Брянские хаты, русские бабы повесть в шести главах

                Глава первая

                ГРУСТЬ ВОЗВРАЩЕНИЯ

Шурку Кудрину, по-уличному Кудриху доживать свой век увозила в город средняя дочь Веруся. У Кудрихи было огромное семейство: только девок одних пятеро да четыре мАлого (мальчика). Были и ещё "ребяты", умершие во младенчестве, о коих Кудриха не особо тужила, а скорее наоборот - уж слишком часто и щедро Господь одаривал её материнством. Две дочки Кудрихи жили далеко, где-то на Урале и в Сибири. Один из сыновей обитал под Москвой, остальные же находились в областном центре, "рядушком" - говорила сама Кудриха. Она не горевала, что уезжает из родной деревни: "Ребяты усе рядом, буду переходить от одного к другому," - улыбалась морщинистым, как куриная гузка, почти беззубым ртом. Да и что было горевать! На деревенской улице, зарастающей дурнотравьем и жёстким камышом, напиравшим со стороны болота, оставалось всего несколько хат. В одной из них жила Катя Смолина, таких же преклонных лет как Кудриха; в конце деревни доживала свою долю Маруська Чурова, Чуриха. В середине же улицы, когда-то длинной и многоголосой, жили ещё две-три бабки да Шурик Бобыль, наверняка все завидующие Кудрихе и надеющиеся на своих ребят, что они тоже заберут их к себе и им удасться хоть напоследок отведать сладкой городской жизни. Остальные же хаты с вылинявшими бревенчатыми стенами, крашенными когда-то в модный на деревне красный и голубой цвета, со слепыми окнами, грубо заколоченными досками, с засохшими садами всё от того же наступающего на деревню болота стояли в сиротливом одиночестве. Что интересно: в красный цвет на улице красили саму хату, стены, а уж веранды и крылечки всегда были голубыми. К любой из этих хат уже трудно было подобраться из-за разросшегося в человеческий рост бурьяна и липнувшего ко всему репья, называемого в деревне "собачками" или "дедовником". 
Шурка Кудриха когда-то молодая, статная женщина с пшеничной косой до самых колен, теперь же согнутая "в три погибели" с косичкой "мышиный хвостик" помнила и другую улицу. Та улица была разметена где веничком, а где и крылышком гусиным от самого крыльца да через всю дорогу до противоположной стороны. Так уж было заведено! Каждая семья была богата на детей. По едокам в колхозе выдавали рожь и зерно. По лету у крылечек сушили "хлеб". На постелках, разнообразных половиках была рассыпана золотая пшеница и рожь, напонявшая от солнечного июльского нагрева всю улицу неповторимым, незабываемым духом. Ребятня-детвора должна была охранять эти поляны-россыпи от "птушек", но и сами ребята, как те же птички-птушки игрались, резвились, кидались горячим зерном друг в дружку, невзирая на ругань старших, катались по тёплым "хлебным одеялам" и смеялись-заливались то ли от щекотливого прикосновения колючих зёрнышек то ли просто от детского счастья, неомрачённого ещё невзгодами человеческого бытия.   Теперь же разлетелась многочисленная детвора, а большинство деревенских баб и мужиков переметнулось на вечное место жительства в "зелёныи рякитки" - так зовётся здешний погост, находящийся на пригорке рядом с деревней, пышные зелёные кроны ракит которого будто-бы укрывают, знают великую тайну и видны ещё издалека, с какой стороны стороны не подойди.
Веруся сообщила матери, что приехала с Урала Виктория, доводившаяся им родственницей, с Верусей же в детстве они были "не разлей вода". Кудриха искренне обрадовалась и наказала дочке непременно пригласить Вику на проводы. Уезжала Кудриха после "родителей" - поминальной родительской субботы: "Вот, девки, свозитя мине к батьке на могилку и отправимся." Дочка Веруся по случаю отъезда решила устроить прощальный обед. Старая Кудриха была довольна: соберутся оставшиеся соседки-подружки, посидят, побалакают, кто знает: увидятся ещё или нет. "Скорея на том светя увидимся теперя... - грустно улыбалась Кудриха, - Лёнькя мой там ждеть мине не дождется!"
... Виктория Гамина приехала неделю назад. Сейчас же, находясь в районном центре по своим делам, она решила попутно побродить по местам своей школьной юности. Посмотреть на школу, где заканчивала девятый-десятый классы - в их селе была только восьмилетка; найти школьный интернат, где жила эти два учебных года - там должен быть старый яблоневый сад, в котором валялась она с девчонками под кипенно-белыми деревьями с незабываемым, ни на что непохожим ароматом.  Зубрили билеты к выпускным экзаменам, но боже мой, над головой так романтично синело-голубело небо, так ярко светило солнце, так разноголосо щебетали птицы, что никакие параграфы не лезли в девичьи головы!
После восьмилетки Виктория не захотела идти ни в педагогическое училище, ни в медицинское "на докторину", как хотела её мамка, а вот дай-подай ей школу-десятилетку в районе и именно школу им. Максима Горького. Сейчас она стояла у этой школы, всё такой же, неизменившейся за целое тридцатилетие и даже сотни раз крашеный горьковский бюстик у входа выглядел вполне сносно. Другие девчонки и мальчишки по-детски беззаботно шагали-торопились к школьному крыльцу.  И всплыла в памяти наивная подвижная девчонка Вика Гамина. Вот также торопясь, зачастую опаздывая, она летела в школу дворами и в класс врывалась перед самым звонком раскрасневшаяся, весёлая и счастливая. Хотя какое уж там счастье?! Жила в интернате, выданный матерью "трояк" (три рубля)  давно был проеден, а от пирожковой, мимо которой Вика носилась в школу, так аппетитно, так невыносимо-вкусно тянуло жареными беляшами и чебуреками! Бывало, в пустой прохладной интернатовской столовой она вдыхала оставшийся аромат жареной кем-то из девчат картошки и, казалось, насыщалась им - голод ощущался слабее. Но впереди - жизнь, неизвестность! И Виктория надеялась на какую-то необыкновенную выдающуюся судьбу.
Интернат свой она так и не нашла: кружила-крутила дворами, наткнулась на новые гаражи, а строения и  яблоневого сада как и не бывало. Поинтересовалась у проходившей пожилой женщины и та ответила по-местному громко, эмоционально, излишне удивлённо: - Дык яго тут уже сто лет нетути!  Ты что жа, милая, давнуще не бывала? Усё, усё тут порастаскали, по брёвнушку разнясли! А яблони порубили - оны ж крепко старые были!
Молча, с щемящей, но светлой печалью в душе стояла Виктория на уже  незнакомом месте, бывшим когда-то её школьным пристанищем. И опять в памяти всплыла, явственно возникла картина, картина в движении. Прошли десятки лет, но Виктория и сейчас всем сердцем ощутила ту неловкость, обиду на саму себя, растерянность после случившегося...
Тогда,  много лет назад Вика Гамина стремилась попасть именно в эту школу  из-за большой влюблённости в высокого симпатичного мальчика. Несмотря на довольно тёмные круги под глазами, что Вика сразу отметила, этот мальчик казался ей самым красивым и мечтам о нём не было конца. Впервые она увидела его в в общерайонном походе по местам партизанской славы, куда её как отличницу и общественницу направила сельская школа после восьмого класса. Время было золотое, неповторимое и длилось почти целый июль. Путешествовали на открытом большом ""ГАЗике". Сначала по Брянщине, затем, переправившись через Десну, поехали партизанскими тропами Орловщины. Спали в палатках по пять-шесть человек, "покатом", вместе девочки и мальчики. И никто ни разу из ребят не выразился пошло и цинично, ни у кого не возникало "крамольных" мыслей - вот время и воспитание! Наоравшись до полуночи песен у костра, юные краеведы не чувствовали нескончаемого писка комарья - спали как убитые. Здоровым растущим организмам не хватало отпущенной нормы питания, потому всю поездку в разных сёлах и деревнях подкупали хлеб. Ах, каким же вкусным был тот хлеб! С самого начала путешествия была организована концертная бригада. Вот здесь Вика Гамина и познакомилась с Васей Кузиным. С "Кузей" дуэтом исполняли песню "Алёша". Аккомпанировал на баяне талантливый дядечка Глеб Петрович, как оказалось потом, страдающий припадками эпилепсии. Это случалось несколько раз и зрелище было не из приятных. Вика очень жалела Глеба Петровича и к удивлению ребят старалась помочь ему в эти тяжёлые минуты: всегда при ней находилась обыкновенная алюминиевая ложка - в случае припадка Вика эту ложку вставляла в рот баянисту, чтобы не запал язык и он не задохнулся.  Играл Глеб Петрович великолепно, старательно, и также старательно, с душой выводили Вика и Вася про "Болгарии русского солдата". Вика влюбилась в Кузю, Васю Кузина и решила во что бы то ни стало продолжить учёбу только рядом с ним. Поход завершился и она с нетерпением ждала начала учебного года, ещё и ещё вспоминая темноволосого мальчика из районной школы.
Виктории немного не повезло: попасть-то она попала в эту самую школу, а вот определили её в 9"А" класс, когда объект её воздыхания учился в 9"Б"! Но всё-равно Вика была счастлива. Каждый день она видела Васю Кузина, старалась будто случайно "натолкнуться" на него, встретиться с ним, ловя его взгляд, но Кузя был очень популярен среди бойких и уверенных в себе "городских" одноклассниц - всё его внимание они отвлекали на себя. Вике казалось, что Вася совсем забыл и не помнил, как слаженно, дуэтом пели они в летнем походе.
Под Новый год состоялся костюмированный школьный бал. Вика нарядилась цыганкой и выглядела эффектно. Большая шёлковая, с переливами и длинными кистями шаль на плечах, широкая цветная юбка до пят, распущенные тёмные волосы действительно делали смуглую Вику похожей на цыганку. На балу работала "новогодняя почта". Можно было послать записочку кому пожелаешь. Вот где выпала возможность хоть как-то намекнуть хладнокровному Кузе о своих чувствах. В записке она попросила Васю исполнить с ней цыганский танец. Она боялась-робела, не представляя, что из этого получится, но так уж хотелось, пусть на минутку, завладеть его вниманием! Танца не вышло, хотя Вика видела, как Вася читал её записку, но когда она, расстроенная, одевалась в гардеробной, к ней вдруг подошёл Вася и попросил подождать его на улице. В груди Вики учащенно забилось сердце, перехватило дыхание. Не помня себя, уже через минуту она стояла на зимней предпраздничной улице, ждала. О, счастье! Есть ли подобные мгновения на свете?!!
К ней подошла Галка Зернова, тоже жившая в школьном интернате. Вику передёрнуло от негодования: только сейчас её и не хватало! Галка ей шепнула: "Сейчас выйдет сюрприз!" И "сюрприз" вышел. В образе Васи Кузина. Вика, ничего не понимая, чувствуя душевное смятение, но не подавая вида, улыбнувшись, произнесла: "Ну что ж, потопали!" Они шли рядком - Вика с Галкой, Вася шагал чуть в сторонке. Провожал. Но кого? Уже почти дошли до интерната, остановились и тут Вика, увидя горящий свет в своей комнате, крикнула: "Там же сегодня никого нет, а свет горит!"  Она вдруг бегом понеслась к интернату, сама не понимая зачем, но где-то сознавая, что именно сейчас надо выделиться, показать себя, чтобы он, молчун-кавалер обратил на неё внимание. Виктория бежала, но что это? В один миг острая пронзительная боль сковала ей грудь и живот. Вика очнулась лежащей на куче стылого песка, в темноте незамеченной ею, в которую она врезалась со всего маху, на полном бегу. Может быть, лежала она на этой злочастной куче какую-то минуту-вторую, но стыд, боль, обида, страшная неловкость за неуместное падение будто приостановили время. Рядом стояли Вася с Галкой. Они, конечно, всё видели и больше всего сейчас Вика боялась их смеха.  Но смеха не было. Стояла звенящая тишина. Наверное, Вася с Галкой испугались. Вика неуклюже поднялась, отряхнулась и тихо-тихо пошла на горящий в её комнате "огонь". Маленькой Викуше бабушка так и говорила: "Зажги огонь! Задуй огонь!". Это выражение осталось ещё с того времени, когда в деревне коптили керосиновые лампы и надо было зажигать спичкой маленький фитиль в стеклянном пузыре-колбе лампы или дуть в этот пузырь, чтобы загасить язычок пламени.
После падения у Вики всё внутри жгло, горело этим "огнём". Она глотала горючие слёзы и, войдя в комнату, увидела свою мамку. Стало ещё горше, тоскливее. Мать испугалась: "Ето хто жа тибе, доча, так-то обидел?"  Вика стеснялась как материнских ласк, так и своих к ней. Немного погодя она успокоилась, хотя боль ноюще ещё давила на внутренности и Вика с досадой на себя подумала: "Всё отбила, дура!" Мамка навезла гостинцев голодающей "доче": и свиной грудинки, и гусятинки, и полмешка картошки - из всех блюд дочь предпочитала жареную картошку.  Об этом случае Вика старалась не вспоминать и даже не поинтересовалась, долго ли простояли тогда Галка с Васей. Удивительно, но как-то постепенно стал уходить из её сердца Вася Кузин. Получается, боль физическая дала ослабнуть боли душевной.
Да, прошло целых тридцать лет, а грустные, приглушённые давностью те далёкие ощущения как-будто ожили и взволновали  нестареющую душу. Виктория посмотрела на часы и решила вернуться на автовокзал - надо было успеть на автобус.  В помещении вокзала было немноголюдно и удивительно чисто. В предыдущие приезды Вики пол здесь был густо усыпан шелухой семечек и табачными окурками. Сейчас же пол, выстланный цветным линолеумом, был подметён и даже протёрт влажной тряпкой. Виктория вслушивалась в разговоры ожидающих свой автобус пассажиров из разных сёл и деревень района. Рядом с ней сидели две дородные, ещё крепкущие пожилые женщины. Обе одеты в модные яркие пуховики, наверняка доставшиеся им после ребят. Головы вкруговую повязаны серыми пуховыми шалями. У ног их стояли связанные ручками большущие сидора-сумки. Как догадалась Виктория, бабы приехали в район закупаться продуктами - во многих селениях позакрывались магазины. Одна из них, лет шестидесяти, постукивая самодельной палкой-клюкой, говорила другой, чуть постарше: " Я ить, Сим, не одна чичас живу. МАлай (сын) со мной. Ён со своею разбеглися и вот, куды ж теперя? Тока к мамке! Мамка усегда примить. А яму самому уже сорок два года - папка!" Другая добавляет печально, глядя перед собой:" Оны жа, Паня, сичас вумные усе стали. Девки усе сувременные - чуть чаго што не так - развод! Мы-то, помнишь, жили и не знали, куды бечь (бежать) от пьяного мужука, когда ён забушуить. А штоба разводиться, того и в зАводя (мыслях) не было!"
Виктории и грустно и смешно было слушать подзабытый ею местный говорок, смешанный с украинскими и белорусскими словечками, интонациями. Нигде больше не слыхала она такой речи, для других, может, и не совсем понятной. Друзья Виктории, удивляясь некоторым её словам, их произношению,  часто спрашивали: "Брянские - это кто? Бульбаши или хохлы?"  "Да русские мы, русские! - смеялась она в который раз и объясняла своим новоиспечённым друзьям:  - Моя Брянщина граничит и с Украиной и с Белоруссией! Вот откуда такая у меня речь, такой своеобразный "суржик"! 
В зале ожидания стал прибавляться народ. Автобусы без объявления диспетчера подходили и отходили от вокзала, но сельский люд уже знал, когда и чей тронется. Из дальнего угла вокзала Виктория услышала громкую ругань. Женщина кричала, не обращая никакого внимания на окружающих её людей. Подвыпивший мужичонка, лет сорока пяти, в чёрной, во многих местах лопнувшей дерматиновой курточке, в серой помятой фетровой шляпе, но зато с пышными когда-то, пшеничными, а теперь прокуренными усами, всё порывался выйти покурить. На что, не стеяняясь, его жена орала: " Сядь, гад! И куды ты усё рвёсся? Сичас уже поедем, иди, сядь на место!" Рядом стояла худенькая остроносая девочка лет пятнадцати, наверняка дочка, уж очень похожая на него. И когда в очередной раз мужичонка хотел направиться к выходу, эта худосочная девочка завизжала резким, ненавидящим в данный момент своего папочку , препротивным голосом: " Табе што говорять?! Сядь, сиди и боля (больше) не гавкай!" Виктория поразилась такому обращению с родным отцом, а тот всё просил, всё умолял "выйдить всяго на минутку". "Да, тибе, змея, тока отпусти - ты сичас жа нажрёшься! Табе ж усё мало, усё не хватаить!" - выговаривала несчастному мужику здоровенная бабища с грубыми мужскими чертами лица. Неприятно стало смотреть Виктории на эту семейную драму и она вышла на улицу - скоро должен был подойти автобус до её села. Через несколько минут рядом с ней оказалась и эта кричащая тройка. Им предстояло ехать совсем недалеко и именно в автобусе Виктории. На улице заметно похолодало, всё ж, конец октября. У девчонки, одетой в тонкое лёгкое ангоровое пальтишко, уже вышешее из моды, о чём она вероятно не знала и чувствовала себя, наоборот, самой модной девушкой с маленькой красной сумочкой через плечо, покраснел острый носик. Она была "раскрытая", то есть, без годовного убора и, конечно было заметно, что мёрзнет страшно. Пьяненький мужичок - папа - только и наговаривал-упрашивал: "Доча! Накрый жа платок! Ты жа уся замёрзла! Или шапку надень, гляди, нос какой красный! " Доча держа форс, рявкала:" Я скызала табе, не гавкай! Скоко ты будешь мине и мамке нервы трепать ?!" Виктории не терпелось встрять в этот разговор, одёрнуть неблагодарную "дочу", но подъехал автобус и началась посадка. Автобус был какой-то кривобокий, с разбитым оконным стеклом и когда шумная толпа деревенских стала в него напихиваться, он перевалился на другую сторону. "Ну, такую трахому дают только до нашего села", - подумалось Виктории. Она видела и узнавала лица многих своих земляков, подбегающих к посадке в последний момент, а они в толпе и криках не обращали на неё никакого внимания. В общем потоке Виктория втиснулась в автобус и уселась радостная - ей даже досталось местечко в дальнем углу салона. Земляки, в основном бабы стали успокаиваться, рассаживаясь со своими котомками. Последней в дверцах автобуса застряла бабка Лиза с двумя огромными баулами:
- Ох, бабы, подмогнитя! Чичас пукну! - сидящие впереди втащили бабку, удивляясь: чего ето она накупляла?
- Дык, чаго-чаго! Тут вот и хлеб и булки, а у другой сумке плитка еликтрическая. Сусед Толик заказал вот и чуть не пукнула, тащу!
- Ну, конешна, твояму Толику некогды, как жа... Хто водку хлебать будить? - улыбались в автобусе бабке Лизе. Виктория тоже улыбнулась. Она вспомнила, как над нею смеялись новые друзья, когда она выразилась вот также, как сейчас деревенская бабка: "пукнуть, я пукнула..." В её местности слово "пукнуть" означает упасть, споткнуться". Бывало, мать скажет кому-то из своей многочисленной ребятни:" А ну-ка, Вик, Том, Саш, сбегайте-ка у сад! Там наверно полно яблок понапукало!" И ребята неслись в августовский сад, где особенно после дождя было много яблок-пуканцев, то есть напАдавших яблок. Где-то их называют падалицей, а в селе Виктории смешным словом - пУканцы, хотя есть ещё одно народное понимание и значение этого слова "пукать"... Бабка Лиза, слава богу, не пукнула ни в одном ни в другом значении слова, стала пролезать через лежащие в проходе сумки-сетки в конец автобуса. Увидев Викторию, долго-долго вглядывалась в неё, затем, покачивая головой, спросила: " Вица! Ды никак ето ты?! Ох, господи, ну и хороша ты стала!" Виктория уступила ей свой уголок. Бабка уселась и радостная от успешной посадки громко сообщила всему салону: "Вица-Вика к нам у гости пожаловала! Вика, а тибе наверно и никто не узнаить - такай-та ты стала полнющая! Видать, хорошо живешь..."  Виктория засмущалась и, отвечая на повёрнутые к ней головы деревенских баб, на их любопытные взгляды ответила: "Нормально живу, мои дорогие. Вот приехала к младшему братишке, гощу у него уже целую неделю."  Ей не захотелось подробно, во всеуслышание объяснять причины своего приезда всему автобусу, а на душе вдруг стало так горько, так тоскливо, что из глаз вот-вот готовы были брызнуть слёзы...
... Ровно десять лет не была она на своей малой родине. Мешали всякие житейские проблемы: то рос-болел сын,  то "болел"-пил дорогой муж, которого она всячески спасала-лечила, нянчилась с ним, ровно с куклой и в конце концов он трагически погиб из-за пьянки. И все эти годы она не забывала, помнила наказ тёти Муры. Мать Виктории уже давно лежала с бабкой Машей под старой, расколовшейся надвое шершавым стволом зелёной, а значит, всё ещё живой ракитой. В прежние годы, когда Виктория приезжала в гости к тёте Муре они сразу же шли на деревенское кладбище. Попричитав в голос на могиле младшей сестры, тётушка начинала дёргать могильную траву, затем, расстелив платок, доставала из сумки бутылку самогона, крупно нарезанное -"пальцами" - розоватое сало, сваренные вкрутую яйца, хлеб и они начинали поминать. Помянув, обходили остальные могилки погоста. Заметив на каком-нибудь кресте отсутствие фотографии, тётя Мура огорчалась и говорила Виктории: "Вот, девочка моя, когда умру, штуб карточка у мине была! Пусть заместо хреста хуть палку какую воткните, ну штуб карточка была! И штуб я на ней молодая! А то, гляди, подошли и не знаем, хто тут ляжить! Так шту, помни мой наказ!" ...
В автобусе наконец наступило затишье; Натужно гудя, дребезжа разбитым стеклом, он катил по давно проложенному шосссе, по обе стороны которого стоял сумрачный почти безлистный лес. Скоро автобус свернул на грунтовую дорогу и поехал среди полей и лугов, всё ближе и ближе к родному селу Виктории. Ей вдруг захотелось, не доезжая, выйти из автобуса и пройтись пешком, подышать вольным родным воздухом, может быть, уловить, вспомнить те далёкие ощущения, когда она быстрой, волнующе-эмоциональноой девочкой бегала по этим дорогам. Виктория попросила шофёра остановиться и под удивлённые взгляды земляков вышла из автобуса, благо, невелика была поклажа - в её сумочке лежало три керамических снимка.
"Боже мой, как хорошо-то!" - свежий прохладный ветерок нежно оглаживал лоб и горячие щёки Виктории. От встречи с бабами, от их разговоров сердце её ещё волновалось и Виктории так необходимо и приятно было остаться сейчас одной с её мыслями, "думками" - как говорила покойница-мамка. Виктория шагала по дороге, пустой в этот предвечерний час, глядя на зарастающие поля, где вроде бы совсем недавно были колхозные пашни и её тётушка Мура бегала босиком по мягкой рыхлой земле, деревянным аршином отмеряя сотку за соткой. Виктория остановилась. Сначала тихонько, затем наращивая мощь, во весь голос запела, благо никого рядом не было: "Поле, русское поле! Светит луна или падает снег..." Голос Виктории срывался, подступающий в горле ком мешал петь. Глубокой печалью веяло от окружающей тишины, Виктория ускорила свой шаг. Ей захотелось как в юности рвануть вперёд, оставляя за собой свистящий ветер, бежать, почти лететь и чувствовать сопротивление встречного воздуха. Но, пройдя быстрым шагом несколько метров, при попытке "рвануть" Виктория вдруг стала задыхаться. "Вот табе и Вица-чечевица! Когда-то поскакушка-попрыгушка, а теперь располневшая баба Виктория... Нет, похудее бы была, точно побегла!" - улыбнулась сама себе Виктория, заметив, что скоро заговорит на родном местном языке, вспомнив все словечки. 
Теперь по обе стороны дороги лежали вольные, добротные когда-то луга, покосы. По каждому лету на целых две недели уезжали деревенские мужики на косовицу. Ночевали в шалашах и каждый день с утра однорукий Пашок объезжал хаты, собирая харчи для косарей. Вечером же "ребяты" встречали его лошадь у околицы и Пашок раздавал им бутылки и банки, наполненные ароматной земляникой, собранную их отцами на летних лугах и вобравшую в себя июльское жаркое солнце, зелёные травы и яркие цветы. Долго же потом хранился земляничный запах-аромат в бутылках, банках и прочей посудине!  "Боже мой! Как всё запустело, заросло! Неужели это всё так и уйдёт-пропадёт? - горевала Виктория, глядя на заросшие луга, взявшиеся уже осинником, мелким березняком, - Ведь жило-трудилось несколько поколений! Наши деды и бабки, отцы и матери! И что же дальше?!"
Перед самой деревней Виктория свернула в "Первый бор". Никаким бором он не являлся - пышно заросший ивовыми кустарниками да высокими сочными травами, это был первый от села лесной массив. Дальше за ним шли "Маркины сосёнки" - уже настоящий сосновый бор с раздольем белых грибов, маслят, растущих прямо "мостами" (в большом количестве). Как часто Виктории снилась эта дорога! Тогда автобус ещё не ходил и до станции деревенские топали пешком все двенадцать километров. За "Маркиными сосёнками" находилось болотистое место "Палом". Раньше здесь при переходе всегда возникали проблемы, потому как было сыро и топко - машинам приходилось объезжать его.
Затем шёл большой смешанный лес с преобладанием елей и сосен, в котором неширокая тропинка-дорожка была усыпана шишками да иголками. Лес был какой-то весёлый и уютный, в нём никогда не было страшно; в самой середине рыжей тропинки стояла небольшая скамейка для отдыхающих. "ПасЕча" - назывался этот лес. Из "Пасечи" открывалась длинная песчаная дорога, ведущая уже до самой станции, прерывающаяся лишь однажды торфяными разработками. Шестнадцатилетняя Вика преодолевала эту дорогу за полтора часа. Но иногда по осени, вбегая в уютный лесок, она падала под желтокудрую берёзку или величественную сосну и  часа два зачитывалась романом Д. Нагишкина "Сердце Бонивура". Она так полюбила героя-дальневосточника Виталия Бонивура, что с книгой и спала - она непременно лежала под её подушкой, по её просьбе этим именем был назван младший братишка, у которого Виктория сейчас и гостила.  Тогда, погружаясь в трагичный призрачный мир героев-романтиков, юная, наивная Вика и сама была первым романтиком!
"Да, надо признаться, нет теперь той беззаботной счастливой Викушки, как нет и многих родных, дорогих людей. Их нет по-настоящему, вообще в этом мире, хотя пока я жива - они живы, они живут со мною, во мне..." Такие  "думки" лезли в голову Виктории по прохождении оставшейся части дороги, а перед её глазами уже предстали посеревшие деревенские хаты.

