Я постоянно вспоминаю, к месту и не к месту, глубоко верную цитату из «Масок» Реми Гурмона, в которой он заметил, что вечным литературное произведение делает элемент поэзии либо юмора. Юмора в том высшем смысле чуткости и человечности, который так скоро и безошибочно вычленяет элемент абсурда в жизни. И именно это высшее понимание юмора и отличает «Дон Кихота», «Сцены из жизни богемы» Мюрже, «Самоубийцу» Николая Эрдмана и, наверное, «Мастера и Маргариту» Булгакова. Характерно и то, насколько неустаревающими выглядят примеры юмора от упомянутых авторов, чьи произведения были написаны так давно. Стало быть, в суждении Гурмона есть крупица правды.
Но от суждения номер один предлагаю перейти к одному из философских романов Милана Кундеры, к сожалению, я уже подзабыл, какому именно. Со страниц романа великого чеха я позаимствую один из самых скабрезных моментов, в котором он глубокомысленно замечает: чисто теоретически эротическое возбуждение не имеет ничего общего с чувством любви и эрекция, посещающая вдруг представителей мужского пола, могла бы быть в равной степени вызвана наблюдением стаи птиц, летящих по небу. И трезвый анализ должен бы подтвердить абсолютную независимость, ортогональность сексуального возбуждения (в конкретной реализации) и любви. Ведь, огрубляя сущность происходящего, любовь не коррелирует с полнотой груди или формой зада, но они, несомненно, связаны с лихорадочным трепетом и тягой самцов человека к эвфемизмам репродуктивного инстинкта. Но я не собираюсь идти по скользкой дорожке и углубляться с тонкие и довольно тёмные для меня материи. Отнюдь, меня занимает этот пример с точки зрения удачной параллели, которую я тороплюсь вам предъявить.
Аналогичным образом мне хотелось бы утверждать причинно-следственную независимость юмора и, в широком смысле, смеха с тем, чтобы в итоге перейти от рассмотрения связи первого и второго исключительно ко второму.
ИЗОБРЕТЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА?
То ли где-то подсмотрев, то ли изобретя сам, я как-то утверждал отсутствие настоящего смеха у братьев наших меньших. И упорно величал смех одним из главных отличий человека от животных. Я оказался не совсем прав, поскольку натуралисты наблюдали что-то очень напоминающее исследуемый феномен у человекоподобных обезьян, то есть как-никак ближайших наших родичей. Да и потом... с философской точки зрения любое явление не является самим собой, поддерживая лишь внешнюю форму, не являясь таковым по сути. А ведь едва ли рефлексивная реакция обезьян на некий примитивный раздражитель способна конкурировать с тем комплексным явлением, которым стал смех для человека. Буквальное понимание смеха, как формы поведения, наводит лишь тень на плетень, удаляя нас от сути проблемы, от сакрального смысла смеха для человеческих существ.
Исходя из самых базовых априорных представлений, возникает огромный соблазн закрепить за смехом роль неконтролируемой реакции человеческих существ на ряд явлений, которые можно определить как те, что наиболее явно высвечивают несообразность и внутреннюю противоречивость явленного нам мира либо же сконструированного кем-то вымысла. Что ж, смех как отрыжка сознания – тот остаток, что переварить оно не в силах, звучит недурно!
В самом общем случае или, можно сказать, в своей изначальной ипостаси смех есть реакция не самого сильного интеллекта на видимый абсурд, с которым оно не в силах смириться. Более сильный интеллект будет озадачен встреченным им парадоксом и, может быть, в итоге разрешит его. Может, войдёт в ступор бесконечного цикла. А из него только один выход – сумасшествие. В этом свете, с эволюционной точки зрения смех представляется довольно полезной вещью, предохраняющей нас от безумия. Иногда говорят, что один дурак в состоянии озадачить десяток мудрецов. И иногда единственным правильным ответом на паутину софизмов может оказаться здравый очищающий хохот, отвергающий все лукавые мудрствования пустословия. Иногда Гордиев узел стоит просто разрубить и сосредоточиться на решении более насущных проблем.
Общественный смех и вежливость
В психологии и других смежных науках, изучающих человеческое сознание, немало тёмных мест, нераскрытых загадок, и разнообразие видов смеха, их несхожесть меж собой – один из наиболее ярких примеров тёмных мест (хорошо сказано).
