арястанта!
       – Да разве это помогало? – искренне удивился Николай. – Ерунда какая-то!
       – Николка, сынок, не говори глупостей! – повысил голос отец. – Конешно помогало! Проштрафившийся казак всегда признавался в своём грехе.
        – И раскаивался перед народом, и перед самим Господом Богом. Вот какова была вера! – назидательно добавила Евдокия Алексеевна.
        – Да. Честь и вера были раньше в почёте. Не так как нынче, – вздохнул, успокаиваясь, Константин Степанович и, помолчав, в раздумье, повелительно сказал:
       – Накрывайте, бабоньки, на стол. Сразу и обедать будем.
       – А и накрывать-то уже нечего!.. – испуганно всплеснула руками Феня. – Одно сырое яичко осталось, да картошина в мундире!
       – Марш в курятник! Лови самую жирную курицу! – хлопнул ладонью о стол Константин Степанович и радостно захохотал.
       Ещё раз сытно позавтракав вместе с Петром, родные стали приставать к нему с бесчисленными вопросами. Пётр терпеливо и обстоятельно отвечал, старался говорить попроще, больше о хорошем, чем о плохом. Но наивные вопросы не заканчивались. И Пётр не вытерпел, вспылил:
       – Да что вы меня всё пытаете? О себе рассказали бы! Почему не уберегли дедушку с бабушкой? 
       – Эх, Петя!.. – заплакала Феня. – Голод не мамка р;дная. Никого не щадил. Всех чесал под одну гребёнку, да укладывал в сыру могилушку.
       – Федосья, замолчь! – одернул сноху Константин Степанович. – Мы и так выплакали много слёз. Ему этого всё равно не понять, он же не видал беды своими глазами.
       «Какой же несладкой была его доля в эти два года, раз он так постарел?..» – думал, притихший от горя Пётр, пристально разглядывая паутину глубоких морщин в уголках отцовских глаз и серебристую седину в его всё ещё густой, но уже местами клочковатой бороде.
       – ... Дедушка с бабушкой своё пожили, сынок. Они уже были старенькие и слабенькие, – степенно продолжил Константин Степанович, не терпящим возражений голосом, выработанным им в тот самый день, когда он остался в семье Некрасовых за старшего, и стал за всё в ответе. – Оттого и не пережили они голода.
       – А дядя Дмитрий?
       – Димитрий сам виноват. Я ему тыщу раз говорил: «Бесславно пропадёшь, если уйдёшь из семьи!» Нет, не послухал, ушился в другой конец хутора. Рази же, набегаешься в другой край, коли у самих ноги опухли от голода и стали как деревянные колоды. Похоронить их по-человечески, в гробах, и то сил не было. В дерюжки всех завернули – и Димитрия, и Ольгу, и дочерей... – поджал от волнения губы отец. 
       – И что? – не дал договорить ему Пётр.
       – Что-что! Спихнули всех, из последних сил, в общую могилу.
       – Да, Петро, всех тогда так хоронили, а то и похуже. У людей совсем не было сил, чтобы каждому вырыть могилу, – поддержал отца Николай.
       – И дедушку с бабушкой спихнули? – всхлипнул Пётр.
       – Нет. Их похоронили по-чести и по вере, – успокоил его отец.
       – Да, – подтвердил Николай. – Мы с папаней тогда хоть и не твёрдо, но ещё стояли на ногах.   
       – Деда Примака надо бы позвать, – сказал Пётр сквозь слёзы, потрясённый словами родных. – Он что-нибудь весёленькое сболтнёт, всё легче станет на душе.
       – Ишь ты, какой шустрый! – возмутился Константин Степанович. – А то без тебя не хватило бы ума!
       – Значит, тоже помер, – догадался Пётр по интонации отца.
       – Помер недавно, на девяносто пятом году.
       – А я уж подумал, – с облегчением выдохнул Пётр, – тоже от голода.
       – Не-е-ет. Никитишна померла в голод – это точно. Ничего не хотела жевать из того, что совал ей дед Примак. Ни пареную дубовую кору, ни конский щавель перемешанный с молотым жабреем,* ни улиток и лягушек. Про мышей и жуков я уж и не говорю. А он ничего, оказался всеядным и жутко живучим старичком. 
       – И нас выкормил этой всякой заразой. Если бы не он, никто бы не выжил, – всхлипнула мать, и перекрестилась в передний угол. – Царство ему небесное!
        – Поддерживал и словом, и делом, – продолжил, выждав, пока жена перекрестится и всплакнёт, Константин Степанович. – Придёт, бывалоча, растормошит нас недвижимых и опухших с голода, отваров всяких наготовит из корешков да травок только ему ведомых, и отпаивает всех с шутками и прибаутками. А потом начинает всякой дрянью пичкать из ложечки, прямо как малых детей. Нас всех тошнит, наизнанку выворачивает, а он суёт и суёт ложку в рот. Такой вот был добрый и могучий человек. На ногах и помер на Ильин день. Сел утром на завалинку погреться на солнышке и тихонечко скончался, никому не докучая. Люди ходють весь день мимо двора, здороваются, и всё удивляются: «Отчего это наш Ляксей Ляксеич ни с кем не гутарить нынче?» Он-то, сам знаешь, какой неспокойный был казак. Бывало так и кинется к плетню, и давай всем докучать, кто ни попадись: «Иде был, да чё видал, да чё слыхал?» А тут, сидить, как пянёк. Я ему под вечер стал орать из свово двора, аж до хрипоты: «Ляксеич, иди вечерять к нам!» Нет, не идёт. «Ляксеич, иди играть в карты!». Опять не идёт. Я уж подумал, обиделся на меня, и сам пошёл к нему с поклоном. Гутарю с ним битый час через плетень, а он сидить, вроде как живой, слухаить, а отвечать не желаить мне. И понимаешь ли... – запнулся Константин Степанович, и на его глаза навернулись слёзы. – Мог бы играючи дотянуть до ста годков. Да, видишь ли, никак не хотел жить без своей Никитишны. Любил он её дюже...
       – Прямо так и сказал: «Пожил бы ещё годков пять, да без Никитишны не стану. Скучно мне без неё на этом свете», – дополнил рассказ отца Николай.
       – Надо завтра сходить на могилки. Помянуть всех, – начал Пётр, желая разрядить обстановку, но голос его опять дрогнул, и он закрыл лицо руками.
       – Пойди, сынушка. Обязательно пойди на могилки, – поддержала его намерение мать. – А потом наведайся в хутор Сетраки. Там тоже поумирали чуть ли не все родичи. Даже дядя Лявонтий. Уж на что крепкий был казачина, такой же как и Димитрий. А вишь оно как, никого не пощадил этот треклятый голод! – запричитала Евдокия Алексеевна, не в силах более сдерживать себя. – Господи! Да за что же ты нас так покарал? Мы же и молились, и в церкву ходили, и посты соблюдали, и как полагается праздновали божии праздники! И воров же среди нас сроду не было! И-и!.. – захлебнулась она слезами.
       Маленький Алёшка, глядя на бабушку, тоже разревелся, а следом за сыном заплакала и Феня.
       – Ну-у! Будя ныть! Начинайте прибираться! – строго одёрнул женщин Константин Степанович, ударив ладонью по столу, так же хлёстко, как когда-то его отец Степан Кондратьевич, тоже на дух не переносивший женских слёз. Но сам, как любой истинный казак, подвыпив, любил всплакнуть, добрым словом поминая боевых товарищей и близких ему людей – так у казаков повелось исстари. После похода они собирались за общим столом, поминали всех погибших товарищей добрым словом и вином и, не стесняясь, горько плакали обильными слезами. А потом эта традиция внедрилась на генном уровне в обыденную жизнь. Если подвыпивший казак не всплакнёт – это вовсе и не казак.
       Не смея ослушаться главу семьи, все поспешно вскочили на ноги и пошли прибираться по дому и по хозяйству.
       – Сынок, ты же наведайся в райцентр. Стань на учёт, – напомнил Константин Степанович Петру, собиравшемуся идти прибираться на баз вместе с Николаем. – А то опять прицепится сдуру полномочный.
       – Да пошёл он к чёрту этот уполномоченный! Он мне теперь не указ! – огрызнулся было Пётр, но взглянув на непримиримое лицо отца, с неохотой буркнул: – Ладно, схожу в понедельник.
       – Вот же придумали с дурна ума! Всегда были Мигулинской станицы, а тут присоединили к инородцам! – стал горячиться Николай. – И Ольховый, и Вяжу, и Сетраки! И Артамошкин с Крутым! Начисто распотрошили юрт!
       – Это месть за восстание против Советов, – объяснил ему Пётр.
       – Николка, Петро, не молотите без толку языком! – одёрнул сыновей Константин Степанович. – Не дай Бог кто-нибудь услышит, не оберёмся греха! Идите скорее прибираться на баз! Идите!