                Глава вторая

                ВЕЧНЫЕ РАКИТЫ

Накануне родительской субботы Виктория с братом Виталием отвезли на погост металлические ажурные кресты, заранее привезённые из района и когда завершили всю работу, вкопав в могильные холмики эти скромные памятники матери, тётушке и бабке Маше, привинтив к ним карточки с молодыми, как и просила тётя Мура, лицами, подровняли, утоптали жёлтую глинистую землю - вдруг из-за хмурых туч выглянуло солнышко и под осенней, почерневшей от старости ракитой стало будто светлее, радостнее. Наказ, данный тётей Мурой был выполнен и теперь, наверное, она перестанет сниться дорогой племяннице, где всё куда-то бежит, торопится...
Виктория не побоялась остаться на кладбище одна, чтобы навестить могилы ушедших земляков, как когда-то они с тётушкой обходили их. А ведь будучи маленькими, по вечерам даже боялись смотреть в сторону кладбища, особенно после того, как понарасскаазывают друг дружке страшные небылицы. Виктория ходила по погосту, переходя от одного холмика к другому, иногда вдруг внезапно останавливаясь, будто споткнувшись. На фотографиях, словно живые, улыбались, грустили, её знакомые - такие родные мужики и бабы - бывшие соседи, перекочевавшие теперь на "вечное место жительства". Никак не верилось, что вот под этой ракитой с кривыми толстыми сучьями лежит тётя Лида, Лидия, так часто заходившая к ним в хату, а длинными зимними вечерами вообще засиживающаяся допоздна. Всегда улыбчивая, незлобивая, хотя была одинокой, она и на карточке такая же улыбающаяся, кокетливо склонившая набок голову. Какое-то время Лидия жила с мужиком-вдовцом из соседнего села, но он оказался сильным выпивохой и привыкшая к покою женщина прогнала его хотя и ждала ребёнка. Как же счастлива была она рождению сына! Ни на миг не отходила от подвешенной к матице люльки. Балдахин из красивого тюля закрывал, оберегал слабенькое дитя от "нехорошего глазу". Но ничего не спасло мальчика: родившись очень болезненным, он вскоре умер. Лидия заболела с горя. Заболела серьёзно и об этом страшном названии болезни в селе говорили полушёпотом. На фотографии же улыбающаяся Лидия кажется счастливой и только заметная грустинка в её глазах выдаёт несложившуюся бабью долю.
Рядом с Лидией лежат Назаркины. Дядя Ваня, тётя Аня. Добрая дружная пара. Они как в той песне про лебединую верность, не смогла друг без друга и ушли один за другим. Виктории вспомнилось, как она завидовала их единственной дочке Нинке - что в деревне большая редкость, которую они и наряжали как "редкость", покупая ей самые модные и дорогие вещи. В семье же Вики помимо её было ещё пятеро детей - тут уж не до модных покупок! Сейчас вот и Нинка живёт где-то далеко и такою наивной, грустно-смешной показалась та детская зависть зрелой Виктории. 
Виктория обратила внимание, что на большинстве могил установлены неплохие, даже дорогие памятники. Она подошла к одному, особо выделяющемуся из них, из них и увидела запечатлённое в граните лицо отца своей подружки Веруси Кудриной, дяди Леонида. "Ничего себе! - удивилась Виктория. - Молодцы дети, постарались!"
Виктория очень хорошо помнила дядю Лёню Кудрина, Леонида. Даже будучи уже довольно пожилым, он оставался высоким красивым мужиком с кудлатой седой головою. Очень походил на известного советского актёра Евгения Матвеева. Для этих краёв, подпорченных чернобыльской атомной аварией, прожил Леонид достаточно долго  и в мир иной ушёл в восемьдесят два года. (В этом же возрасте умер и красавец-актёр Евгений Матвеев). Повзрослев, Виктория понимала, почему о дяде Лёне так много и по-разному говорят. Среди деревенских мужиков он выделялся статью, мужской красотой, уверенностью и независимостью. В молодости Леонид часто обижал Шурку-Кудриху. Пьяный бросался на нее с кулаками, но она никогда не убегала к соседям - пережидала шум пьяного мужа где-нибудь за углом хаты, сарая. Детей же Леонид никогда не трогал. Они и появлялись ежегодно несмотря на семейные скандалы. Из бабьих шепотков маленькая Вика слышала, что "Лёнька николи ету  Шурку и не любил! А любить ён, прямо умираить по Зойке!" Зойка ( в деревенском произношении Зойкя) жила одна-одинёшенька и вот молодой тогда Леонид повадился бегать к "етой красуле". Виктория помнила, что Зоя действительно была красива. Особенно на белом лице, неподдающемуся никакому загару, никаким ветрам-морозам, выделялись чёрные-причёрные глаза. Они тянули к себе невидимым магнитом. Вот в поле такого притяжения и попал, видно, Леонид. Кудриха знала об этом. Конечно, молодая статная Шура-Александра составляла достойную пару своему мужу, но красота  соперницы была совершенно другою. Тоненькая, черноокая, с высокой красивой грудью Зойка отличалась от всех деревенских баб - также как и Леонид от остальных мужиков.
Всегда выдержанная Шурка Кудриха не выдержала лишь однажды и при всём честном народе так "звезданула по башке" свою разлучницу, что у бидона помялся, деформировался бок. Что же было с бедной головушкой несчастной Зойки даже трудно представить! Но это "нападение" возымело результат - Зойка стала отделяться от Леонида. А Леонид страшно страдал. И стал ещё чаще гонять свою законную плодовитую жену. Летом на покосе случилось несчастье. Как оказалась Зойка под копёшкой скошенной душистой травы? Просто легла, наверное, передохнуть после обеда подальше от бабьих язвительных усмешечек и шепотков. И надо же случиться в этот момент проезжающему трактору-копнителю! Он и "закопнил" будущее сено вместе с лежащей под ним Зойкой. До районной больницы Зойку не довезли. С тех пор голова Леонида стала белеть и белеть. Долго ходила за ним Зойка и во сне и наяву. Вика сама слышала, как он рассказывал о встречах с ней и от этих рассказов брала жуть. Некоторые взрослые подсмеивались над ним, вроде как и не верили, а бабы с удивлёнными глазами шушукались: "А можа и вправду она не даёть яму прохода?! Вы гляньтя: у няго все виски (волосы) сядые!" 
Некоторое время Леонид не появлялся на улице. На все расспросы соседей Кудриха отвечала, что мужик замучился ногами. В хату же старалась никого не пускать. Но в один из мягких сумеречных вечеров дядя Лёня сам вышел из дома и какой-то неуверенной, не похожей на него походкой направился к соседскому крыльцу. На крылечке покуривали мужики, хозяйки же завершали домашние работы, доили недавно пригнанных коров. Тут же у палисадника крутилась и детвора. Когда Леонид стал рассказывать, отчего у него "отнялись" ноги, ребята навострили ушки и завороженно вслушались в разговор взрослых. Среди ребятни была и Вика. На всю жизнь запомнился ей этот рассказ.
Начинал Леонид неспешно, покуривая самокрутку и подкашливая, иногда задумываясь и покачивая головой, как будто и сам не верил, что всё это происходило с ним: "Не знаю, мужуки, што теперь делать и как с етым жить. Конешно, вы можа и не верите мине, а тогда я почаму, по-вашему, стал белай, как лунь, у двадцать восемь годов? А чичас вот и с ногами случилося..." Леонид на минуту замолкал, мужики просили продолжать, уверяя его в их понимании и сочувствии: "Давай, давай, Лёнь, кажи дальше!"
Леонид продожал: "Ну, значить, было у нас правление вечером, собрание и я как бригадир должон там быть. Шурка ещё ругалась, шту засидаю часто у конторе, шту, можа, опять кого завёл. У ей теперь одно на вуме. Посля Зойки. Ну вот. А мы ж по утрам наряд получаем, а вечером должны председателю доложить-отчитатца. Я, конешно, кажнай вечер бегать на еты отчёты не согласен. А в тот вечер усё ж пошел да засиделися. Пока то да сё, уремя (время) уже к одиннадцати. Ну, я  ещё потом зашёл к тёще - Шурка велела у ней узять дрожжец. Там с нею посидел: штой-та ей нездоровилось. Выпить у неё ничаго не было, а, можа, старая карга и пожалела, не дала, но чаго не было того не было. А то вы ещё подумаете, шту я усё ето выдумал с пьяных глаз. Пошёл к себе на деревню - (бабка Феня, тёща, жила в центре села) - уже было игдей-то около двенадцати ночи. Пока шёл по сялу - весело было на душе. Тут жа огни кругом горять, над магазином, над сельсоветом... А как отошёл от центра - темень страшная, хоть глаз выколи! Хорошо хоть месяц выглянул - посветлее стало. Пробегаю по стёжке поле картофельное, уже видна наша Курносовка и штой-та удруг (вдруг) так тошно на серце стало, ну прямо хуть волков вый (вой)! Какым-то другым чутьём чую, шту што-то не то! Ну, вы ж знаете, я никогда никого не боялся, а тут уродя (вроде) и не хочу глядеть у сторону погоста, наших "зелёных рякиток", а голова туда так и поворачиваетца! Глянул я туда на ходу, не останавливаясь. Темни-ища, рякитки чёрным шатром стоять и удруг, как уродя, забелелось на фоне етой черноты. Я ещё быстрее пошёл, а самому, хочешь не хочешь, опять туда глянуть охота. Я повернул голову, батюшки святы! Какая-то баба у белом платке бягить прямо ко мне. Тут мои ноги и отказали, ватными стали, еле-еле передвигаю их, а баба уже рядом. Чую: дышит мине прямо у ухо да так часто, будто запыхалась. Я ни жив ни мёртв, язык у роте (во рту) стал как колода. Не пошевельнешь! А баба идеть рядом, словно лятить - шага не слышно, а толькя одно дыхание. Узнал? - спрашиваеть, хуть голоса и нету. Я молчу, а в мозгах-то: как жа не узнать тибе, Зойкя?! Ить от тибе усе тот жа запах исходить! Господи, дык ты ж мёртвая, прости мине ради Христа! А сам, мужуки, ить ни однэй молитвы не знаю, а вот надо б... В вуме (в уме) шепчу: Отче наш, иже еси на небеси... и усё, кранты. Стал просить бога, умолять своими словами, штуб исчезло видение и тут чуствую, шту ие дыхание стало отставать от моего вуха (уха), от мояго ватного шага...
Уж сколькя уремя я так тащился до нашей Курносовки даже и не знаю. Наверно, целай час шёл последнии метры да своей хаты. И усё ж таки, оглянулся напоследок. Гляжу, попархала моя Зойкя в сторону погоста, как бабочка, только платок мелькаеть...  Зашёл у свою хату, покачиваюсь, а Шурка думала, шту пьянай, хватаить свою одёжу и убегать. Я, еле языком шевеля, говорю ей: Дура, не бойся, я трезвай! Ноги толькя штой-та не слухаютца... Вот, мужуки, какое тут дело приключилося. Долго я потом так поздно не ходил. И усё-таки, еще раза два Зойкя билась ко мне! Ночью как-то вышел на двор, зашёл за сад наш, а она тут как тут. И ни словечка! Толькя глаза мои ищеть, а я боюсь и глянуть на ие..."
Леонид замолкал. После такого повествования мужики, покряхтывая, вздыхали, а Митюха Юшков, разряжая нагнетённую обстановку, пробовал шутить: "Ды ты ба, Лёнь, ету свою зазнобу Зойкю сгрёб ба, прижал ба к сабе ды у картохи повалил ба..." Но никто не засмеялся, не поддержал шутку.  Дед Агафон посоветовал Леониду сходить "у церкву" и поставить свечку за упокой души несчастной бабы. Уже совсем смерклось, мужики стали расходиться и ребятня тут же рассыпалась, стараясь после такого жуткого рассказа уйти вместе  со взрослыми.
Была ли та история совершенно достоверной или, всё-таки, дядя Лёня приукрасил её для "красного словца" теперь никто не узнает, никто не скажет. Лежит успокоившийся сильный деревенский мужик в "зелёных рякитках" под величественным гранитным камнем и кто знает, может быть, хоть на "том свете" нашла завершение их с Зойкою любовь.
А вот могилу красавицы Зои Виктория найти не смогла. Никого не осталось у бедной бабы, некому было ухаживать за её последним пристанищем... Тоска-тревога охватила душу Виктории. Задумавшись, она чуть не запнулась о следующую могилку и, подняв глаза, встретилась с пронзительным карим взглядом её ровесника Вовки Дыбы. Глаза Вовки, давно лежащего в сырой земле, настолько казались живыми, что нутро Виктории опахнуло холодком ужаса. Не отрывая взгляда от фотографии, она поклонилась могилке, по обычаю три раза коснувшись рукой. Перед глазами встала картинка детства. Вот они с Вовкой прячутся в высоких лопухах, в бузине; вот вместе с другими ребятами поздними вечерами крадутся, лезут в колхозный сад за "дулями" - жёлтыми медовыми грушами... А вот немного другая картина. Им уже по четырнадцать. Вику хочет покатать на "Яве" приехавший в гости к бабушке городской мальчик. Гордая Вика, сгорающая от желания прокатиться "с ветерком", залезает на мотоцикл. Вовка Дыба, красный от злости, а может, стыда за Вику, стаскивает её, упирающуюся и рвёт подол платья. Вику не останавливает это и она всё-равно вскакивает на заднее сидение, обхватывая худую мальчишескую спину. Городской мальчик жмёт на газ и они мчатся через всю улицу, "Ява" вылетает за деревню и только ветер свистит и полощет длинные волосы Вики... А на деревянном крылечке хаты остался Вовка, ещё не понимающий, что с ним происходит и потому он злится и, сорвав в палисаднике недозрелый подсолнух, грызёт его семечки, отчего-то без соли солёные, кидает жёлтую "шляпу" - так называют подсолнухи в деревне - прямо в дорожную пыль. Только потом, спустя время Вика поймёт, догадается, что в хулиганистом мальчишке то было зарождение первого чувства, которому не суждено было сформироваться и проявиться по-взрослому. Вовка Дыбин попадёт в тюрьму. Освободился он через шесть лет и в село пришёл совершенно другим человеком. Женился. Пожили недолго. После развода хотел податься на Север, на заработки. Не доехал. Его, истыканного ножом,  сняли с поезда где-то под Красноярском и бедная, несчастная Клавдя, мать Вовки, еле-еле опознала сына. Сейчас она покоилась рядом с ним и никак не представлялось, что "Клашка артистка", "Клашка красавица" уже не живая горячая плоть, а некая непонятная субстанция, засыпанная горкой жёлтого песка. Высокая, статная, с чёрной косой, короной украшающей голову, Клавдия была хороша собой. Понимая это, она не могла пройти мимо зеркала, чтобы не поглядеться. Бригадирша Дуська так и рассказывала: "Бегаю я, бабы, повещаю на работу, захожу у хату к Дыбихе. У прихожей -  никого! Я тоды сов у зал, гляжу, а Клашка сидить перед трюмом и головой крутить, туды-сюды, туды-сюды. Ах ты, боже мой, красота наша писаная, так собой любуетца! Ну, артистка, чаго тут говорить..."
Так вот эта самая артистка также как и многие земляки Виктории жизнь кончила трагически. Похоронив сына, а вскорости и не пережившего потери сына мужа, Клавдя сникла, запечалилась, захандрила и как-то быстро начала стариться. У кого ведь какая старость... Иные городские женщины и в пятьдесят ещё надеются на судьбу, ищут счастья, прибегая к различным женским ухищрениям, а в деревне пятидесятилетняя баба почти старуха. И больше душой, изболевшейся и иструдившейся, нежели огрубевшей внешностью.
Выпустив в белый свет оставшихся ребят, оставшись одна в пятистенной хате, Клавдия затосковала, затужила ещё пуще. Всё чаще и чаще стала она прибегать к единственному русскому спасению от злой тоски-кручины. Самогонный аппарат ранее  хранился у неё на чердаке, но теперь обрёл постоянное местонахождение на кухне. При самом процессе, когда гнался самогон, на дверях хаты всегда висел замок - хозяйка заходила через дверь из сада. Загасив вдовье горе самогонкой-первачом, Клавдия веселела и начинала кричать песни. Общаться с соседями, ходить к ним в гости совсем перестала - замкнула на замок не только свою хату, но и сердце. Пила в одиночку. О том трагическом утре опять же поведала бригадирша Дуська: "Я, ить, ей скоко раз говорила: Клав, будя! Клав, будя! Етым ты, говорю, сабе жисть не облегчишь. А она лыбитца и отвечаить: Ох, Дуся, ничаго ты не понимаешь! Я, как выпью, так - то мине хорошо становитца, так-то мило! Вот даже ты, страхолюдина, и то красивой кажешься! Толькя ба нутря выдержали! Ладно, говорю ей, пускай я страхолюдина, я на тибе не обижаюсь, а вот жалко мине тибе, красавицу, ить, погубишь свою жизню! А сёдня, бабы, забегла к ней мучицы занять: мой змей блинов захотел, схватилась, а ни грамма муки! Гляжу, замка на дверях нетути, я стук-бряк - не открываить. Изнутри, значить, закрыто.  Билась, билась - глухо! Тоды позвала Васькю Миклухина. Ён и залез у окно. А Клашка, красавица наша (тут у Дуськи сырели глаза) как, видать, ишла к дверям так и пукнула (упала)! Ляжить головою на порожке и даже виски (волосы) не заплела у касУ (косу)..."
Несложившаяся жизнь, тяжёлая судьба. Виктория вдруг подумала, отчего так мало счастливых семей в её селе? Что ни хата, что ни дом -  то трагедия! Непросто жили папки-мамки, и у детей, зачастую, жизненная тропа не усыпана розами. Сколько ровесников Виктории уже лежит на отчем погосте! И ведь ушли в мир иной совсем молодыми, не найдя пути своего или сбившись с него, вернулись домой под вечные ракиты.
Вот красивая гранитная стела, под которой спит вечным сном самый красивый мАлай (мальчик) на деревне. Славка Суворов. С этим Славкой Виктория родилась в один день и даже час. Как шутили их матери: "Ето сразу жаних с невестою! На однэй подушке лежали!" Женихом и невестою Вика со Славиком так и не стали, хотя судьбою, может быть, и дано им было такое предназначение. Всё детство и юность они были рядом. В классе шестом Славка серьёзно заболел. Долго лечился в районе. Вика очень скучала, тосковала по нему, а когда он, наконец, появился в классе радости её не было предела. Чувствовалось, что и Славка скучал по ней. Он как мог, по-мальчишески неумело оказывал знаки внимания, старался чем-то угодить, помочь Вике. В уличных играх Славка коршуном кружился возле Вики, не давая никому близко к ней подходить, трогать её. Однажды принёс утерянный Викой бант и она уже по-другому стала смотреть на своего верного спутника. Была, была между ними с самого детства судьбоносная связующая ниточка! Но не упрочили, не соединили её концы Вячеслав и Виктория. Всё вышло по-иному. И получилось-то быстро, спонтанно. Высокого, черноглазого, со смоляными - вороново крыло! - волосами, длинными по тогдашней моде быстренько "охомутала" старшеклассница Ритка Харитина. И Славка стал отходить, отдаляться от Виктории хотя при встречах ещё вспыхивали его глаза радостью, горели чем-то невысказанным, но тут же и гасли, виноватились...
В армию Славку не призвали из-за того давнего детского заболевания, зато в майский тёпло-ветреный день сыгралась их с Риткой свадьба. Ей девятнадцать, ему семнадцать. Странное дело, ни Полину, мать Вики, ни саму Вику на свадьбу не пригласили. Мотя, мать Славки прямо и открыто заявила, обратившись к матери Вики: "Поль, мине ета свадьба самэй поперёк горла! Не Ритку я хотела б видеть своей невесткой, сама знаешь! Но видишь, как она яго объягорила, быстро обкрутила! Говорять, к Ведянью уже унука (внука) заготовили! Вот так-то! - Мотя по привычке ладонью вытирала рот и уже с выговором, добавляла: - А Вика твоя, Поль, тоже хороша! Чаго не удержала?! Дурочка, мялась-жалась, чаго жалела?! Вот и дождалась!" Мать Вики помалкивала, а потом, слабо махнув рукой, проговорила: "Найдить ещё. Можа и лучше,"  - но чувствовалась в голосе Полины грусть и обида, хотя никаких открытых многообещающих отношениий у ребят и не было. 
После школы, работая в городе, Виктория познакомилась со взрослым парнем, привозила его домой на смотрины. И как-то на остановке встретилась с Вячеславом. Они стояли вдвоём - в этот раз  в город из села никто не собрался. И возникла неловкость. Отчего, почему? Ведь ни он ни она ничего не обещали друг другу, не говорили о своих чувствах. Что же осталось в них, между ними? Виктория первою, играя, будто бы ей очень хорошо и весело, с улыбочкой поинтересовалась: "Как жизнь молодая?" На что к её удивлению, Славка, не умеющий играть-притворяться, дерзко, с раздражением тоже спросил: " А ты, что, замуж собралась? Слышал, жениха привозила?! Ну и кто же он?" Сначала Викторию кольнула его сердитая интонация, но тут же она поняла, что ей так приятен этот Славкин холодок! Значит, жива ещё их родовая ниточка, пусть и не сказаны слова признания, пусть даже сложилось всё иначе! Просто где-то ошиблись они в дороге, повернули свои судьбы не в нужные стороны...
В престольный праздник "Введение во храм Богородицы" - ( в местном произношении -  "Ведяньё)" как и предполагала Мотя у Славки родился сын. Но жили молодые прохладно.  Мотя так и не полюбила невестку Ритку, а когда случилось большое несчастье, горе - Вячеслав разбился на мотоцикле: после очередной ссоры с женой гнал из города к матери -  то всю вину переложила на неё. На внука Мотя глядеть не хотела:
- Нетути у яго с моим Славкой ни единого сходства! Ну хуть ба одна чёрточка какая была! Нету! Вылитай мать, Ритка!
Бабы увещевали Мотю, кучей отыскивая Славкины "чарты", указывали на породу, но Мотя упёрлась и твердила одно:
-  Кыкая, к черту, порода?! Ихняя! А то я слепая - не вижу! Ребёнок-то увесь бледнай как поганка, а мой Славик был чёрнень... - не договорив Мотя начинала реветь и бабы отступали...
Не сразу отошла Виктория от этой стелы. В голове возникло, сложилось в стих:
                Ты, Славка, здесь, в земле сырой,
                А я гуляю под луной.
                Бреду сквозь пелену тумана,
                Мне, значит, рано... ещё рано!
Виктории вдруг нестерпимо захотелось вернуться к живым людям! Она чуть не убегала с кладбища; оно оставалось за её спиной пустынное, непонятное, хранящее вечную свою тайну. Виктория вспомнила, как складно говаривала тётя Мура: "Не ходи, прохожай! Не топчи мой прах! Мы уже усе дома, а ты пока у гостях..." Убыстряя шаг, ей хотелось как можно скорее стряхнуть, смыть этот кладбищенский песок со своих сапог в холодной осенней луже и ступить на живую деревенскую улицу с ещё зелёной травой, по которой важно вышагивали припозднившиеся гуси.

