В четырехместной, просторной палате хирургического отделения районного центра Быстрянка находились два человека - это бывший сельский учитель Тимофей Стародумов, деревенский приезжий старик, и немолодой шофер фабричной автобазы Максим Паленый. Дедушка вот уже, как неделю ожидал сложную операцию - ему должны были удалять на пояснице грыжу, Максиму же, всего несколько часов назад ампутировали все пальцы на обеих руках. По глупости произошла с ним беда - мужик, крепко перебрав в гараже с товарищем чистого спирта, под утро пешком возвращался домой, и немного не дойдя до собственных ворот, упал и пролежал на морозе около часа. Спасло Паленого чудо - на него, почти уже окоченевшего и еле-еле живого случайно наткнулся шедший с ночной смены сосед.
– Проснулся? – услышав рядом с собой на кровати шевеление, повернулся к шоферу лицом Тимофей. – Дооолго спал. Как привезли с реанимации-то помнишь? Ха-ха-ха! Ну, ты их во сне и материл.
Максим не отрываясь от подушки, с трудом помотал чугунной после тяжелой и продолжительной операции головой, и болезненными, полуоткрытыми глазами обреченно посмотрел на свои забинтованные кисти.
– Ни че, со временем привыкнешь. – попытался приободрить его старик. – И без рук, и без ног люди тоже на свете не хуже живут. А у тебя, слава Богу, только пальцы отняли. Врач-то, Легаев, сказал, все нормально прошло.
Паленый, теперь уже окончательно придя в чувство, все рассматривал свои, похожие на белые боксерские перчатки руки, и от боли чуть-чуть подергивался лицом.
– На фронте, и не такое случалось. – кивал серебристой шевелюрой дед. – Ни че. И в этот раз победим.
– Я ж не на фронте, я ж простой шофер. – прошептал сухими губами Максим. – Как мне без рук?
– А кто говорит, что ты без рук? Хм. Пальчики чуть-чуть подрезали и все. Делов-то на ломаный грош. Скажи спасибо, что зараза дальше не пошла. А то бы выше откромсали.
– Куда еще-то выше?
– Ну, не скажи, не скажи. Докторам только дай в руки скальпель. Нормально чувствуешь себя?
Шофер, как-то неловко вздохнул, и зажмурившись, скорее больше от обиды за ту ситуацию, в которую он угодил, чем от боли, вновь молча мотнул головой.
– Терпи, родной. – причитал полусидя на кровати дедушка. – Скоро полегчает. Она любая операция хреново, хоть грыжа, хоть аппендицит. Ладно, что насмерть не замерз, а то беседовал бы щас с червями. Кхе-кхе-кхе.
– Как-нибудь, поди, справлюсь? Ты как думаешь?
– Куда ты денешься? Хех. Конечно справишься. У тебя выбора другого нет. Годов-то сколько?
– Мне-то? Да уж полтинник разменял.
– Всего-то? Кха! Шнурок! Еще вся жизнь впереди. Ты мне щас моего отца напомнил. Вот у меня папаша был. Лихой! В какие только передряги не встревал родитель мой по пьяни. Но, слава Богу, тоже обошлось.
– Ой. – нечаянно задев правой рукой возле кровати тумбочку, ойкнул от боли Максим.
– Больно? Ни че, справишься, Бог даст. Восстановишься, и снова за руль сядешь. Только больше так зимой не пей. Пока тебя оперировали, мать-то все мне в коридоре рассказала. Хорошая она у тебя, только шабутная больно. Ни че, справишься, как на собаке зарастет.
– Скорее бы уже.
– Скоро только кошки родятся, да и то слепые. Отдохни. У тебя уже все закончилось, а у меня еще впереди.
– Отец-то живой? – чтобы хоть, как-то отвлечься, спросил у дедушки Максим. – Хотя наверно...
– Куда там живой? Ушел давным-давно. Ох, и крепкий человек был. Вечная память. И главное, совершенно безотказный. Умер, правда, рано, в шестьдесят. Зато сроду ни хворал, не было ни насморка, ни кашля. Придет, бывало, в дупель пьяный, одежда от мороза колом стоит. Утром ее еще невысохшую на себя напяливает, и на работу по морозцу пешком. Ни че не брало. Заговоренный был, что ли? Как-то люди шли по улице на Рождество, глядят, а это батя на обочине валяется, в три дырочки сопит. Аж снежком чутка его припорошило. Те привели его домой, так мы с мамкой думали, что теперь точно околеет. Ошибка вышла. Наутро был живее всех живых.
– А умер-то так рано отчего?
– Помер-то он отчего? Так этот краб сгубил, с клешнями. Все люди умирают только от него. Остальную-то холеру, вроде лечат?
– У меня у батьки шурин, дядя Митя, тоже как-то раком заболел. Как только диагноз-то этот страшный подтвердился, он давай набрякивать мне, дескать, найди, Максимка, медовухи, хочу, говорит, перед смертью сладкого попить. А мне разве жалко для него? Нашел на пасеке у одного барыги. И знаешь, что? Через неделю, он снова поперся в больничку, только теперь уже в областную, и там ему врачи сказали, что он абсолютно здоров.
– Это как же так? Медовухой исцелился? – не поверил сказанному дед.