                Глава 34. МАРИЯ

            На первых порах Петра никто не трогал, но ближе к зиме, его вызвали в ультимативном порядке в правление колхоза. 
       В правлении Пётр застал председателя Громаченко и Ефрема.
       – Ну, я пошёл, товарищ Громаченко! Я всё понял! Выполню, как положено! – тотчас засуетился Ефрем и побежал к двери.
       – Опять навёл на меня какую-нибудь напраслину? – толкнул его плечом Пётр. 
       – Не напраслину! – огрызнулся Ефрем. – В колхозе все должны работать!
       – Вот и работай, а не воруй!      
       – Некрасов! – строго посмотрел на Петра председатель колхоза. – Опять уклоняешься от строительства коммунизма на селе? Пятый месяц не выходишь на работу!
       – Я работаю дома. И почему опять? 
       – Романов рассказывал, как ты не хотел идти на колхозную должность, когда вернулся с шахты.
       – Так это же я в себе сомневался, не в колхозе.
       – И он так говорит, и советует дать тебе какую-нибудь должность. Только я другого мнения на этот счёт. Раз попал в ссылку – значит, заслужил. Наша партия никогда не ошибается в своих делах!
       – Да, всякое бывает...
       – Что ты сказал? – занервничал Громаченко. – Ты у меня будешь работать начальником куда пошлют! И попробуй только отказаться, мигом вернёшься в лагерь!   
       – Вот напугал, – усмехнулся Пётр и вышел из кабинета председателя.
       – Лопатой будешь чистить дорогу! – крикнул ему вдогонку Громаченко.
       Петра действительно в тот же день определили разнорабочим на бригадный двор и послали вручную чистить дорогу от снега на лютый холод.
        – Давай-давай! Шибче! Шибче! – с хохотом пронёсся мимо него на санях мстительный Ефрем.
       Пётр в горячке расстегнул полушубок, зачерпнул горсть чистого снега и долго ел глядя вслед удаляющемуся Ефрему.

                * * *
         Целый месяц пролежал Пётр в районной больнице с воспалением лёгких, а когда выздоровел, не пожелал возвращаться в колхоз. В больнице как раз освободилась должность кучера, и он с удовольствием занял её.
       Возил Пётр главного врача, старичка строгих правил. Главврач хоть и докучал всем непомерной пунктуальностью, но не был сумасбродом, и даже не был придирчивым – он требовал, чтобы каждый в точности исполнял свои обязанности, только и всего. Петру это не было в тягость – он был приучен к трудовой дисциплине ещё на шахте и не боялся никакой работы. Помимо того, он страстно любил коней. Главврач это всё сразу заметил, и стал относиться к Петру доброжелательно. Он интересовался его служебными и личными делами и, видя, как тот тоскует по семье, разрешил ему по воскресеньям наведываться домой на непригодной уже к езде в упряжи старой кобыле. Пётр был безмерно счастлив и всегда привозил главному врачу небольшой гостинец: пяток яичек, бутылку жирного молочка, полбуханки свежеиспечённого хлебушка – от большего тот категорически отказывался. Работали они мирно и понимали друг друга с полуслова. Однако между ними, вскоре, едва не возникли трения. Кони, находившиеся на попечении Петра, стали, ни с того ни с сего, худеть. Пётр ничего не мог понять, он ухаживал за ними по-прежнему старательно – кормил овсом, поил вовремя, а они всё худели и худели, и скакали уже не так резво, как обычно. Пётр испугался, что его, ненадёжного в глазах большого начальства и милиции человека, могут опять обвинить в каких-либо злоумышленных действиях против советской власти и решил уволиться, но в последний момент догадался проверить корм. Он взял из ведра пригоршню овса, хорошенько помял его в ладонях, и крайне удивился: в овсе совсем не было зёрен, сплошная шелуха. Пётр тотчас взял у завхоза ключи от хозяйственных сараев и полез на чердак, где хранился овёс (обычно это делал сам завхоз). На чердаке Пётр остолбенел от небывалого зрелища – перед ним на ворохе овса копошилась сплошная серая масса. Крысы резко и неприятно для человеческого слуха пищали, беспрестанно толкались, кусались, запрыгивали друг другу на спину и не обращали никакого внимания на пришельца. Пётр затупател ногами по полу, засвистел и со всего размаха запустил в них ведро. Серая, бархатистая масса медленно и волнообразно расплылась от центра к краям и опять сомкнулась, поглотив ведро. Будто камень упал в воду, взволновал её и ушёл на дно. Пётр тут же запустил в крыс ещё одно ведро – и опять произошёл эффект падающего в воду камня. Такое вызывающее поведение крыс, взбесило Петра. Он схватил лежавшую рядом совковую лопату и стал отчаянно лупить неугомонных серых разбойников. И тут произошло совершенно непредвиденное событие – грызуны, поначалу опешившие и разбежавшиеся по разным углам, опять слились в общую, копошащуюся сплошную массу и волнами ринулись на обидчика. Они запрыгивали всюду – на грудь, на спину, на шею. Цеплялись за руки и за ноги, срывали одежду и в кровь раздирали тело. Пётр выронил лопату и кубарем скатился с чердака, разламывая по пути подгнившие, столетние ступеньки лестницы. Перед главврачом он предстал весь окровавленный, в изодранной в клочья одежде. У главврача даже пенсне свалилось от неожиданности с носа. Но он тотчас пришёл в себя, созвал весь мужской персонал больницы, вооружил их лопатами, вилами, топорами, баграми и другими подручными средствами, и лично повёл в атаку на серых разбойников. Но крысы опять не струсили – они победили Петра и готовы были победить других людей, решивших испоганить им пиршество. Только с помощью факелов людям удалось разогнать отчаянных грызунов и спасти овёс, верхняя часть которого уже превратилась в шелуху.
       После удивительного инцидента с крысами Пётр и завхоз незамедлительно изготовили новый закром прямо в лошадином стойле и перенесли туда весь уцелевший запас овса, а подгнившие и подпорченные остатки перемешали с мышьяком. И всё, казалось, стало на свои места. Но спокойная жизнь была не для Петра. В начале июля 1935 года на имя главного врача Кашарской районной больницы пришло письмо из райкома партии с требованием откомандировать кучера Некрасова Петра Константиновича на работу в колхоз «Красный Октябрь» по просьбе его руководства.
       – Петя, не держи на меня обиду. Я обязан тебя отправить, иначе нам обоим несдобровать, – волнуясь, быстрыми движениями протирал платком стёкла пенсне главный врач и не решался поднять на Петра глаза, как будто он сам был в чём-то виноват.
       – Да что ты, Корнеич! Спасибо тебе за всё! Ты был мне как родной! – с благодарностью пожал Пётр обе руки главврача и, не желая более расстраивать старика, выскочил из кабинета.
       В душе у него всё кипело от очередной несправедливости. Он не знал, что и делать, шёл куда глаза глядят и зашёл в столовую. Купил бутылку водки, тут же открыл её и залпом выпил прямо у стойки буфета половину гранёного стакана. Потом сел за пустой столик и стал оглядываться по сторонам. По соседству он увидел высокого, крепко сбитого хохла и окликнул его:
       – Эй, нерусский. Давай выпьем!
       – Ошибаешься, – засмеялся хохол. – Русский я! Так написано в документах.
       – Да какой ты русский! Тавричанин!* Твоих предков ещё при Екатерине переселили на Дон с Полтавщины, да с Черниговщины.
       – Ты-то звидкеля знаешь?
       – Командир у меня в Гражданскую дюже учёный был.
       – Воевал за белых?
       – За красных. А зовут меня Петром.
       – А я, Мыкола, – добродушно улыбнулся новый знакомый, присаживаясь к столику Петра.
       – Что за ерунда – как хохол, так Мыкола!
       – Да что ты всё прёшь на хохлов? Мы такие же славяне, как и вы. Не зря же Киев зовётся Матерью городов русских. 
       – Не совсем такие. Казак он и наоборот читается казак, а хохол – лохох.
       – Добре, дружэ, могёшь ты шутковати. Та тильки бачу я нэ дюже гарно у тебе на серци, раз з утра пьешь горилку, – перешёл Мыкола на своё, схожее с украинским наречие, и обнял Петра одной рукой за плечи. 
       Пётр налил ему полстакана водки и доверчиво поведал обо всех своих злоключениях. Мыкола оказался добрым мужиком. Он понимал, что его собеседнику необходимо выговориться, и терпеливо выслушал до конца. А когда Пётр закончил, неуверенно спросил:
       – А можэ ты родичив маешь у мисти? 
       – Да откуда у меня в городе родня, – с безразличием махнул рукой Пётр, но тут же догадался к чему клонит Мыкола. – Погоди-погоди! Есть родня! Муж сестры в Миллеровской милиции работает по вербовке. А один из его братьев там же офицером.
       – Вот-вот. Про це я и кажу. Тоби добре буде у Миллерово.
       – Спасибо тебе, хохол ты мой дорогой! – горячо обнял Пётр нового доброго друга, вылил ему на радостях в стакан остатки водки и побежал на квартиру собирать вещи.