Есть немало примеров того, что, хихикая над прочитанными или услышанными шутками, мы ведём себя странно, а дальнейший сценарий наших действий сильно зависит от наличия вокруг публики ли, рассказчика ли, или же просто компании добрых друзей.
Будете ли вы спорить с тем, что наиболее удачные шутки заставляют улыбаться нас даже в одиночестве, а над другими мы деланно усмехнёмся лишь среди коллег или в толпе зрителей, слушающих то же выступление? Не потому ли все комики и юмористические передачи пытаются воздействовать на нас ненавязчивым примером подсадных уток, благорасположенных к ним клакеров-подсказчиков. Ведь смех заразен, будто зевота.
По отчасти объяснённым выше причинам артистам юмористических жанров приходится сложнее прочих авторов, поскольку чрезвычайно сложно конструировать удачные юмористические номера. Практически невозможно найти точный рецепт смешного, ведь сам смех является непредсказуемой иррациональной реакцией человека на несоответствия, несуразности или двойственность окружающих его сюжетов. Если бы причины смешного были познаваемы и определимы, оно бы моментально переставало быть столь смешным. И именно поэтому мне хочется повторить: корни смешного лежат за пределами рационального.
Для юмористов риск неработающих художественных приёмов, то есть неработающих шуток, выше, чем для прочих авторов именно оттого, что они не могут найти гарантированного рецепта достигнуть эффекта. И, столкнувшись с этой проблемой на сцене, они пробуют "раскачать" неблагодарный зал: любимое занятие бездарных юмористов – сетовать на публику. Если они сумеют заразить своими номерами нескольких, то образуется ядро кристаллизации и затем может пойти цепная реакция, которая охватит весь зал.
Но любопытен метод, которым многие из выступающих пытаются "раскачать" зал, настроить его на более восприимчивую волну. Юмористы вдруг ни с того ни с сего начинают браниться со сцены. И для меня долгое время оставалось загадкой, зачем они это делают. Конечно, в ряде случаев мат добавляет остроты обычным фразам, расцвечивает неудачные номера. Но основное, на мой взгляд, объяснение состоит в дополнительной роли смеха, не имеющей ничего общего с реакцией на юмор. Помимо уже изложенных функций улыбка, смех служат защитной маской человека, сталкивающимся с неловкой ситуацией, своеобразными поднятыми руками того, кто снимает с себя всякую ответственность за происходящее. А матерящийся со сцены взрослый человек – это, действительно, не самая привычная картина.
И этот смех, не имеющей ничего общего с юмором, становится для нас катализатором смеха уже настоящего, когда мы, отвлёкшиеся на выступление, просто не имеем времени анализировать природу собственных эмоций и по ошибке путаем одно с другим. И вот первая из дополнительных функций смеха, которая очень важна и при этом заслонена основной функцией сложнейшего из человеческих феноменов.
ПОДЛИННОСТЬ
На удивление большинство фраз, мыслей, максим известных философов или писателей, посвящённых смеху, оказалось довольно примитивными и приземлёнными в худшем смысле слова. Даже отличавшийся на диво острым умом и ещё более острым языком Ларошфуко, касаясь этой темы, нашёл повод проявить собственное остроумие, но никак не глубокое или оригинальное понимание предмета. Как будто бы крайне суровые требование на беспристрастный и логический анализ предмета заставили большинство мыслителей поумерить свои аппетиты или лишь намёками и, более чем неуместными в данном случае шутками очерчивать эту скользкую тему. Скользкую по тому, насколько уверенно и регулярно она укрывается, уходит от рационального осмысления. Кому-то покажется странным, но мне понравилась фраза, брошенная Бобом Диланом и касающаяся обсуждаемой нами темы:
«Можно подделать оргазм, но невозможно подделать смех».
Не возьмусь, не зная контекста, обсуждать вероятность фальсификации первого, но поистине значимая мысль содержится во второй части высказанной поэтом-песенником мысли. Я вижу в уверенности Дилана намёк на происхождение смеха от неких глубинных структур и глубинных процессов человеческого тела. Говоря по совести, вряд ли более глубинных, нежели те, что даруют нам ярчайшее телесное наслаждение из возможных. Но значимым является и само сопоставление двух этих процессов, даже без указания на то, что смех подделать сложнее. Простым методом аналогий, используя подручные материалы досужих сплетен и примитивных сравнений, мы перепорхнём на смежный процесс чихания, с которым у смеха и вправду много общего. Есть в словах об аллергической реакции на внешний раздражитель: пыль, пыльцу или надоедливых насекомых некий элемент, невероятно подходящий, на мой взгляд, и для описания залпом вылетающего из нас хохота. Как будто бы смех или его составные части были инородным элементом, глубоко чуждым нашему рассудку, неусвояемым и вызывающим аллергическую реакцию непонимания, отторжения. Как будто бы смех был лежачим полицейским для рассудка, на котором бы тот спотыкался и искал способов отрешиться от чуждой, раздражающей его информации.