– Да нет, конечно. Хм. Те самые первые анализы, что он сдавал у нас в Быстрянке, оказались другого мужика. Напутали там, что-то.
Немного оклемавшись, Максим снова загонял в голове нехорошие мысли, и он, чтобы разгрузить мозг, кое-как накинул на себя сзади джемпер и подошел к окну.
– Кем батька-то по жизни был? – бодро спросил шофер, оглядывая ослепительно белую кленовую рощицу, окружавшую небольшой больничный двор.
– Да много кем. – листая на кровати учебник по истории Древнего мира за пятый класс, медленно промолвил Тимофей. – И сварщиком у нас работал на заводе, и на подсобном хозяйстве, и углежогом, кем только не был он. Но на пенсию он с леспромхоза выходил.
– Вот это биография. Вот это я понимаю. Поносила нелегкая мужика.
– И не говори. Я помню, когда тятя на подсобном-то у нас трудился, так че только домой нам с матерью по темной ноченьке не приносил.
– Что оттуда можно принести? Это же не склад.
– Ошибаешься. Там столько всякого добра. Жадный был до халявы. Ужас! Как-то даже полный картофельный мешок подсолнуховых семечек припер. Грызть, не перегрызть. Оказывается, дали им с напарником с Авдеичем от ихней богадельни важное задание, целый кузов семечек в соседний район для посадки отвезти. Ну, надо, так надо, сказано-сделано. Так эти иисусики, под шумок по одному мешку себе домой закинули, несколько штук по дороге на самогонку обменяли, ну, а что осталось, адресату довезли. Приемщик поглядел на этих пьяных бегемотов, и тут же докладную накропал на них. Чуть вместо семечек, самих не посадили.
– Выгнали с работы?
– Нет, повысили в должности. Ха-ха-ха! Конечно, вытурили. Ну, а как? Эх-хе-хе. Любил мой батька выпить, ох и любил. Мать рассказывала, как они по молодости замешали с друзьями целую сорокалитровую флягу браги. И самое-то интересное, чтобы она скорее забродила, положили эту емкость в люльку мотоцикла, и катали по жаре весь день. Ха-ха-ха! Голь на выдумки хитра.
– Ладно. Они жизнь прожили. Не нам их судить.
В восьмом часу вечера, в пустом, длиннющем коридоре, через приоткрытую дверь до мужиков донесся грубый женский голос, это была разносчица еды.
– Готовимся к приему пищи! – забазлала она. – Сегодня на ужин пюре с мясом и чай.
Все пациенты хирургии, те, кто не еще спал, и те, которые не пошли курить, сразу же засуетились.
– Щас стали лучше кормить. – от души нахваливали ужин двое пожилых мужчин, которых должны были выписать со дня на день. – Я помню, лет десять тому назад в областной загорал с простатитом, так жрачка так себе была. Один раз мне в супу кусочек курицы попался, так меня в палате чуть врагом народа не объявили тогда. А щас, гляди, и мясо, и минтай, и фрукты-овощи всегда. Правильным стал рацион в больнице.
– А как же? С голодухи разве выздоровеешь ты?
– Много жрать на ночь, тоже не есть хорошо. – пережевывая боковыми зубами жилистый кусок плохо отваренной говядины, пробубнил мужик. – Иной раз дома перед сном намелешься, и потом часов до двух ночи, слушаешь, как жена тебе под ухо храпит.
Разносчица, рыхлая, крашеная ядовитой охрой женщина в застиранном фартуке лилового цвета и старомодной вязаной шапке, по-хозяйски подкатила к стародумовской двери тележку с большими эмалированными кастрюлями и подносом хлеба, и ее взгляд тут же остановился на тумбочке, на которой у деда лежал учебник.
– Удивительно даже. – тут же заохала она. – Я уж думала, что больше никто не читает.
– Как это не читает? – вытащил из-под подушки очки старик и нацепил их.
– Знаешь, сударушка, сколько у меня дома этого добра скопилось? Уже даже и не знаю, куда мне их девать.
– Да молодец, молодец. Хм. Сударик. У меня сын, Тимка, тоже очень любит читать. Была бы только у меня зарплата больше, весь магазин скупила бы ему.
– Ишь ты. Тимка, говоришь? Тезка мой? Сколько пацану-то? – стал заигрывать с деловой барышней дед.
– Четырнадцать. Одна его ращу. – зачем-то сказала она и заулыбалась. – Давайте, мальчики, я вам побольше положу еды-то. А ты тем более, хлопец, после операции, тебе надо поправляться скорей.
Сполна отоварив больных, женщина аккуратно прикрыла за собой дверь, и в коридоре вновь зазвучал ее командный голос и раздражающий слух тележный скрип.
Стародумов поднял свои оживленные добрые глаза на Максима и стал медленно-медленно размешивать алюминиевой ложкой желтое, водянистое пюре.
– Не позавидуешь бабе. – озабоченно пробубнил дедушка. – С утра до вечера возить эту бурду.
Паленый промолчал.
– Слышал, что она сказала? – все не унимался Тимофей. – Книжек парню, не на что купить. Дожили. Хотя, какие с такой зарплатой книги? Дай Бог бы за коммунальные услуги заплатить. А книга, это знания. И как их при таком раскладе получить?
