Пожилая, убитая горем женщина сидит на неудобном, высоковатом для её небольшого роста табурете и еле заметно покачивает согбенной, опущенной головой. Рядом, тоже на табуретах, стоит открытый гроб, в котором уже третьи сутки лежит её сорокавосьмилетний сын – её кровинушка, её такой хороший, милый, добрый и… непутёвый сын.
Сорок восемь – вот только накануне и исполнилось…
Комната чуть освещается восковой свечой, помещённой в стакан, который стоит на тумбочке у изголовья покойного.
Сухощавая старушка одета в тёмное платье и трикотажную кофту; из-под чёрного платка на её голове выбиваются пряди жёстких седых волос.
За занавешенным окном бледнеет рассвет – занимается хмурое мартовское утро.
Сегодня день похорон, но она не думает об этом. Она вообще ничего не думает о настоящем и предстоящем, находясь в другом месте и времени – там, много лет тому назад. Её взгляд, остановившийся на бескровном лице сына с острыми скулами, ничего не видит. Ей и не надо, она без того знает на нём каждую складочку, каждый шрамик и отметину.
Старая женщина, безучастно, как не про себя, просматривает мелькающие в её подсознании фрагменты долгих прожитых лет, в которых обязательно присутствуют трое её детей – двое из которых живы, слава Богу, а вот младшенького… теперь нет. И никогда больше не будет.
Она вздыхает и пытается отогнать от себя жестокие, рвущие душу окончания фрагментов. Память, подчиняясь собственным прихотям, возвращает и возвращает, казалось бы, забытые эпизоды.
Вот здесь, у темечка, должен сохраниться небольшой шрам под редкими, уже седыми волосами сына…
Это было тоже весной, в шестьдесят четвёртом, кажется. Витя её тогда в первый класс ходил, а Мишка – в третий. Старшая, Наталья, в четвёртом, значит. Заигрались они, Витька с братом, возвращаясь из школы. А таяло уже, снег быстро сходил, вот Витя и измарал, упав в жирную грязь, новое, купленное на выделенные, как малообеспеченной семье, деньги пальто. Мать беречь обновки наказывала, а они разыгрались, не переодевшись.
Как она увидела сына, переступившего порог в таком виде, чуть сознания не лишилась. Плача, сорвала с него пальто это злосчастное, да по инерции и огрела его тут же, пальто этим. Потом до неё дошло, что тяжеловатое оно было какое-то.
Витька вскрикнул вдруг, вскинул правую руку, прижав ладонь к голове выше уха, и медленно осел на пол. Из-под руки и между пальцев, окрашивая белую от холодной воды ладошку в страшный красный цвет, проступала кровь.
– Что такое?.. – выдохнула, потерявшая на мгновение голос перепуганная женщина, и бросилась к сыну, упав перед ним на колени. Она отняла маленькую ручонку от раны и тут же зажала окровавленные волосы своей рукой.
– Наташа! – закричала она.
Дочь была рядом – она всё время стояла в дверном проёме, ведущем во вторую комнату, и наблюдала.
– Дай! Полотенце.
Наташа подала матери вафельное полотенце.
Из глаз бедной женщины лились слёзы.
– Как? Что это?..
Мать быстро перебирала свободной рукой злополучное пальто. Карманы. Вот – тяжелый, оттопыренный. Оставив полотенце, которое уже перехватили Наташины руки, мать залезла в него и вынула увесистую железяку. Это был большой блестящий подшипник, который едва помещался в руке женщины.
– Ну, откуда ж я зна-а-ала-а… – с протяжным стоном вышло из-за её сжатых зубов. Она виновато заглядывала в глаза то дочери, то Мишке, который предусмотрительно уже стоял в углу. Тоже чувствовал себя виноватым и отводил взгляд.
Женщина с силой смежила веки, чтобы отогнать видение. Такое далёкое…
«Ты простил меня, мой мальчик?» – спросила она мысленно.
А дальше. Что же с ним дальше не так пошло? Армию отслужил, потом шофёром работал. Выпивал, но не так чтобы. А вот как попал на эту птицефабрику, с новыми друзьями связался. Деньги халявные появились. Пить стал всё чаще и больше…
Старушка в который раз пытается нащупать, разгадать причину навалившегося вдруг на них с отцом несчастья, пришедшего с алкоголизмом сына. Муж её, отец их детей, тоже пил по-молоду, но не так, а лет тридцать – тридцать пять уже так и вовсе ни капли спиртного не принимает, ни в будни, ни в праздники. А этот…
«В дядьку, наверное», ¬¬– подумала она.
