Надо же мне было так попасться! Ведь слышала, что есть снадобья, которые, если подмешать к вину, подавляют волю – не как бандж, от которого человек просто отключается. Нет, вы остаетесь в полном сознании, но стойкости у вас не больше чем у тряпичной куклы, и вы отвечаете на любой вопрос, не в силах отказать ни в чем. Спасение одно – говорить всё, что приходит в голову, в море пустых слов топить ту правду, которую от вас хотят услышать.
Я и говорила – так велико было мое желание не предать Его Высокопреосвященство – говорила так, как не откровенничала даже с Катрин. Подробности моей жизни мелькали перед глазами, как стекляшки в калейдоскопе – всё что угодно, только не адреса, пароли, явки и имена агентов.
…Нет лучше времени, чем предрассветный час, когда, сон особенно крепок, для того чтобы уйти по-английски. Остров лежал не далее как в полулье от берега, для меня не составляло труда преодолеть это расстояние. Однако стоило мне сделать первые шаги, как внезапно проснувшаяся Мадлен рысью устремилась вслед за мной, чтобы вцепиться в мои запястья со словами:
-Куда же вы, сударыня? Неужели вам с нами так плохо?
Не хотелось применять к ней жестокие приёмы, вроде вырывания гортани и тому подобных вещей. Словно прочитав мои мысли, эта маленькая свинка отскочила на несколько шагов, продолжая следить за мной, как волчица за добычей. Луизон же оббежала вокруг меня и остановилась за спиной, отрезая дорогу.
-Не то чтобы плохо, однако не хочу обременять своим обществом. Разрешите без вашего участия свершать мой грешный путь земной, - отвечаю я.
Перемигнувшись, они с двух сторон вцепились ладошками в края моей юбки и отпрянули назад, так что я теперь не могла дотянуться ни до одной из них, не порвав платья. Ну это уж слишком, как бы ни была велика моя признательность за то, что помогли выбраться из Тамплемарской обители, (кстати, тут еще следует разобраться, кому я обязана этой командировкой!) нельзя так обращаться с лучшим секретным агентом Франции. Для начала, делаю подсечку, от которой эта самоуверенная Мадлен, по идее, должна отлететь на десять шагов, заливаясь слезами и держась за подбитую голень. А она вместо того увернулась, и вот уже моя нога, подброшенная ее могучей дланью, летит вверх, а все остальное тело, соответственно, вниз. Я обрушиваюсь мягким местом на не столь мягкую почву острова. Больно! Вскакиваю на ноги и со злости круговым движением головы врезаюсь затылком в лицо Луизон, которая, бедняжка, ни в чем не виновата, просто сил ей не хватило, чтобы удержать меня от падения, хоть она и обхватила меня вокруг туловища сразу, как только я начала терять равновесие.
Теперь мы опять стоим, настороженно следя друг за другом. У Луизон кровь из рассеченной брови заливает лицо, и я вижу, что до конца дней ей не избавиться от шрама. Жалко, она красивая девочка…
-Простите меня, мадемуазель Луизон, - говорю я. – Больно, да?
-Пустяки, сударыня, - смиренно отвечает она, и от ее кротости мне еще больше не по себе, хоть она и продолжает, насколько ей позволяют моргающие глаза, ловить мои движения. Вернее, от этого тоже не по себе, я уже знаю, что их опасно недооценивать.
Мадлен, похоже, смекнула, что от Луизон теперь ближайшее время не стоит ожидать особых боевых подвигов, и бросилась на меня, желая привести мою левую бровь в такое же состояние, и ей бы это удалось, если бы не предостерегающей крик маленькой испанки. Подчиняясь, блондиночка оборвала атаку на последней секунде, и все же успела сделать подножку, так что я, вопреки всем моим умениям, снова шлепнулась на землю – ровно так же как в первый раз. Вечно у меня эта часть тела страдает от таких добрых христианок, с монастыря так повелось. Аж слёзы на глазах выступили – злые слёзы…
-Да что вы со мной делаете, дьяволята! – выкрикиваю я, подхватываю первый попавшийся под руку предмет и обрушиваю на неё.