                * * *
        Отмахав пешком более сорока километров без единой передышки, Пётр вечером прибыл в город Миллерово на квартиру к Василию Федулову и застал там сестру Марию.
       – Ты-то как тут оказалась? – удивился он.
       – Пешком пришла.
       – Чуть ли не два дня была в степи! Представляешь? – выдохнул Петру в затылок Василий, вбежавший в комнату следом за ним с двумя большущими бумажными кульками. Один из них был горой заполнен кусками халвы, а из другого, – пропитанного жиром, – торчали рыбьи хвосты.
       – Маруся, и нестрашно тебе было ночью? – продолжал удивляться Пётр.
       – А я переждала ночь в селе Дёгтево. 
       – Всё равно нельзя ходить одной по степи! Это опасно!
       – Ещё как! – вздрогнула Мария. – Волк почти всю дорогу шёл следом.
       – Да ты что? И как ты от него отцепилась?
       – А я вспомнила, как наша сестрица Нюра обошлась со змеёй, и тоже стала говорить с волком по-доброму: «Волчёк, дорогой, отпусти нас с миром. Мы не будем тебе докучать, мы идём в город, проведать папку.» И кинула ему кусочек сала, что свекры дали в дорогу, да скорей Василька стала укачивать, чтобы он криком своим, не дай Бог, не раздразнил волка.
       – Ты и дитя полугодовалого принесла с собой? Отчаянная бабёнка! – осуждающе покачал головой Пётр. 
       – А на кого же я оставлю такого малютку?
       – Надо было подождать попутчиков.
       – Ага, так можно прождать целую неделю! – возмутился Василий. – А то и больше! 
       – Нет, братик, – возмутилась и Мария, – как соскучишься дюже, так ничто уже не удержит тебя. А волк нам попался добрый, провожал до самого Дёгтево. Один раз даже отпугнул бездомных собак.   
       – Это был, наверно, не волк, – засомневался Пётр. – Одичавшая собака.
       – Не знаю, может и одичавшая собака, – спокойно сказала Мария, как будто речь шла о маленькой дворняжке.
       – Интересное дело, – в раздумье пожал плечами Пётр. – Летом волки, конечно, сытые, но всё равно надо было дождаться попутчиков.
       – Не придирайся, иди лучше погляди на племянника. Похож точно на тебя, губошлёпа! – пошутил Василий, обрадованный нежданным, но близким его сердцу гостям.
       – Неужели похож?
       – А как же! Ты же дядя р;дный!
       – С халвой-то чего носишься? – смущаясь, буркнул Пётр.
       – На работе дали паёк. На каждого по полкило.
       – Так тут же будет пять раз по полкило!
       – Сослуживцы пожертвовали свою долю. Марусю хочу хоть раз досыта накормить, дюже уж она любит халву!
       – Ой, Господи!.. – кокетничая, всплеснула руками Мария. – Людей-то зачем беспокоил? Хватило бы и полкило!
       – Я не за так взял, я на месяц вперёд отказался от табака в их пользу. Так что не привередничай, доставай поскорее из шкафа посуду. Я тут ещё селёдочку жирную принёс, как ты любишь, с икоркой.
       После сытного ужина, когда Мария ушла за занавеску кормить грудью малыша, Пётр поведал Василию о своей новой беде.
      – Интересно, какая сволочь тебе всё время вредит? Прибил бы, заразу! – загорячился Василий.
       – Мой брательник троюродный.
       – Ефрем, что ли?
       – А кто же ещё.
       – Ну да, он же теперь бригадир. Большая шишка!
       – Это точно, сам уполномоченный у него в друзьях.
       – Ничего, этот дурак когда-нибудь перехитрит сам себя. Как Саня Петрунок в тридцать третьем году.
       – И что он натворил?
       – А разве ты не знаешь?
       – Так я же только в тридцать четвёртом вернулся из Сибири. 
       – Он во время ночного рейда, когда ГПУ шерстило все дворы подряд, подбросил соседям своим, Меркуловым, мешки с ворованным зерном.
       – И что, Меркуловых посадили за это?
       – Нет. Но только благодаря тому, что Дуня вышла ночью во двор по нужде и случайно заприметила под забором эти треклятые мешки. Похватали они с Иваном их под мышки и перебросили обратно во двор к Петрунку. И что ты думаешь, когда всё обошлось, Саня набрался наглости и припёрся к Меркуловым требовать зерно. А получив от ворот поворот, пошёл с доносом в сельсовет. К Меркулам тут же нагрянули гэпэушники, но ничего не нашли и с досады обыскали двор Петрунка.
       – И что?
       – Нашли в саду три мешка с пшеницей, и отправили его в Сибирь. А Дуня по¬том, в голод, детишек своих кормила лепёшками мучными, а не молотым жабреем, вперемешку с конским щавелем и дубовой корой, как многие другие хуторяне. Мешков-то было, люди говорят, аж шесть штук!
       – Интересная история. Ефрема бы так проучить хоть разок.
       – Не переживай, рано или поздно и он влипнет в какую-нибудь катавасию. А теперь пойдём спать, тебе надо свежим быть завтра. Не куда-нибудь пойдёшь – в милицию!
       – А Егор поможет, как думаешь?
       – Должен. Офицер всё-таки.

  * * *
           Егор Федулов принял Петра по-землячески – с почётом. Усадил на мягкий стул, налил чаю и, прежде чем приступить к делу, долго и подробно расспрашивал о родном хуторе. А когда выведал всё, что его интересовало, стал въедливо вникать в проблему Петра.
       – Егор, ты пойми одно! – не вытерпев, вмешался Василий. – Ему никак нельзя обратно в колхоз! Посадят в тюрьму!
       – Просто так не посадят, должен быть повод.
       – Не сомневайся, будет повод! Он с двадцатипятитысячником не в ладах!
       – Это серьёзное дело, – недовольно покачал коротко стриженой головой Егор, и призадумался, подперев ладонями розовые, чисто выбритые щёки.
       Василий с Петром тотчас притихли, с тревогой глядя на него.
       – Выход есть! – встрепенулся вдруг Егор. – Надо срочно завербоваться на какой-нибудь важный государственный объект.
       – А что это такое? – в нерешительности привстал с места Пётр.
       – Большой завод, стройка.
       – А можно на угольную шахту? 
       – Сейчас узнаю, – взял Егор трубку телефона.
       На другом конце провода сразу кто-то ответил, к удивлению Петра.
       – В Сорокино* разнарядки есть, в Лихую... – перечислял Егор объекты, не отрываясь от трубки.
       – Мне бы в город Шахты. На Воровского, – шепнул Пётр.
       – На шахту имени Воровского мест уже нет, только на Красина.
       – Хорошо! Я согласен!
       – Он поедет на шахту имени Красина! – кому-то весело сказал Егор, но тут же нахмурил брови и положил трубку.
       – Что-нибудь не так? – спросил Василий.
       – Нужна характеристика с последнего места работы.
       – За это не беспокойся, Георгий Фёдорович! Я с Корнеичем, с главврачом, с начальником моим последним!.. – зачастил Пётр, вскочив на ноги.
       – Вот и хорошо, гони в Кашары! – встал из-за стола Егор и по-свойски хлопнул Петра ладонью по спине.
       Петр и Василий опрометью выскочили из кабинета Егора, забыв даже на радостях попрощаться, и ускоренным шагом направились на железнодорожную станцию. Василий был в форме милиционера и сразу нашёл попутную подводу до Кашар.
       – Опять поедешь без жены и сына? – поинтересовался Василий, когда Пётр взобрался на подводу.
       – Нет. Не смогу больше без семьи. Как только устроюсь, сразу перевезу их к себе в город.
       – А я хочу домой. Как только подработаю деньжонок на свою собственную хатёнку, пусть и совсем маленькую, так и вернусь в родной хутор.
       – И я не мыкался бы по чужим углам, Василий Фёдорович, будь моя воля!
       – Прости, брат;шка. Лишнее сказал я.
       – Не время браниться, давай лучше обнимемся на прощанье...