Максим одними запястьями пододвинул полную тарелку поближе к себе и стал медленно кушать.
– Че не говори, а в больнице лежать не сладко. – взглянул он на деда, который с удовольствием уплетал за обе щеки. – У меня вон у родственника недавно обнаружили сахарный диабет. Вот уж, где беда-то. Сроду никто бы не подумал, ведь здоровенный был, как бык. Раньше каждый месяц с нетерпением пенсию ждал. Получит, бывало, деньги, и бегом за водкой. А сейчас, что? А щас он говорит, жизнь стала скучна. Дескать, расписался в ведомости у почтальонши, и все гроши до копейки в носок.
Тимофей тщательно выскоблил корочкой ржаного хлеба свою тарелку, и принялся пить уже остывший чай.
– Ты про своего отца недавно тут напомнил, что рано он ушел. – вернулся к недавнему разговору Максим. – А у меня, ты представляешь, еще дед живой. Девяносто семь исполнилось недавно. Звонит мне тут на той неделе, дескать, уж больно надоело ему жить. – заново учившись держать ложку двумя запястьями, все никак не мог подцепить ею кусок мяса Максим.
– Ну, а как же? Годы. Мне вот восемьдесят, а и то иной раз тоже заскребет в душе.
– А я, как раз тогда с похмелья был. – продолжал Паленый. – Тот стонет, и стонет. Я возьми, да и скажи, ну, раз надоело, возьми веревку, да во дворе повешайся ступай. Старый дурак. Всех родственников, леший, задолбал.
Старик после плотного ужина вальяжно растянулся на кровати и закрыл глаза.
– Как же здорово жить-то. – сам с собой заулыбался дед. – Оно знаешь, вот так задумаешься иногда, особенно вечером. Эээх. Сколько же мне еще волочить этот свой крест? Уж лучше бы подольше. Не охота умирать. Вот прямо бы и не умирал вовсе.
Максим искоса поглядывал на рябое, истощенное, лицо старика и молчал.
– Послушай меня. А вот, как бы ты предпочел прожить эту свою жизнь? – дед открыл глаза и живо повернулся к шоферу. – Полную приключений, но рано уйти, или жить похуже, но подольше?
– Ну, уж нет. – тут же оживился Паленый. – Пусть лучше будет похуже, но хотелось бы до старости дожить.
– А ты знаешь, как у поэта Пушкина в Капитанской дочке? – и бывший сельский учитель вдруг скинул с себя одеяло и сел.
– У кого, у кого?
– У Александр Сергеича в Капитанской дочке. Однажды орел спросил у ворона: – Скажи, ворон, почему ты живешь на свете триста лет, а я только тридцать? – Оттого, батюшка орел. – отвечал ему ворон. – Что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной.
– И все, что ли?
– Слушай дальше. Орел подумал-подумал, а давай, говорит, и я попробую питаться тем же. Завидели, значит, птицы мертвую лошадь, спустились и сели на нее. Ворон стал клевать, да нахваливать. Орел клюнул один раз, клюнул другой, третий, замахал крыльями и сказал ворону: – Нет, ворон, чем триста лет питаться падалью, лучше один раз напиться живой крови, а там, что Бог даст.
Паленый, так ничего и не поняв, пожал плечами.
Пару минут помолчали.
– А зачем вообще умирать? – как бы сам у себя спросил Максим.
– А и не зачем.
– Вот-вот.
– Пока сверху тебе разрешают, надо жить. Тут ты чувствуешь все. Все это блаженство ощущаешь земное. Вот, к примеру, взял ты кусок копченой колбасы в рот, и ты сразу же чувствуешь, что это колбаса. Не рыба, не картошка, не морковка, а колбаса. Или взять ту же музыку. Зазвучала русская гармошка, и у тебя мороз по коже пошел. Да, как же славно-то она играет.
– Ну, ты, бать и даешь. Колбаса, она и есть колбаса. Что в этом такого необычного?
– Ну, не скажи. Ты прямо, какой-то заторможенный. Ну, нисколько в тебе радости нет. Так жить-то не скучно?
– А че мне веселиться? Я кто такой? Фантик. Можно подумать, что начальник я.
– Знаешь, о чем я сейчас подумал?
– О чем? – ухмыльнулся Паленый. – Опять о своей колбасе с гармошкой? Или о жизни? Ха-ха-ха!
– Дурак! Ржешь сидишь. Сам-то думать умеешь?
– А то разве нет. Хм. Я вот щас посмотрел в окошко и подумал, а сколько же эта больница стоит деньжищ?
– Да ну, тебя. Я тебе про попа, а ты мне про попову дочку. С тобой пытаешься поговорить о душе, а ты мне чушь, какую-то тут чешешь. Хм.
Еще помолчали пару минут.
– Ты хоть женатый? – снова заерзал на провисшей кровати дед. – Или холостяк?
Максим сразу же сделался, каким-то немного раздраженным. По его опустошенному, холодному взгляду на небритом лице было отчетливо видно, что не по душе ему пришелся этот неприятный для него вопрос.
– Хотя, как, поди, неженатый, во столько-то годов.
– А не поймешь, женатый, или холостой. – в голосе Максима тут же почувствовалась и обида, и одновременно злость. – Если по пачпорту, официально, то женатый, ежели по факту, то вместе не живем уж десять лет.