…Сколько бессонных ночей проводила она, когда его поздно вечером, а то уже и под утро эти самые друзья приводили или привозили домой, мертвецки пьяного. Тазик подставляла, компрессы холодные на лоб ставила мятущемуся в бреду и забывчивости. Полегчает кровинушке, наконец, отходить начнёт, – ну, думает мать, – и я прилягу. Какой? Только забываться начнёшь – «Мааам». Плохо. Похмелиться ему надо. Где-то, дескать, припасено у него. Принеси, мама…
И отец не спит. Тоже переживает, а у него сердце... Хорошо хоть не на работу завтра. А раньше, когда ещё на пенсию не вышел? Проворочается всю ночь и с больной головой на весь день в сапожку свою…
Трезвый-то он потом вроде понимает всё, жалеет… Вообще он хороший, добрый. Семья вот не случилась. Первая девушка, с которой молодой, красивый Виктор, ритм-гитара и солист местного ВИА достаточно долго встречался, не поверила пьющему претенденту на место её мужа, пошла на аборт, надеясь благополучно решить таким образом дальнейшую судьбу свою. Потом они сошлись всё же, но операция сделала своё дело – больше она рожать не могла. А оба так хотели детей!..
Отчасти и по этой причине он продолжил пить ещё больше – в результате всё привело к тому, что она, не выдержав, ушла к своей маме, а он, соответственно, к своим одиноким старикам. Сначала активно, к их радости, включился в работу по дому, но постепенно снова стал запиваться. Потерял работу. Доходило до того, что, если родители не давали денег, таскал из дому по мелочам, лишь бы опохмелиться.
«Что я могла сделать!!!» – мысленно оправдывалась неизвестно перед кем несчастная женщина.
Совсем рассвело, и в комнату стали заходить старинные друзья Витярина: сослуживцы, те, с которыми вместе играли концерты… – они только приехали и ещё не видели покойного. Вон их сколько настоящих друзей, которые знали ещё того Витярина, крутого пацана, не боявшегося выходить один на один против любого соперника. Он, высокий, худой, обладал сильным сухим ударом, валившем с ног противника много тяжелее него. За это его очень уважали. И за справедливость в своём кругу. Те, с кем теперь водил дружбу Витярин – не чета. Разве раньше стал бы он пить непроверенную жидкость, погубившую его в рассвете, можно сказать, лет и сил? Как случилось? Вышел на улицу на следующий день после дня рождения своего, компания весёлая из завсегдатаев, кто-то сунул ему в руку бутылку початую: похмелись, Витярин. Отпил несколько глотков и…
И всё!
Молодые люди у гроба подобающе молчали со скорбными лицами, ничего не спрашивали у старушки, боясь поранить надломленную горем психику. Она же, полуповернувшись, посматривала на вошедших, слабо кивала в ответ на приветствия, но никого практически не узнавала. Эта ночь сильно изменила её.
Всё утро и до обеда, в ходе всех мероприятий, предусмотренных тризной, она вела себя как-то ненормально спокойно, даже позволяла себе улыбнуться невпопад. Муж и дочь сначала неосознанно бросали на неё недоумённые взгляды, задавали вопросы, справляясь о самочувствии. Особенно удивило – и не только самых близких – нежелание её ехать на кладбище, чтобы проводить в последний путь своего сына. «Я что-то очень устала, – заявила она с виноватым видом, – спать пойду».
Они все ещё не осознавали всей глубины тех внутренних перемен, которые происходили в эти самые минуты в её сознании.
А происходило страшное. Мозг, истомившийся переживаниями, отключил память о сыне, как будто его никогда и не было в жизни женщины. Наверное, это тогда и спасло её от полного сумасшествия.
На похоронах не было старшего сына, Михаила. Он с семьёй давно проживал далеко от родителей и не смог приехать на неожиданные похороны, тем более, что был в гостях совсем незадолго до этой трагедии. Они даже поссорились как раз на почве его беспробудного пьянства, и память об этой ссоре долгое время не давала покоя Михаилу, ныла чувством вины перед младшим братом.
Не только себя виноватил Михаил. Когда через три года они с женой вызвали родителей жить к себе, на Алтай, в одном из застольных разговоров он косвенно упрекнул восьмидесятилетнего отца в том, что… недосмотрел, дескать, не дожал где-то…
– Так это я виноват, по-твоему? – глухо переспросил отец, и, тяжело помолчав минуты две, поднялся и вышёл из-за стола.
Больше они этой темы не касались, и отец, слава Богу, прожил в относительно добром здравии ещё почти десять лет. Чуть раньше ушла мать. Она после потрясения так и не вспоминала больше про погибшего сына. Когда приезжали в гости родные и, как это принято, садились рассматривать фото в альбомах, мать никак не реагировала на изображения сына в любом возрасте и интерьере. Если кто по неосторожности спрашивал её про Виктора, она вглядывалась некоторое время, затем отрицательно крутила головой и спокойно отвечала: «Не знаю. А кто это?».
Перешёптываний она не слышала, так как страдала тугоухостью ещё с детства.