А. Шухрамов
СтрАхи и страшкИ
Телефонный звонок раздался когда я, предвкушая глоточек огненной воды из запотевшей бутылки, сливал воду с разварившейся картошки чтобы присоединить её, родимую горячую, – к холодным грибам, засоленным в этом году, урожайном на белые грузди и рыжики, «сырым» способом. Жена, засветло, в очередной раз отправилась нянькой к… правнукам, – уже, да-с, – так что я и вздумал вспомнить молодость не... ПРА-дедовскую. Наедине с самим собой. Именно тут меня и «набрали».
Бывший когда-то – правда, непродолжительное время – моим начальником хороший мужик, которого я и тогда называл Петровичем и на «ты», необычным голосом приглашал к себе, но обязательно с «ночевой».
Мы не были приятели, – он старше не только годами, – но всегда понимали друг друга. И сейчас я понял.
Такая большая неожиданность заставила немедля собраться, с прихватом грибочков как гостинца.
Пока ехал электричкой в живописнейший пригород, в котором Петрович со своей единственной (в отличие от некоторых) супругой прожил безвыездно, почитай, полжизни, смотрел в окно и дивовался осени.
Впереди высоких и строгих «стариков», тёмных хвойных деревьев, неимоверной красоты одёжками форсили «детки» – берёзки, осинки и кусты, уже названия которых звучат красочно: бересклет, краснотал, форзиция! У выстроившихся вдоль железнодорожного полотна шаровидных ив листва поредела настолько, что их чёрные кривые стволы выпятились снизу доверху и, кажется, в такт стуку колёс бесчисленных поездов, выделывали танцевальные па. В болотинах нескошенная трава бурела густо, медвежьей шерстью...
А мысли крутились вокруг причины призыва, нет, вроде даже как… сдержанной мольбы о… помощи? Услышать такое, от Петровича?!
Обычно, рисуя человека словами, чего только ни наговорят о его лице, фигуре и прочем!
Да простит мне читатель, если я возьму да и скажу про него только, что был он всегда то, что старые ленинградки, ой, прошу прощения, – зрелые уроженки Петербурга, определяли: «интересный мужчина». И нет, пожалуй, для нас, не «прекрасной половины человечества», более лестной характеристики из уст прекрасной.
Поджарый, без... «брюха на сносях» – главное уже для меня. В свои теперешние 80 он был худощав, подвижен и вполне справлялся с трудностями быта и одиночества.
Боготворимая его супруга, несколько лет назад умерла, во сне, тихо. Меня тогда в городе не было, соболезновал я по старинке, письмом. Знал, что близкие родственники с обеих сторон поумирали, смертями разными, детей им бог не дал, и кто бывал с ним рядом теперь, я не ведал. Уверен, что он даже думать не думал ни о какой богадельне или добрых опекунах. Сам я в друзья-помощники не набивался и, зная характер человека и желая ему, как и себе самому, такого же благополучного конца, какой был дарован спутнице жизни, невольно сравнивал его с одиноким же соседом своим.
Тот, будучи в контрах с собственной дочерью, таки дожил до 95 лет без всякой помощи со стороны. Когда он меня допускал спуститься к нему на этаж, «в библиотеку», я удивлялся порядку в доме, чистоте и… отсутствию всяких «старческих» запахов.
Бывало, возвращается из продовольственного магазина по улице, раскачиваясь, как жираф, – высок был, под два метра, и тоже с маленькой головой, – и улыбается, кротко, всем встречным.
...Доехал я скоро. И на пороге не разглядел и потом не нашёл у Петровича какого-либо, хоть сколько-нибудь заметно большего, по сравнению с прежним, мной ранее виденным, постарения внешнего. Обнаружится «внутреннее»? Не зря же нарушил свою обычную сдержанность и выдержанность? Почему запаниковал?
В гостиной в центре стола стояла початая, видимо, давным-давно, бутылка хорошей водки, рядом – хрустальные рюмочки, кой-какая закуска. Обочь красовалась высокая ваза с душистыми красными яблоками.