– Ух, ты! Много ведь.
– Много говоришь?
– Ну, а как же?
– Она живет у дочки в городе в ведомственной общаге. Та в драмтеатре у меня работает в буфете, ну, и моя Клавдия там же билетершей при ней.
– Семейный подряд? Ну, а ты что не уедешь к ним?
– Куда к ним? Хм. В клоповник, что ли? Хм. Четырнадцать квадратных метров. Еще чего не хватало. Я птица вольная. Мне и тут неплохо, если что.
– Как-то не по-человечески у вас получается. – замотал сединой дед. – Кто в лес, кто по дрова.
– Ну, не хочет быть со мной она. Ты думаешь, я мер не принимал?
– Ну, а причина-то разлада кроется в чем?
– В чем причина? Говорит, мало получаю. Хм. Денег не хватает, ни на что.
– Ну, это знакомая возня. Знаешь советский анекдот?
Максим пожал плечами.
– Газетный киоск. Мужчина спрашивает: – А Правда есть? Ему отвечают: – Правды нет. – А Россия? – Продана. Есть Труд за три копейки.
– Вот и я о том же ей толкую. Их всегда будет мало, сколько не неси. Сегодня притащу много, похвалишь, завтра принесу меньше, опять за горло возьмешь. Аппетит, дело такое, манкое.
– В этом я с тобой согласен. – рассудил Тимофей и его лицо сделалось серьезным.
– Спрашиваю у нее, зачем тогда вышла за меня? Искала бы себе богаче. А она знаешь, что ответила?
– ???
– Не догадаешься. Замуж ей хотелось невтерпеж. На любого тогда была согласна, хоть хромого, хоть косого, лишь бы из детдома умотать. Сирота она. Ее предки, когда Клавка еще крохотной была, в аварии погибли. Родство малышку отказалось забрать, у тех своих детей было много. Там в детском доме, Клавка и росла. И тут я, такой нарисовался принц. Тьфу! Пожалел ее тогда. Щас вот я задним умом-то понимаю, что не зря меня отговаривала мать. А мать сердцем неладное чует.
– Любовь? – зачем-то съехидничал старик.
– Да, какая любовь, по залету закрутилось, завертелось, и все. Я предлагал аборт ей сделать, так она мне чуть не выцарапала глаза. Ох, и характер, ох и дурной. Стопки выпить лишней не давала, сроду нападала на меня. Ладно, мамка заступалась, а то бы я делов наворотил.
– Боевая у тебя жена. – вновь осудительно нахмурил брови дед. – Ох, и боевая.
– Да ну, ее. Показухи больше. А так, тьфу!
– Ну, одному куковать, это тоже, знаешь ли, не фонтан. А как же женская ласка?
Максим махнул рукой.
– А кто сказал, что я один? У меня свои, прикормленные лунки есть. Думаешь, в поселке мало одиноких женщин? Есть еще грибные места. Ха-ха-ха!
Дедушка, тоже перебравший в свое время немало разных экземпляров, заметно повеселел.
– Думаешь, я не звал ее назад? – с тоской промолвил Максим. – Да мы уж и привыкли жить раздельно. Тем более, она теперь при должности, оперилась вся.
– Выходит, щас один живешь?
– Ох, и любопытный. Ай-яй-яй. Нет, представь себе, не один. – сухо ответил Максим. – С родителями.
– С родителями? Кхех.
– А что в этом такого?
– То есть, на всем готовом? Кормят предки-то, поди, тебя?
– А кого еще им кормить? У них больше никого нету.
– А правнуки? Дети-то у дочери хоть есть?
– На одном месте шерсть. – усмехнулся шофер. – Есть у нее пацан, мой внук. Правда, она сама давно в разводе.
– Она-то чего?
Максим напряг желваки.
– Да зять, скотина, снюхался в командировке, с какой-то незамужней шкурой, бегом собрал свои вещички и свалил.
– Выходит, несерьезный попался тип? – спросил дед.
– Да раньше вроде был нормальный, без заскоков. Правда я видел его всего два раза, первый, когда они расписывались с Люськой в ЗАГСе, и второй, когда я их с роддома с внуком до общаги довозил.
– Наша современность. – осудительно замотал головой дед. – Это у них щас у молодежи в порядке вещей.
– Не современность, а дурость. Самая обыкновенная глупость. Вот че он от Людмилы-то моей удрал?
– Эх-хе-хе. – протяжно вздохнул старик.
Максиму вдруг, ни с того, ни с сего стало любопытно, перестал ли идти на улице снег? Он немножко привстал с кровати и потянул шею в окно.
– Зима нынче морозная и снежная. – сам с собой рассуждал он. – Мне вот интересно, а дороги трактор в эти снегопады чистит, или нет?
– На то она и зима. – услышал его Тимофей. – Хотя, это разве снегопады? Вот в ранешнее время снегу было...
– Я ваше время не застал. Я просто думаю, мне ведь скоро за баранку, я говорю, на работу скоро выходить. – и Паленый снова посмотрел на белые бинты.
– Не скучаешь по жене-то? – опять задел за больное дед. – Не сниться ночью?