Обращаясь к сравнению смеха и насморка, процесса чихания, стоит отметить – смех часто используется нашим сознанием как инструмент очищения, освобождения от гнетущих его эмоций, от тревожащих, навязчивых образов, не дающих покою. Смехом мы уравниваем шансы в борьбе с дневными кошмарами, хотя бы на время, но снимаем с себя всякую ответственность, надевая маску временного помешательства.
СКВОЗЬ СЛЁЗЫ
Неожиданностью, но лишь на первый взгляд прозвучит сентенция о значительной близости смеха и плача. По крайней мере, два этих способа проявления чувств значительно ближе друг к другу, чем их принято позиционировать в рамках традиционной линейной культуры. Да, смех принято связывать с положительными ощущениями, радостью, приподнятым настроением. Однако и слёзы могут послужить для проявления чрезмерной, экстремальной радости, радостного удивления после долгой разлуки, к примеру. А смех может быть использован в качестве маски или символа презрительного отношения в отношении слов собеседника. Но всё же общее в смехе и в плаче – контроль, который бывает утрачен человеком, эмоции, берущие верх над поведением обычным. Трагикомедия встречается в реальной жизни, возможно, чаще чистых жанров, поскольку любое напряжение, любое превышение эмоциями того накала, который человек вынести в состоянии, приводят к сумасшествию.
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Один аспект смеха я затрону лишь мимоходом. Как мы выяснили, смех одновременно избавляет от тревожного состояния, снимает с нас груз ответственности и ограничений, которыми мы сами себя в том числе опутывали. И на этом факте пытается паразитировать массовая культура, насаждая смех во избавление от рефлексии. Смех, бездумный смех повсюду... Беззаботный смех консюмеризма оправдывает маниакальную шопоголию, превращая её из тяжкой зависимости в безобидное развлечение. Надо думать, сродни тому, что предавались римляне эпохи упадка, совавшие два пальца в рот с тем, чтобы приступать к обжорству по второму кругу.
Смех отметает груз культуры предыдущих эпох или, проще говоря, освобождает нас от него. Это не ехидный смех, экстаз восхищённого интеллекта, а бессмысленный ржач. Он так комплементарен массовой культуре потому, что снижает требования эстетического порядка и даже смыслового. И смех-борец со смыслом, несомненно, изобретение двадцатого века, по большому счёту, эпохи массовой борьбы с рефлексией. Да, начало века было ознаменовано засильем терзаний и самоанализа, но с какой же силой чаша качнулась обратно во второй половине века!
В последнее время размышления о двух типах культуры – дионисийской и аполлонической стали настолько общим местом, что даже как-то совестно повторять их для столь просвещённой публики, однако в контексте текущего разговора важно ещё раз проговорить: смех как феномен порождение в чистом виде дионисийских культур и, что тоже немаловажно, молодых. Постоянный смех белозубых улыбок представляется их негативным, но очень действенным ответом возрастающей сложности старых, отвергающих их культур...
Вместе с тем, как всё-таки часто мы упускаем из вида ипостась смеха-маски. Эта разновидность позволяет нам сохранить лицо, не дать понять, что мы сбиты с ног. Эта улыбка, выкраивающая время, чтобы мы могли прийти в себя. Вопрошающий, неуверенный смешок, повисающий знаком вопроса. Это смех-удивление, будто вопиёт: не может быть!
Но помимо признания собственного бессилия и потерянности, усмешка может быть попыткой обезоружить противника. Не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Предположим, на публичном мероприятии выступает некто с предельно серьёзными и даже обличительными словами, тогда как само мероприятие не желает обострять ни с кем отношений. В таком случае ведущие непременно попытаются обратить всё в шутку: «Ох, да мы это здесь не всерьёз! Вы только не подумайте на нас.»