                Глава третья

                ХАТЫ И СУДЬБЫ

Младший брат Виталий, единственный из всех детей Гаминых, оставшийся жить на родине, в родном пустеющем селе сообщил вернувшейся Виктории, что сейчас к ним забежит Веруся "с нашей улицы". Виктория, радостная, будто от чего-то освободившаяся, схватила на руки старшенького четырёхлетнего племянника Вадюшку, потормошив его, решила рассказать сказку.  Сказка была о волшебном сундучке с лежащими в нём сокровищами, золотом. Маленький Вадик внимательно слушал-слушал, а потом вдруг выдал:
- Ты усё брешешь, тётя Вика! Никакого золота у том сундуке и нету! Там толькя самогонка стоить!
Брат Виталий и невестка Ольга покатились со смеха. Смеялась и Виктория хотя ничего не понимала. Невестка ей объяснила, что это её мать, бабушка Вадика прячет от деда самогонку в прабабкин ещё сундук. Вадюша же гостил у бабки с дедом целое лето и раскрыл тайну сундука! "Так что, тётка Вика, и вправду брешешь ты, что золото у нашем сундучке..." - смеясь, повторила Ольга.  В этот момент, когда все ещё смеялись, в хату  и забежала Веруся Кудрина. Виктория бросилась ей навстречу. 
- Ну ты и бомба стала! Во толста так толста! - удивлялась Веруся, глядя на Викторию, сама такая же дородная, ростом выше Виктории. - Пойдём-ка на родную улицу, Вица-чечевица! Мамка крепко тебя видеть хочет, я ведь увожу её к себе в город.
Брат Виталий жил в центре села, состоящего из нескольких деревенек, по своей сути улиц. Эти улицы, каждая со своим названием, лучами разбегались от центра села, где находился магазин, перекочевавший в разрушенную ещё до войны церковь, медпункт, сельсовет, школа. Родная улица Виталия и Виктории называлась Курносовка. Откуда и что это за название толком объяснить никто не мог, но на Курносовке жили не только курносые, если напрямую обращаться к названию; возможно, проживали на ней когда-то какие-нибудь Курносовы. Виктория обещалась придти навестить родные места.
- Да, Вик, какие там родные места остались! - с горечью восклицала бывшая подружка Веруся. - Одни забитые хаты да ракитки вместо садов. Всё, всё, Викуша, заросло. Вот ведь, сколько годов мы не виделись, сами уже тётками стали, а всё хочется, чтобы было как раньше, ничего не менялось, правда? - в наступившей тишине спрашивала Веруся. - Да и мы вроде бы всё такие же, а если со стороны взглянуть... Ну ладно, хватит рассусоливать! Завтра к обеду к нам прибегай! Мы пораньше на могилку к бате сходим и сразу за стол. Поняла? Ну, я побегла! - Веруся громко хлопнула дверью, на что брат Виталий сказал:  "Самая шустрая из Кудриных. Ты знаешь, как она своего мужука гоняить?! Толькя шум стоить! А ён, особенно пьянай, очень её боится". Вика удивилась: бывшая подружка всегда была тихой, смирёной девочкой. У Веруси судьба сложилась более-менее удачно. Вышла замуж за тихого бессловестного паренька из соседнего села. Сама себе была хозяйкой. Навозившись и нанянчившись в детстве с многочисленными братьями и сёстрами, Веруся хотела "пожить как люди", категорически отказываясь иметь больше одного ребёнка!
Назавтра Виктория поспешила на родную улицу. Зашла в сельский магазин - не идти же с пустыми руками на проводы. Кучка стоявших у прилавка баб стала с интересом рассматривать её, а всегда бойкая на язык, нагловатая Настюха Тюкина бесцеремонно заудивлялась: " Ну и телега ты стала, Вика! Ета ж надо как тибе распёрло!" Бабы замахали на Настюху руками: "И чаго ты брешешь! Вичка, не слухай ету балаболку! Ты вон какая стала хорошая, добрющая..." Виктория даже растерялась, глядя на плотную, кряжистую как мужик Настюху. Ещё с детства она помнила её грубоватой, резкой, насмешливой. Подумала: "Сама ты настоящая телега!". Вслух же озорно спросила: "А что, тёть Настя, Светка твоя всё такая же худосочная как цубылка (былинка)?" Настюха Тукина будто не слышала вопроса, она уже разговаривала с Катей Смолиной. Бабы расступились перед прилавком, пропуская Викторию вперёд и по возникшему затишью за спиной она затылком чувствовала любопытные их взгляды: "што жа она накупляить?!" Виктория преднамеренно громко назвала самые дорогие конфеты, имеющиеся в магазине и, спросив "белую" (водку), нарочито-удивлённо крикнула: "Да вы что, неужели пьёте такую дешёвую гадость? Что, в вашей лавке и одной бутылки "Люкса" не найдётся?!" Про "Люкс" Виктория брякнула наугад, совсем не зная, существует ли такая водка вообще. В сельском магазине имелась и дорогая водочка, но Виктории хотелось показать себя  перед заносчивой Настюхой. Она накупила всё, что подороже. Давно не видевшим её бабам было интересно знать, как она живёт, с кем живёт... Виктория обнимала своих дорогих когда-то соседок и рассказывала о себе в чуть приукрашенных тонах. Бабы восхищённо глядели на неё, качали головами, по-доброму улыбаясь. Одна лишь Настюха Тукина гордо отвернув голову в сторону, презирала баб за душевный разговор с "етой фифой", то бишь, с Викторией. Настюхе нечем было погордиться и похвастаться. Её дочь Светлана несколько раз выходила замуж и от каждого брака появлялся ребёнок, "сплавляющийся" затем матери в деревню. Сейчас Настюха Тукина возилась с чумазой ребятнёй дочери, а неунывающая Светлана опять искала очередного мужа. Конечно, Настюхе всё это было больно и неприятно. Скорее всего, от такой жизни она и была озлобленной. Но ведь ни у неё одной так складывалась судьба дочери. Многие бабы переживали раздоры и разводы в семьях своих детей, но при этом оставались добрыми душой, ласковыми сердцем, гостеприимными небогатым своим очагом...
Выходя из магазина, Виктория чуть не натолкнулась на свою бывшую учительницу Евдокию Семёновну. Ей было уже далеко за восемьдесят, но ещё зоркие глаза углядели и почти сразу узнали любимую ученицу: - Вика, Викушечка, это ведь вы? Дорогая наша птичка-чечевичка! - Евдокия Семёновна улыбалась всеми морщинками тёмного лица. Виктория обняла эту маленькую усохшую женщину, удивившись её обращению к ней на "вы" и не могла отказать просьбе "зайти в дом, посмотреть карточки". "Дом" находился рядом с магазином и, подойдя к нему, Викторию охватила пронзительная горечь и тоска. Перед нею стояла настоящая "избушка на курьих ножках". Деревенская хата почти вросла в землю и держалась благодаря завалинке, подпирающей её под самые окна, скособоченными наличниками смотрящими на этот несправедливый мир. Евдокия Семёновна всю жизнь прожила без постоянного мужчины, хозяина. Не единожды пыталась она устроить личную жизнь, но какие в деревне женихи?! Приняла как-то вдовца, по простоте своей прощала ему страсть к выпивке, но когда тот совсем освоился да стал гонять её девок, которых Евдокия Семёновна растила одна и любила больше жизни, то выгнала несостоявшегося мужа из своего уже тогда незавидного угла.
Дочки подросли и больше не разрешали матери попыток выйти замуж. Бедная Евдокия Семёновна отнюдь не горевала. Весёлого нрава и жизнерадостного склада души она была первой артисткой в школьной самодеятельности. Её красивый сильный голос с необычной тембральной окраской звучал на всех сельских праздниках. Учительница носила высокую пышную причёску и нарядные яркие платья. Но вот на её уроках частенько царила невообразимая шумиха. К большому огорчению Вики многие ученики, поддерживаемые своими мамками, считали артистизм Евдокии Семёновны чем-то несерьёзным, женской слабостью и даже дурью. Быть может, деревенские бабы завидовали её красоте, голосу, а ребята, ещё не понимая, но слыша в семье разговоры об одинокой, не очень удачливой женщине позволяли себе не всегда тактично и уважительно вести себя на уроках.  Вика одёргивала, успокаивала особо разбушевавшихся одноклассников - ей было жаль наивную доверчивую учительницу. Как потом узнала Виктория, Евдокия Семёновна была детдомовской и не принадлежала ни к каким учительским династиям. Может быть, поэтому она была проще и мягче, чем другие преподаватели. Евдокия Семёновна могла ввернуть смешное словечко, объясняя материал; могла прибежать на урок запыхавшись, еле успев переодеться в "чистое" - она как и все держала скотину и часто от её рук пахло-воняло поросячьим кормом, закуткой. Знакомя класс с материалом, Евдокия Семёновна ставила ногу на перекладину табурета, стула - наверное, так ей было удобно - но эта поза и вызывала усмешки, расхолаживала учеников. Многим в селе она не нравилась, но, всё ж, учитальница и к ней обращались уважительно, по имени-отчеству, хотя "за глаза" тут же смеялись: "артистка погорелого театра"...
Сейчас же Виктория смотрела на эту сморщеную старушку с правильным произношением - Евдокия Семёновна вела русский язык и литературу -  и испытывала к ней острую жалость. Зайдя внутрь хаты, она поразилась убогости и нищете обстановки: всё старое, обветшалое, не единожды латано-перелатано. Русская белёная печь, подпёртая деревянными чурками, словно грузная пьяная баба осела в углу хаты. Как она ещё держалась, эта полуразвалившаяся печь?! Как не боялась Евдокия Семёновна шурудить ухватами в её кирпичном надсадившемся нутре, доставая чугунки с похлёбкой?! Но что резко выделялось на фоне удручающей бедности  - это высокая железная кровать с узорчатой резьбой и блестящими никелированными шарами на спинках. Кровать с пышной периной и пирамидой подушек, украшенная покрывалом из ярко-жёлтых тюльпанов по синему полю, с белой кружевной обтяжкой являлась гордостью старой учительницы. И на всех карточках, показанных Виктории, Евдокия Семёновна позировала у этой кровати - любила учительница фотографироваться! Была она, в самом деле, артистической натурой. Менялись наряды: платья, юбки, блузки, а фон оставался один - убранная кровать. Не было в хате более достойного места!
Глядя на очередное фото с постаревшей, но нарядной учительницей у такой же нарядной кровати, где Евдокия Семёновна по старой неизменной привычке поставив ногу на перекладину рядом оказавшегося табурета, улыбаясь смотрела в объектив, Виктория почувствовала жёсткий комок в горле, в её глазах закипели слёзы. За огромную трудовую жизнь сельской учительницей была заработана только вот эта металлическая красавица-кровать! Кого винить? У кого спросить?  Что мы за люди, за "иваны, непомнящие родства"?!
А Евдокия Семёновна уже суетилась, собирая на стол и как Виктория не отнекивалась, ей, всё же, пришлось отведать ещё тёплого ароматного борща из полуразвалившейся печки. И не было никакой дистанции сейчас между учительницей и ученицей: просто, русская женщина потчевала свою гостью, такую же женщину, землячку. Евдокия Семёновна даже предложила Виктории стопочку самогонки, сама же выпить отказалась: замучило давление. Она похвасталась, поделилась: "На зиму девки заберут меня в город! Если доживу, конечно". Прощаясь, Виктория предложила Евдокии Семёновне сфотографироваться на память и старая учительница оживилась, засуетилась: "Подожди, подожди, Викуша, я только новую кофточку надену!" Затем покопавшись в ящике стола, она нашла давно невостребованную губную помаду, подкрасила губы, нарумянила щёки: "Вот так-то будет лучше!"  И ещё раз Виктории подумалось, насколько жива была в сельской учительнице актриса! Провожая бывшую ученицу Евдокия Семёновна, грустно улыбнулась: "А вот, вы, Вика, ваше поколение, ребятки тогдашние были самые лучшие, самые примерные, самые умные..." 
"Да уж, хороши были ребятки!" - усмехнулась в душе Виктория и, обняв на прощанье старую учительницу, пошла, не оглядываясь, от её "дома". Она быстрым шагом прошла центр села и оказалась на извилистой стёжке-дорожке, бегущей средь небольшого поля, когда-то засаживаемого картофелем, по которой когда-то ходил дядя Лёня Кудрин и встречался с покойницей Зойкой. Теперь поле заросло высокой травой, стало кочковатым как болото, а кое-где уже поднимались небольшие рощицы осинника и березняка. Стёжка-то, по которой протопало столько детворы из многодетных тогда хат в школу, в центр села, стёжка, бывшая раньше широкой, как тракт, и по ней летом ездили на "колеснях", зимой на санях-розвальнях была сейчас узенькой, зажатой с обеих сторон сорнотравьем. О, сколько же мечтаний и фантазий проносилось в голове девочки Вики, когда бегала она по этой тропке-дорожке в школу! То она представляла себя известной журналисткой - после просмотра фильма С. Герасимова "Журналист" Вика просто влюбилась в главного героя в исполнении красавца Юрия Васильева; то чудные фантазии уносили её на голубой лёд и Вика, опять же под впечатлением танцевальной пары Л. Пахомовой и А. Горшкова, их неповторимого на льду танго "кумпарсита", мечтала о всемирной славе фигуристки. За такими мечтаниями она незаметно доходила до центра села. Если это было зимой, Вика забегала в уютную кочегарку, которая отапливала сельский магазин. Она грелась, глядя на шипящий разгорающийся в топке уголь, подкидываемый продавщицей тётей Раей, убегающей затем торговать. И когда оставалась одна в этой кочегарке, ей становилось так хорошо, так уютно! Несбыточные мечты вновь завораживали её. Зачастую, вот так промечтав, Вика опаздывала в школу на первый урок и стояла за дверью класса, не решаясь войти, чувствуя себя виноватой.
Сейчас же Виктории снова захотелось побежать по этой стёжке, никак не соглашаясь в душе, что это уже не она, не та Вика-девочка - другая "чужая" женщина. И этой "чужой" женщине уже не давался порывистый бег навстречу ветрам, хотя по природе своей и энергетике ей всё хотелось куда-то бежать, к кому-то лететь. В душе другой женщины было такое непонимание происходящего, такое смятение чувств, такое несогласие сердца и разума, не сумевших определиться в тайнах природы, что это сильно печалило, угнетало всегда жизнерадостную Викторию. Вика-Вица-чечевица - дразнили её в детстве! Для всей их "вулицы", да что там улицы - села! - имя Вика-Виктория было необычным и непонятным. Полно девчонок с именами  Валя, Галя, Таня, Зина, а вот Вика на всю округу была одна. Не раз бабы спрашивали Полину, мать Вики: "И игде ж ты, Поль, такое имячко откопала? Вика у нас ить на полях растеть! Травушка кормовая, дли коровушек наших!" Полина, улыбаясь, отвечала: "А-а, ничего вы, бабы, не понимаете! Виктория - это ж победа! Вы тут привыкли к Дуськам да к Нюркам..."