– Как тебе сказать? По-всякому бывает. Когда выпью, тоскую, когда долго не пью, сильно злюсь.
– А в этот-то раз, так напился почему? Что, аж не дополз до дома?
– День рождения отмечал ее.
– Ух, ты! Один?
– Вдвоем с товарищем. А мне большая компания без надобности. Позвонил ей на рабочий в кассу, а она меня на три советских буквы послала. А я, что, пропащий? Ну, я и обиделся, и нализался вдрыбадан.
– Как же глупо получилось все.
– Не то слово. Нихрена не помню, как упал. Ладно, Левку Белоногова, соседа моего, кто-то мне под руку послал, а так бы скоро родичи девятый день справляли.
– Как это кто? Хм. Бог послал. – сразу же отозвался дед. – Каждая судьба идет от Бога. А от нее не убежишь.
– Может быть и так. – вздохнул Максим и вновь окунулся в воспоминания. – Помню, когда с женой-то вместе жили, коленки ей, бывало, после бани целовал. Ох, и важная она была.
– Гордая такая?
– Это мягко сказано. Сама вроде из детдома, по делу-то должна податливая быть, а она, наоборот, с характером попалась. Не захотела с родичами под одной крышей жить. Хотя они ее любили.
– С родителями? – удивился старик. – Своего-то, выходит, не было у вас угла?
– А зачем он нам? У предков дом большой, хозяйство, отец-то мой шофером у секретаря райкома был. Я же по его стопам пошел, только на автобазу.
– А может из-за этого она ушла-то? Не захотела со свекровью жить?
– Это для нее она свекровь, а для меня мамка. Кровь и плоть. Нет. Ты давай меня тут с толку не сбивай. Мать, это дело святое. Мать, это мать. А этих намалеванных кикимор, в каждой заводской общаге в городе по рупь писят.
Дедушка осуждающе посмотрел Паленому в глаза.
– Или она щас думает, что кто-то на нее там клюнет? Очень я в этом сомневаюсь. – усмехнулся шофер. – Кому нужна эта облезлая дешевка? Она, к тому же, на несколько лет старше меня.
– Выходит, так и будешь жить один?
– А это мы еще посмотрим. – в возбужденных глазах у Максима промелькнул огонек. – Я больше в рот ни капли не возьму, может и найду какую. – и он стал заново рассматривать свои забинтованные кисти.
Старик изрядно притомившийся от долгой и нудной беседы, взбил своими костлявыми руками под головой подушку, и отвернувшись к стене, закрыл глаза.
– А знаешь, почему сейчас происходит оскотинивание общества, почему мы так плохо живем? – не поворачиваясь к собеседнику, задал дедушка крайний вопрос. – Да потому, что нам похрену друг на друга. Правильно она ведь недавно сказала, что люди у нас перестали читать. Лишь культура, высокая, нравственная и искренняя, от сердца вера, которые всегда предполагают самоограничение материальных запросов, только это может стать спасением всей земной цивилизации и наших заблудших душ. Как сказал один философ - человеку вообще сейчас нужна только скамеечка, чтобы подумать, посидеть.
Максим, также вытянувшись во весь рост на кровати, все думал о своей неполноценной жизни и молчал.
– Тоже мне, мудрец. Хм. Я как у попа Силуана на исповеди побывал. – пробубнил себе под нос Максим, разглядывая дедушкину горбатую спину. – А я, лапоть, всю свою жизнь чужому человеку изложил. Хм.
Был одиннадцатый час. Тимофей крепко спал. Максим же в полной тишине лежал на боку, и задумчиво наблюдал за кружившимися за стеклом снежинками. Как только дедушка угомонился, он тоже хотел было поскорее заснуть и отключиться от нехороших мыслей, роящихся в голове, однако, как Паленый не старался, сна не было, что называется, ни в одном глазу.
– Наконец-то этот день почти прошел. – с ужасом вспоминал Максим ворох сегодняшних событий, и косился на храпящего старика. – Наелся ветеран харчей, и в люлю. Хм. Все уши с этой грыжей прожужжал. Ну, а как же по другому-то, для него это не шутки, а целая эпопея. Восемьдесят лет. Да для этого возраста, может быть каждый день, как последний, а тут еще предстоит наркоз. Эх-хе-хе. Хоть и старый, хоть и тапки скоро одевать, а на операцию приехал. А все потому, что, кем бы ты ни в этом мире не был, сколько бы тебе не было лет, жить охота пуще всего на свете. Последние подштанники за жизнь отдашь, и будешь прав.
Пока Паленый в очередной, уже который по счету раз ворочался в постели и пытался заснуть, дверь в их душную палату слегка приоткрылась, и на свету показался одетый в вытянутое трико и оранжевую футболку малознакомый мужик, с которым они сегодня вместе ходили на перевязку.
– Эй, товарищ. Ты спишь? – простывшим голосом прошептал мужчина, таращась, куда-то в темноту.
Максиму стало любопытно - это зачем его принесло?
– Чего тебе? – чтобы не разбудить соседа, тоже шепотом спросил он.
– Водитель с автобазы, случайно не ты?
– Случайно я. Чего хотел?
– К тебе пришли там.
Паленый тут же поднялся с кровати, не зажигая свет, кое-как натянул на себя спортивные шаровары и майку, и вышел на цыпочках в коридор.