Выпили мы по одной, грибы Петрович оценил: «Знатно ты их готовишь!» – и добавил: «И собираешь. И далее допивай один, коли хочешь, я сразу перейду на чай. Трезвость – верная помощница, залог, – пальцами изобразил кавычки, – «психофизического здоровья», это я хорошо усвоил. Здорово жить, особенно в конце, значит иметь больше шансов умереть человеком, не овощем».
Видно было, что ему не терпится перейти к сути, однако суть, по всему, была такой, что требовалась серьёзная «артиллерийская подготовка», недаром немало лет он, «бывший офицер», прослужил именно в этом роде войск.
Наверно решая, как начать, он подошёл к окну, подозвал меня и показал рукой на парк за окном: «Осенью – легче справляться с... думами. Есть на что… отвлекаться, глянь. О «прощальной красе» уж молчу. Впрочем, и всегда теперь природа мне в… «утишение». Казалось бы, мизансцена кардинально не меняется. В пространстве, вокруг, да, идут и те изменения, которые ухватывают художники, пишущие натюр…морты, запечатлевающие лишь один, «мёртвый» какой-то момент, и… живые, постоянные и непрерывные: небо с его светом, облака с их… фигурами, погода с её ветрами и осадками… Но и сами статичные фигуры в этих декорациях, деревья и кусты, они тоже живые постоянно, под ветром, дождём, снегом… Деревья живут медленно, заметно если смотреть на них внимательно, каждый день. Понял я наконец японцев. Люди, пешком, и на разнообразнейших нынче средствах передвижения, всё куда-то двигаются, дерева и кусты – как на посту, все на одном и том же, своём месте. В телевизор-то, – хмыкнул, – я уж давно перестал пялиться. После дел по дому или похода на кладбище – смотрю-не насмотрюсь. Деревья, все – степенны и величавы, как умные, немногословные люди. Вон два листика падают, словно один другого догоняет, а души людские – те… вверх? – вопросительно взглянул на меня. – И птицы, – в руках у него оказался бинокль, – «насельники небес», какое удовольствие их постоянно наблюдать рядом, тоже как добрых соседей. Супружница подарила, – пробормотал он, возвращая бинокль на подоконник, – шутница она у меня, – голосом потеплевшим и так, будто та находится где-то рядом и непременно появится, – говорит: за молоденькими подсматривать, ха-ха». И вдруг резко, без перехода:
– Ты как думаешь, могу я быть трусом, ну, в принципе? Помнишь, как на том собрании все по указке вызверились на одного, а я им, всем, один, и врезал?!
– Да что ты, Петрович, ковида если боишься, то прав: заберут в больницу, а квартира у тебя солидная, старинная, и в таком месте, да ещё… без наследников, всяк в соблазн войдёт, по нынешним временам, – ударился я вслепую, авось попаду. Но тот лишь рукой отмахнулся:
– Когда за других встаёшь, особенно нестрашно. Я, помню, передал строю солдат на боевом задании «обещание» командира «предоставить бойцу побывку на родине», ежели тот… то-то и то-то. Так когда командир «забыл», и я не мог спокойно смотреть тому солдату в глаза, то на офицерском собрании в присутствии приехавшего в нашу воинскую часть высо-о-кого начальства встал и сказал прямо, что конкретно думаю про командира и… как командира, и как коммуниста, и как просто мужика. Да-с… Было дело. Не помню только, съездил солдат в конечном итоге в отпуск, или нет. – В задумчивости: – Слушай, как много, оказывается, в нашей жизни было всяких собраний! Со-брание, со-врание…
Или ещё, сцена, это в после-блокадном-то Ленинграде: трамвай, празднично разукрашенный 9-го Мая, музыка кругом, флаги, и… мурло здоровенное развалилось на сиденье рядом с еле удерживающимся на ногах фронтовиком в медалях и орденских колодках, одна рука у которого над головой, на поручне, другая – на шаткой опоре, инвалидской палочке. Ноги тогда у меня у самого затряслись, и лицо было… совсем белое, супружница потом сказала. Ка-а-к я на него рявкнул, как выматерил!.. Специально вышел тут же, один, раньше чем нам нужно было, чтобы верзила за мной выскочил и поквитался. Не-е-т, сдрейфило, животное. Буквально трясясь от ярости шагал до следующей остановки, на которой супруга меня, беспокоясь, поджидала. – Горько, с желчью, прибавил: – Небось сынок его ныне рассекает на иномарке с георгиевской ленточкой на стекле ветровом и надписями "Спасибо деду за победу!" и "МоЖЕМ – подчеркнул он последний слог – повторить!" – на заднем. – Покачав головой, повёл речь дальше:
– Да и за себя самого я мог вступаться, вполне даже решительно. Помню, базарную выручку «за картошку» хотел отобрать у деревенского меня шустрый пацан городской. Я просто отставил свой велосипед в сторону с такой неторопливостью, что наглеца враз как ветром сдуло. Правда, тогда я тоже как бы не совсем за себя – деньги-то бабушке надо было вручить, на всю семью, в голодное послевоенное время!