Мать Виктории в молодости жила аж в самой Москве. Уезжала туда в начале пятидесятых по вербовке. В отличие от своих деревенских подруг, нигде не бывавших далее района или области, Полина была довольно интересной и начитанной женщиной. Она закончила семилетку, а в то послевоенное время это ценилось как "образование". Виктория помнит, как в хорошие доверительные минуты мать рассказывала об одном своём деревенском ухажёре, который вместо слова "Сахалин" произносил "Секалин". Мать смеялась: "Звал меня с собою на этот Секалин. Там, мол, кучу денег заработаю - тебя озолочу! А я думаю: мотай-ка ты со своим золотом на свой Секалин один! Не ты не нужен мне, ни твоё золото!"
Когда маленькая Вика спрашивала мать, почему её "дражнють" чечевицей, Полина, прижимая дочку к выпуклому животу - ждали скорого появления очередного братика или сестрёнки, успокаивала: "Ты же, доча, у меня первая! Самая главная и красивая, ты - Победа! Вот всем и объясняй, что ты всегда и везде будешь первою и победительницей!" Виктория не везде и не всегда была первою, но стремление жить лучше, интереснее, захватывающе были присущи её натуре.
Виктория ступила на родную улицу. Но какая же она стала маленькая, сжатая, укороченная! Наверное, как и сама жизнь, укороченная отжитыми годами и потерянными близкими. А бывало на одном дыхании её и не пробежишь -  такой длинной казалась та улица! Подростками они играли в "войну". Вике почему-то всегда доставалась роль Любки Шевцовой, а её подружка Веруся играла Ульяну Громову. Они хоронились на чердаках, сеновалах, в сараях-торфяниках от "немцев"- мальчишек и когда те приближались к объекту-похоронке, Вика Гамина и Веруся Кудрина начинали хихикать. Им хотелось, чтобы их скорее обнаружили, нашли и начали "пытать". Девки повзрослей злились на "предателей" и желали Вике и Верусе самой страшной пытки. А в пытке, быть может, и заключалось для них самое приятное. Каким-то ещё не осознанным чувством Вика и Веруся желали мальчишеских прикосновений . Во время "пытки" мальчики - "фашисты" хватали за руки, слегка выкручивая их, прижимали к себе - пытали: "Говори, какой пароль?"
"На горшке сидить король!"  - кричали в ответ девчонки "молодогвардейки". А однажды, когда "немцы" засекли их в старой заброшенной за огородом клуней и кричали, чтобы выходили все до одной, Вика вдруг крикнула в ответ: "Ага! А вы цулуватца будуте!" С чего она взяла это?! Почему выкрикнула такие слова?! Быть может, именно в эти моменты в девочке-подростке зарождалось что-то взрослое, женское?! Помнится, Сашка Гришанин, самый большой, лет пятнадцати парень, засмеявшись, ответил: "Да нужна ты кому?! Целовать тебя ещё!" И это так больно резануло двенадцатилетнюю Вику по самолюбию, что ей стало невыносимо стыдно и обидно. До сих пор ей слышится дружный хохот девчонок и то высказывание Сашки Гришанина - кстати, почему-то так и не женившегося...
В тех местах, где раньше стояли хаты, теперь шевелились густой травой широкие пустоши-прогалы, ограждённые кое-где тёмной догнивающей горотьбой. Над всей этой грустной картиной качали своими серыми развесистыми ветками старые высокие ракиты. Ракиты детства, ракиты юности. Теперь они хранили память о своих хозяевах, начиная с какого-то далёкого неизвестного мальца, первым воткнувшим ракитовый прутик у родной хаты. Не одно поколение выросло под зелёными кронами этих живучих непритязательных деревьев.
Виктория подошла к заросшему месту, где стояла хата бабки Фёклы и деда Алёши. Но где же тот металлический круглый диск, вбитый у самого порога? Об этот диск и взрослые и дети очищали по вёснам и осеням свои обутки от грязи. Затянула, всё скрыла разномастная трава. Три ракиты, стоявшие за бывшим садом бабки Фёклы и деда Алёши высились теперь на первом плане. Они - единственная оставшаяся памятка о когда-то живом, так любимом Викторией месте. Виктория пробралась через бурьян и колючки "дедовника" к ракитам. Обняла большое шершавое тело дерева с бурыми от времени, тут же отваливающимися пластинами коры. Одну такую пластину Виктория решила взять на память. Подняв голову кверху, она глядела сквозь толстые раскоряченные сучья ракиты на медленно плывущие по небу облака. Вот также они плыли и тогда, когда Вика, прячась в бабкином саду, наблюдала за молодой парочкой. На фоне коричневого ствола ракиты белела рубашка Кости-танкиста, недавно вернувшегося со службы. Костя обнимал, прижимал к ракитке приехавшую из города Любку-завклубом. Саму Любку Вика не могла видеть, как не ухитрялась: широкоплечий Костя, распахнув руки как крылья, полностью закрыл свою подругу. А в весеннем саду заливались птахи, весело гудели шмели и пчёлы, в голубом небе плыли и плыли облака...
Бабкина хата стояла ближе к околице и Вика, уже учившаяся в районной школе и прибегающая домой на воскресенье или праздники, первым делом залетала в прохладные сенцы бабки Фёклы. Пробежав двенадцать километров от станции, она страшно хотела пить. В сенцах на железной цепке висело ведро с вкусной колодезной водой. Виктория, наклонив ведро, прямо через край пила эту живительную влагу и никак не могла напиться. Бабка Фёкла по-доброму ворчала: "Ну хватить, хватить! Дорвалась! Не дай боже, захвораешь сгоряча!"
Виктория вслух продекламировала собственные стихи:
                Здравствуй, дорогая под соломой хата!
                В ней жила бабаня старая когда-то.
                На железной цепке два ведра с водою,
                Что в прохладных сенцах напоЯт, умоют...
                Нет водицы слаще из того колодца,
                Что в деревне нашей Карповым зовётся.
                Той водой студёной горло не застудишь:
                Крепче и ядрёней, и добрее будешь...
Дед и бабка были совершенно разные по своему темпераменту. Он - очень спокойный, молчаливый, серьёзный, медлительный и только по большим праздникам, в застолье весёлый и певучий. Она же шустрая, всегда занимающаяся каким-то делом, в противоположность деду никогда не певшая песен на деревенской складчине, зато удивляющая Вику своими необычными прибаутками и поговорками. Одной из них было удивляющее меня ругательство, которое часто кричала бабка Фёкла: "Ах, штоб вам табе хранцуз у глотку!" Откуда взялся этот "хранцуз" у бедной, забитой деревенской женщины?! Ведь, бабка Фёкла наверняка ничего не знала, не читала о Франции с её французами и, тем более, не жила во времена Отечественной войны 1812 года...
Виктория шла дальше по родной улочке. Вот хата Ганечки Весёлой. Какая же она сейчас низенькая, эта хатка с небольшим крылечком, где раньше по тёплым весенним зазывным вечерам умещалась целая орава деревенских ребят. Может, то крыльцо тогда было новым и просторным, а может, ребятня была ещё маленькой и ей всё казалось большим и огромным как в том старом добром  фильме с красноречивым названием "Когда деревья были большими".
У самой Гани девок и мАлых (мальчиков) было около десятка и хотя  по уличной кличке звалась она Весёлой, на самом деле таковою не являлась, никогда весёлой не была, а скорее наоборот, вечно чем-то опечалена, озабочена и недовольна. Она постоянно кричала на свою ораву, шпыняя то одного то другого. Даже на весёлых праздниках-гуляньях Ганя Весёлая не пела залихватских частушек, не носилась в разудалой пляске как делали это другие бабы. Красивая сама по себе, рожавшая симпатичных лицом ребят, она была все же какой-то серой, незаметной среди женского уличного населения. Теперь постаревшая - но в отличие от Кудрихи ещё не согнутая, с прямой спиною хотя и старше той на целых пять лет - Ганя Весёлая кричала на курей, загоняя в сарай: "У-у, змеюскыя дети, нажралися, так бягите к месту! Нету на вас никакой управы! Усё голодные гады, как ни корми!" Виктория почти прошла мимо, но Ганя подняла голову, из-под ладони стала всматриваться в неё. В засаленной старой фуфайке, по глаза повязанная выцветшим полушалком она, удивительно, сразу узнала Викторию: "Вика! Ето ж ты? Коли ж ты приехала?"
Вика остановилась, подойдя к изгороди палисадника, ответила на вопросы.
- Дык, пойдем у хату обедать, а? - приглашала и будто спрашивала Ганя Весёлая.
- Да нет, большое спасибо. Я иду к Кудриным, Веруся приглашала.
- А-а, ну што жа. Мине тожа Шурка звала на обед. Не знаю как управюся.  Увозить ие девка к сабе у город. Вика! Зайди хуть потом! - Ганя нагнулась над тазиком с размоченным хлебом и вновь стала сзывать, ругать разбежавшихся кур. Виктория так и не поняла: придёт ли Весёлая на проводы или нет. Она шла дальше, вглядываясь в такие знакомые, чуть приснеженные первым октябрьским снежком стёжки, обочинки, проулки. Предусмотрительно захватив с собой фотоаппарат, боясь, что возможно это будет её последнее свидание с родиной, Виктория фотографировала оставшиеся жилые и пустые хаты, полусгнивший заброшенный колодец, из которого в детстве в знойные летние дни они обливались холодной водой, визжа и убегая друг от друга, засохшие сады и палисадники и, конечно, то здесь то там одиноко, но гордо стоявшие ракиты.
А вот хата-пятистенка бабки Танеши и деда Мити, которую старики строили почти всю жизнь, но пожить  им в этих хоромах довелось очень мало. Это настоящий дом, по привычке зовущийся хатой. Даже сейчас выглядел он очень неплохо. Сохранился "девичий порог", на котором четырнадцатилетняя Виктория Гамина с подружками сидели ранними вёснами. Только-только начинало пригревать и от яркого солнышка первым нагревался этот порожек Танешиного дома. От чёрной оттаявшей земли поднимался тёплый, непонятно-волнующий дух. Конечно, девчонкам было невдомёк, что это в них самих наступало зарождение грядущих чувств, ожидание "необыкновенной любви", будущего женского счастья, а может, горького разочарования. На этом уютном сером порожке деревенские девки делились своими секретами, а когда по телевизору показывали фильм "Как закалялась сталь" с Владимиром Конкиным в образе Павки Корчагина, они дружно, "в голос" ревели о трагической жизни героя, влюбившись все до одной в Конкина. Помнится, девки решили написать письмо в Москву, самому актёру и под "предводительством" Вики сообща сочиняли нежное трогательное послание. Наивные чистые души! Они свято верили, что дождутся ответа...
Сейчас же никому не нужен этот дом и некому больше сидеть на растрескавшемся, рассохшем порожке. Никто не купит его. Мало ли пустует таких строений в несчастной русской глубинке?! Бегут из погибающей деревни все, кто может и каждый раз грустные ракиты в недоумении раскачивают старыми сучковатыми, узловатыми, как изработавшиеся руки деревенской бабы, серыми ветками. Они, только они верные союзники покинутых хат!
- Ето ж хто за диверсан такой? - к Виктории прямо подбежал Шурик Бобыль, - А я гляжу-погляжу, што ж ета за дама у шляпе? Думую, надо подойтить узнать, а удруг шпиён какой?!
Виктория знала дядю Сашу Бобылёва полным, краснощёким мужиком. Сейчас перед ней стоял увядший, усохший, уменьшившийся во всех параметрах мужичок в зимней шапке-ушанке с одним подвёрнутым ухом. Вчера на погосте она видела его мельком. С полотняной сумочкой в руке Бобыль также бежал, торопился к своей Валюше, как будто опаздывал, как будто его там очень ждут.
В свои приезды Виктория почему-то всегда первою встречала Валентину. Последние годы та мучилась руками и ходила подняв их, вытянув перед собою. Наверное, так ей было легче. Валентина удивлялась: "Дочичка, ды ты не гдей-то далёко живешь, а как будто рядом, у Брянску. Так часто домой наезжаешь, молодчина! Не забываешь свою родину."
Но то были другие времена и Виктория могла себе позволить приехать с далёкого Урала даже два раза в год! Теперь пришли "иные времена и песни новые поются"...
- Дорогой дядь Саша! Да какой же я диверсант? Да и кому вы здесь, матушки, нужны, затерянные, заброшенные?
- А почаму ты, дамочка, думаешь, шту мы тута усе заброшенные? Нет-нет, покуда мы еще живыя и кому-нибудь сгодимся!
У Виктории от волнения запершило в горле: - Дядь Саша! Ты что же, так и не узнаёшь меня? - она сняла свою модную шляпу и Бобыль, прищурясь, тут же воскликнул: - Ды ето ж ты, наша Вица-чечевица! Наша Виточка - веточка!
Почему-то он назвал её так, по-детски и Виктория благодарно обняла  его, почувствовав залежавшийся запах его ушанки.
- Ну, усё, Виточка, диверсан пойман - пошли ко мне обедать, я как раз собирался. Я, ить, Викуля, теперя один остался. Померла моя Валюша, ребяты далёко живуть. Вот хотел было жанитца, дык ни одна невеста не хочить за мине иттить! - Шурик Бобыль засмеялся своей шутке, а Виктории стало невыносимо грустно. Вот и оправдалось прозвище "Бобыль" - нет на свете низенькой толстенькой Валюшки-Валентины, его жены, смешливой и доброй бабы.
- Я, Вика, хотел было Кудриху узять у хозяйки, дак её увозють у город, - Бобыль продолжал шутить, а с другого конца улицы-деревни к ним уже бежала Веруся.
- Вик! Да ты так и не дойдёшь до нас! У каждой хаты остановка! - громко, ещё издали кричала Веруся. Виктория тронулась ей навстречу, но проходя мимо стоящего в проулке небольшого домика с заколоченными окнами, вдруг будто споткнулась о какую-то невидимую преграду-стену. Веруся тоже остановилась и чуть запинаясь, поняв всё, тихо проговорила: - Ты, Вика... это... ладно. Мы подождём тебя.