                Глава 35. НАДЕЖДА

               В 1937 году в стране Советов была практически закончена «сплошная» коллективизация, поспешно объявленная завершённой ещё в 1932 году (на самом же деле она была приостановлена страшным голодом), объединившие в коллективные хозяйства девяносто три процента крестьян. 
       В том же 1937 году советское правительство объявило на весь мир, что в Советском Союзе построен социализм – общество свободных и равноправных граждан. Только никакой свободой в стране и не попахивало – жизнь советских граждан стала полностью зависима от государства. Любое инакомыслие жестоко каралось, человека в любой момент и по любому поводу могли арестовать и сослать в лагеря (или даже казнить). Буквально все сферы жизни общества подпали под контроль коммунистической партии. Но даже в такой непростой, удушающей среде люди продолжали жить, творить, любить...
       К осени 1937 года в казачьих колхозах и совхозах заметно поубавилось молодых мужчин, которым по приказу, изданному в апреле 1936 года наркомом обороны СССР Климентом Ворошиловым, отменившим ограничения в отношении службы казаков в рабоче-крестьянской Красной армии, разрешили, что означало – приказали, служить во вновь созданных этим же приказом казачьих дивизиях. В связи с чем в механизированных звеньях стали работать наравне с мужчинами молодые женщины – прицепщицами* и трактористками.
       Надежда Барбашова одна из первых в колхозе «Красный Октябрь» взялась осваивать мужскую профессию и, благодаря своей природной настырности, весной 1938 года стала передовиком социалистического труда.

                * * *
       Погожим апрельским днём 1938 года, когда солнце стояло высоко в зените, лаская землю нежными весенними лучами, на северной окраине хутора Ольховый появился коренастый мужчина средних лет с вещевым мешком за спиной. С каждым шагом, приближавшим его к родному дому, он становился всё нетерпеливее и нетерпеливее и всё ускорял и ускорял шаг. Он уже видел знакомые крыши домов, знакомые левады и среди них, между вербами и ольхами, редкие проблески извилистой родной речки. На горизонте отчётливо виднелась величавая, деревянная церковь с острой, высоченной колокольней, стрелой уходящей в ясное, безоблачное небо и с пузатым, словно репа, центральным куполом, обрамлённым вокруг четырьмя луковками малых куполов, указывающих все стороны света. Удивительная по красоте церковь была в центре большого хутора и, казалось, парила над ним в пространстве. Путник трижды перекрестился, завороженно глядя на самую красивую и высокую на всём Верхнем Дону деревянную церковь и уже не в силах сдерживать себя более, быстро побежал в хутор. И тут из-за лесополосы неожиданно выскочила на дорогу, впереди него, женщина.
       – Дуня! Дунечка! – хрипло, задыхаясь от волнения, прокричал путник и сломя голову кинулся вдогонку. – Дунечка! Ягодка моя красная! Солнышко ненаглядное!.. – шептал он мгновение спустя и, в порыве нахлынувших чувств, покрывал плечи и шею беглянки поцелуями.
       Но беглянка была не рада такому повороту событий.
       – Ах ты же паразит! – вскричала она и, изловчившись, укусила путника за шею.
       Путник вскрикнул от неожиданности, но беглянку, очень уж походившую на ту женщину, которую он страстно желал видеть, не выпустил из рук.
       – Ты кто такая? – спросил он, в растерянности.
       – Сам-то ты кто такой, чтоб целовать меня?
       – Прости, я обознался.
       – Все вы так говорите, когда хотите пожениховать с девками.
       – Ну что ты?.. Я правда обознался.
       – С какой стати, если не знаю я тебя?
       – Дело в том, что я местный, хуторской... Ты напомнила мне одну милую, безмерно дорогую моему сердцу женщину.
       – Обманщик ты большой, товарищ! – возмутилась девушка, пытаясь вырваться из рук незнакомого мужчины. – Я с самого рождения тут живу, а тебя сроду не встречала в хуторе!
       – Это верно, – согласился путник, по-прежнему не выпуская девушку из рук. – Я с восемнадцатого года ни разу не был дома.
       – И где же ты шатался столько лет?
       – Память потерял я в войну.
       – А теперь нашёл?! – усмехнулась девушка.
       – Нашёл.
       – Поздновато что-то!
       – Да уж как вышло.
       – Ладно, отпусти меня! – приказала девушка, повысив голос.
       Путник с неохотой разжал руки и поинтересовался:
       – Зовут-то тебя как, заинька быстроногая?
       – Надя, – стеснительно улыбнулась девушка, но тут же спохватилась и представилась официальным тоном. – Надежда Барбашова.
       В голове путника тотчас резко стрельнуло, будто через неё проскочил электрический разряд. Он поспешно приложил пальцы к вискам, закрыв ладонями побледневшее лицо.
       – И сколько же тебе лет? – тихо проронил он, стараясь не выдать своих чувств.
       – Двадцать один.
       – Замужем?
       – Нет ещё.
       – Такая красавица и без мужа? – удивился путник, и открыл лицо. – Неужто перевелись казаки? 
       – Не перевелись, но и по мне ещё не нашёлся!
       – А бежишь-то ты откуда?
       – С пашни.
       – И что же там делала, такая красавица?
       – Прицепщицей работаю я. Мужчин-то наших молодых забрали в армию. То не брали, не брали, а тут – бац! Всех разом! С чего бы это?
      – Раньше не доверяли. Наши-то казачки аж два раза поднимали восстание против Советов.
      – И ты был повстанцем?
      – Нет. За красных воевал, по дурости. И получил чуть ли не смертельное ранение.
      – Гляди, чтобы точно за красных! – погрозила пальчиком Надя. – А то я комсомолка!
       – И каковы успехи у комсомолки?
       – Отлично! Мы с трактористом постоянно перевыполняем норму. Нас уже два раза премировали за это. Его – рубахой и штанами, а меня – платком и отрезом на платье. И даже один раз снимали на карточку,* в газету! – непринуждённо защебетала Надя, забыв про испуг.
       – Ну, если штанами и отрезом, то действительно передовики. Молодцы! – с усмешкой, но вполне искренне похвалил девушку путник.
       – Были передовики, – дрогнул голос ударницы. – А теперь будем в хвосте.
       – Это ещё почему?
       – Рассыпался выжимной подшипник.
       – Это не смертельная беда. Беги скорее за новым в бригаду. Я подсоблю, я в этом деле мастер.
       Надя долго уговаривать себя не заставила, тотчас сорвалась с места и что есть духу помчалась на бригадный двор.
       – Хороша! – воскликнул путник, глядя ей вслед. – Вылитая мать! 

