Журнал "Добродетель" № 1(4) 2006
«Это только кажется: мол, я сначала заработаю деньги, а потом займусь творчеством. Никогда не получится. Нужно сначала заниматься творчеством, а потом, если останется время, можно и денег немного подзаработать», – говорил Станислав.
Бывало совсем тяжело, когда он говорил: «Ну для чего вообще я живу, ра-ботаю. Может, мои работы никому не нужны…»
«Нет, – отвечала ему Анна, – даже если останется узкий круг – 20-30 человек – всё равно ради них стоит жить и работать».
Сегодня Анна Константиновна – заведующая музеем-мастерской заслуженного художника РФ С. С. Косенкова, филиалом БГХМ. Главное направление деятельности музея – сохранение уникального фонда, популяризация творчества художника, исследовательская работа.
Анна КОСЕНКОВА:
«ХУДОЖНИК… ОН ВЕДЬ ЧЕЛОВЕК!»
Когда на дне рождения у подруги мы познакомились со Станиславом и он пригласил меня в мастерскую, я испугалась: он уже и золотых медалей был удостоен на международных выставках, и репутацию имел большого художника, а я только начинала работать в молодёжной газете и училась на литфаке пединститута – о чём я с ним буду говорить. А потом вообще я тайно сняла квартиру, о которой знали только самые близкие подруги. Чтобы его не видеть, с ним не встречаться. У меня, наверное, было какое-то предчувствие судьбы, было страшно: такой высоты творческий человек – не потяну, не справлюсь. Кроме того, я всё-таки училась неплохо, могла бы в аспирантуру поступить… А ещё – он до меня уже был женат, и мне было безумно жаль его сына Дениса. Ему тогда было около пяти лет. Это был такой хрупкий мальчишечка на тоненьких ножках, большеголовый, с такими большими печальными глазами, напоминающий этих русоволосых мальчиков, которых Станислав бесконечно рисует в своих работах. Я говорила: «А как же Денис?» Он отвечал, что обычно говорят мужчины: «Ему не будет лучше оттого, что мы с мамой не находим общего языка». Положение было сложное: кто-то радовался, что мы нашли друг друга, кто-то осуждал…
Но всё получилось так, как получилось. Одна из моих подруг проговорилась, где я нахожусь. Он пришёл и сказал: «Я без тебя не могу. Вот как хочешь…». Мы переехали из Орла в Белгород.
Когда появились дети – сначала сын Артём, потом Машенька, я просто любовалась Славой: у него бывало столько работы, что он сутками пропадал в мастерской, но, как штык, в восемь часов вечера он приходил, чтоб искупать детей. И снова уходил. Когда подросли, он стал выезжать с ними на этюды. Этюдник был у Маши, этюдник был у Артёма, и у папы, естественно. Он с ними много рисовал. Зимой – лыжи, коньки, санки.
Ездил к нам и Денис. Слава, конечно, хотел, чтобы он жил с нами, он к нам и тянулся. Но какая мать отдаст своего ребёнка, хотя она и знала, что Слава очень много может дать сыну. И он дал ему всё, что мог дать. Кстати, на проходившей недавно в Белгороде всероссийской выставке, посвящённой 300-летию святителя Иоасафа, были представлены художественные работы Дениса Косенкова.
Я никогда не «грызла» Славу, чтобы он мне помогал по хозяйству. Может, поэтому, как только у него появлялась свободная минутка, он брал швабру, тряпку, вытирал пыль, мыл пол, шёл на рынок. Для него это было отдыхом, каким-то разнообразием. С рынка без цветов он никогда не возвращался. Он покупал цветы маме, мне и дочери. А какие у нас были праздники! На Новый год в каждой комнате стояло по ёлочке и в кухне и коридоре – веточки с игрушками. Слава сам игрушки делал: вылепит, вырежет, склеит, раскрасит. Летом, когда он уезжал на два-три месяца на творческую дачу, я тоже старалась к его возвращению привести дом в порядок и чтоб везде стояли цветы.
Слава был заботливым, но и очень строгим. Он не выносил безделья ни во мне, ни в детях. Телевизор, например, сам смотрел очень выборочно и детям не разрешал смотреть сколько они хотят и что они хотят. Да и меня воспитывал.
Может, потому что прошло уже время, я несколько идеализирую образ Станислава. Но то, что он посеял в детях, дало плоды. Он с раннего детства говорил им, что плохо, что хорошо, как это ни банально звучит, называл всё своими именами. Наши дети в транспорте стояли торчком с трёхлетнего возраста. Он не позволял им садиться, когда заходила пожилая женщина или пожилой мужчина, он им объяснял, что у них ножки слабенькие, они старенькие, что нужно им уступить место. Он с детьми не сюсюкал. Он с ними разговаривал как со взрослыми. Наши дети добры и милосердны. И это воспитано отцом.