– Кого это там черт принес? – перебирал он на ходу возможных гостей. – Матери, небось, опять не спиться? Хотя, навряд ли. Она же знает, что я после операции сплю.
Протопав медленным шагом через всю «взлетку» к выходу, Максим легонько навалился плечом на дверь и сразу же оказался на лестничной площадке, где в разрешенное время встречались с больными посетители, и сюда же выходили все курить.
– Живой? – шофер услышал из угла голос дворника с автобазы Данилыча, шабутного, вечно поддатого старика, с которым они постоянно пили. – А я сначала думал, что ничего серьезного, так, малость зацепило, пока отец мне твой про ампутацию-то не сказал.
Максим удивившись такому позднему и неожиданному визиту, закачал головой.
– Ты, это что ль? Хм. – аж присвистнул он. – Скажи спасибо, что у меня бессонница.
– Болит. – сочувственно кивнул на забинтованные руки дворник.
– Немного.
– Под корень откромсали? Или оставили чуть-чуть?
Паленый пожал плечами и опасливо присел рядом с товарищем на скамью.
– Я разве знаю? – брезгливо взглянул он на растрепанные бинты. – Видишь, все еще в повязках?
– Давай, рассказывай, и как же умудрился-то ты так?
От этих бесконечных расспросов, охов-вздохов, сердце Максима заколотилось в груди, как никогда.
– Невмоготу? – все допрашивал Данилыч приятеля и без конца ерзал на скамье.
– На тройку.
– И хорошо, что не на кол. А я обезболивающее прихватил с собой. – вдруг многозначительно заулыбался дворник. – Давай оформим грамм по пятьдесят? – и осторожно погладил шофера по теплому плечу.
Увидев в приглушенном свете плафона, вынутую из за пазухи драного полушубка поллитровку, у Максима мгновенно затрепетало все внутри, и он, чтобы их не срисовали посторонние, на всякий случай заглянул в приоткрытую дверь хирургии. В отделении в этот момент было так спокойно, что даже дежурная медсестра, снующая еще недавно без конца взад-вперед по коридору, куда-то исчезла и лишь настольная лампа горела желтым светом на маленьком столике у нее в закутке.
– Самому-то, че дома не сидится в такой мороз? Или ты проспиртованный у нас, не мерзнешь? – поинтересовался Паленый.
– Успею, насижусь еще. Дом никуда не убежит. Да и тебя проведать надо. Шутка дело. Мне, как отец-то рассказал, так у меня настроение пропало.
Максим голодными глазами снова незаметно покосился на целый пузырь.
– Стакан-то захватил? – радостно прошептал он.
– Стакан-то? Может тебе еще и ананас, на закусь надо было принести? Давай так, из горла пей, не барин.
– Ну, давай, только по чуть-чуть. Чтобы выхлоп не почуяли эти.
– Все в порядке. Не боись. Мне барбарисок бабка насовала. Ни одна собака не учует нас.
– Ну, с Богом. – выдохнул Максим, и прихватив запястьями бутылку, стал пить.
Занюхав тут же выпитое рукавом дедушкиного полушубка, Паленый на несколько секунд замолчал, ему было любопытно, какие слухи ходят о нем по селу?
– Че в гараже-то говорят про меня? – первым делом спросил Максим.
– А че им говорить-то? Говорят, в Москве кур доят.
– Я ведь серьезно спрашиваю, а ты все шутишь.
– Да брось ты. Кто они такие, чтобы нас судить?
Дворник тоже следом за товарищем отхлебнул из запотевшей, ледяной бутылки несколько знатных глотков самогона, и достал из кармана овчины леденцы.
– Толкуют, что Колька Глотов постарался. – у гостя от ядреного первача моментально побагровело его бородатое, с широкими бровями лицо. – Будто бы это он тебе в предбаннике, клешни колуном отрубил по локти.
– Чего-чего? – стал заикаться от услышанного наговора Максим. – Какие еще клешни? И он-то тут причем? Да и за что?
– А ты пойди им, трепачинам, объясни. Якобы, ты в ту ночь, когда мы с тобой в подсобке спирт-то побеждали, после к Глотовым домой на огонек забрел. Понятно, что не с пустыми руками. Ну, а когда Миколу силушки покинули, ты с его Зинкой в бане миловался...
– Бред, какой-то. – не захотел дослушивать дворника Паленый. – В какой еще бане? Ты че, Данилыч, тут несешь?
– Это я-то несу? Это они сочиняют. – немного возмутился оскорбительному тону старик. – Я видел, каким ты с базы ночью уходил. Тебе не то, что в Зинкину корзинку, тебе ногой в штанину было не попасть.
– Ну, хорошо-хорошо. И чего дальше?
– И тут, будто Кольша оклемался, и голых вас застукал там.
– Вот идиоты. А они, что, не знают, что Зинаида мне троюродная сестра?
– А им, какая разница? Хех. Раз ты после операции в больнице, значит, что-то же серьезное с тобой. Из-за чего-то ты сюда заехал.
– Вот языки без костей. Тьфу! – с досадой замотал головой Паленый.
– Я пробовал им объяснить, как на самом деле было, да только кто поверит мне?