Добрый господь сделал так, что этим предметом оказалась всего лишь одна из набитых травой подушек, которые сегодня служили нам для ночлега, с помощью которой вреда не причинишь, как не старайся. Заливаясь облегченным смехом, они подхватывают две остальные подушки, и начинают слаженно, как добрые кузнецы, колотить меня. Некоторое время мы обменивались ударами, потом случилось так, что их обеих я придавила к земле:
-Попались, чертовки!
Они продолжают смеяться, и не трудно понять, почему. Руки у них свободны, так что я без труда могу заглянуть на несколько секунд вперед.
Не желая прийти к бесславному для меня финалу нашей титанической борьбы, я отпустила их со словами:
-Довольно, наигрались. Будь по вашему. Честью клянусь, не стану противиться.
Стоит ли ссориться из-за наших политических раздоров?
Ох, как же они были счастливы! Тут же принялись с трогательной заботливостью лечить мои синяки, которые сами же наставили. Луизон торопливо сорвала подорожник – совсем как когда-то мы с Катрин в монастыре после очередной порки, - прижала к своему окровавленному надбровью – всё мимоходом, для неё забота о моей персоне на тот момент была важнее. Мадлен притащила кусок пирога с творогом, сунула мне в руку, принялась складывать костер:
-Сейчас рыбки поджарю, один момент, - бросила она через плечо.
-Насколько я понимаю, вы и есть та дама, которая хотела нечто продать его высокопреосвященству? - спросила я.
-Видишь, Луизон, я же говорила! Святые могут прорицать истину!
-Не знаю, мадемуазель Жерве, о какой святости вы говорите. С моим опытом было бы грешно об этом не догадаться. Если уж так случилось, что все мы здесь сегодня собрались, я хотела бы вернуться к предмету переговоров. Предложение еще в силе?
-Видите ли, донья Шарлотта. Возникло обстоятельство неодолимой силы, которое помешало бы нам с Мадлен исполнить свои обязательства, даже если бы сделка состоялась. Заметили ли вы большую кучу дров, сваленных возле монастырской стены?
-Сознаюсь, что не придавала этому предмету большого значения, хотя и отметила их существование.
-Ну так вот, список с именами людей, который желает получить господин Ришелье, в настоящее время погребен под этими дровами.
-Вот как?
-Согласитесь, что это трудно было предвидеть. Мы с Мадлен полагали, что в земле можно надежно укрыть шкатулку с упомянутым списком. А на следующий день дрова надежно скрыли от нас возможность извлечь наш товар обратно.
-Понимаю. Наверное, на вашем месте я бы в отчаянии кусала локти, донья Луизон… или как вас зовут на самом деле.
-Беатриса, если вам это важно. Я не склонна впадать в грех уныния по таким поводам. Ведь, в конце концов, достаточно и того, что в нашем письме мы предоставили кардиналу доказательства того, что список существует. И замысел наш увенчался успехом… почти.
-Как вы узнали мое прежнее имя? Признаться, у меня до сих пор мороз по коже, когда я вспоминаю ваш голос: "Держите Шарлотту Баксон!", - пожаловалась я.
-Простите меня… -Луизон, казалось, была искренне огорчена. - Я тогда не знала… сколь тяжкие счеты связывали вас… ну словом, - испанка совсем запуталась. - Имя я узнала, подслушав один разговор. Мне нужно было как-то узнать вас среди одинаково одетых монахинь…
-И вам показалось, что монашеский капюшон горит на моей голове.
-Ну, примерно так.
-Скажите, Беатриса, что привело вас в приют? Вы не кажетесь одинокой сиротой.
-У меня было рекомендательное письмо с просьбой принять двух сироток. Под ним стояло имя моей тётушки, доньи Анхелики де Монтемайор. Тамплемарская обитель обязана ей щедрыми дарами. Этот монастырь показался мне удобным местом для встречи с той, кто приедет забирать список.