Но вот это уж точно – за себя самого. – Он подошел к столу, допил из чашки остывший чай. – Была у нас на курсе в институте потрясная девушка, было чем потрясти, – он грустно-лукаво усмехнулся в широкие седые усы. – И умница, из семьи чуть ли не академика, с краткой, звучной как удар барабана, фамилией. Один лишь раз удалось и мне, в сравнении с парнями её окружавшими – невзрачному воробышку, её неким образом потрясти и прикоснуться к невероятно роскошному бюсту, не скрываемому тугими свитерами, которых в её гардеробе было предостаточно.
Подвыпившая в меру компания наша ночью стояла на углу Невского и Садовой в ожидании такси, но на проезжую часть к подъехавшей машине быстро, чтобы шофёр не передумал и, не дай бог, не уехал, надо было перебраться через ограждение, не очень высокое, но не позволявшее высокой девушке задрать длинную ногу из-за узости длинного же платья. И тут-то я и показал свою… нет, не силушку, но грузчицкую ухватку: взял её, что называется, «на бедро» и переставил с тротуара – к самой открытой дверце такси.
И представь: я выдираюсь из советской армии, с большим треском и рисками, практически невозможно это было без блата, из части у чёрта на куличках прибываю с тяжеленной сумищей в Ленинград, – скороговоркой: – не должно бы офицерам, и советским тоже, унижать военную форму баулами, – еду в трамвае, сталкиваюсь с той девушкой, которая уважительно поглядывает на мою капитанскую, младший офицерский состав, парадную шинель, ошибочно-нагло пошитую из майорского, старший офицерский состав, сукна, разговариваю с ней тепло, прощаюсь: «до свидания», теперь-то уж вполне возможного, выхожу и иду проходными дворами, чтобы короче и чтобы быстрее избавиться от опостылевшей поклажи, и тут на пути, как из послевоенного детства выныривает, – стервятник: отдай сумку и что там у тебя ещё…
Видел бы ты, как обескураженно прятал свой ножишко и пятился назад тот несчастный недоделок от меня, имевшего одни голые руки и не имевшего больше «личного» макарова, от моей, наверно и тогда побелевшей, страшной... «морды лица»... – Ещё больше помрачнев, пробормотал: – И «форма одежды», да ещё парадная – ухмыльнулся – обязывала.
Понимаешь, эти шакалы, они рептильным своим хребтом безошибочно чувствуют настоящую решимость дать им отпор… настоящий. Или дорого отдать свою жизнь. Любой европейский гитлер спасует перед такой… русской решимостью. В детстве ты не играл, как мы? – ты партизан или пленный, и тебя расстреливает фашист. И ты – здесь уж мы не стеснялись – орёшь, показывая фашисту кулак, от... локтя: «Держи луню!» Нечто подобное изображает бандиту один из братьев в фильме «Никто не хотел умирать», смотрел?
Конечно, рептилии могут отступить и для того, чтобы потом, тайно и подло, ещё и отомстить за неудачу в своей попытке либо поставить тебя на колени иль раком, либо ограбить, или, что вероятнее, и того и другого вместе. –
Я полностью успокоился насчёт возможного «внутреннего» постарения Петровича, до деменции или чего иного дело явно не дойдёт ещё долго, скорее всего, не успеет. Но почему беспокоен, не опасается же вправду... размягчения кое-чего в голове?