               
                Глава четвёртая

                ТРАГЕДИЯ

Подруга Веруся правильно поняла: разве можно спокойно, равнодушно пройти мимо родной хаты с сохранившейся памяткой детства - когда-то тоненьким саженцем рябины, теперь же единственным живым деревом в палисаднике, где в былое время пышные цветущие гроздья сирени тянулись в раскрытые окошки. Давно засохли сирень и яблони в саду, а вот рябинка, посаженная Викой в пятом классе, сохранилась, дождалась свою хозяйку. Дерево было высокое, мощное, ветвистое; оно приветливо махало почти голыми ветками - лишь кое-где рваными клочьями шелестели жёлтые листочки. Мучительный спазм застрял в горле Виктории и тут же сочинилось:
                Возле старой порушенной хаты
                В рост бурьян и стеной лебеда,
                И "дедовники" шапкой мохнатой
                Преградили дорогу сюда.
                Та тропинка жильцами забыта,
                А ведь каждого знала в лицо...
                Окна наискось тёсом забиты,
                Проросло лопухами крыльцо.
                Позасохли и яблони, вишни
                В так цветущем когда-то саду,
                Ты прости меня, хата, так вышло,
                Что к тебе с опозданьем иду...
Виктория явственно ощутила тот неповторимый запах свежего дерева только что построенного жилья, запах олифы покрашенного пола, сырой запах глины, которой была обмазана большая русская печка, когда всё семейство Гаминых перебралось из маленькой хатки-лачужки под соломенной крышей в новый, крытый шифером дом. Хотя на большой добротный дом не хватило средств и настоящим назвать его было бы неверно - это была просто новая большая хата, даже не пятистенка. Но отец Вики, Василий сделал переборку, этакую пятую стену, разделив хату на две половины. Большая половина стала залом, а маленькую назвали прихожей: всё как у людей! Мать понавесила шторки с крупными ярко-жёлтыми цветами по чёрному полю сатина, выделив в зале так называемую спальню. В спальне стояли две железные кровати с прыгучей панцирной сеткой и висела самодельная, из грубой холстины люлька для новорождённых сынов. 
От просыхающей печки долго тянуло известью и глиной, но маленькая Вика с сестрёнками так облюбовали её, что с печки не слезали, дневали и ночевали на тёплой уютной лежанке. В этой новой хате народилось ещё три брата и сёстрам довелось с ними ох как понянчиться! Самый младший Виталик был самым спокойным, а вот старшенький Санёк дал, как говорится, прикурить. До года белки глаз у Александра были красными - при родах младенец запутался в пуповине и, наверное, как тяжело рождался, такая же тяжёлая неудачная жизнь ждала его впереди. Ох, и орал же Санёк! И днём и ночью. Девки по очереди качали его в люльке и если крик не унимался, люлька взлетала к самому потолку. Однажды Вика так раскачала люльку, что неугомонный братец вылетел наружу. Благо, что его успела подхватить на руки средняя сестрица Тамара. Очень тогда напугалась Вика - даже злость прошла на братца-оруна.
Поначалу жизнь в семье Гаминых не отличалась от жизни других семей. Подрастали девки, нарождались ребята-сыны. Василий с Полиной работали в колхозе, по праздникам гуляли-веселились. Когда, в какой момент всё треснуло, нарушилось? Атмосфера в семье стала отягощаться и отягощаться. Уже не радовались сёстры как раньше, когда весёлые родители возвращались с зимних "жарёнок" или летних складчин и ещё издалека слышался звонкий смех и песни матери. Теперь, качая в люльке очередного братишку, они с замиранием в сердце прислушивались к громким матерным выкрикам отца. Пьяный Василий стал всё чаще и чаще бросаться на мать, и дочки, защищавшие её , висящие на руках разбушевавшегося отца, умоляющие родного папку остановиться,  успокоиться, отлетали от него отброшенными мячиками. Василий стряхивал их с себя как ненужную обузу. Полина никогда не ругалась на него, наоборот, называя самыми ласковыми словами, лишь уговаривала лечь спать. Но эти ласки-уговоры ещё сильнее бесили его. Совсем маленькие братишки пока ничего не понимали, младшая же сестрёнка Галя, завидев пьяного отца, убегала к соседям, средняя Тамара пряталась в подполе, а подросшая старшая Вика, заступаясь за мать,  вступала в неравную схватку, не боясь замахиваний и ударов отца. Вика просила, умоляла мать расстаться с ним, на что Полина горько отвечала: "Ну куда же, доча, я пойду с такой оравой?! Кому мы нужны?"
И Василий невзлюбил Вику, видя в ней подросшую силу-заступницу. Однажды при очередной драке, она высказала ему, что он замучил мамку, замучил всех детей; что он настоящий зверь и не любит никого, даже собственных детей; что вся улица его презирает и называет волком. Боже! Что было! Отец выбросил босую Вику на зимнюю улицу и она бежала до бабкиной хаты не чуя ног. От страха даже не чувствовала холода снега, а вслед неслось, летело: "Штоба у хате больше не показывалась - иначе башка будет срублена!"
Бабка Маша, отодвигая трясущимися от волнения руками щеколду в дверях сеней, охала и ахала, ругая, проклиная непутёвого зятя: "Ну, звярюга! Ну, настоящий волк! Ето ж надо над своим дитём так издеватца! Ды штоб тибе, гада такого, огонь жаркай ба спалил! Ды штоб табе завтря не проснутца!" Глядя на краснющие ступни внучки, бабка Маша торопливо толкала её на ещё не выстудившуюся печь и сама залезала к ней: "Укутывай, укутывай ноги, моя деточка! Живи у нас! Пускай ён там беситца. Ну, не орушь, не орушь..." - успокаивала плачущую Вику. Ноги у Вики огнём горели; она всё ещё видела себя бегущей по сверкающей под луной снежной дороге и ночное небо, усыпанное ярчайшими звёздами было так прекрасно; полная луна независимо и гордо посматривала на эту грешную землю и на всё происходящее на ней и бедной девочке становилось ещё тяжелее, из глаз беспрестанно лились слёзы и всё ситцевое платьишко на её груди было мокрым и солёным. Вика лежала на тёплых кирпичах печки, заплаканными глазами глядела на причудливые узоры сучков в гладких, будто отполированных, деревянных плахах потолка, вслушивалась в осторожное шуршание чёрных, крупных, с блестящими спинками запечных тараканов в "косицах" лука, развешанного на задней бревенчатой стенке печки и понемногу успокаивалась. Ночью она ещё вздрагивала от горькой, жестокой обиды и бабка тут же просыпалась, гладила её по голове: ни орушь, детка, ни орушь...
Это "ни орушь" Виктория запомнила на всю жизнь. Нигде потом и никогда не слышала она больше такого слова. Непонятное это определение тогда, в детстве не требовало объяснений. Само за себя оно говорило ласковым, успокаивающим жестом, поглаживанием шершавой бабкиной руки. "Не орушь", значит, не реви, не плачь, успокойся...
Утром кто-нибудь из сестёр приносил "одёжу", валенки, портфель и Вика оставалась жить у бабки с тёткой. По утрам Мура уходила в правление колхоза на "наряд" - она работала бригадиром, а бабка Маша топила печку, варила картошку для скота и для себя, потом будила внучку, ставила перед ней чугунок с разварившейся румяной картохой "в обарочку", доставала из печки маленькую сковородку с жареным (солёным!) салом и Вика, "куняя" (макая) картошку в жир, слизывая его с пальцев, завтракала и бегом мчалась в школу. Каждый год не по нескольку недель, а то и целые месяцы Вика не находилась дома. Она боялась отца, его страшных угроз и когда мать приходила за ней к бабке, уговаривая вернуться, заверяя, что "ён одумался, зараза такая...", Вика только плакала и просила, чтобы её отдали в детский дом. Заодно с зятем бабка Маша ругала и свою дочь Полину, живущую с "етым звярюкой", которая виновато и покорно стояла у самых дверей, не решаясь пройти дальше в родимую хату и у Вики сжималось сердце от жалости за несчастную мать.
Вика не хотела, чтобы о её беде знали сверстники, и когда они все вместе возвращались из школы, она, как ни в чём не бывало, проходила бабкину хату, а подходя к своей, забегала, будто по делу, в рядом стоящий сарай. Постояв возле коровы Зорьки, поглядев на безобидную возню поросят, подождав, когда все ребята разойдутся по домам, Вика затем не оглядываясь, задыхаясь неслась к бабке Маше. И всё-таки, разве что утаишь от людей, живших на одной улице, в одном селе?!
В один из весенних весёлых деньков - для Вики этот день не был весёлым и радостным, так как она была в очередном изгнании - её прямо с урока вызвали в учительскую. Директорша Прасковья Сергеевна стала Вику расспрашивать, что происходит в их семье и почему она часто живёт у бабушки. Слёзы душили Вику, мешали рассказу и Прасковья Сергеевна, успокаивая её, пообещала вызвать отца в школу. "Ой, только не вызывайте его! - испугалась Вика, - он тогда сразу меня убьёт и мамку!"
Может быть, Василий и вызывался в школу, но он, конечно, туда не пошёл, а вот Полина, выслушав все нотации, нравоучения от учителей на специально собранном педсовете, не видя в своей ситуации никакого выхода, отчаявшись, тоже стала прикладываться к рюмке. И когда это произошло, тяжёлое положение в доме вовсе усугубилось. Всё реже и реже случались в семье зимние вечера, когда в хате после протопки плиты или грубки становилось тепло, спокойно и уютно. Трезвый Василий был пасмурен, но тих, а Полина, радостная оттого, что все вместе, в сборе, в мире и согласии, всё старалась что-то рассказать, не переставая улыбаться.
Уже учась в районе, Вика старалась не каждый раз ездить домой на выходной день. Иногда в отце будто что-то пробуждалось и он становился суетливо щедрым, старался заговаривать с дочкой, пробовал неумело шутить. В зимний воскресный погостившей Вике необходимо было уезжать на учёбу. Василий сам вызвался отвезти её на станцию. Он запряг лошадь в широкие сани-розвальни, кинул в них охапку душистого сена, укрыл дочку тяжёлым тулупом. От непривычного, доброго участия отца Вике становилось ещё горше и обиднее. Она мочила слезами пахнущий затхлой овчиной тулуп, пряча в него красное лицо... Но такие минуты были так редкИ! Потом, ставши уже взрослой девушкой, Вика по-прежнему отогревала свою душу в бабкиной хате. Бабка Маша стала совсем старенькой, когда-то красивое её лицо с белоснежной улыбкой теперь походило на коричневое печёное яблоко и только зубы бабки, удивительно,  оставались здоровыми и целыми, и когда она улыбалась, Виктории вспоминалось её уличное прозвище "ягодка".
Бабкой Машей было рождено одиннадцать детей, но в живых осталось только шестеро. Об умерших бабка никогда не вспоминала. Кроме "Хролки" и "Титки". Эти два мальчика, названные по церковным святцам Фролом и Титом, прожили дольше других детей, потому, наверное, и остались в её памяти. Дед Виктории, Пётр вернулся с войны тяжело больным: "увесь изранетай". По бабкиным рассказам он "долго валялся на печке и ускорости умёр". Девки-дочери, рождённые ещё в двадцатых годах, были уже замужние, жили отдельно и с бабкой Машей оставалась только мать Виктории, пятнадцатилетняя Полина. Как-то Вика спросила бабку о дедушке: каким он был мужем, любила ли она его, он её? "Какая там любов, детка! Замуж выходить - толькя по большуую пузу ды худую жисть! - усмехнулась бабка Маша и добавила: Хотя ён, дед твой, мине и любил и берёг. Усё ягодкою звал!" Но в целом о своём замужестве она говорила как-то неохотно, чувствовалось: есть у бабки обида на деда!
- Понесла яму как-то в косовицу обед. Пёрлась километров пять, косили тогды на Яхимкином.  - разоткровенничалась однажды бабка Маша, - Подхожу к етой делянке, глядь, а ён ляжить под скирдою с Махой Цуриной. И у Махи рубаха до пупка задранная... Она, ета сучка, там и ночевала... Я после усё разузнала...
- И что же, баб, ты сделала после этого? - возмущённо спрашивала Вика.
- А што делала... Дальше жила ды ребят рожала. Тогда ж ничаго не знали, как предохранятца. Скоко господь дасть детей - усе наши! Ладно еще, коли какого и прибереть к сабе, а то прямо горюшко с такэй-та оравой! Ну, я, конешно, яго ругала. А што яму? Ён жа бригадиром до войны был, вот к няму бабы и липли.
Через годы бабке Маше стало худо с головой - она всё чаще и чаще, как говорится, "впадала в детство", заговаривалась, но ещё резво ходила на своих ногах и даже, случалось, убегала по улице, завернувшись в одеяло, искать свою родную хату, родное "позьмо",  где родилась. Вике было больно и неловко, когда кто-то из соседей кричал ей: "Опять ваша бабка искать свою хату побегла! Ловите скорее!" А она вновь и вновь убегала на другой конец села, где когда-то стояла её родимая хата.
Почти всю жизнь с бабкой Машей прожила её средняя дочь Мура, незабвенная тётушка Виктории. Оставшись после гибели мужа одна с двумя маленькими "мурятами", она перебралась к матери, бабке Маше. Та и помогла ей поднять на ноги, воспитать сынов. Обходя родной дом из-за проклятий в её адрес отца, заходя к бабке и тётке на выходной от школы день, , совсем взрослая Вика видела угасание своей бабки. Она подходила к ней, та уже не узнавая её, спрашивала:
-А ты, чия ж, детка?  А игде ж твой мужик?
- Бабуля, я ведь ещё молодая! В школе учусь и нет у меня никакого мужика! - горько улыбалась Вика. Бабка начинала жаловаться на дочь Муру:
- Она ж мине совсем не кормить, деточка! Хочить, штоба я подохла с голоду. Дай, детка, мине водочки красненькяй! А то у етой просю, просю...
Вика вопросительно смотрела на тётку. Та обиженно поджимала губы, а затем со слезами в голосе кричала:
- А-ах, мам! Да я толькя што тибе кормила! И винца давала. Она, представляешь, Вика, целую кружку красного выпила! - объясняла Мура. - Кажнай день выпивку просить, а вить сроду не пила ни глоточка!
Вика удивлялась, глядя на лежащую под двумя ватными одеялами, мёрзнущую свою бабку и подавала ей стакан вина. После выпитого стакана бабка заметно оживлялась, щёки её румянели, глаза начинали поблёскивать, а на сморщёном старческом лице обнажалась молодая белозубая улыбка. И внучке Виктории и дочке Муре становилось не по себе - перед их глазами соединялось несоединимое: молодость и старость.
- Тёть Мур! Наверное её организм требует вина! - предполагала Вика. - Наверное, хоть напоследок ей хочется его попробовать, насладиться...
Когда бабки Маши не стало, Мура, так и оставшаяся в хате, приютила у себя младшего из Викиных братьев Виталика, также подвергшегося гонениям пьяного Василия. Маленького, Вика собирала братишку, одевала потеплее и зимой катала на санках по всей улице. Однажды она, пережидающая в очередной раз злобу отца у бабки, также захотела погулять с младшим братом и, осмелев, зашла в хату. Уже обувала Виталю в валеночки, как наскочил полупьяный отец: "Ты што тут делаешь? А ну-ка уматывай, штоб глаза мои тибе не видели!" У Вики тряслись руки, она не могла ножку брата затолкать в валенок: "Сейчас, сейчас, папа. Сейчас я уйду, дай только обуть его..." Василий оттолкнул старшую дочь, задел ногою табурет, Виталик свалился на пол, а зарёванная  Вика опять бежала к бабке. Вслед ей нёсся отцовский мат, проклятья и угрозы. Что это было?! Откуда такая ненависть к собственному дитя?! Скореее всего, Василий был болен и нуждался в лечении, но сам, добровольно он никогда бы и ни за что не согласился на это. В отличие от Полины Василий был совершенно неграмотен, но зато высокомерен и заносчив. Ни с кем из мужиков, соседей он особо не водился, не знался. Да и мужики обходили его стороной, не связывались с ним. Вот в своей "вотчине" с бабой и девками, а затем и с сыновьями-малолеткамии Василий чувствовал себя хозяином, героем. С раннего детства и Вика и остальные дети были поражены страхом. Страхом перед собственным отцом. Даже у взрослой, замужней Виктории в душе ещё долго жил, дрожал зверёк страха...