                * * *
        Константин и Евдокия Некрасовы хозяйничали во дворе, когда к их плетню подошёл путник. Константин наливал из ведра в жестяное корытце курам воду, а Евдокия понемножку набирала из завески* зерна и, реденько рассыпая его по земле, пронзительно кричала:
       – Цып-цып-цып! Цып-цып-цып!
       Путник постоял минутку у ворот, с радостным волнением наблюдая за неторопливой, обыденной суетой, и решительно вошёл во двор, желая бойко поприветствовать хозяев. Но в последнюю секунду всё-таки стушевался и его приветствие прозвучало до смешного невнятно.
       – Здорово ночевал, коль не шутишь, – ухмыльнулся хозяин, с подозрением глядя на незваного гостя.
       – Дядя Константин, неужели не узнаёшь? – всё ещё несмело спросил гость.
       – Не признаю. А чей же ты будешь?
       – Племянник я ваш, Степан Некрасов.   
       – Не бреши! Погиб наш Стёпка!
       – Да живой я! Вот же, перед вами!
       – Евдокея! – окликнул жену Константин. – Глянь, разве похож на Стёпку?
       – Да вроде не дюже, – не сразу ответила Евдокия, долго приглядываясь к гостю. – Покрасивше был наш Стёпка.
       – Тьфу ты, чёртовы бабы! У них всегда одно и то же на уме! – сплюнул с досады Константин и тоже стал приглядываться к гостю. – Верно. Не дюже похож, – заключил он после пристального осмотра. – Наш Стёпка постарше был бы теперича.   
       – У хороших людей жил, вот и не состарился!.. – рассмеялся путник.
       – Ты мне тута не темни! – строго одёрнул его Константин. – Петро своими глазами видал как убили Стёпку! 
       – Убили, да не совсем. Казачка одна вдовая подобрала меня полумёртвого в степи и спасла от смерти.
       – А отчего же ты не объявлялся столько лет?
       – Память отшибло, когда насмерть раненый упал с коня.
       – А теперь вспомнил?
       – Теперь вспомнил.
       – И как же, позволь поантересоваться?
       – В тридцать седьмом году грозой шарахнуло в степи.
       – Так теперь-то тридцать восьмой!
       – Не мог я сразу вернуться домой. Пелагеюшка, спасительница моя, была при смерти.
       – А проведать отчего не приехал?
      – Боялся, что сил не хватит вернуться назад. А для Пелагеи это было бы невыносимым страданием перед смертью.   
       – Тогда прислал бы весточку.
       – Что говорить о весточке, коли вы не верите своим глазам.
       – Вживую, конешно, убедительнее, – согласился Константин. – Да и прежде чем слать весточку, надо было знать, остался ли кто-то в живых посля голода.
       – Я знал. 
       – Откель же?
       – На мельницу ездил в станицу Мешковскую. Там всегда много ольховцев и вяжинцев.
       – Нам люди про тебя ничего не рассказывали! – встряла в разговор Евдокия. – Тоже не узнали, что ли?..
       – Это точно. А я выдавать себя преждевременно не стал, хотел спокойно похоронить Пелагею. На глазах сгорала она. 
       – Щас я пошлю кого-нибудь за Николкой на бригадный двор. Уж он-то вмиг опознает тебя. Вы же росли вместе, – всё ещё продолжал сомневаться Константин. – И если ты точно Стёпка, то кстати, нашего роду дюже поубавилось посля голода.
       – Не надо никого посылать, не надо! – закричал Николка, как раз прибежавший домой на обед, и, обескураженный небывалым событием, заговорил с родителем на повышенных тонах – чего ранее никто и никогда не делал в их семье. 
       – Ты на отца-то не дюже повышай голос! А то я тебя живо приучу к порядку! – рассердился Константин, но тут же остыл и смущённо пробурчал, прощая сыну на этот раз недопустимую в казачьей семье бестактность. – Ишь, моду взял, перечить отцу. Можить и Стёпка. Рази же доразу опознаешь, я ж его в последний раз видал когда он ишшо был пацаном.
       – Да он! Он! Гляди! – кинулся Николай к Степану и задрал ему рубаху. – Видишь, рубец на спине? Это он распорол, когда сорвался с грушени.
       – Прости, Стёпушка, непутёвого старика. Прости, – обнял Константин Степанович племянника дрожащими от волнения руками.   

                * * *
          – Данилу, папаню твоего, красные под церквой расстреляли в восстание. И про тебя же Петро вскорости принёс страшную новость. Оттого и померла Авдотьюшка. Не вынесла твоя мамка такого лютого горя. Оно и понятно, в один год лишилась и мужа, и сына. Не мила ей сразу стала жизнь, – всплакнул вечером за столом Константин, выпив за здоровье и удивительное возвращение племянника три рюмки водки, и у него возник очевидный, но почему-то до сих пор не пришедший на ум вопрос. – Стёпка, а ты к нам навовсе,* али опять уедешь?
       Степан набрал полную грудь воздуха и с облегчением выдохнул:
       – Насовсем!
       – Это правильно! Дома завсегда лучше! – обрадовался дядя и пододвинул поближе к племяннику сковородку с картошкой. – Ешь, да подюжей. А мы с Николкой пойдём прибираться на баз. 
       – И я с вами! – подскочил с места Степан.
       – Нет-нет! Оставайся! – категорично возразил Константин Степанович. – И ты оставайся! – приказал он Николаю. – Поговорите о том о сём. Шутка ли, не виделись двадцать лет. А я нынче сам разберусь со скотиной. 
       – С Дуней-то как, сойдёшься? – спросил Николай Степана, когда отец вышел из комнаты.
       – Хотел бы, да на это мало надежды.
       – Это неправильно, всегда должна быть надежда.   
       – Боюсь, что уже не склеить разбитую жизнь. У Дуни своя семья, взрослая дочь. Видел я её утром, красавица!
       – Надежда видная девка. Кто только не сватался к ней, всем вышел от ворот поворот. Некогда ей, видишь ли, она строит коммунизм. И причём, у неё есть искренняя надежда, что построит это чудо. А у тебя в более простом деле нет надежды.   
       – Интересно, почему она Барбашова, а не Бушуева?
       – Дуня тебя ждала, вот и оформила развод со своим супостатом.
       – Не может быть! Меня же все считали убитым!
       – Это точно. Да только не она. Я сколько раз говорил ей: «Выходи за меня.»  А она всё твердит: «А если он вернётся?» Так и остался из-за неё холостым.
      – Вот это да! – ревниво буркнул Степан. – Не ожидал такого от тебя.
      – Не стреляй в меня злыми глазищами! Не стреляй! Я тоже считал тебя погибшим! – стал оправдываться Николай. – И хотел как лучше, чтобы не маялась она одна с малым дитём. Да и любил я её втихаря с самого детства, не меньше тебя.   
       – Ладно, что было, то было, – отодвинул Степан сковородку с жареным картофелем. – Я и сам не безгрешен, хоть и не по своей воле, а всё же таки был женат. И жил счастливо с Пелагеей.
       – Да ты ешь! Ешь! – услужливо подтолкнул Николай сковородку обратно к Степану, понимая, что сболтнул лишнего в данной ситуации. – Картошка хорошая, на сале жареная, с луком.
       – Нет, я лучше посижу за двором, на лавочке. Пошевелю мозгами, – встал из-за стола Степан. – А потом пройдусь по хутору, поговорю с людьми. 
       – Только будь поосторожней с Ефремом, не доверяйся ему.
       – Это ещё почему? Он же дружок закадычный по игрищам, да и родня.
       – Сволочной он стал, завистливый, Петра выжил из хутора из-за должности. И тебе запросто может навредить.
       – Мне-то за что?
       – За Дуняшку. Этот гад приставал к ней в голод. До сих пор не успокоился, паразит! Он у нас, видишь ли, бригадир. Могёт погладить против шерсти.
       – Ничего, разберусь как-нибудь, – угрюмо буркнул Степан, не придавая особого значения словам Николая.

