Не так давно это и было, а уже успело стать легендой. Каждый житель нашего городка с удовольствием рассказывает ее любому желающему послушать. Подвирают, конечно, как водится. Только я еще здесь говорю чистую правду. И никакого устного народного творчества! Так вот.
Это произошло весенним промозглым утром. Неистовый ветер подхватывал с морских просторов мелкие соленые брызги и нес их к старому дубу на городской площади. Дерево отряхивалось и мерзло. Солнце еще не набрало силы, и окрестности едва намечались в блеклом рассветном тумане – и сквер, и башня городской управы, и необитаемый покуда цветник, и большой дом с эркерами в ближнем переулке. Все, как было, так и осталось. Дуб видишь? А башню? И розы в сезон как сажали, так и сажают. Вот. Ничего не меняется.
Кроме кукушки. Нет ее с нами давно. Гнездо до сих пор торчит на верхней дубовой ветке, вон там, правее. Гнездо есть, кукушки нет... Да. Так вот. Тем утром наша птичка еще сладко спала, спрятав голову под крыло. Сварливо бормотала что-то, когда с листа на нее шмякалась холодная капля. Просыпалась и снова впадала в дремоту. А под раскидистой кроной топталось уже с пяток граждан, по большей части туристов. Была тогда такая забава. Некоторые дурни приезжали даже с другого конца страны, чтобы спросить у птички, сколько они еще проживут на белом свете. Затемно занимали очередь. Достопримечательность наша начинала вещать с семи, а к полудню отправлялась на покой. Солнцепек, уличный шум, голоса, протяжные гудки кораблей, прибывающих в местный порт, не способствовали вдохновению. Не куковалось ей как-то.
А утром только глянет на тебя с ветки – и сразу же примется года отсчитывать. На, вот он, твой срок. И ведь что интересно: ты хоть парик на голову надень, в женское платье нарядись или усы приклей и для верности еще чужой паспорт в карман положи, а птичка никогда не ошибалась. Каждому отмеряла свое. Вот честно. Наши, конечно, все не раз проверяли, пока не становилось страшно от неистребимой птичьей точности, не скребло по коже тревожное предчувствие и тогда уж оставалось только отправляться в кафе праздновать долгие лета или пить горькую от безнадеги. А там официант Юра встретит, к столику отведет, выпить поднесет и поздравит. Или утешит, что врет, мол, подлая скотина. И вообще, кому ты, человек, поверил? Какой-то птичке? Не сбрендил ли ты часом?
В то утро, с которого и началась эта история, на лавочке, самый первый в очереди, сидел мой дед Антон Иванович. Помню, какой он был бодрый, азартный, веселый. Хоть и перевалило ему к тому времени за седьмой десяток, а как мальчишка. Йогой занимался, дайвингом и целительным голоданием. Вниз головой мог час простоять. Ты можешь? Вот. Новых авантюр не боялся, а в предсказания не верил. Но как-то на дружеской вечеринке, когда зашел разговор о нашей необыкновенной кукушке, дед возьми и заяви – выдаст ему птичка, если в самом деле такая умная, еще десятка два лет, и то как минимум. Сосед Ипатьев выразил сомнение, и спорщики ударили по рукам. Закладами послужили маска для дайвинга с одной стороны и газонокосилка с другой.
И вот когда первый луч солнца коснулся и все такое, в кукушкином гнезде зазвенел будильник. Началась ее рабочая смена. Пернатая гадалка подняла всклокоченную голову, нацепила очки и долгим пристальным взглядом посмотрела на плешивый затылок сидящего под деревом старика. Публика замерла в ожидании хотя бы одного "ку-ку". Но птичка повела себя странно: зевнула и снова сунула голову под крыло. По ее мнению, куковать было не о чем. Можно еще соснуть. Дед терпеливо ждал, кукушка дремала. Кто-то из горожан не выдержал и слегка потряс дерево. Бессердечная фауна всхрапнула и заворочалась. А дед Антон встал и смиренно двинулся прочь, провожаемый тревожным шушуканьем. Одна из девушек вытирала слезы. У вообще-то совестливого Ипатьева тоже скребли кошки на душе, но маске он был рад.
Я сказал, что дед уходил смиренно? Ну, да. Но только мне известно, какая буря бушевала в его груди.