И в таком поведении содержится поведенческий парадокс, в эпоху застоя авторитарных режимов, в периоды закручивания гаек и ограничения всех мыслимых свобод начинают бурным цветом цвести все сорта юмора: беззубого, иносказательного, заискивающего и ходящего вприсядку. Тогда жители относительно свободных стран в своих публичных высказываниях гораздо более серьёзны и не склонны обращать всё в шутку. А непосредственно юмор не старается быть удобным и безопасным. Даже если он не является критически, социально ориентированным, он всё равно может быть до боли резким и грубым, когда мир не походит на комнату с мягкими стенами.
ДВОЙСТВЕННОСТЬ
Обратите внимание и на следующую двойственность отношений плача и смеха. В пылу начинающейся истерики, бывает, несчастных лихорадит между двумя этими состояниями. Но, вместе с тем, смехом и прикрывают начинающиеся слёзы, только бы не продемонстрировать никому своей слабости. И ещё раз смех становится синонимом маскарада. Данью сложившимся традициям, которые трактуют скорбь и слёзы как нечто возмутительное, а смех – подходящей средой для налаживания межличностных связей. Смех начинает выступать признаком самоконтроля и нашей готовности играть роль. Плач и ржач вновь разбегаются по противоположным полюсам проявления человеческих эмоций, но уже как символ искренности и двуличия, соответственно. Другая ось, по противоположным концам которой они разбегаются, естественно: сила и слабость. Тут смех – символ торжества, хорошего настроения, победы, тотального "окей", а слёзы – не только слабость, но и позор соответствующего высказывания!
Но вот о какой двойственности следует поговорить, затрагивая скользкую тему смеха, Гёте, кажется, говорил, что то, что заставляет нас смеяться и раскрывает самые глубинные стороны нашей личности. И с позицией нефальсифицируемости смеха его как раз поддерживал Боб Дилан, но уже на свой неповторимый лад. Да, разыгрываемый, инсценируемый смех способен послужить маской, скрывающей наши подлинные (и подлые) намерения. Но смех искренний, эхом которого станет улыбка, надолго остающаяся погостить в уголках наших глаз и рта, становится окном в самые глубины нашего сердца. И ноты искреннего хохота высвечивают нашу подлинную суть, будто ультразвуком, как вымеряют глубины личности эхолотом юмора. Не похож ли в том числе неукротимый смех, извергающийся из самого нашего нутра на скорбный процесс опустошения желудка через отверстие, предназначенное для его поглощения? И обсуждаемый процесс предстаёт неожиданно тошнотой рассудка, выбалтывающей подробности интеллектуальной диеты страдающего.
Я, впрочем, не возьмусь с уверенностью утверждать, что смех-маска не может перейти в смех самый настоящий, питаемый иллюзией внешнего сходства. Обман, который становится скульптором реальности, побудительным мотивом её перемен.
Но автор пытается затронуть слишком много сложных тем разом и оттого вынужден освещать иные темы лишь мельком. И от тотальной двойственности смеха давайте обратимся к смеху общества как довода, которым оно обрывает иные политические карьеры. Салтыков-Щедрин замечал, бывает, власть неожиданно для самой себя становится предметом насмешек, когда к ней перестают относиться серьёзно, и тогда пиши-пропало, потому что обратного пути к уважению нет. К общенародной любви вернуться возможно, а вот к уважению – никак. Только актёры кино могут путём долгой эволюции и огромного труда менять амплуа с комедийного на роли трагические. История знает примеры, когда комики становились серьёзными политиками, но юмор разыгрываемый – не равнозначен юмору непроизвольному...
СТОЛПОТВОРЕНИЕ
Буквально парою строк мне хочется очертить и следующую мысль: часто, слишком часто эта самая "улыбка в динамике" играет роль не непроизвольной аллергии на нелепость видимого, но роль лояльности обществу. Смеяться – значит разделять господствующие ценности, значит, понимать или делать вид, что понимаешь, о чём идёт речь. Не смеяться и даже не улыбаться в свете сказанного становится просто грубостью.
Не знаю, чувствовали ли вы за собой такое, но с иными людьми молчать гораздо тяжелее, чем находиться в разговоре. В молчании рождается тревожащий элемент неловкости и страха, а разговор пусть даже бессмысленный он заглушает тянущую пустоту, излишнюю интимность тишины. Не сказал бы, что часто ощущаю такое, однако, у меня порой возникает чувство, будто другие люди чувствуют наедине со мною таким образом. И вот пример того, как молчание становится невежливым. Так же и со смехом...