-Как же ваша тётушка позволила вам принять участие в столь рискованном мероприятии?
-Она и не позволяла… -с грустной улыбкой ответила Луизон, как я по-прежнему буду ее называть. - Просто я выбрала для визита такой момент, когда тётушки не было дома, а слуги знают меня, и не посмели отказать мне в праве войти. Я знаю где лежит печать тётушки, и как выглядит ее почерк. - Не похоже было, что Луизон гордилась своими плутнями, как мы с Катрин, скорее, ее печалило несовершенство мира, принуждающее идти такими лживыми тропами. - А сам список достался нам от одного чиновника, служившего при Брюларах. Будучи в тюрьме, где он ожидал кары за разоблачение своих прежних махинаций, однажды этот человек, в надежде спастись, просунул медальон, внутри которого лежало несколько исписанных мелких почерков листков, сквозь щель между камнями кладки. Он думал, что передает его тюремщику, чью благосклонность сможет купить благодаря выгодам, которые можно извлечь их этого списка. А попал он в руки моей подруги Мадлен, которая после этого смогла убежать из участка, потому что ее сочли слишком юной, чтобы за ней серьезно приглядывать. Но перед этим она услышала предсмертные стоны этого человека, которого задушили прямо в камере, вероятно, опасаясь разоблачений, которые он мог сделать, так что помочь ему было уже никак нельзя.
-Рыбка поджарилась! - услышали мы веселый голосок Мадлен. - Хватит вам про ваши шпионские дела болтать!
Ну и что мне оставалось делать, после того как я узнала всю эту историю? Я им поклялась честью, что не буду противиться их гостеприимству. На острове мы провели несколько дней, и надо сказать, это было не самое плохое время. Они за мной ухаживали, как не смогли бы самые преданные горничные и кухарки, вместе взятые. Больше всего они жалели меня из-за тех бесчисленных розог, которые когда-то обрушились на мои бедные ягодицы – такие вещи, как клеймо на плече или смерть Андре они с трудом воспринимали в силу своей юности. Как они сожалели о том, что не успели родиться лет так на двенадцать раньше, чтобы иметь возможность стать подругами моего детства! Небось, и близко бы не подпустили ко мне ни одну злую монахиню!
Остров был хорошо обустроен. У них был даже огород, по тому же образцу, как в монастырских обителях. И вот что странно: обе они трудились по свободной воле, оставляли работу, когда хотели, чаще всего для того, чтобы сотворить молитву, а сделать успевали больше, чем монастырские послушницы, не разгибающие спин от страха перед начальством.
По утрам Мадлен молилась, глядя на восход солнца. В вечерних сумерках она могла разглядеть, как маленькие феи кружатся в хороводе вокруг разлапистых корней дерева, стоявшего в полусотне туазов от нашего стана.
Мне видеть фей было не дано. Поэтому я с неизменным интересом слушала Мадлен, когда мы, привалившись друг к другу плечами, полулежа на тех самых травяных подушках, пытались подглядеть таинство.
-Мадлен, не зови ты меня дамой от кардинала, - требовала я. – В твоих устах это звучит, как ругательство. Лучше зови меня миледи.
Рассказали они и о своей безумной затее с орденом святой Каролины. Вот уж не думала, что я могу казаться воплощением святости.
Однажды Луизон спросила меня:
-Донья Каролина, откуда у вас этот перстень? Он не подходит к прочим вашим вещам.
-Луизон, я вовсе не святая, - ответила я, как ни горько было расставаться со сказкой. - Я убийца и отравительница. Одна женщина знала очень многое, и никак нельзя было, чтобы она воссоединилась со своими друзьями. Я пыталась похитить ее из Бетюнского монастыря, и когда это не вышло, я дала ей яд, который хранился в этом перстне. Простите меня, милые, только не гожусь я в святые.
Луизон не ответила, только взгляд ее, как всегда задумчивый и печальный, устремился на водную гладь реки Диль.