– Но… боягузом, – вёл свою линию в необычном воодушевлении старикан, – я бывал. Людей обидеть зря боялся, избегал тварей некоторых, змей, например, или крыс… Гадость какая: впилась невидимая крыса зубами в палку, которую я сунул за поленницу, в детстве… Б-р-р! В новом доме на Украине, в моей квартире – на четвёртом этаже! – они возились под полом и так противно пищали, что я их поливал кипятком через щели. Сколько кипятку извёл, ужас! –
Крыс я и сам боюсь до сих пор, с того брезгливого ужаса в тоже послевоенном детстве, который ощутил при виде грязных следов их лап на чистейшем белье, замоченном в тазах на полу, за которыми спал: стало быть, они шагали на водопой по мне, спящему?..
Петрович целенаправленно стал водить меня по квартире, показывая все углы: «Ни крысам, ни тараканам, ни комарам, ни иным пролазам в моё последнее земное жилище – ходу нет! Посмотри, какие добротные плинтусы! саморучно лакировал и привинчивал – не то что теперешние, пластиковые! На балконной двери – во весь рост анти-москитная сетка, выхожу, сразу за собой затворяю плотно, комару не успеть прошмыгнуть! Сетки и на всех окнах, даже, маленькие, – на вентиляционных решётках». Я вопросительно взглядывал на Петровича: к чему сия экскурсия? Между тем, он шёл к моему сознанию каким-то заранее выбранным путём:
– Ты как думаешь, Миша, – впервые обратился он ко мне по имени, – что это со мной однажды было, рассказываю.
Когда вернулся из армии в Ленинград, жить было негде, снимали комнату в старом доме… тараканнике. И людей в коммуналке много, и тараканов – «ужасть», на голову сыпались. И умирает у любимой тётушки муж, остаётся она одна, больная, бронхиальная астма замучила и со свету сживает, в больницах лежать уже наотрез отказывается. Из дому не выходит, зовёт к себе нотариуса, приватизирует квартиру, делает завещание на моё имя. Отказала, – употребил Петрович редкое значение слова, – квартиру мне. Ходим мы за ней, не надышимся на благодетельницу, но «скорые помощи» не помогают. Взяла с меня слово, что умирать в больницу её не отправлю, хочу, мол, …дома. Но дядя при жизни депутатствовал в районе, как «простой», но толковый, «из гущи трудящихся», и райкомовцы, нет-нет, да заглядывали к вдовице, «проявляли заботу, уделяли внимание».
И надо же было мне испугаться их «мнения», что я в больнице вылечить тётю не хочу, потому что... желаю проживать на этой площади без помех в виде смертельно больной женщины. Дрогнул я, да и надеялся, что смогут всё же в больнице помочь лучше, чем «скорые» медики. Тем более толкуют, что… «капельницы», что «в подключичную впадину»…
Ох, эти её глаза, которыми она на меня посмотрела, когда выносили её, как выяснилось, в последний раз, живую.
Легли мы тем вечером поздно, – не помню, была форточка закрыта или нет, да это наверно и не важно, – но буквально часа через два после её увоза нога у меня у спящего загибается так, как, знаешь, у младенца, ловящего ножонки в рот, и сбрасывает со звоном вазу, стоящую на подоконнике… на уровне моей головы! Просыпаюсь окончательно, лезу под кровать, чтобы вымести острые осколки, уже понимая, что… отлетела усталая душа тётушки от её измученного тела. – Помолчав, Петрович продолжил:
– Цветы на могиле у дяди цвели на загляденье, а те, что рядом, в такой же земле, которые моя супруга для тёти высаживала, приниматься не хотели, до-о-лго. Потом уж, через какое-то время зацвели, и взгляд у тётушки на кладбищенской фотографии как будто смягчился.
Может, случайные всё совпадения да воображение, неспокойная совесть? Не в… «полтора-гейста» же веровать! И вообще я атеист, хотя… в бессмертие души верю, иначе – он обвёл вокруг рукой – зачем всё это? Стра-а-ашная бессмыслица? С другой стороны, может, лишь обозлившись, души могут… так-то… салазки живым загибать? Если отойти спокойно и мирно, как моя супружница… так и никогда, ничего похожего?
