ВСТУПЛЕНИЕ
Побродяжничек – бродяга («Словарь русских народных говоров»).
БРОДЯЖНАЯ
Короткая полка оставит поджатыми ноги,
Но едем, и снова романтика в стуке колёс,
И сами собою в словах зарифмуются слоги,
Поэму дороги давайте напишем всерьёз.
Напишем о том, как плутала тропинка лесная,
Которая хитро вела от села до села,
Споём про усталость, с которой сторонка родная,
Почти незаметно заветную силу дала.
Пусть тихие звёзды горят над погасшим кострищем,
Простая палатка под небом заменит чертог,
Мы сами, порою, не знаем того, чего ищем,
Нас просто ведут беспокойные боги дорог...
Юрий Грум-Гржимайло
Слово бродяга в современном русском разговорном языке имеет негативное значение: бродягой называют человека «предосудительного поведения». Так было и в старинные времена.
«За дерюжной занавеской песельники тянут унылую, мрачную песню сибирских бродяг:
Милосердные наши батюшки,
Милосердные наши матушки,
Помогите нам, несчастненьким,
Много горя повидевшим!
Выносите, родные, во имя Христа,
Кто что может сюда,
Бедным странничкам, побродяжничкам.
Помогите, родные: золотой венец вы получите
На том свете, а на нынешнем
Поминать в тюрьмах будем мы
Вас, наши родные.
Песня стихает на долгой жалобной ноте».
В.М. Дорошевич «Сахалин (Каторга)». 1903 г.
Но значение слова постепенно менялось, и теперь уже в словаре С.И. Ожегова мы можем прочитать, что бродяга – это, во-первых, бездомный человек. Во-вторых, тот, который любит странствовать и жить в разных местах. И наконец, бродягой называют тех, кто заслуживает удивления: «Ну, хитёр, бродяга!»
Страсть к перемещению в пространстве – суть бродяжничества. Отсюда мои побродяжинки – почти жанр, заметки бродяги – человека, идущего в даль светлую и неизвестно чего ищущего. Увы, идти удаётся нечасто, а уйти – недалеко.
Но когда-нибудь…
БУДЕМ ЗНАКОМЫ
«В субботу, когда работа кончалась, когда дома, в тепле, ждала жена, когда всё в порядке и на душе хорошо и мирно, он выпивал стаканчик водки и ехал в трамвае на вокзал. <…> Туда-то и шёл прямиком Николай Григорьевич. И там вступал в разговоры.
– Мужики, – прямо обращался он, – кто из деревни?
Таких всегда было много. Они-то в основном и толклись там – деревенские.
– Ну?.. – спрашивали его. – А что тебе?
– Хочу деревню подобрать на жительство…
В.М. Шукшин «Выбираю деревню на жительство»
Это написано почти обо мне. Как Николай Григорьевич на вокзал, я всё время стремлюсь куда-то… Древности и красОты населённых мест – лишь предлог. Приезжаю в маленькие и не очень города, бреду через деревни, беседую с жителями, сижу на лавочках, вечерами хожу в кинотеатр или клуб на киносеанс, обедаю в кафе или столовых, – и всегда такое чувство, что приглядываюсь, выбираю, стараюсь понять: где бы мне хотелось жить?
Приходят мысли об этом обычно в поезде. Если предстоит ехать одну ночь, спать обычно не ложусь. А так как езжу в плацкартных вагонах, то самое удобное место в них для бодрствования – тамбур. Можно стоять там несколько часов, рассматривая редкие огни бессонных окон вдоль пути.
Вам знакомо чувство, когда видишь деревню, домики, людей – и возникает беспокойство: как же это? Я вот здесь, а они – там? Там жизнь идёт, а меня в ней нет – и не надо? Особенно сильно такое беспокойство ночью. Кажется, вот, проедешь деревню – и её не станет – как кинокадра… И при этом знаешь точно, что она останется, – она даже более реальна, чем ты.