                * * *
       С работы Надя вернулась как никогда рано, игриво подбежала к матери, расцеловала её в обе щёки, и затараторила:
       – Мамочка! Мамочка! Я сейчас расскажу тебе кое-что интересное!
       – Что, Наденька? Что, комсомолка моя дорогая? – улыбнулась Дуня, весьма удивлённая выходкой обычно сдержанной в эмоциях дочери, и стала нежно гладить ладонями её волосы. – Раньше ты не была такая ласковая, влюбилась что ли?
       – Мамочка, утром в наш хутор пришёл чужой мужчина! Представляешь? 
       – Нет, не представляю, – ещё шире улыбнулась Дуня.
       – Если бы не он, быть бы нашей бригаде в отстающих! Золотые руки у человека! Враз починил трактор! И собою хорош, хоть и не первой уже молодости.  Сразу видно, надёжный он. За такого и я бы выскочила замуж.
       – А зачем он пришёл? – тотчас сошла улыбка с лица матери.
       – Жить. Он из нашенских, двадцать не был лет в хуторе.
       – И чей он? – выпустила дочь из объятий Дуня и обессиленно прислонилась к стене.
       – Не знаю чей он был до того, но теперь будет мой!
       – Говори правду, не дури! – стала сердиться Дуня. 
       – Я позвала его в гости. Сама спросишь, коли тебе так интересно, – балуясь, вприпрыжку заскакала Надя к окну, как резвая, задиристая козочка, и, набросив на голову тюлевую занавеску, стала вглядываться в поздние весенние сумерки. – Ой! – пискнула она вдруг. – Да он уже пришёл! У плетня стоит, а войти не смеет в хату!
       – Зови, раз пришёл, – побледнев, приказала мать.
       Надя тотчас выпорхнула на улицу и за руку, словно на прицепе, втащила в прихожую комнату своего нового знакомого.
       – Стёпа! – со счастливым стоном бросилась Дуня к гостю на грудь. – Живой! Я всегда это знала! Всегда! Где же ты столько лет пропадал?
       – Это война во всём виновата, – сказал Степан, и застыл на месте.
       – А говорил Иваном зовут, обманщик! – занервничала Надя, и на её правдиво-чистые голубые глаза навернулись слёзы.
       – Иваном я стал, когда потерял память, – смутился гость. – А до этого был Степаном и с мамкой твоей бегал на игрища.
       – А что же ты, помощничек, сразу не сказал об этом? – всхлипнула Надя.
       – Не думал, что ты знаешь меня.
       – Знаю! Ещё как знаю! Это отца она никогда не вспоминает, а тебя-а!..
       – Видно, не вовремя я. Пойду, пожалуй, домой? – вопросительно посмотрел Степан на Дуню. 
       – Нет, оставайся, раз уж пришёл. Будем угощать тебя, – снисходительно сказала Надя, но всё ещё с явной обидой в голосе.
       – Да-да! Пойдём скорее к столу! – схватила Дуня Степана за руку. – У нас даже есть бутылка вина!   
       – Погоди, Дуня, – засмущался Степан. – Я принёс гостинец.
       – Ну давай, раз принёс!
       – Извини, ради Бога, не тебе, – совсем засмущался Степан и, достав из кармана брюк маленький, затёртый лоскуток рыжего бархата, протянул Наде.
       В бархатном лоскутке были серебряные серёжки, сверкнувшие от луча лампы прозрачной зеленью больших овальных изумрудов.
       – Мне? – удивилась Надя.
       – Тебе. За день рождения.
       – Ух ты-и!.. – не сдержалась Надя, взяв серьги в руки. – Какие красивые!
       – Примерь, – сдул Степан с серёжек ворсинки бархата.
       – Нет! Они для меня слишком дорогие! Я комсомолка!
       – А тебе необязательно их носить, пусть будут просто на память.
       – Да и с дня рождения уже целый месяц прошёл... – заколебалась Надя.
       – Примерь-примерь, – настаивал Степан. – В марте я никак не мог сделать подарок. Не знал я тебя, да и серёжек у меня тогда не было. Сейчас вот только дядя Константин передал мне их.
       – Старинные. Таких теперь, наверно, не делают?.. – продолжала бороться с чувствами Надя.
       – Это серёжки моей мамы. А ей по наследству достались от бабушки, а той от прабабушки. Так и передаются они из рук в руки по женской линии. Говорят, ещё прапрадедушка привёз из похода.
       – Такие не возьму! Такие ты должен подарить своей дочери!
       – Подарил бы, если бы она у меня была, – вздохнул Степан с грустью.
       – Будет. Тебе же, наверно, не больше сорока лет.
       – Точно. Летом исполнится, – подтвердил Степан.
       – Вот видишь, всего лишь сорок, – вернула Надя серёжки Степану. – Будет у тебя дочь.
       – Нет, поздновато мне уже, – вздохнул Степан с ещё большей грустью.
       – Будет-будет! Да вот хоть бы я рожу! – подбоченилась Надя, показывая свою стать. – Возьмёшь такую замуж?
       – Надя, да бери ты эти серёжки! Бери ради Бога! Они по праву принадлежат тебе! – нервно вмешалась в разговор Дуня, видя, что дочь не на шутку влюбляется.
       – Что ты говоришь, по какому ещё праву? – занервничала Надя, не меньше матери. 
       – Это серёжки твоей бабушки. Она сердцем почувствовала, что ты её родная внучка. Сама хотела их подарить, когда тебе ещё четыре с половиной годика было. Очень хотела! Да я, дурёха, уговорила её подождать до поры до времени. Боялась, что жизни нам спокойной не будет, когда люди узнают про мой грех. Я же не знала, что она всего через полгода помрёт от тоски по мужу и сыну. Помнишь, как бабушка встретила нас на дороге и показывала тебе эти серёжки? Помнишь?.. – совсем разнервничалась Дуня.
       – Про серёжки не помню, а что бабушка какая-то держала меня на руках и целовала, помню, – призналась Надя, сквозь слёзы.
       – Это была мама Степана! Твоя родная бабушка!   
       – А ну тебя!.. – заплакала Надя, схватила с рук Степана серёжки и убежала в свою комнату.
       – Неужели это правда?! Неужели Надя моя дочь?! – схватился за голову Степан, оглушённый неожиданной новостью.
       – Истинная правда! Перед Господом Богом клянусь! – перекрестилась Дуня в передний угол. – И если бы я знала, перед тем как топилась в речке, что беременная от тебя, ни за что на свете не сломили бы они меня! Я бы всё рассказала старому Бушуеву. Он точно не захотел бы пускать в свою фамилию чужую кровь. Сам знаешь, как кичился породой. 
       – А почему не рассказала, когда узнала?
       – Я же полупомешанная была. Ни свадьбы толком не помню, ни жизни до самых родов. Всё как в тумане. Только когда Надюшку родила, пришла в себя. Но заводить об этом разговор уже было поздно. Надя семимесячной появилась на белый свет. Как раз всё сходилось по срокам. Ни отец, ни муж, не поверили бы, что она недоношенная. Решили бы, что я специально оговариваю себя, чтобы расстроить брак. А тут ещё пришла весть, что ты погиб.   
       – Семимесячная должна была родиться в январе, – догадался Степан, несмотря на жуткую оторопь.
       – Да вовремя она родилась! Это вся родня подумала, что семимесячная. И переубедить их невозможно было бы, никто не согласился бы на позор.
       – Ну и дела! – совсем оторопел Степан. – И как мне теперь быть?
       – Как скажешь, так и будет.
       – С вами останусь.
       – А может, со своей роднёй временно поживёшь, пока она не обвыкнется, дуреха?.. – умоляюще посмотрела Дуня в глаза любимого, несмотря на жгучее желание быть вместе с ним сию же минуту.
       – И то верно, пусть обвыкнется, – с готовностью согласился Степан, ещё не переваривший разумом случившегося чуда. – А сейчас пойду я, не надо лишний раз тревожить её.
       – Погоди! – ухватила его за рукав Дуня. – Наше место не забыл?
       – Нет! Такое не забывается!
       – Тогда жди, приду через часик. 
       – Ягодка моя, я прямо сейчас туда побегу! – торопливо ткнулся Степан пересохшими от волнения губами в такие же сухие, как и у него, губы любимой и выскочил из хаты.
   
                * * *
       Ждал Степан Дуню в леваде,* около старой грушени со страдальческим нетерпением и истоптал целую поляну травы, прежде чем решился на давний условленный сигнал. Он сложил трясущиеся от волнения ладони ковшиком и стал кричать сычом. Пронзительно, как в давние, юные годы.
       – Да тут я! Тут! – закричала Дуня, со всех ног мчавшаяся по высокой густой траве с косынкой в руке и, теряя силы, упала Степану на грудь.
       – Дунечка, ягодка моя! Говорила, через часик. А небось целых три прошло. Где же ты была? – в волнении вопрошал Степан.
       – Да нет же, всего часик прошёл! Часик! – ласково успокаивала его, начисто запыхавшаяся Дуня.
       – А я думал, целая вечность. Боялся, что ты вовсе не придёшь на свидание.
       – Да куда же я теперь денусь от тебя? Куда?   
       – Никуда! Никому я тебя не отдам! Никому! – подхватил Степан любимую и побежал с нею на руках по траве, и споткнулся, и они вместе упали, и Дуня долго и радостно ликовала в голос, как в первый раз.