Максима от таких неприятных, а главное лживых новостей, мгновенно бросило в жар. Он с жадностью сделал из бутылки еще пару приличных глотков и насупился.
– Начальник, как? – сурово прохрипел он.
– Зозулин-то? А че ему будет? Хм.
– Он-то про меня, что говорит? С работы, поди, выгнать хочет?
– Больно ты нужен. – промочив в очередной раз из бутылки горло, недовольно процедил визитер. – Ему не до тебя. Он сам, какой уж день не просыхает на больничном. Михалыч задолбался водочку ему домой возить.
– А на хозяйстве, кто тогда остался? Калинин?
– Ну, а кто ж еще? Калинин, этот прохиндей. Его-то, че тебе бояться? Он же вам дальняя родня.
Проговорив до половины первого про обыкновенные житейские дела, мужики не заметили, как допили целую бутылку. Внутри у Паленого от принятой на грудь столь внушительной дозы, вдруг стало так хорошо, что он решил, будь, что будет, отправить Данилыча за второй.
– Сможем еще сообразить? – спросил Максим.
– А ты осилишь? Твоим рукам не навредит?
– Нормально. Только у меня ни копья?
– Мне-то, друг, не жалко. Лишь бы тебе на пользу пошло. – рассматривал хмельными глазами больного дворник. – Щас до Никитиных схожу, они по ночам торгуют. Я думаю тебе, как ветерану куликовской битвы, не откажут в долг дать? Потом сочтешься, выздоровеешь.
Только старик собрался идти, как где-то на первом этаже, в самом начале лестничного марша послышались чьи-то подозрительные, тихие шаги.
– Тааак. Это, что у нас тут за гости такие? – опешил от увиденной картины ответственный по отделению доктор. – Я не понял, а ты, Паленый, что это не спишь?
Максим, чтобы врач не учуял запаха спиртного, облокотился спиной на стену и молчал. Данилыч, сообразив своим нетрезвым умом, что к нему сейчас тоже могут возникнуть неудобные вопросы, кое-как застегнул полушубок, нахлобучил на взмокшую лысину свою старую каракулевую шапку, и тоже не проронив ни слова, поковылял по лестнице прочь.
– Я это. Друг приходил, навестить. – с трудом выговорил слова шофер. – Щас пойду в палату, и усну. Еще вся ночь впереди, не беспокойся. Ик. – и громко икнул.
Доктор, обалдев от такого невменяемого состояния, в котором сейчас находился, буквально еще вчера утром прооперированный им пациент, аж поперхнулся.
– Так-так-так. Так ты еще и пьяный у меня? – наклонился к больному врач, едва не уронив на пол свои очки.
– Ладно. Ты это, не буксуй. – без промедления огрызнулся Максим в ответ.
– Чего-чего? Что ты тут промямлил?
– Че слышал.
– Ах, вот ты, как заговорил? Ну, я тебе щас устрою. Щас ты по-другому запоешь.
И хирург живо направился к двери.
– Ты, это самое. Меня пугать не надо. Пуганый. – угрожающим голосом прохрипел Паленый, и хмуро посмотрел на него. – Я таких интеллигентов, когда лежал в ЛТП, на работы фуфайкой по шесть человек гонял. Понял? Ты кто вообще такой есть?
– Сейчас-сейчас. Узнаешь, кто я такой.
– Ты же доктор? – развалился на лавке Максим. – А раз ты доктор, то ты обязан лечить. Вот и лечи меня. Тебе за это, государство деньги платит.
– Значит так. Сейчас мы поступим следующим образом. – врач открыл дверь хирургии. – Наталья Евгеньевна! Скворцова! Вы где там? – стал кричать он медсестру, которой по-прежнему не было на месте.
Из ординаторской, что находилась в самом дальнем углу коридора, показалась заспанная, растерянная физиономия миловидной, крашеной блондинки.
– Ты видела, что у тебя тут происходит? – не обращая внимания на ночное время суток, на все отделение заругался на нее доктор.
– Так я это... Всего на минутку отвлеклась.
– Я те дам на минутку. Дрыхнешь опять?
Застуканная врасплох женщина, лишь моргала своими голубыми глазками, и боялась даже вздохнуть.
– Представляешь, я поднимаюсь с приемного покоя, а они тут, голубчики, воркуют. – всплескивал руками хирург. – Тебя вообще одну оставить нельзя?
– Простите меня. – всхлипнула дама в платок.
– Нет, вы посмотрите на нее, какая наглость. Какой по счету раз, я должен тебя прощать? Из твоих прощений, можно уже огород огородить.
– Этого больше не повториться.
– И меньше тоже? Ладно, проехали. Значит так. Немедленно поднимай по тревоге родителей Паленого, который у нас лежит в пятой палате, и пулей вызывай сюда. Он уже здоров. Он уже в нашей помощи не нуждается.
– Как это здоров? – ничего не могла понять медсестра. – С такими травмами? И потом ночь на дворе.
– А ничего страшного, что ночь. Они же привезли его позавчера к нам? И потом, у нас тут не медицинский вытрезвитель, тут люди после операции лежат.