Во многом Виктория повторила судьбу своей матери. Также уехала по организационному набору, сути - вербовке на стройку КАМАЗа. Вышла замуж, родила сына Руслана. Счастливая, с трёхмесячным ребёнком ехала домой, надеясь обрадовать родителей первым внуком. Мать, Полина была бесконечно рада и не могла наглядеться на Русланчика, возилась с ним, совсем крошечным, "тапескала", подбрасывая вверх: "Ох, будет у нас космонавтом!" А в один из поздних вечеров пьяный отец взялся за старое.  Начался жуткий скандал с оскорблениями, угрозами. Виктория схватила сына с неизменной братской люлькой и побежала теперь уже к своей тётушке-спасительнице. Остальное время она прожила у Муры. Приходила мать. Плакала. Плакала и Виктория, просила мамку всё бросить и, забрав мальчишек, ехать жить к ней.
"Как же я поеду, доча?! Тут, вить, всё хозяйство: и корова и свиньи. Да и ребята ещё совсем небольшие..." Свою обиду и горечь на мужа, а может и на судьбу  она топила в стопочке, другой- третьей. Виктория умоляла её прекратить такую жизнь, Полина, сидя за столом, подперев кончик носа указательным пальцем, обречённо говорила: "Пускай теперь будет, что будет! Вы только сами, доча, живите мирно и ладно. Чтобы вам все люди завидовали! А на нас не обращайте внимания..." Она вроде и мужа стала бояться меньше, резко отвечая на его нападки, чего Виктория очень опасалась, предчувствуя, чем эта смелость может обернуться. Душа её болела за подрастающих братьев, остающихся в неспокойном родительском доме.
В редких письмах сёстры, живущие неподалеку, в области сообщали ей, что творится в семье. Мать тоже писала-обнадёживала, что "папка сейчас пьёть меньше, работает в штате конюхом; сена накосили, хотя покос им дали самый никудышний и сырой, а картоху вырыли раньше всех - ребята так старались, чтобы быть первыми..."
Раза два Виктория с мужем получали тяжёлые посылки. В одной были уложены толстущие шматы солёного сала, завёрнута в тряпки и бумагу бутылка самогонки для любимого зятя. В другой посылке лежал здоровенный гусь, подсоленный для пересылки и непременно бутылочка - опять же для любимого зятя - Викиного мужа Полина просто обожала. Он сразил её не только тем, что был хорош собою - чернобров и черноглаз, но ещё удивительной простотой и участием. Уже на следующий день по приезду он пошёл с новоявленной тёщей на ферму доить коров. Владимир был из бедной деревенской семьи и в детстве ему приходилось делать в хозяйстве что угодно, научился он и дойке коров. Полина потом бегала по деревне и всем восхищённо рассказывала, какой хороший, необыкновенный у неё зять. Но и зять полюбил тёщу. Собираясь в очередной отпуск, Владимир желал ехать только к Викиной маме, на Викину родину - сам был родом из привольных волжских степей. Да и как было не рваться мужу Виктории к гостеприимной Полине, если ранним утром она быстро-быстро затапливала печку, готовила завтрак "молодым", стараясь, конечно, больше для зятя. Первым к столу она звала Владимира, на котором уже красовались дымящаяся вкусным ароматным парком сковорода жареной гусятины и зелёная бутылка самогона. Виктория недовольно ворчала, а мать полушутя ей выговаривала: "Он у меня в гостях! Дома что хочешь делай, а тут я хозяйка! Да и где Володя попробует такую вкусную самогонку?!" Зятёк Владимир, видать, хорошо распробовал брянскую самогонку и весь год с нетерпением ждал очередного визита к тёще. Но мало пришлось попользоваться ему добротой и любовью тёщи: по весне пришла телеграмма от Муры, что Полина в тяжёлом состоянии. Виктория, как на грех, лежала в это время в больнице с маленьким Русланом, заболевшим плевритом. Она металась по больнице, не зная, что делать. Главврач заставил её написать расписку, если она решится ехать - состояние сынишки было очень тяжёлое. Пожилая санитарка, намывая полы в палате, говорила ей: "У тебя ещё будут и другие детки -  нарожаешь: молоденькая, а вот мать навеки одна!" И Виктория решила ехать. Но отбежав метров двадцать от больницы, кинулась назад, к сыну. Поехал муж Владимир, она же отбила телеграмму с просьбой простить её и потом ночами просила у Бога здоровья мамке, просила чуда. Но чуда не случилось. Случилось самое страшное, чего так боялась Виктория. Она предчувствовала беду ещё в тот, последний раз, когда на станции при объявлении подходящего поезда провожающая Полина спросила у неё, улыбаясь с грустинкой: "Доча, а сердце у тебя волнуется сейчас, правда?" Конечно, сердце волновалось прежде всего у неё самой, а от дочери хотелось услышать подтверждение такого же чувства, единого для них двоих. В последний раз счастливая бабушка подбрасывала вверх коричневыми потрескавшимися руками доярки своего первого внука и когда поезд тронулся, ещё долго бежала по пустому районному перрону, пока не превратилась в ярко-жёлтую точку в своей новой цветной кофточке, подаренной Викторией.
Выросли и улетели из горького, неуютного, но, всё ж, родного уголка Полинины девки-заступницы. Осталась она с маленькими сыновьями, с ранних лет запуганных своим папкой. Увидя пьяного Василия, они с ужасом в глазах разбегались кто куда, и Полина весь пьяный гнев и агрессию мужа принимала на себя. По рассказам соседей в один из мартовских вечеров в хате Гаминых "опять шумели". После этого "шума" Полину три дня никто не видел. Убирался во дворе сам хозяин, Василий, на колодец за водой ходил тоже он. "И усё молчком ды молчком". И только когда сестра Полины Мура забеспокоилась и зашла в хату, ей открылась страшная картина. Полина лежала на постели чёрная от побоев, она уже не говорила, лишь мычала. По требованию свояченицы Василий запряг лошадь, вместе с Мурой повезли мать на станцию до больницы. Как потом рассказывала Мура:
- Ох, девочка ты моя! Ён жа кнутом то по коню ударить то, как размахнетца, ды назад, ды по Польке! Я яму говорю, што жа ты за зверь такой: бабу свою чуть не угробил, так чичас добить хочешь! А ён еще сильнее ка-ак кнут размахнеть ды и по мне ды и по мне! Я уж, девочка моя, сама успужалася: ну, думую, не довезеть до станции, прибьеть уместя с сястрою! Ну, слава те господи, нам устречь уже ехала скорая помощь из Навли - тут-то ён и притих. Стали мы переносить Полькю у ету скорую, а у ей из  "курицы" - (половой орган в местном произношении) - как хлынить кровища! Усё ён, гад, Польке у нутрях отбил! Вот так-то, девочка моя, какыя люди бувають! Ить, скоко ей было говорено: уходи от няго, убегай, пока не прибил! Не-е! Усё тянула... Дотянула...
Спустя три месяца после случившейся трагедии, когда сынишка поправился, Виктория поехала к своим братишкам, жившим после смерти матери у Муры. Василию дали большой срок, а в опустевшей хате Гаминых жил старший из братьев Санька, учившийся в пятом классе. Когда-то горластый и красноглазый братишка сейчас писал стихи. Написал он и трогательное стихотворение на смерть Полины: "Наша милая мама! Ты уходишь от нас! В неизвестное море, будто призрак-баркас..." Виктория решила ночевать с годовалым Русланом в родной хате, взяв с братишки обещание, что тот на улице долго не задержится. Уложив сына, она старалась что-то делать, наводила порядок, невольно к чему-то прислушиваясь. Санька, как на грех, загулялся. Уже совсем стемнело, затихли деревенские подворья. Густая тишина повисла над улицей. Виктория сидела в ожидании брата и вдруг явственно услышала чёткий топот шагов на чердаке. Сердце у неё замерло, дыхание перехватило. Резко вскочив, она открыла дверь в сенцы и крикнула Саньку. Ответа не было, стояла звенящая в ушах тишина. "Господи, может померещилось?" - Виктория хотела отвлечь себя, занять хоть каким-то делом, но всё валилось из рук, обострённый слух ловил все шорохи и звуки. Виктория взглянула на часы: было четверть первого. И вновь уши уловили шелест сена на чердаке - "потолке" по-местному, а затем и более громкие, чем прежде, тяжёлые ухающие шаги. Тут уже не мешкая, Виктория схватила в охапку спящего Руслана и, не заперев дверей, рванула на улицу. Лунная тёплая полуночь окутала деревню, июньские звёзды крупными яркими шарами рассыпались по небосводу и, казалось, висели низко-низко над землёй. С сыном на руках Виктория будто не бежала - летела по воздуху, совсем не чувствуя ноши. Подбежав к тёткиной хате, она стала тарабанить в дверь и пока Мура искала, нащупывала в темноте щеколду, спина у Виктории от страха стала мокрой.
Пришедшего утром завтракать брата Сашку, сестра крепко отругала и в своей хате ночевать больше не решалась. Сашка же, усмехнувшись, добавил страху:
- Ето еще што! Я, ж, Вика, не у хатя ночую. Пока лето - я исделал сабе будку у саду. И вот как-то ночью проснулся оттого, шту прямо рядом хрюкаить свинья. Думую, откуда она и чия? У нас ведь нетути, а соседские усе дома, по закуткам закрыты. Сбегла, што ль какая? А тут еще раз: хрю-хрю... Прямо чётко так. Вышел я из будки. Никого! Обошёл кругом, прошёлся по саду - тишина.
- А-а, ну ето, Сань, к табе мать приходила! - спокойно добавила тётушка. После такого рассказа Виктории даже днём заходить в родную хату было боязно. Потом многие годы приезжали они в отпуск своим маленьким семейством - не случилось у Виктории "других деток", как предрекала ей пожилая санитарка в больнице - и жили у Муры, которая с неизменным гостеприимством и добротой души встречала их. Мужа Виктории, Владимира она не знала, куда посадить, чем угостить. Потчевала его как самого желанного гостя, как когда-то любимая им тёща. С самого ранья Мура звала Владимира к столу, уставленному закусками и выпивкой. Виктория пробовала протестовать против здоровенных стаканов, поставив вместо них миниатюрные рюмочки, ею же подаренные тётушке, но та не поняла и не приняла такого эстетства, смахнув рюмки фартуком: "Ето еще што за обезьяны на тонкых ножках?! Какого змея у них влезеть? Толькя губы смочить..." - и водворила гранёные стаканы, прозванные "сталинскими", обратно на стол. В какое бы время суток не приехала Виктория с Владимиром, будь это даже глухая ночь, Мура всполошённо начинала бегать из хаты в сенцы, из сеней в хату, собирая угощение. Через какие-то минуты на сковороде жарилось, шкворчало нарезанное большими кусками -  "пальцами" солёное сало, вбивалось несколько яиц и ни с чем несравнимая деревенская глазунья была готова. Из подпола доставались маринованные маслята, разрезанный на четыре части квашеный кочан капусты. Владимир ел-нахваливал, удивлялся такой простой и вкусной пище, приговаривая: "Нигде, никогда, ничего подобного не едал!" Довольная угодой Мура, хвалилась:  "А у мине и самогонка самая лучшая! Самая мягкая по всей улицы! Хоть у кого спроситя, если не веритя!" Владимир тянулся к тётушке со стаканом: "А чего спрашивать! Я даю самую высокую оценку! Налей-ка ещё своей самой лучшей и мягкой!" Виктория хлопала его по руке: "Хватит! Имей совесть!"
Муре пришлось поднимать, воспитывать трёх братьев Виктории. Хотела Виктория забрать к себе среднего Мишутку - престарелой тётке уже тяжело было справляться, но в местной школе её старались отговорить и посоветовали съездить в районо: нельзя, мол, братьев разлучать. Виктория понимала это, ей было жаль каждого братишку, за каждого болела душа. Мура обиженно молчала: Миша был самым добродушным и работящим; всё тёткино хозяйство держалось на нём. Миша загорелся было возможностью жить в городе со старшей сестрой, но поехав с нею в район для консультации, пока Виктория разговаривала в кабинете, не дождавшись, увидел знакомый сельский молоковоз и укатил на нём домой. Виктория чуть не сошла с ума, потеряв Мишу. Вернувшись в село, задыхаясь от волнения, она влетела в хату и увидела братца Мишутку, спокойно поглощающего тюрю - раскрошенный в молоке хлеб. Проголодался щельмец! Виктория с порога накинулась на недоумевающего братишку... Так разрешился вопрос с поездкой. Все три брата остались у тётки. Виктория и сёстры помогали ей деньгами, высылали посылки с красивой одеждой и братья были первыми модниками на деревне! Мура уже не представляла своей жизни без них и когда оставалась  в хате одна тосковала и плакала, боясь грядущего расставания и одиночества.
Проводила в армию и дождалась старшего Саньку и среднего Мишку. А за маленького Виталика, жившего у неё с раннего детства и, по сути, ставшего её сыном, сердце Муры болело больше всего: "Толькя бы мине яго дождатца! А там и умирать можно!" Дождалась! Александр с Михаилом улетели в далёкие дали осваивать жизненные пространства от Сибири до Владивостока, а Виталий остался с нею. Виктория старалась как можно чаще приезжать к болеющей тётке. Мура жаловалась на ноги:
- Девочка моя! Замучили, гады! Грызуть и грызуть! А когды дождик или снег на вулицы, то с этыми ногами никакого покою нету - так-то тянуть, так-то ныють, так-то грызуть, шту не рада жисти!
- А ты их хоть мажешь чем-то? - спрашивала Виктория.
- Ды усем пробовала - ни змея не помогаить! Говном толькя осталося, - через силу улыбалась Мура. Племянница старалась всё сделать для тётки: готовила ей вкусные блюда, купала в приготовленной "ванне" - большом алюминиевом тазу. Мура ела неохотно - уже ничто не радовало её. Исхудавшая, она с помощью Виктории неуклюже усаживалась для купания в "ванну" и, глядя на выпирающие мослы коленок, удивлялась на саму себя: - Ето ж надо, какые стали ноги?! А были как бутылочки - мужики заглядывались! Во, Вика, такая и ты будешь!
- Да я, моя тётушка, и не доживу до таких-то лет! - отвечала Виктория.
- Доживешь! - говорила, утверждала Мура.
Виталий был с нею до конца жизни. Трудно ему в пустеющем селе и Виктория уговаривает его, что он их единственный причал, оставшийся на родине, что именно его, последнего из всех братьев и сестёр выбрала судьба для проживания на родной земле, с родными могилами рядом. Грустно улыбнувшись, Виталий отвечает: - Да, вам лёгко ето говорить! Вот сами бы тут пожили...
... Виктории показалось, что всего мгновение стояла она у родного жилища, а вся жизнь пронеслась перед глазами. Возле хаты Кудриных чувствовался уход и порядок. Но не было той старой ракиты с огромным дуплом, куда вмещалось сразу два человека. Будь то "ребяты" или "девки", в дупле постоянно кто-то сидел. Тому уютному дуплу поверялись все тайны и секреты. Сидя в нём с приподнятыми к подбородку коленками, Вика Гамина и Веруся Кудрина мечтали о поездке в Брянск, чтобы покататься на карусели. А пока им приходилось раскачиваться на релях-качелях, висевшими на толстом суку этой ракиты. Сейчас на её месте располагался мангал для шашлыков. От крыльца хаты травка была далеко вытоптана, видать, наезжая по выходным, многочисленные кудринцы на городской манер баловали себя шашлыками.
Войдя в сенцы, Виктория услышала шум, гам, неразбериху бабьих голосов. Постучав, она тут-же открыла дверь. Замерев на пороге, Виктория словно вошла в своё детство. В хате стоял неописуемый, неповторимый, характерный только для этой хаты особенный дух. Не запах, не аромат, а именно, воздух - дух!