В этой, последней у меня, надо полагать, квартире, никакой мистики… Только… Когда держали собаку и кошку, те ночами, а иногда и днём, как-то странно поворачивали голову, словно сопровождая что-то движущееся в квартире, но не усматриваемое глазами нашими, человечьими. Сказывали, старуха здесь прежде, тоже одинокая, жила и умерла на дому.
Теперь вот и я один, а моя семья – это звуки жизни внизу подо мной и за стенкой, квартира, как видишь – угловая и на самом верхнем этаже. Соседка внизу – выбыла недавно, дочь её к себе переехать всё же уговорила – та всё что-то тюкала... умиротворяюще, приработок какой-то к пенсии раздобыла. Сейчас «оттуль» – тишина, забыли даже свет в ванной выключить, заглядывал с улицы. Позвонить им – номер телефона не оставили.
За стенкой же – топоток по ночам успокаивает, всегдашностью, домашностью. Собачка у них, спокойная, никогда дома не лает, топочет лишь, как ребёнок. – Поясняюще: – У них деток тоже нет... Когда въехали, моменталём звукоизоляцию спроворили, до них хорошо соседа-божедома слышно было.
Тот, помню, один раз приехал ночью с рыбалки, скорей всего, в подпитии, повозился с женой – минуту! А та, слышно, ждала настоящей ласки. Т-а-а-к мне тогда за неё обидно было... – Присев за стол, будто собираясь с мыслями, повторил: – Всё-ё-ё было слышно. Но сейчас, в «данный момент», по ночам от них, – показал он рукой на стенку – только топоток, остальные звуки – с нижних этажей, с лестницы, с улицы.
Ты спросишь, к чему все эти подробности? Понимаю… – Помявшись, Петрович наконец выдал:
– Видишь ли, звуки-то… посторонние, звуки чужой жизни – в самОй моей, моей квартире! не за стенкой или ещё где, у меня тут, не одну уж ночь! Сводят с ума, которого никак не приложу, ха-ха, попробуй ты «прояснить ситуацию». Всю квартиру перерыл «на предмет обнаружения противника», хе-хе, возможного источника шумов. Ты-то не побоишься?! Ну, коли что, зови на помощь громко, я, для «чистоты эксперимента», лягу на кухне, она меньше и... обозримее, и дверь за собой закрою плотно, а ты – как знаешь. – С тем от меня и ушёл, не пожелав «доброй ночи».
«И всего-то», – подумалось. Но решил твёрдо: не подвести Петровича и… самого себя. «Точно, мелочь какая-нибудь, успокоить требуется хорошего человека», – успокаивал я… сначала себя.
Двери в спальню, в гостиную и ванную комнату с туалетом – оставил открытыми. Шторы обоих окон в спальне задёрнул, однако свет уличных фонарей через них слабо, но проникал, можно и углядеть, если… кого… приведётся, не привидение же... привидится?..
Тревожной и в самом деле оказалась ночь.
Сначала где-то на первом этаже бормотало радио; вылезали люди из паркуемых под окнами иномарок; среднеазиаты, привыкшие не тихо разговаривать, возникали в ночи; молодёжь, навеселе в пику пандемии, прогалдевала мимо и громко… Спать не хотелось, обдумывал рассказанное Петровичем.
И было тихо в квартире самой. Я уж начал «грешить» на излишнюю ночную впечатлительность страдающего бессонницей Петровича, как вдруг…
Как вдруг... будто по паркету что-то шаркнуло. Боязливо, но, рядом с изголовьем, включил ночник – пусто, бездвижно!.. Погасил свет, поворочавшись, притворился заснувшим.
На высоком шкафу под самым потолком что-то дзенькнуло, дунуло ветерком в лицо, и потом… что-то в ванной комнате звякнуло.
...Шорохи, шелесты, шумы и даже… шёпоты!? Не мерещится же мне всё это?
Стукнулись друг о друга деревянные кольца шторы, от неё тень задрожала на стене, да и я… тоже чуть не дрожу. Кто-то смотрит на меня безотрывно!.. Ма-ма.