Лучший способ растопить лёд общества малознакомых людей – заставить их рассмеяться. И в этом случае обсуждаемое явление начинает служить заменой разговору. Его более интенсивной и доверительной формой. В этом есть какой-то глубокий эволюционный смысл, но мне трудно понять какой. И почему поведение, изначально служившее демонстрацией силы и уверенности, вдруг поменяло знак и стало символом воздетых рук и отсутствия дурных намерений? По крайней мере, часть смеха общественного, вежливого. И, наверное, немного ненатурального. Но, странное дело, как часто, надрываясь от неудачных шуток вышестоящих, мы даже в одиночестве не даём себе отчёта в притворстве, будто и сами начинаем верить в него. Как часто улыбаясь словам красивой девушки в ответ на её собственный смех, мы ощущаем себя и вправду счастливыми. Наверное, это другое, но почему мы позволяем смеху дурачить нас?
И вместе с тем, даже несмотря на кропотливый анализ, часть смысловой роли смеха по-прежнему роковым образом ускользает от меня, словно совокупность информации импульса и координаты в известном неравенстве Гейзенберга.
Смех неожиданно предстаёт человеческим праязыком до Столпотворения, который именно поэтому кажется хранящим секреты утерянного общечеловеческого счастья. И рудиментарное владение этим языком в наше время мнится вежливым стремлением быть частью социума. Мнится необходимыми уступками для достижения всеобщего благоденствия.
Но отголоском каких времён, приметой каких позорных страниц человеческой истории может считаться смех, представший клеймом оскорбительным? Считаться смешным, что может в этом быть постыдного? Есть ли в этом толика презрения по отношению к профессии шута? Или всё дело в эхе варварских времён, дележа добычи и глумления над поверженными противниками.
Или смех надо трактовать здесь как процесс потребления, и каждый желает быть по отношению к нему снаружи: никто не хочет стать героем анекдота! Каждый относится к самому себе с максимальной серьёзностью, ведь и вправду – не может быть ничего более важного, чем мы сами! Двойственность смеха, уйдём ли от неё хоть когда-нибудь?
ФИНАЛ
При всём этом, если призадуматься, обсуждаемый феномен, предстанет процессом максимально интенсивного переживания текущего момента, жизни настоящим, как иногда говорят, без оглядки на прошлое и будущее. При этом роль прошлого достаётся нашему статусу, а будущее приобретает смысл последствий нашего поведения. В этом ракурсе смех предстаёт сладкой анестезией души. Срывом всех сковывающих покровов культуры, традиций, политкорректности и т.д. Смех, как таковой, неподсуден рядовым человеческим порядкам. Именно потому в смехе содержится глубоко аморальное начало, вернее, нечто, ортогональное любым этическим построениям. Человечество даёт нам право смеяться надо всем, чем угодно. А павший жертвой насмешки не в праве оправдываться. В большинстве случаев религия – это воплощение серьёзности, прошлое должно навевать печаль, подвиг и смерть – это просто абсолюты серьёзности, смех же пытается ниспровергнуть всех их с пьедестала.
В этом скромном сочинении автор попробовал по мере собственных весьма ограниченных сил изложить представления о таком непростом поведенческом и, в ещё большей степени, общественном явлении, как смех. И анализ был проведён методом художественных практически аналогий человеком далёким от психологии и социологии, поэтому не может претендовать на особенную глубину. Однако каждый из нас является зеркалом общественных настроений и общественных закономерностей. В каждом из нас отражается опыт и скрытая история всего человеческого общества и потому сложнейшее и, вместе с тем, наиболее любопытное наблюдение из всех доступных нам – это наблюдение над самим собой. Именно такими наблюдениями и размышлениями на их основе я и решил поделиться с вами на страницах пристрастного и субъективного анализа, который, подобно большинству размышлений, является самоанализом. Единственное, что искупает неизбывное дилетантство сих строк, так это то, что большинство исследователей по привычке или из любви к строгости слишком уж сужают само явление, сажают его в прокрустово ложе неверно и близоруко определяемых границ. И только любительский подход автора спас его от многочисленных заблуждений серьёзности. Ведь так непросто иметь дело с явлением-хамелеоном, чудесным и загадочным то ли атавизмом, то ли приметами человека будущего, которые, однако, предпочитают держать в тени, вдали от яркого света рациональности.