Можно выходить из поезда на каждой провинциальной станции (обычно это очень раздражает проводниц) и вглядываться в близкие – уютные и не очень – домики, пытаясь представить, как живут здесь люди. Иногда в небольшом городе или на тёмной узловой станции поезд стоит 30 или 40 минут, и тогда можно уйти за вокзал или дойти (если нет вокзала) до головы поезда – потом до хвоста – потом опять до головы... Иногда в непроглядной тьме недалеко от путей светится окно, и тогда тьма вокруг тебя становится ещё гуще и плотнее, окутывая одиночеством.
Однажды во время такой вылазки за пределы вокзала я увидела, как мой поезд трогается и набирает ход. Бежать было бесполезно – мост к перрону высокий и длинный, а поезд быстро удалялся. Философски поразмыслив, как можно добраться до Москвы (это было где-то недалеко, километров за 100–150, может быть), я обошла вокзал и спокойно направилась через мост на перрон. Потерянный поезд мирно посапывал на соседнем – запасном – пути: стоянка предстояла долгая, и его перегнали…
Летом ли, зимой, но выхожу на каждой стоянке поезда, если выпускает проводник. И вот в своих ночных бдениях, улавливая мелькающие редкие огоньки, я пытаюсь представить человека или семью, которые не погасили свет и бодрствуют в глубокой ночи, чем-то занимая своё время.
…Может быть, там болен ребёнок, и родители пытаются убаюкать маленькое страдающее существо. Или одинокий человек встал, зажёг свет и вышел до ветру, заодно решил и покурить, глядя на звёзды.
…А может, у хозяина семейства утренняя ранняя смена в далёком городе, и сейчас хозяйка жарит яичницу, наливает борщ – нужно, чтобы сытость была до нескорого полдня, особенно зимой – и накрывает завтрак, а потом собирает мужу с собой баночки или старинный узелок с обедом.
И так захочется этого борща или яичницы, – хотя вроде бы едешь совсем недолго и проголодаться ещё не успела, – что ринулась бы сейчас в сугроб и побрела бы к тому дому…
Зимой ощущения острее. На краткий миг остановки спрыгнешь ночью из вагона – в снег. Сразу проснёшься. Платформочка засыпана – чай не Москва, снег не чистят, – да ещё к ночному поезду, когда пассажирам спать полагается, а не по платформе прыгать, как зайцы.
Но до чего ж в это время хорошо! Пусто, покойно, тихо.
***
В незнакомый город лучше приезжать ранним утром. Так со мной и случилось, когда впервые пустилась путешествовать, – летом 1988 года. Поезд пришёл в Воронеж в три часа утра. Начинался рассвет. И было такое чувство, что весь город ждал, а теперь встречает меня – незабываемо, волнительно, захватывающе.
С тех пор я привыкла приветствовать новые города, вступая в них вместе с солнцем. В предрассветные часы можно никуда не спешить: ещё не работают кафе и столовые, стоят на причалах судёнышки, и автобусы не начали свой трудовой день, а гостиница не подготовила номера для въезжающих...
И даже если в городе меня встречают друзья, люблю, оставив в гостинице вещи, пройти по просыпающимся улицам.
Как-то в Красноярске мы с подругой оставили в гостинице на хранение чемоданы и вышли в раннее январское утро. «Куда вы?! – удивилась сотрудница гостиницы. – Ведь ещё всё закрыто!» «Мы утренний город хотим посмотреть…» «Чего ж там смотреть-то!» Она пыталась остановить нас морозом…
Признаюсь, позже я немного сожалела, что не послушала доброго совета. В коротком пуховике, годном лишь для московского метро, я промёрзла до костей. Но была открыта дежурная аптека, где мы долго разглядывали витрины, чтобы согреться.