Неумолимо полезло в голову… соответствующее, завспоминалось услужливо: гоголевщина, пионерские страшилки, «покойнички с косами» и т.д., вплоть до руки с ломиком в потайном люке потолка. Посмотрел вверх… на всякий случай, этаж-то верхний, под чердаком! Не-е-т, потолок натяжной, слава богу.
Пугала необъяснимость происходящего. Почему… «шелестит» в разных местах, и внизу, и вверху, и в этой спальне рядом со мной, и в других углах, вот только что в коридоре что-то шмякнулось на пол!? В туалет захотелось и… расхотелось – … штрашновато через коридор… перешагнуть. Да и в туалете...
Ну, уж утром! …если не спя всю ночь не… спячу – метр за метром пройдусь по всем закоулкам, только… в поисках чего, кого?
Под утро будто всё же задремал, и... – «бац!», выстрелило в гостиной. Пьяно шатаясь, не от скудной вечерней выпивки, от невысыпа, кинулся туда, надеясь непременно ухватить… полтергейста. Расколовшаяся хрустальная ваза валялась на полу, красивые яблоки ещё катились по полу, топоча как, вероятно, та собака, которой я всю ночь не слышал, зато услышал сейчас, потому что она ещё и, вопреки упомянутому Петровичем обыкновению, залаяла.
Петрович вбежал (не до чистоты эксперимента, когда стреляют в собственном доме!), громко дыша. Почему-то шёпотом, округлив глаза, сокрушённо произнёс: «Опять ваза! – «Предположил» сразу же: А что если ещё какая рассерженная душенька припожаловала, да надолго? Прежняя, старуха-то, себе такого не позволяла?!»
Поскольку сказать было нечего, я отшутился как смог: «На море поднялася качка, У матросов приключилась… сра…зу видно, что мореходы они неважнецкие». Петрович грустно улыбнулся.
…Завтракали молча.
Понадобилось мне что-то взять из комнаты, где ночевал. Робея, открыл дверь быстро, решительно. Как сквозняком по ковру поволокло не пойми что, похожее на сухой палый лист! И… Вот это непонятное и ужасно страшное, терроризировавшее Петровича несколько ночей, а меня одну, ...запрыгало, заскакало на двух ножках и юркнуло за тяжёлое кресло, так плотно придвинутое к стене, что и подумать нельзя было, что за ним, в облюбованном уголке, может «свить себе гнездо» – на грядущую зиму, что ли? – хитрожопый… воробей. Потребовалась сноровка, чтобы изловить пи-ти-чку не… помяв её от… избытка чувств.
Обрадованный сам и предвкушая, как обрадую Петровича, я тем не менее, держа… «не-синицу» в руке, выглянул на балкон. Как ни не терпелось мне открыть Петровичу, что под его серьёзными человеческими страхами гнездились первобытные анимальные пужалки, требовалось не медля проверить догадку.
Да, действительно! Внутреннее пространство застеклённого балкона не было по-европейски не захламлено, не было идеально… обозримо. Некоторые старые вещи, хранившиеся тут, явно требовали выброса. Проветривая балкон, Петрович мог на целый погожий день окна в нём оставлять открытыми, закрывая лишь на ночь – мухам и комарам доступ в квартиру преграждала дверная москитная сетка. Мелкому же, но ушлому воробью ничего не стоило… прикинуться… кусочком старой рухляди и ждать, как в тамбуре-отстойнике, момента, чтобы… внедриться в покои человеческие. И когда Петрович однажды, тёмным осенним вечером, всё-таки недостаточно расторопно закрывал проём двери сеткой, наше страшилище и шастнуло в комнату. Ну, а далее дело техники, воробьиной, смекалистой.
Как же он «шифровался», дня два? три? Ни трепетанья, ни трепыханья крылец не слышно было, чтобы подумать о чём-то… возлетающем! А скок был тих и вкрадчив! Вот это… шпиён!
«Попался, из-за которого я чуть не обо… – сразу только подумал, что неинтеллигентно будет!» – завопил я громко и разборчиво.