От всех этих криков и разборок, в отделении начался такой переполох, что большинство пациентов начисто лишились покоя. Пока медсестра с перепугу разбивала в ординаторской телефон, Максим свернувшись на той самой деревянной скамейке калачиком, крепко спал. Вся происходившая в данный момент за дверью суета, его совершенно не беспокоила. Как говориться, чему быть, того не миновать.
Примерно через полчаса, престарелые родители были в больнице, отец и мать. Они уже знали до мельчайших подробностей от Скворцовой, что же такое произошло с их сыном этой ночью, и прибыли сюда с одной только целью, чтобы его оставили в стационаре и не выгнали домой. Увидев сразу при входе в больницу в холодном тамбуре спящего полусидя на кафельном полу Максима и нависшего над ним человека в белом халате, мать тут же подняла шум.
– Ты его-то, товарищ Легаев, вчера под наркозом оперировал, а нас щас по живому режешь с отцом? – сходу начала наезжать матушка на мужчину, как только узнала в нем лечащего врача.
Доктор сердито посмотрел на покрытых инеем людей, и вновь попытался разбудить больного.
– Че же ты такой не милосердный? – продолжала мать.
Похожий на сказочного доктора Айболита, давно уже немолодой, известный на весь район хирург Легаев, наконец, перестал возиться с пьяным, и от такого хамства, только развел руки по сторонам.
– Свои-то детишки щас, небось, в тепле лежат?
– Вы, почему оскорбляете меня? – не выдержал он.
– А че нам тебя оскорблять? – все напирала и напирала настырная женщина.
– Его не хочешь, так меня бы хоть старуху пожалел.
– Уж смилуйся над стариками, Тихон Пантелеич, он ить у нас сынок один. – решил тоже не отставать от супруги и отец.
– И что теперь, что один? – твердо стоял на своей позиции доктор.
– Как это, что? Жалко нам его. – как можно настойчивее продолжал родитель.
– А как же не жалко? – тут же поддакнула мать.
– Словами нащувал бы, да и дело с концом. Зачем уж выгонять из больницы?
Тут железному терпению хирурга пришел конец.
– Вы это. Вы знаете, что? – побелел он от возмущения. – Воспитывать надо было лучше его. Мужику пятьдесят лет, а за ним все родители бегают, сопли подтирают. Сколько караулить собираетесь его?
– А это не ваше дело, сколько. Сколько надо. – затараторила матушка, как сорока. – Пока живы, он для нас ребенок. И будем караулить, пока сами не помрем.
– Ладно, товарищи. На этом наш разговор окончен. Поднимайте тогда его сами. А мне работать пора.
– Это, что же ночью за работа у тебя такая? – уже сердито заворчал отец и от злости покраснел. – С сестричкой миловаться в кабинете? Угадал?
– Я на вас заявление напишу в милицию. – как только мог, отбивался врач.
– Пиши, куда хочешь. Тебя же по-человечески просят. Возьми его обратно, Пантелеич. Господом Богом тебя молю. Возьми его назад. Тут он у тебя хоть под присмотром маломальским будет, а дома мы разве за ним уследим? Я сам больной, ноги кое-как передвигаю, и задыхаться стал.
– А он, когда с товарищем лакал, чем думал?
– Ну, выпил малость, ну, и что?
– Это после операции-то? Ох, и бесстрашный человек. Еще наркоз толком не отошел, а он уже напился. И что за необходимость? Или так жаба загорела? Да?
Максим все это время неподвижно сидел на обледеневшем кафеле, и дремал. Самогон упорно продолжал делать свое пьяное дело, и Паленому по-прежнему было все до фонаря.
– Пожалей его, Пантелеич. Христом Богом тебя прошу. – отец то и дело нервно поправлял на голове свою новенькую кроличью ушанку и тяжело дышал.
– Нет, нет, и еще раз нет. Не возьму, не просите. Это для меня принципиальный вопрос.
Тут Максим немного очухался и зашевелился.
– Да ладно, бать. Не унижайтесь. – узнав рядом с собой предков, с трудом пробормотал он. – Раз выгнал, значит заслужил.
– Куда заслужил? Сиди, давай! – понимая, к чему все идет, попыталась ухватиться за соломинку мать.
– Такого жалостью не прошибешь.
В тамбуре на секунду возникла заминка.
– Ладно. Хрен с этим козлом очкастым. Не хочет, не надо. Пойдемте домой. – принял окончательное решение отец. – Завтра в область поеду к прокурору. Мы на тебя, Иуда, управу найдем. – и угрожающе посмотрел врачу прямо в глаза. – Эх, Максим-Максим. Надо было тебя сразу после рождения, как котенка в ведре утопить.
– Вы че удумали? Куда пошли? – женщина схватила мужа за рукав дохи, и стала его трепать в разные стороны. – Ты его, что ли будешь дома сторожить-то? Сам ить еле стоишь на ногах. Возьми его, Тихон Пантелеич, пожалуйста. А хочешь на колени стану пред тобой?
Доктор не желая больше принимать участие в этом бессмысленном спектакле и в десятый раз доказывать людям свою правоту, круто развернулся, и пошел быстрым шагом к себе в кабинет. Старики еще несколько минут демонстративно покрутились возле приемного покоя, и окончательно убедившись, что врач свое решение менять, не намерен, одели сына в принесенную с собой на всякий случай верхнюю одежду и валенки, и побрели пешком домой.