И спустя пару дней дед, все так же излучая скромность, снова пришел к пернатой гадалке, и та, едва не свалившись от удивления с ветки, накуковала ему ровно триста годков. Дедушка улыбался обступавшим его горожанам, выслушивал поздравления и что-то объяснял. Что он тогда говорил, я не слышал, но только к маленькому домику, что стоит на окраине, в тени яблоневого сада, повалил народ.
Антон Иванович брал пришедшего за руку, долго вглядывался в линии на ладони, а потом толковал с посетителем. Обмакнув перо в особые чернила, которые имели свойство не смываться и не исчезать никогда, дед касался линии жизни, дорисовывал ее и направлял в нужную сторону.
Оказалось, что возможности Антона Ивановича поистине безграничны. Долголетие – это было самым простым. А еще он затушевывал болезни, уроны от стихийных бедствий, трагические случайности и прочие беды, которые уже были нанесены на ладони посетителей безжалостной судьбой. Если кого-то тяготило безвылазное обитание в пределах одного городка, дед мог, нарисовав соответствующий знак на холме Луны, отправить его в путешествие – хоть в солнечную Италию, хоть на суровую Аляску. Он так искусно преображал линию Солнца, что жаждущий славы и признания однажды обязательно оказался бы великим ученым, артистом, певцом, поэтом. Люди попроще желали богатства – и он изображал им неожиданное наследство или крупный выигрыш. Дамы мечтали о головокружительных романах, вереницах поклонников или же спокойной семейной жизни. Все это тоже было посильной задачей для моего деда Антона.
...Тяжелее всего пришлось кукушке. Обновленные радостные горожане неслись к старому кряжистому дереву, чтобы проверить успехи мастера. Но Антон Иванович не допускал ошибок, бедняге приходилось трудиться без остановки – и уже к полудню она так надрывала горло, что выдавала свои "ку-ку" сиплым шепотом.
В тот памятный день предпоследней к ней явилась изящная золотоволосая Лидия, секретарша из городской управы. Кукушка сидела в гнезде, нахохлившись, закутанная в шерстяной шарф, и жизнь ее не радовала. Еще с полгода назад директор кафе, делец и проныра, предложил птичке пожить на дубе вблизи заведения. Обещаны были отдельное гнездо со всеми удобствами, сокращенный рабочий день и стакан пшена за десяток-другой "ку-ку" для всех желающих. Дура она, дура! Всего стакан! Да кто ж знал, что так повернется...
Лидия, выслушав свои пятьсот "ку-ку", ушла, довольная. Под линию жизни красавица не пожалела восхитительную белую руку до самого плеча. И, между прочим, это она еще проявила скромность, постеснявшись деда и ожидающих своей очереди посетителей.
А последним в карьере пернатой гадалки стал официант, который пришел следом. На лице Юрика играла загадочная улыбка, которую кукушка уже хорошо знала. Она предвещала ей долгий ударный труд за стакан пшена. Будь оно проклято.
Незадолго до того официант побывал у моего деда с особой просьбой, и тот, добрая душа, подумав, изобразил на его руке петлю. Линия жизни, пересекая ладонь с тыльной стороны, снова впадала в свое начало. Конечно, такой вариант имел свои недостатки. Состарившийся Юрий снова оказывался младенцем. Потом могли быть песочница, садик и школа. Потом место официанта в городском кафе. Но не обязательно. Главное, все обдумать, ну, и положиться на мастера, само собой.
Итак, кукушка, настроившись на волну пришедшего, начала куковать. Юра уселся на лавочку, открыл пиво и улыбнулся пролетающему шмелю. Он радовался. Кукушка куковала. Одна тысяча девятьсот пятьдесят или тысяча девятьсот пятьдесят один? Птичка заплакала, поняв, что сбилась со счета. Но, что говорить, верность долгу были свойственны ей отродясь, да. Поэтому сделав глубокий вдох, мужественная кукушка начала куковать снова. Поганец сидел внизу, безмятежный, как синее небо. Нагадить, что ли, сверху? "Господи! – считая, молилась птичка своему птичьему богу. – Нашли ураган, торнадо, тайфун, землетрясение, смерч... Ну, пожалуйста, ну, что тебе, жалко? Ну, хоть дождик!"