... Дух в каждой деревенской хате был разным, присущем только этой хате, данной семье. В хате соседей Виктории Гришаниных всегда пахло свежими пышками и мёдом. Гришанины держали в саду ульи (вульи) и когда глава семейства Митрий качал мёд, у их порога неизменно толпилась детвора, не боявшаяся в этот момент носившегося роя разъярённых пчёл. Подходила минута вознаграждения за смелость, и вся ребятня приглашалась в гришанинскую хату за стол, где уже стояли неглубокие тарелочки с янтарным мёдом и большая миска с белыми пышками. Все брали по пышке и куняли её  в это чудо-мёд! Редко случалось, что хозяйка Серафима напечь пышек не успевала и тогда ели мёд с чёрным хлебом - не было бОльшего счастья на этой земле - с чёрным хлебом вкус становился острее, пикантнее...
Через дорогу от Гришаниных стояла крытая чёрной соломой маленькая хатка бабки Праскуни. Внутри этой лачужки царила бедность и убогость. Длинная лавка вдоль стены, скособоченная печь в углу, самодельная деревянная кровать на казёнке... В детстве Виктории приходилось несколько раз ночевать у бабки Праскуни, прячась от отца. Ей навсегда запомнилось колючее зелёное одеяло из грубого солдатского сукна, которое очень "кусалось". Спать под ним было неприятно, маленькая Вика выползала из-под него и лезла на русскую печку под бок к бабке. В сенцах стоял рундук, пропахший яблоками и грушами - у бабки было одно богатство: большой плодоносный сад. Даже зимой в сенцах стоял незабываемый фруктовый аромат. А в самой хате бабки Праскуни пахло оладьями. Она пекла их на постном масле, замешивая муку на воде, но те оладьи были не чуть не хуже гришанинских пышек. Духом оладий было пропитано всё ветхое жилище бабки Праскуни. В свои приезды Виктория удивлялась долговечности этой халупы. Давно уже не было бабки, а лачужка стояла и стояла. Накренившись на один бок, она всё не разваливалась и только когда бабушки и дедушки Курносовки стали бояться за гостивших летом внучат, любивших прятаться в "избушке на курьих ножках", было решено растаскать хату на дрова. На этом месте появилась новая пустошь с запущенным, умирающим садом через дорогу.
В хате бабки Фёклы и деда Алёши был тоже свой дух, резко отличавшийся от духа хаты бабки Маши. Здесь воздух был пропитан злющим самосадом деда Алёши; в него робко просачивался запах земляного пола из сеней и чистый аромат часто стираного белья - бабка Фёкла была очень чистоплотной. Бабка же Маша, а затем и тётушка Мура чистоту и порядок особой добродетелью не считали и потому в их хате постоянно стоял кавардак: скапливались ненужные вещи, забывались, портились продукты. За дверью чулана долго висела авоська со сливочным маслом. В деревне то была большая редкость - хотя каждая семья держала корову, масло сами не делали да и сметанки-то вдоволь не наедались. Были те коровы не той породы, что дают хорошие надои. Маленькая Вика с сестрёнками положили тогда "глаз" на масло. Украдкой, где ложкой, а где и просто рукой потягивали это жёлтое тающее во рту чудо. И ведь ни разу не маялись животом, не отравились, хотя неизвестно, сколько то масло провисело за дверью - о холодильниках тогда и не мечтали. Когда Вика намывала полы в хате бабки Маши, убиралась во всех чуланах, закутках и углах, поливала засохшие на окнах гераньки, дух чистоты, уюта, спокойствия и тепла обнимал всё вокруг и в этой хате.
Но главным источником духа, неотъемлемой стороной жизни каждой хаты, каждой семьи была красавица белёная печка! Она рождала и смешивала самые разные запахи и ароматы. Русская печка выпекала душистый хлеб, парила, жарила, томила в чугунках простую деревенскую пищу, наполняя всё вокруг здоровым живым духом. Вечерами и утрами клубы пара окутывали кухню - это доставалась из печки и толклась деревянной толкушкой картошка и бурак для скота; заваривалось пойло для коровы - в тёплую воду сыпалась миска комбикорма, отрубей или ржаной муки, добавлялось немного соли, сдабривалось варёной картошкой. И в эти минуты дух во всех хатах был одинаковым.