…Умилённому Петровичу всё хотелось притронуться к вертящейся в моей ладони головёнке, однако я, выйдя на балкон, рывком открыл окно и швырнул птичку от всей души в воздух, как наверно Степан Разин в воду – персиянскую княжну. Мне показалось, что к ближайшему дереву воробей летел как-то… неохотно.
Просветлело лицо у Петровича, повеселел он так, что начал даже мурлыкать свою любимую «американскую» песенку: «Подарил мне дедушка рубашку, Сорок лет её он проносил, Завелись в рубашке той букашки, Дедушка ногтями их давил».
– Зря, Мишух, ты его отпустил, был бы мне компаньон. Да и букашки у меня на кухне какие-то появились, ма-а-аленькие такие жучки, так я их тоже… того, иной раз и ногтем, ха-ха-ха. Производил бы воробышек в квартире… дезинсекцию. Не слыхал ты, что, дескать, в старые времена синиц через форточку приглашали кормиться клопами, врут небось?.. А что ты там, Викторыч, про… неинтеллигентных матросов? Ты, помнится, сам на яхте хаживал, бывало ли у матросов-то? –
Чтобы поддержать его... переменившееся настроение, я откликнулся: «Хаживал, но и в штормы у меня такого… «позыва», как сегодня ночью, не возникало».
За чрезмерной весёлостью старик явно пытался скрыть неловкость: «Ты, извини, что сдёрнул тебя по пустякам, лопухнулся из-за самоуверенности, что всё делаю по-прежнему чётко».
– Да ладно, Петрович, я бы мог догадаться нагрянуть к тебе и без приглашения. И всё у тебя в порядке, успокойся.
– А всё-таки, какая шельма! Как маскировался – ни единого «чик-чирика»! Сориентировался на местности как глубинный разведчик. – Армейское прошлое Петровича всё давало себя знать. –
Похоже, чересчур затянутая накануне «артподготовка» да нескрываемая теперешняя радость избавления от… «сомнений» говорили о таки случившихся в Петровиче «изменениях». Однако, с другой стороны, разве я сам, даже за одну ночь, не за две или три как он, не «засомневался» в собственной… «адекватности», как нынче, «политкорректно», это принято называть?!
…Прощаясь с Петровичем, я взял на заметку: надо будет умело изобретать поводы чаще приезжать чаёвничать, и с ночёвкой. А поговорить, или ещё лучше – помолчать, мы всегда найдём о чём. Например, о том, как, издревле, человек всё отказывается и отказывается от… перво…важного в себе, от божьего дара, в пользу в темноте подсовываемого ему любимого кушанья, чечевичной похлёбки, как «на минуточки» опамятывается он, спохватывается, клянёт свою собственную темноту, но снова и снова впадает в «мистику» соблазна, ведь корм так… «вкусен», а лень так сладка, о-о-а-а (звук зевоты).
Подавая руку, а не... «антивирусный» кулак (мы с женой оба успели «переболеть»), я сказал: «Сохраняй себя, Петрович, и от компаньонов, подлезающих тихой сапой, особенно».
...Сам для себя я определил воробья как… представителя верно обозванной когда-то народом породы: вора – бей! Ведь не открыто прилетел он к доброму человеку, как иногда слетает на ладонь требующая помощи иная птица, а украдкой, в темноте, пробрался, незваный, в дом и «тихарился» в нём до нечаянной своей промашки. Тупая башка была не в состоянии понять, что, выжив из тёплого и большого (не по своему мелкому росту) обиталища – хозяина истинного, отправив того или в психушку или на тот свет, он бы неизбежно погиб сам: новый хозяин либо свернул бы ему эту… туго соображающую башку, либо скормил домашнему питомцу, кошке или какому ни-то «бойцовому псу»…
«Надо, надо было на прощание наподдать ему, по куцему хвосту, не по голове же», – запоздало… догадался я.
P.S. На память о своём недолгом квар-тиранстве птичка на видном месте оставила круглую белую каплю-след, которую аккуратист-хозяин, при мне, не стёр. Оно и правильно, всякая память необходима: и о добре, и о зле. Чтобы впредь отличать… одно от другого, как и беду истинную от той, что «разводится... руками».
2021, осень