Мы бродили часа полтора, а в 9 нас приютила единственная столь рано открывшаяся кофейня. Какой же дивный кофий (не ошибка, устаревшая форма) мы попивали, оказавшись в тепле и уюте! С не менее чудесными блинчиками. И тихонько звенели, оттаивая…
Утром город свежий, чистый, прозрачно-призрачный. И при этом самый реальный – как ни в какое другое время. В нём нет отвлекающего человеческого мельтешения.
По этой же причине, конечно же, я люблю возвращаться в лёгкую, чистую, прозрачную утреннюю Москву.
***
Но бывает и так, что многолюдство города или посёлка не мешает вливаться, втягиваться в его будничную жизнь. Обычно по-родственному приезжаешь в новое место в плохую погоду – осенью-зимой-весной, иногда летом – но в те места, где не бывает праздношатающихся туристов. Тогда и самые людные улицы не мешают созерцанию, потому что они заполнены житейскими заботами и повседневными делами.
Здесь ощущаешь свою незадействованность в жизни, текущей осмысленно, но мимо тебя. Наверное, я всё-таки не совсем бродяга, а так – побродяжка. Потому что меня тянет включиться в эту чуждую жизнь, стать в ней деятельной и заинтересованной.
Постепенно начинаешь встречаться взглядом с людьми, здороваться, знакомиться, задавать осмысленные вопросы… Даже попутчикам, подбрасывающим на машине до следующего пункта твоего необязательного назначения, рассказываешь о какой-то сугубой нужде, ведущей тебя именно туда. И они понимающе кивают: да-а-а.
Так же, как шукшинский герой, возвращаюсь домой, уже с нетерпением мечтая окунуться в обычную – собственную – жизнь. Часто неудовлетворяющую, иногда пустую, но свою и на своём месте. Потому что путешествие в одиночестве, со сколькими бы попутчиками оно ни свело, всё равно оставляет надолго в безмолвии, один на один со своей заполошной головой, от которой нет покоя.
И тогда мысли, которые в привычной жизни рождаться не успевают, начинают тихо, но настойчиво изводить. Для меня это «синдром большого города», когда суета среди других людей – горожан, друзей, домочадцев – вытесняет думы бездельные думами о деле. И от насущных проблем становится легче.
Не знаю, плохо это или хорошо, что не хочется думать о смысле своего забега по жизни. Но знаю, что мысли эти, тревожные и мучающие, всё равно найдут время родиться. И исподволь жду их появления. Их место и время – в поезде, самолёте, одиноких вечерах в гостиницах, когда остаёшься с ними наедине, когда этой встрече не мешают обстоятельства и люди.
И конечно же – в пути. В пешем движении по дороге: 10 километров, 20… 50. Дорога длинная – и мысль в ней не закольцовывается, как в городе: «Почему мне не везёт… Почему мне не везёт… Почему…»
А в дороге так: «Почему мне не везёт?» – «А кто должен везти?» – «Мы сваливать не вправе / Вину свою на жизнь. / Кто едет – тот и правит, / Поехал – так держись!» – подсказывают строки Рубцова. Стихи приходят в такт шагам – забытые за ненадобностью в суете каждодневности.
***
Поездки по России – дело сердечное, поэтому воспоминания о них не тускнеют. Но и писать о них труднее, нежели об экскурсиях в другие государства. Мельчайшие детали, множество лиц, встреч, разговоров – слишком живой материал. Так пусть будет такая же живая форма – побродяжинки: иногда путевые записи, иногда рассказы с героями, которые близки или не очень автору. Но всегда на первом месте – личные впечатления.
Давайте пройдём по земле рядом… Давайте знакомиться…
«…Так, выговорившись, с адресами в кармане Николай Григорьевич шёл домой. <…>
Никуда он не собирался ехать, ни в какую деревню, ничего подобного в голове не держал, но не ходить на вокзал он уже не мог теперь – это стало потребностью. Пристыди его кто-нибудь, ну, старший сын, например, запрети ходить туда, запрети записывать эти адреса, говорить с мужиками… Да нет, как запретишь? Он бы крадучись стал ходить. Он теперь не мог без этого».