                Глава шестая

                ПРОВОДЫ

... Стоя на пороге, Виктория вдыхала, втягивала позабытый  ею дух кудринской хаты. Даже аромат приготовленных Верусей блюд "по-городскому" не сумели затмить, забить, перекрыть этот своеобразный дух. Это был не только дух жилья, еды, одежды. Казалось, здесь присутствуют все жильцы большой кудринской семьи, даже те, которые далеко сейчас или которых нет уже на свете. Виктория вдруг почувствовала, ощутила дух дяди Леонида, хозяина этой хаты. Он сейчас находился рядом, здесь, со своей семьёй, огромный, громогласный, с жёлтыми прокуренными пальцами на крепких ручищах. Это было как наваждение и Виктория, тряхнув головой, будто сбрасывая это наваждение, откликнулась на возгласы баб. Они сидели кто на табурете, кто на лавке в ожидании приглашения к столу. Конечно, тут уж подруга Веруся постаралась: одних салатов было больше пяти наименований; колбаса, сыр, нарезанная отдельными кусочками красная горбуша, крупная жирная сельдь и, вдобавок, томлёная в русской печке картошка с мясом. Для торжественного открытия обеда на столе красовались фигуристые бутыли городского вина и водки, а скромные зелёные поллитровки с самогонкой ждали своей второй очереди в тёмном чулане. В хату залетела разрумянившаяся Веруся с миской солёных груздей: - Ох, Вика, мы тебя здесь заждалися! Я уж подумала, что ты до нас так и не дойдёшь! У каждой хаты остановка! Ну, теперича все в сборе, давайте рассаживаться.
Бабы с табуретками потянулись к столу. Катя Смолина, не отрывая глаз от Виктории, спросила, скорбно покачивая головой:
- Што, деточка, нагляделася на родную хатку? Была бы Полина живая, развя не порадовалась бы? Чичас бы приехали усе детки у родимай домик, к мамке, как усе нормальныя люди...
- Кать! Ну чаго ты завела ету песню?! Ни к чаму! Нечего теперя душу берядить! - укорила Шура Кудриха Катьку. Обняв погрустневшую Викторию, она подталкивала её к столу: - Молодец, доча, шту пришла. А Вяруся говорить мине, пускай Вица постоить у родного крыльца... Што жа, доча, типеря поделаешь... Назад не повернешь! А ты ничаго! Хорошая, полная!
Кудриха раскраснелась, глаза её оживлённо блестели. Почти согнутая пополам, она поднимала лицо к гостям и всё просила-уговаривала: "Ешьтя, пейтя, дорогия! Винца сладкого подливайтя, а то и беленькяй, горькяй воточки за здоровье усех!"  Бабы наливали, выпивали, расслабившиеся кричали каждая своё.
- Ты, Шур, у городя не скучай! Тама жисть хорошая, гляди-ка, еще и распрямишься да и жениха найдешь! - смеялась Маня Чурина.
- А и в самом деля, Шурке толькя зубы вставить и чем не невеста?!  Отойдеть у городя от нашей деревни и чаго ей скучать?! - поддерживала Симка Русакова.
- А и правда, бабы, чаго мине скучать? Дети усе со мною. А мужик пускай остаетца! Пускай теперь ляжить у зелёных рякитках - набегался, хватить! - Кудриха отчаянно встряхнула головой и перед Викторией вновь предстала молодая тётя Шура с пшеничной косой. Напротив Виктории сидела старшая из дочерей Кудрихи, Таисия. Виктория не видела её лет тридцать и помнила высокой, белолицей девушкой с пышным "конским хвостом" волос. Теперь это была тихая женщина с испещрённым морщинами лицом. Виктории показалось, что даже у самой Кудрихи, матери морщин меньше, чем у дочери. Она смотрела на Таисию и удивлялась быстротечности жизни. Ладно, когда живёшь рядом, старение не так заметно, стареется вместе, но когда встречаешь человека через большой промежуток времени, испытываешь настоящий душевный шок. Помнилось молодое гладкое лицо с весёлым взглядом и вот, нА тебе - поникшая измождённая женщина, почти старуха. Почему же мы не ценим нашу такую короткую жизнь? Почему иногда бесцельно расходуем её? Для чего мы пришли в неё? Счастливцы ли мы, волею случая или судеб оказавшиеся на этом свете? Или несчастные, так и не познавшие его, а быть может, лучше бы и не знавшие и не  приходившие в него?.. Такая неожиданная философия посетила вдруг, захватила Викторию среди шумливого, быстро захмелевшего застолья.
- А ты чаго ж, доча, задумалась? Ты лучше расскажи, как тама у вас? - Сима Русакова переключила внимание всех на Викторию.
- Да, Викуша, скажи-ка, как у вас живуть люди? Луччи нашего ай нет? - зашумели бабы. - Какые у вас тама цены?
- Ды ну, бабы, теперь увезде одинаково живуть, хлеб жують. И цены такые ж, шту у Брянску шту у Пярми! - подъитожила Манька-Чуриха. - Ты луччи нам скажи, есть у тибе мужик аль одна живешь? Крепко твой Володькя нам усем нравился. Такой-та был красивай малай! И надо ж так рано погибнуть!
Только что подошедшая к застолью Ганечка Весёлая не дала ответить Виктории, вспоминая её мужа, восхищаясь им:
- Ох, как Полькя яго любила! Так-то любила, прямо без памяти. Бувалыча, лятить по усей деревне и хвалитца: ох, у мине зять! Ох, у мине зять прямо золотой! И красивай и работящий! Ён жа ей коров помогал доить!
Сима Русакова пыталась перебить Ганечку, завладеть вниманием Виктории:
- А ты, Вика, помнишь, как вы с моей Надькой от грозы убегали?
Как Виктории не помнить?! Вся ребятня тогда купалась в Липовском логу, не замечая приближающейся грозы.  Когда над ними почернело небо и греметь стало сильнее, все побежали домой. До деревни было полтора километра и гроза застала бегущих. Вмиг стало темно, посыпавшийся крупный град величиной с куриное яйцо больно сёк по телу. Ребята рассыпались кто куда, рядом неслись разрозненные из стада коровы. Вика помнила, что бежала рядом с чёрно-белой коровой, стараясь укрыться, спрятаться под её большим выпуклым боком. И вдруг корова исчезла. Вика бежала сквозь темь и град одна. Добежав до первой хаты, она прошлёпала босыми ногами к печке, залезла на лежанку, а там уже хлюпала, ревела русаковская Надька. Они прижались друг к дружке и уснули. Бабка Аксюта потом рассказывала:
- Я, бабы, захожу у хату. У самэй голова градом побита, пока гусей с болота гнАла. Гляжу, чьи -то мокрые ступки (следы) вядуть прямо на печку.  Я аж испужалася. Залезла, гляжу, лежать две девки в обнимку и трусятца (трясутся).
Да все помнили то лето и ту грозу. Был конец мая и ещё не выросшие гусята паслись на болоте. Многих гусей тогда, коих не успели загнать хозяева домой, побил диковинный град.
- А я, помню, иду мимо Жулиных и удруг хтой-то ка-ак кинить у мине яйцо! Я тоды оглянулася, думую, нашли чем кидатца! А тут как полетели еты яйцы, ах ты, батюшки-святы! Пока до своей хаты бегла, уся голова у шишках стала! - вспомнила помолодевшая Кудриха, казавшаяся просто счастливой несмотря на свой скорый отъезд. В хату, чуть запнувшись о порог, вкатилась кругленькая, полная Ольга Федурова. Вольга, Вольгуша. Так ласково звал её муж Пётр, так кликала вся деревня. Самого же Петра, мужика небольшого росточка, но зато  обладающего крупной головой и носившего шапку самого большого размера на улице звали "Петро - голова с ведро", мужики же дразнили и того хлеще - "Петро - х... с ведро"! Был этот "Петро" простым, улыбчивым мужиком и на прозвище своё не обижался, скорее наоборот, видел в нём даже какое-то превосходство. Вольгуша, на ходу расстёгивая модное когда-то пальто "джерси", доставшееся от девок, бросилась обнимать Викторию:
- Доча ты ж моя, Викушечка! Ой, как жа я давно тибе не видала! А чаго ж ты ко мне на зашла? Почаму? Мы, вить, с твоей мамкой до самой смерти всё вместях были! Ах, Полькя, Полькя... - запричитала Вольгуша. Бабы зашумели на неё:
 - Ещё одна нашлася! Табе што, похороны тута?! Вика, детка, отпихни ие к едрене хвене! Пускай за стол садитца!
- А я ни к вам пришла! Вы мине усе надоели хуже горькой редьки! Я вот к Шурке ды к Викуше прибегла. - оправдывалась Ольга Федурова, втискиваясь меж баб и продолжая наговаривать:
- Доча, Викушка, я как успомню: бывалоча ты сидишь на лавке дли хатки своей старенькой, ножками болтаешь и усё напеваешь: ти-ли-ля, ти-ли-ля... Я подойду, спрашиваю, а на кого ты, девочка, похожа? А ты и напеваешь: я похожа на закутку, на поросёнка... Ну, вить, ты девочка, говорю табе. Ты, наверно, на мамку похожа? А как раз гнали стадо. Ты опять: ти-ли-ля... я похожа на корову, на овечку... Ох, и смеялись жа мы! А тибе потом так и прозвали Тилиля. - Вольгуша наконец замолчала, глаза её увлажнились от воспоминаний. Кудриха принесла ещё стакан и тарелку. Виктория смотрела на старую подругу своей матери и ей казалось, что она всё та же. Тот же неувядающий румянец на щеках, будь то радость иль волнение, та же быстрая возбуждённая речь, и только чёрные когда-то волосы сейчас были совершенно белыми, да тяжелей, медлительней стала походка. С Полиной вместе они завербовались в Москву. Работали на стройке, жили в общежитии. "От женихов не было отбоя!" - смеялась Вольгуша, когда приходила в гости к Гаминым. Ей нравилось, что Вика расспрашивала ей, что да как было раньше.
- А мамку твою знаешь как звали? А-а, не знаешь... Пушкин! У ней тогда такая-то кудрявая копна волос была! Красавица! А вот пожалела твоего батю и вернулась из столицы  у ету грязь! - Вольгуша посматривала в сторону матери Вики, а Полина незлобиво укоряла её: - И зачем ты всё это плетёшь, Ольга! Зачем голову девке задуряешь?
- Я не пляту, я правду говорю! - Вольгуша доверительно наклонялась к Вике: - Ён жа, батя твой, по ей с вума сходил! Даже как-то удавитца уздумал, если мать твоя за него замуж не пойдеть! А теперь, гляди-ка, как измываетца! Ды  я бы с ним и дня не жила! Сама бы верёвку у руки сунула: иди давися!
Полина со страхом оглядывалась по сторонам и просила подругу: - Да замолчи ты, Ольга, ради бога! Как на грех услышит - он же вот-вот с работы должен подойти!
- А пускай идеть! Я яму прямо и у глаза скажу, какой ён есть!
Ольге Федуровой повезло. Петро в селе работал ветеринаром и хоть такой работе способствовало частое подношение-угощение, выпивал он редко. Когда же, всё-таки, позволял себе выпить, в хате Федуровых наступаало время смеха и веселья. Петро пел песни, Вольгуша подтрунивала над ним, а дети Юлька, Наташка и Витёк скакали и прыгали возле отца - игрались. В такие минуты у Вики, находящейся у них, внутри тихо поднывало: "Ну почему наш папка не такой? Вот был бы как дядь Петя!" И сейчас, глядя на бабье застолье, Виктория отметила, что среди всех этих судеб судьба Ольги Федуровой, Вольгуши сложилась наиболее счастливо.
Шура Кудриха всё время поглядывала в сторону Виктории, как бы спрашивая: ну, как угощение у меня, как тебе мой стол? Виктория восхищённо разводила руки: о, нет слов! всё просто чудесно! Довольная Кудриха философствовала:
- Вот, бабы, поднять ба чичас усех наших старых людей с нашего погоста - то бы оны удивились, то бы позавидували как мы живем, што едим и што пьем! Наверно и глазам ба своим не поверили!
- Да, Шур, теперя усё есть у нас, толькя вот здоровья нету! Молодость ушла и не вернетца! - подъитожила Сима Зайцева. На некоторое мгновение погрустнели бабы, но тепло натопленной печи и выпитое спиртное создавали в хате уют и хорошее настроение.
- Эх, бабы, давайте-ка нашу! Што теперя горевать?! Сим, запевай! - крикнула Сима Русакова, обратившись к тёзке и тут же Сима Зайцева затянула:
- Ду-ую-ють ветры, шу-умя-ять вербы, шту я посадила.
Не-ема-а того ка-аза-а-ченька, шту я полюбила...
Не-ема яго и не-е будет, за-абра-али в солда-аты-ы...
Ска-азал: рости, девчиночка, и ушёл от хаты...
На этих словах песни дверь медленно отворилась и в хату вошёл Шурик Бобыль:
- Доброго усем здоровьица, дорогия мои бабочки! Дорогия мои девушки, мои дамочки! Думую, шту вам не помешаю, тем более, шту Шурочка и мине звала на обед. - Бобыль, не раздеваясь, прошёл к столу, отвернул полу фуфайки и со стуком, демонстративно выставил литровую бутыль самогона. - Ето табе, Шурочка, у город! Подарок от нашей деревни. Напиток - чистая слеза! Угощай тама усех!
Оживились бабы, повеселели, поскидали с плеч нарядные полушалки. Стараясь усадить Шурика с собой рядом, они подшучивали над ним, мол, ты у нас первый парень на деревне, а в деревне один дом... Бобыль в своей шутливо-ласкательной манере каждой уделял внимание и по зардевшимся лицам баб было заметно, что это им льстило.
- Вот ты, Шурка, не пошла за меня, не согласилась, погребовала, да? - обращался с вопросом Бобыль к Кудрихе, -  А разве мы с тобою не сжилися бы? Ето ж, можеть, судьба наша была: Шурик и Шурка!
Смеялись бабы, смеялась и сама виновница проводов. Виктория не видела перед собой сейчас, по сути, старух - рядом с нею сидели, гомонили, пели её соседки знакомые с детства, и казались они ей по-прежнему молодыми и красивыми. По-разному сложились их судьбы, но всех постигло вдовье одиночество. Мужики некоторых из них покинули "белый свет", уйдя по пьянке - этой горькой русской трагедии. Виктория вдруг поймала себя на мысли, что и она сама "подруга по несчастью" своим землячкам-бабам; не минула и её "чаша сия".
Муж Серафимы Русаковой, Анатолий утонул в святки в деревенском колодце. Как его туда завернуло, никто не знает. Ходили слухи, что "помог" ему один из деревенских мужиков, но расследования никакого не было и не стало доброго балагура Толика Суры, который насколько был красив и добр в трезвом виде, настолько страшен и агрессивен будучи пьяным. Маленькая Вика дружила с его дочкой Леной, единственной в куче пацанов-сынов и когда ещё где-то в конце улицы раздавался грозный матерный крик Толика Суры, вся ребятня, как цыплята, врассыпную, разбегались по домам. Долгие годы из того колодца деревенские не брали воду, забив его досками. Даже коней поили из колоды, лежащей  уже у другого колодца на дальнем краю улицы. Людей охватывал страх и горечь, у каждого в душе сохранялся тревожный трепет и мысль, что в ту зимнюю ночь никто не смог помочь своему мужику.
Мужик Маньки Чурихи был самый востребованный в деревне. Ну, во-первых, он работал "при штате", то есть, имел постоянную должность, состоял при колхозной живности, а не ходил как другие мужики и бабы "по наряду" бригадира: куда пошлют... Был Иван Чурин конюхом, и всё население бегало к нему, если необходимо было съездить в город или просто привезти дрова, торф, сено. А во-вторых, и это тоже имело немаловажное значение, Иван Чурин был первым гармонистом на улице и ни одна складчина в праздник не обходилась без него. Даже  у Вики в детстве, когда она слышала игру дяди Вани, в предчувствии чего-то близкого, но пока неизвестного и таинственного, сладостно млела и томилась душа. За столом рядом с мужем всегда восседала гордая Чуриха. Она и гармошкой командовала, что играть вперёд: страдания, сербияночку или подгорного... После гулянки Маня под руку уводила своего Ивана и долго ещё по улице были слышны то залихватские, то щемящие до боли своей грустью наигрыши гармошки.
Страшная болезнь подкралась к гармонисту. Оплошные врачи сообщили про диагноз и затосковал весёлый Иван Чурин. Затихла его гармошка, одиноко стояла на сундуке, прикрытая от пыли какой-то тряпкой. Мужик не стал дожидаться предназначенного конца и в один из вечеров, когда его жена была на посиделках у соседки, взял свой солдатский ремень, стянул его на шее и повесился на высокой ажурной спинке кровати, подаренной когда-то молодым на свадьбу. Зайдя в хату, Маня Чуриха увидела у кровати сидящего в неудобной позе мужа и сразу ничего не поняла, а потом, выбежав, заорала на всю улицу...
Сергей Смолин, шофёр, покладистый мужик, глядящий на свою Катю всегда с какой-то покорностью, умер прямо во сне. И пил-то он по деревенским меркам совсем немного, а в тот злополучный декабрьский вечер перевозил с Курносовки в центр села бабку Клюяху. Та, как и полагается, благодарная за помощь и машину,  угостила Серёгу. Шофёр пришёл домой, выслушал ругань обожаемой жены и забрался на печку. Утром Маня стала "кричать"-будить мужа на работу, попутно убираясь по хозяйству, а "мужик усё ляжить ды ляжить". "Да ты, што, сдох там, што ля?" - Катя Смолина поднялась на казёнку, заглянула на лежанку печки: лежит муж как неживой! Она тронула Сергея и почувствовала ледяной холод его тела несмотря на уже нагревшиеся кирпичи топившейся печки. От ужаса Смолиха скатилась на пол, ушибив руку, душой ещё не понимая и не веря, что случилось непоправимое. Оказалось, бедного Сергея Смолина ночью вырвало и он захлебнулся собственной слюной... На похоронах Катя обмирала, падала на гроб, считая себя виноватой, что "накаркала смерть на милого, дорогого Серёженьку, так любившего её".
Мужик Ганечки Весёлой, Николай, из-за длинной шеи прозванный на деревне Гусаком, никогда не обижал свою жену. Но зато был Гусак неисправимым горьким пьяницей, часто валялся прямо на улице, под загородками. Скорее всего, по этой причине среди народившихся детей случились в их многодетном семействе два глухонемых парня и слабоумная девка. Было отчего грустить и молчать Ганечке Весёлой. Но куда было ей деваться?! В один из своих ранее частых приездов Виктория "разговорила" Ганечку и та с отчаянием призналась: - Толькя и счастья было у батькином дому, когды бегала маленькяй... и усё! Потом толькя терпи ету проклятую жисть ды молчи!
Виктория поражалась, как можно было жить долгие годы, рожать детей от ставшего из-за пьянки ненавистным мужа?! И потому неудивительно видимое спокойствие Ганечки, когда обнаружилили Гусака мёртвым под водоразборной колонкой. В отличие от других баб Ганечка Весёлая не причитала, не голосила, не обмирала на гробу своего мужа - только лицом стала ещё темнее...
У худощавой, с красивым иконописным лицом Серафимы Зайцевой мужа Виктора унесла страшная коварная болезнь, настигшая многих земляков Виктории после случившейся чернобыльской трагедии. Сима Зайцева и сама долго лежала в области - перенесла операцию с облучением губы, но как-то выкарабкалась из лап смерти и утончённое лицо её с чуть увеличенной верхней губой стало даже ещё красивее, притягательнее...
... Прошли годы, привыкли бабы жить одни. И как-то потихоньку справляются со своими дворами и огородами. По выходным ко многим из города наезжают дети, а в особо трудоёмкие времена страды, будь то сенокос или копка картофеля, все стараются объединиться, чтобы помочь друг другу. Прожита большая нелёгкая жизнь. Выращены и выпущены в "белый свет" многочисленные "ребяты". Заскорузлыми коричневыми руками баб с деформированными раздутыми суставами пальцев переделано немыслимое количество работы. Утирая с глаз, сглатывая катившийся по щекам солёный горючий пот, под палящим солнцем целое лето пололи-тяпали они сухую комковатую землю на колхозных полях, а потом до самой ночи бились на своих огородах, благо, помогали дети, коих у всех имелось предостаточно. В осеннюю хлябь и сырость необходимо было убрать всё выросшее и созревшее что будет кормить целый год. Укутанными клухами сидели бабы у огромных буртов, обрезая красными, как у гуся лапы, руками бурак-свёклу, "моркву", капусту.
Виктории всё это пришлось испытать на себе  в детстве и ранней юности. А потом бежал "молодняк" из деревни подальше от такой незавидной доли, да и сами родители не желали своему чаду повторения их судеб и очень радовались и гордились, если мАлай или девка устроились в городе.
Виктория смотрела на этих состарившихся женщин, "последних из могикан" родного села, своей улицы-деревни и сердце её сжималось от светлой печали за них. Она радовалась и удивлялась, как смогли они не расплескать свою доброту и любовь в частых слезах от не всегда счастливой судьбы; как сумели сохранить тепло и свет в своих глазах?!
Сейчас они сидели у Кудрихи, провожая свою подругу, соседку, некоторым - родственницу и прощались с нею, наверное, уже навсегда. В какой-то миг Виктория почувствовала себя вновь девчонкой, той наивно-возвышенной Вицей-чечевицей, как-будто и не было никаких утрат прожитой жизни. Всё самое дорогое и близкое было сейчас рядом с нею, в этой старой деревенской хате, окна которой завтра забьют серыми неровными досками. Крест-нАкрест.