И когда силы ее совсем уже покинули, вдруг вспомнила она, что умеет летать! И неловко поднявшись на крыло, оглашая окрестности хриплым "ку-ку", понеслась прочь из нашего города, который был ей уже ненавистен.
Так-то вот. И больше у нас кукушек не бывало. Но на правой верхней ветке старого дуба, среди фигурной листвы все еще можно увидеть ставшее знаменитым гнездо, и все мы, должно быть, из суеверия, по очереди подсыпаем в кормушку пшена. Его воруют синицы, но мы снова подсыпаем. И ему там никогда не перевестись, можете быть уверены.
А в городе теперь есть памятник моему замечательному деду. Администрация кафе снова проявила завидную дальновидность – бронзовый старичок сидит на лавочке под дубом, щурится на солнышко и, как все мы, терпеливо ждет.
…Юрий в своей второй жизни стал наконец директором кафе, обзавелся изрядным брюшком, обширной плешью и вставной челюстью. Он прихрамывает, опираясь на трость. Горожане тайком прикупают погремушки и ползунки, чтобы поздравить с началом новой жизни младенца Юрика. Вот только его старуха в ярости, ей-то не довелось посетить деда Антона, и теперь последние времена очередного существования бывшего официанта заполнены склоками и воплями.
Раиса из дома, что направо от сквера, ждет, когда исполнится выпрошенное у деда предсказание. Вот-вот у нее откроется необычайное, волшебное сопрано, и она поедет с гастролями по городам и странам. Правда, в этом ожидании Раечка изрядно сгорбилась и похудела, в прошлом месяце ей исполнилось сто девяносто. Профессию бухгалтера, как хотела ее мама, она так и не освоила. Но к чему ей низкое ремесло? Она, считай, знаменитость. Кошкин с соседней улицы ожидает наследства, еще утром начиная нетерпеливо выглядывать почтальона. Говорят, под будущие тугрики у него уже долгов на миллион. Сидоренко корпит над романом, и народ уверен, что это будет как минимум Букер...
А я каждый день отправляюсь по привычному маршруту – к лавочке под дубом. Сажусь рядом с бронзовым стариком и снова начинаю размышлять над загадочным иероглифом, который дед Антон когда-то изобразил на моей ладони под указательным пальцем. Что он означает, я так и не узнал. И приятно иногда представлять, как может измениться в одночасье моя жизнь. А вдруг, думаю я, дед однажды вот так и вернется – оживет, стряхнет бронзу, как прилипшую рыбную чешую. Улыбнется мне смущенно: мол, что-то задремал я, малыш. Такое солнце, самое то для стариковских костей. Обнимет меня за плечи, и мы пойдем праздновать его день рождения. Сегодня ему исполнилось двести сорок лет. Всего-навсего двести сорок…
Где же дед Антон? Разве я не сказал? Он ушел. Никто не знает, куда. Обрушилась на него мировая слава, вот и удрал. Такое никому не по силам, доложу я тебе. Когда жаждущие обрывают с тебя пуговицы и лоскутки на обереги, выдирают последние пряди с головы и завывают, провожая безумными глазами. Нет, быть святым – тяжкая доля. Дом его, когда одной из ночей он-таки смог улизнуть, эти психи смели до последнего кирпичика, яблони разломали, штакетник пустили на священные щепки... Они бы и верхний слой земли на участке сняли, если бы мэрия не вмешалась. А просто у деда чернила кончились. Все на этом свете кончается, кроме, конечно, жизней Юрика.
Все-таки, это очень обидно, когда кукушка не кукует. Такая маленькая, а сподличала. Помню, дед перед тем, как маску свою проспоренную Ипатьеву отдать, пошел вроде к Сорочьей бухте. Нырнул напоследок, а вернулся уже с пузырьком этим. Не, не знаю, откуда. Он дед был продвинутый, у него и среди осьминогов знакомые были.
Он-то ушел, а наш городок – теперь единственный на планете город долгожителей. Кто все врет? Молод ты еще меня оскорблять. Я, правда, тоже не стар – и ста семидесяти не праздновал. Сходи к мэру, ему двести в прошлом году стукнуло. Сходи, сходи, он тебе бумагу покажет, из Юнески… Чего смеешься? Не пойдешь? Ну и ладно. Давай-ка выпьем еще по одной за здоровье моего деда.