Случалось, конечно, что я бунтовала. Как всякая жена: «Я устала си-деть дома!» Хотя сидеть дома понятие было относительное, потому что вместе со Славой я работала в пресс-группе нашего зонального выставкома, немножечко подрабатывала, писала для радио. У меня была невероятная возможность читать: мы выписывали 8 газет и 23 журнала. Но я рвалась на работу. Мне казалось, что вот меня совсем запахали, что у меня одна печка. Опять же это было, как говорится, с жиру. Потому что на все крупные выставки, которые проходили в Москве, Питере, Прибалтике, Станислав обязательно меня брал. У меня была такая «насмотренность», что позавидует любой искусствовед.
А он мне говорил: «Анна, запомни, самое счастливое время у тебя сейчас. Когда дети ещё под стол пешком ходят и когда ты с ними рядом. Вот если что случится и меня не станет, ты только тогда оценишь по-настоящему, что я прав. Потому что предназначение женщины, даже самой талантливой, это прежде всего семья, дети. В этом счастье, по-нимаешь. Если бы не было нашей семьи, не было бы наших детей, я бы не смог делать то, что я делаю». И на самом деле, когда Слава ушёл, и я осталась с двумя детьми (Артему было 14, а Машеньке 13 лет), возникла проблема, куда их устраивать, было так страшно. И я не знаю, откуда у меня взялись силы, чтобы все это одолеть. И сын поступил в лицей при Академии художеств в Питере. И Машенька окончила школу и поступила на архитектурный факультет нашего «технолога». И всё как-то получалось. Знаете, как раненый на войне: ему одну руку оторвет, а он боли не чувствует и другой рукой продолжает стрелять.
Что такое бороться за кусок хлеба, я поняла только после смерти Славы, потому что – не поверите – он оставил на книжке 35 рублей и работы, которые имеют огромную ценность, но которые никто тогда не покупал. Время было смутное, перестройка тогда только началась. У людей денег не было. А потом он же музейный художник, его работы не повесишь в спальне или в гостиной... И я работала до 2-3 часов ночи вот за столом в его мастерской, подрабатывала, в университете, в школе... Получу свои гроши и думаю: могу купить то-то и то-то, дети будут 2-3 дня сыты.
Косенков был признанным мастером. Лауреатом международных премий. Тем не менее его семья жила тяжело. Хуже рядового художника-оформителя. Не голодали, конечно. Но у него не было, к примеру, возможности поехать в санаторий. Слава говорил, что вот если бы ему взять где-то кусок жизни, отрезок какого-то времени, какие-то деньги, чтоб 2-3 года не трясло от мысли: где дальше брать эти деньги… сколько бы он успел! Слава специально никогда не зарабатывал, он не умел этого делать, у него не получалось. Заказ для него был прежде всего интересной работой и часто вырастал в значимое произведение искусства. Ведь иллюстрации к «Преступлению и наказанию» Достоевского – это тоже был «заказ»...
Три года назад я была на международном симпозиуме в Москве, куда приехали достоевсковеды из 31 страны мира – такой фурор произвели иллюстрации Косенкова к роману Достоевского «Преступление и наказание». «Блестящий белгородский график» – было написано в «Литературной газете». И ко мне подходил праправнук Достоевского и говорил, что это лучшее, что сделано в сторону этого произведения в нашем отечестве и не только.
Мне было очень обидно, когда, допустим, крупные московские искусствоведы говорили о том, что Косенков это явление в графике, художник, который возродил цветную линогравюру... но когда закупки шли, Косенкова покупали в два раза дешевле, чем других, менее ярких. Я понимаю, что время все расставит по своим местам. Но художник – он же человек. Он живет сегодня.
Почему Славе так тяжело жилось? У него было ощущение ухода культуры, предчувствие времени бездуховности, равнодушия. Он захлебывался грязью мира. Он, конечно, и радостную сторону жизни видел и понимал. Говорил, что в любой трагической теме художник не должен зрителя толкать к краю пропасти, но оставлять ему надежду на продолжение жизни. Тем не менее, его творчество, особенно вторая половина, звучит на такой высочайшей трагической ноте. Слава был слишком глубоким человеком, с обнажёнными нервами, он все пропускал через свою душу, много видел и понимал. С другой стороны, он был чистым человеком, большим ребёнком, не защищённым. Думаю, те «срывы», которые случались у него и свойственны многим творческим людям, этим оправдываются...
Воцерковленным человеком он не был, но с большим уважением относился к вере, к верующим людям. Перед тем, как приступить к серьезной работе, он держал пост. Он любил бывать в храме (он ходил в Преображенский собор). Он чувствовал там тепло, искреннюю любовь и в отношении к нему отца Олега и других людей, которые его там знали. Он чувствовал родство: церковь-то и служит тому, чтобы человеку в этой жизни было светлей, от веры, что всё плохое в конце концов должно закончиться, что всё временно. Однажды как-то в отчаянии он сказал: мол, если бы мне удалось в жизни встретить какого-нибудь настоящего старца, с большим духовным опытом, мне кажется, он бы мне помог.