                * * *
         Степан устроился работать в колхозную бригаду трактористом и зажил активной, счастливой жизнью. Только одно немножечко омрачало его полное счастье – с Дуней приходилось встречаться тайком от дочери, в вечерних сумерках. И всё же Надя однажды застала их у своего двора.   
       – Погоди, к нам кто-то идёт! – стала вырываться Дуня из объятий Степана, страстно целовавшего её.
       – Ну и что? Некого нам больше бояться! Ты теперь навсегда моя! Навсегда!
       – Да это же наша Надюшка! Убегай скорее! Убегай! – толкнула Дуня Степана в грудь кулачками.
       – Ёлки-палки! – испугался Степан и побежал, пригибаясь, рядом с плетнём.
       – Доченька, где это ты так припозднилась? – первой заговорила Дуня, когда Надя приблизилась к ней быстрыми шагами.
       – Я-то была в избе-читальне, на комсомольском собрании. А вот где ты пропадала? – ревниво ответила Надя.
        – К тёте Наташе бегала за сахаром. У нас начисто закончился, а я завтра с утра затеялась варить новый взвар. Твой любимый, вишнёвый, – зачастила от волнения Дуня.
       – Да видела я твой сахар! – перебила её Надя, всё ещё с ревностью в голосе. – Вы бы уж сходились, что ли? – вопросительно посмотрела она на мать. – А то принесёшь в подоле.
       – И принесу! – возмутилась Дуня. – Раз от тебя не дождёшься внуков!
       – Конечно, принесёшь, – ухмыльнулась Надя. – Шастаешь по левадам как девчонка.
       – Доченька, это же мы за старое отыгрываемся, – тотчас поменяла Дуня возбуждённый тон на ласковый. – Нам-то толком не довелось побегать по игрищам. Тогда жуть какие строгие были родители.
       – Ладно, пойдём в хату. Поблуда ты моя неугомонная, – ласково обняла Надя маму. – Прохлада уже спускается на землю.   

                * * *
       Надя, обманувшаяся в своих чувствах, долго дулась на отца и старалась обходить его стороной, хоть и работали они в одной бригаде. Но в канун Троицы всё же подошла, когда он ремонтировал в поле трактор. 
       – Приходи к нам завтра рано поутру, – несмело заглянула она под колёса.
       – У вас что-то стряслось? – заволновался Степан.
       – Стряслось, – тихо буркнула Надя и пошла в степь, напевая модную среди молодёжи песенку про тракториста. 
         
                По дороге неровной, по тракту ли,
                Все равно нам с тобой по пути, –

       – Да что случилось-то? – взбудораженно закричал Степан ей вдогонку и больно ударился головой о днище трактора.
      – Троица завтра. Вместе поглядим, как праздничное солнышко играет на небе...

                * * *
         На Троицу Надя спозаранку надела новое сатиновое платье, хорошо сочетавшееся зелёным оттенком с переливом изумрудов в серебряных серёжках, подаренных отцом, и принялась посыпать полы чабрецом и весело напевать:

                По дороге неровной, по тракту ли,
                Все равно нам с тобой по пути, –
                Прокати нас Петруша на тракторе,
                До околицы нас прокати...

       – И чего это ты, трактористочка моя, нынче так принарядилась? – удивилась мать, водружая на середину стола большой свежеиспечённый каравай, украшенный взбитыми яичными белками и покрашенным в разные цвета пшеном. – На работу пора, а она принарядилась и мурлычет песни. Разве не пойдёшь? 
       – Праздник, вот и принарядилась. А на работу пойду чуть позже.
       – С каких это пор Троица стала для комсомольцев праздником?
       – У меня праздник по другому поводу.
       – И по какому же, интересно было бы знать?
       – Замуж собралась.
       – Неужто смирила гордыню? – удивилась мать.
       – Смирила. Жди вскорости сватов, – врала Надя напропалую.
       – А как их принимать без отца? Грех!
       – Знаю, что грех. И как только он придёт поздравить нас с праздником, ты его не отпускай. Хватит вам, как семнадцатилетним, обниматься в леваде. От людей стыдно!
       – Да разве он придёт?
       – Придёт. Не переживай.

                * * *
         Ночь перед Троицей Степан провёл в бессоннице. Измучился весь, исстрадался душой и с постели вскочил задолго до рассвета. Начисто выбрился, надел новую рубаху, и как только солнышко выглянуло из-за горизонта, играя длинными, золотистыми лучиками, бросился к самым дорогим своим людям. Но когда приблизился к их дому, его взяла оторопь: «А вдруг не ждут?..», и прошёл мимо, и пошёл по длинному хутору в северный его край – к истокам реки Ольховой. Там он постоял в задумчивости на берегу, побросал в воду, успокаивая нервы, засохшие прошлогодние шишечки, срывая их с рядом растущей ветвистой ольхи, попил из родника, фонтанчиком бьющего из-под песчано-глиняной кручи холодной, до синевы прозрачной воды, успокоился и пошёл обратно. Дуня и Надя с нетерпением ждали его, забивая своё нетерпение ненужной, давно сделанной работой. Они в который уже раз заново украшали комнату молодыми тополиными веточками и переставляли на столе, с места на место, посуду. И когда он наконец-то пришёл, не сговариваясь кинулись к нему на грудь и разрыдались от счастья. Степан крепко прижал их обеих к себе и по его щекам тоже покатились слёзы счастья.
       – Ладно, хватит реветь. Поешьте и скорее идите на работу, а то станете врагами народа, – первой пришла в себя Дуня и кинулась хлопотать у стола.
       – А как же праздник? – всё ещё всхлипывала Надя на груди отца и по-детски жалобно смотрела на мать.   
       – Не переживай, вечером соберёмся за этим самым столом и отгуляем за все годы и за все праздники сразу, – успокоила её мать.
     – Да, доченька. Да. Так отпразднуем! Так отпразднуем!.. – гладил Степан Надю рукой по голове и по его щекам продолжали катиться слёзы радости.
       – Ты-то хоть не разводи мокроту, – с упрёком посмотрела Дуня на Степана. – Иди лучше порежь каравай. 
      – Да-да! Конечно, порежу! – спохватился Степан и пошёл к столу.
      – Боже мой! Боже мой! Ну почему именно он оказался моим отцом? – в смятении шептала Надя, глядя как Степан ловко разрезает каравай на ломти и роняла на загорелые, румянцем полыхающие щёчки ручейки кристально чистых, невинных слёз.


                Глава 36. ФЕНЯ И МАНЯ

            Чётные годы всегда были нелёгкими для Петра Некрасова. Не стал исключением и тысяча девятьсот сороковой. В самом начале года тяжело заболела Феня. Врачи обнаружили у неё опухоль груди и положили в больницу. 
       Барбашовы, узнав о несчастье, незамедлительно прислали Фене помощницу из хутора Брёхов – её родную племянницу Маню.
       Маня оказалась девушкой примерной и скорой на руку. Она успевала не только приглядывать за больной, которую к тому времени забрали домой, но и собирать в школу племянника, и кормить и обстирывать хозяина-шахтёра. А Феня, несмотря на хороший уход, продолжала терять силы, и когда почувствовала, что жизнь окончательно уходит из неё, решилась на нелёгкий разговор с мужем.
       – Никогда не вспоминай о смерти! Никогда! – запротестовал Пётр и упал на колени рядом с кроватью больной. – Ты будешь жить долго-долго! Я купил тебе новое лекарство!
       – Нет, я чувствую, что скоро помру, – убеждённо сказала Феня. – И ты не перебивай меня. Выслушай до конца.
       – Ладно, говори, – сдался Пётр.
       – Я всё это время к Мане приглядывалась, она примерная девушка. И за мной хорошо ухаживает, и в доме прибирается, и Лёнечку в школу собирает, и тебя кормит и обстирывает...
       – Погоди, – насторожился Пётр. – Ты к чему клонишь?   
       – Я вижу, что для нашего Лёнечки не сыскать лучшей матери.
       – Сына я никому не отдам, даже не рассчитывай на это! – вспылил Пётр, забыв на мгновение о состоянии жены и о её мучительных материнских думах.
       – Ты не так понял меня, – ответила Феня уважительно-ласковым взглядом. – Ты должен жениться на Мане, когда я помру.
       – Нет! Жениться я ни на ком не буду! – возмутился Пётр. – Лёнечка уже большой, сами справимся. И не помрёшь ты, не выдумывай, – задрожал его голос. – Я же лекарство новое купил, оно точно поможет тебе.
       – Не перебивай, а то сил не хватит сказать всё до конца, – из последних сил дотронулась Феня до плеча Петра и с мольбой посмотрела в его глаза. – Прошу, женись на Мане.
       – Так она же племянница наша. И младше меня чуть ли не на двадцать лет.
       – Это не так уж и много, да и родство с моей стороны не помеха женитьбе.
       – А может, у неё уже кто-то есть на примете.
       – Нет. Я давно уже заметила, она любит тебя.
       – С чего ты взяла? – сконфузился Пётр. – Тебе показалось, наверно.
       – Нет, не показалось, так завороженно гля¬дят только на любимого человека.
       – Я ничего не знаю, и не собираюсь жениться, – продолжал сопротивляться Пётр.
       – Ты должен сделать это ради нашего сына. Она любит его как родного. Обещай, обещай!.. – стала задыхаться Феня в предсмертных муках.
       – Обещаю, Феня! Обещаю! – в испуге закричал Пётр, вынужденный согласиться с волей умирающей.
       Маня и Лёнечка, смирно сидевшие в углу комнаты на диванчике, вскочили с места и тоже упали перед кроватью умирающей на колени.
       – Тётечка! Моя любимая тётечка! Не помирай, пожалуйста! Не помирай! Я люблю тебя больше всех на свете!.. – запричитала Маня.
       – Папка, миленький! Спаси мамку! Спаси! – плакал Лёнечка, вцепившись в руку отца.
       – Обещаю, Феня. Обещаю, – повторил Пётр, сквозь слёзы и ласково прижал к себе Маню и Лёнечку.


                ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ

Амбар – небольшая постройка для хранения зерна, может быть ис¬пользована и для других целей.
Ажур – см. в ажуре.
Баз – обнесённый забором двор (у бедных и середняков – обычно плетнём, а у богатых – каменной оградой), либо огороженное место для скота – скотный баз (коровий, конский, овечий) может быть с навесом.
Байдан - Бан, Бандан (редко Майдан) – вокзал, пристань, аэропорт (уголовный жаргон).
Балка – пологий овраг, поросший травой и кустарниками, может быть как сухой, так и с ручьём или родником. Может быть мокрая, болотистая пашня.
Бубенчики – колокольчики.
В ажуре –  всё в порядке (уголовный жаргон).
Волына – пистолет (уголовный жаргон).
ГПУ – Государственное политическое управление (преемница ВЧК – Всероссийская чрезвычайная комиссия и предшественница НКВД – На¬родный комиссариат внутренних дел СССР).
Двадцатипятитысячники – для более успешного проведения на селе коллективизации в сельскую местность были направлены из городов 25 тысяч коммунистов, зачастую толком ничего не понимавших в сельском хозяйстве, но готовых выполнить любое требование партии. Эти 25 тысяч коммунистов заняли практически все руководящие посты на селе и стали настойчиво насаждать грабительские принципы хозяйствования, поощряя подлость и предательство (за редким исключением – прим. автора).
Дюжина – мера поштучного счёта однородных предметов, равная 12. Широко применялась до введения метрической системы и применяется до сих пор при комплектации, например, сервизов, комплектов вилок, больших гарнитуров мебели, которые выпускаются почти всегда на 12 или 6 (полудюжина) персон.
Жабрей – перекати-поле. Степное растение.
Жирный – богатый (уголовный жаргон).
Завеска – женский передник, фартук без нагрудника (хвартук – казач.).
Закадычный – давний друг; самый лучший; не разлей вода.
Капуста – деньги (уголовный жаргон).
Кликуша – предсказательница, гадалка.
Клуня – помещение (амбар) для зерна.
Конь – сотрудник тюрьмы, колонии, нелегально доставляющий осуж¬денным запрещённые к хранению предметы (уголовный жаргон).
Ксива – нелегальная записка (уголовный жаргон).
Кум – оперуполномоченный (уголовный жаргон).
Левада – (на Верхнем Дону произносится ливада или лявада) – ма¬ленькая роща у реки, находящаяся в личном пользовании казачьей семьи. В настоящее время любая роща у реки, в балке или в овраге.
Линейка – легкая четырехколесная дорожная повозка, на 4-х человек с возможностью усесться по обе стороны, спиной к спине. Обычно мягкая рессорная, иногда без рессор.
Навовсе – совсем, навсегда.
Наган – так в народе называли, обобщая, пистолеты и револьверы любых систем и модификаций. Изначально название произошло от револьвера системы наган, образца 1895 года, разработанного и выпускаемого промышленниками братьями Эмилем и Леоном Наган.
НКВД – Народный комиссариат внутренних дел – Центральный орган государственного управления СССР по борьбе с преступностью и поддержанию общественного порядка. Образован 10 июля 1934 г. В 1946 г. преобразован в МВД СССР. 
Пахан – уголовный авторитет (уголовный жаргон).
Перо – нож, холодное оружие в целом  (уголовный жаргон).
Прицепщик – работник обслуживающий прицепное устройство (к примеру сеялку) – в данном случае к трактору.
Сгондобить – сделать, сотворить, смастерить кое-как, в спешке, пло¬хо.
Сорокино – с 1938 года г. Краснодон (Луганская область, Украина).
Снимать на карточку – фотографировать.
Тавричане – переселенцы из южных районов Украины.
Таранить – тащить, приносить (уголовный жаргон).
Фаэтон – лёгкая коляска с откидным верхом.
Фордзон – тип трактора. (по названию американской фирмы Ford and Son (Форд и сын). Первые трактора «Фордзон-Путиловец» в СССР выпущены в 1923 году заводом «Красный путиловец», ныне Ленинград¬ское объединение «Кировский завод».
Хозяин – начальник лагеря, тюрьмы, колонии (уголовный жаргон).
Чекушка – круглая бутылочка в 250 граммов.
Шишаки – украшения в виде шаров.
Шкив – колесообразная металлическая деталь, приводимая в движе¬ние ремённой передачей (ремнём).
Шлях – Большая наезженная степная дорога на Украине и юге России. Торговый путь в пределах войска Донского.
Шмон – обыск (уголовный жаргон).




БИБЛИОГРАФИЯ

КНИГИ:

1.  С. Хоршев-Ольховский. «ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА»,  роман, издательский дом 
     «Альбион», 2009, Лондон.  ISSN 1691-5720, издание 1.

2.  С. Хоршев-Ольховский. «ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА», книга 1, 2018, Москва,
       Серия «Золотые пески Болгарии», ISBN 978-5-906957-81-8
       Издание 2.

3.  С. Хоршев-Ольховский. «ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА», книга 2, 2020, Москва, Серия «Благословение» им. Сергия Радонежского, 
ISBN 978-5-00153-215-6
Издание 3.


 «ЧЕТЫРЕ  БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА»
          ГЛАВЫ ИЗ РОМАНА:
 (Отдельные публикации в газетах, журналах, альманахах и сборниках):

1. Газета «Молот» №,№ 11-12, январь 1999 г., Ростов-на-Дону.
    Глава из романа.

2. Газета «Слава Труду», №, № 87-89, 94,  96-100, 102-104, 17 августа – 25 сентября 1999 г., Кашары, Ростовская обл.
    1-я часть романа.

3.  Литературная газета «APIA» № 7, май 2008 г., Ларнака, Кипр.
     2 главы из романа.

4.  Журнал «Дон» № 3-4, 2009 г., Ростов-на-Дону.
     Глава из романа.

5.  С. Хоршев-Ольховский. «Клетчатый Пиджак». 2010, Лондон. ISBN 978-9984-30-177-8.
     Глава из романа, стр.114-117.

6.  Литературная газета «Альбион и мир» № 5, 2010 г., Лондон.   
     Глава из романа.

7.  С. Хоршев-Ольховский. «Запах родины», Повести, рассказы, очерки, интервью, главы из романа, стихи друзей. 2015, Лондон. 1-я часть романа, стр. 95-156.
ISBN  978-9934-14-577-3    

8.  Газета «Наш край» (Части 1-3). Миллерово, Ростовская обл.
       Часть 1: С № 252-254, № 255-257, 21-28 декабря 2016 г., и № 5-7 от 14 января 2017 г.,  до №  67, 06 мая 2017 г. 
       Часть 2.  С № 83 от 08 июля 2017 г. до № 53 от 7 апреля 2018 г. 
       Часть 3.  С № 27 от 14 апреля 2018 г. до № 6 от 26 января 2019 г.

9.  Газета «Слава труду» (Полная  публикация),  Кашары, Ростовская обл.
       Часть 1:  С  № 25 от 01 июля 2017 г. до № 38 от 30 сентября 2017 г. 
       Часть 2:  С  № 40 от 14 октября 2017 г. до № 19 от 12 мая 2018 г.
       Часть 3.  С № 23 от 09 июня 2018 г. до № 14 от 13 апреля 2019 г.
       Часть 4.  С № 15 от 20 апреля 2019 г. до №  42 от 02 ноября 2019 г.
       Часть 5.  С № 1 от 04 января. 2020 г. до № 7 от 22 февраля 2020 г.

10.  С. Хоршев-Ольховский. «Избранное». Повести и рассказы. 2019, Москва. Главы из романа, стр. 240-249.
      ISBN 978-5-00153-068-8