***
...3 сентября 2021 года Сергею Довлатову исполнилось бы 80 лет...
***
Потряхивало.
После вчерашнего хотелось опохмелиться. Денег не было. В груди полыхала и ширилась засуха. Утро казалось сплошной кляксой. Стасик, дрожа всем ливером, засунув руки поглубже в карманы куртёнки и сгорбившись, бежал по Невскому проспекту на работу. Прохожих в это февральское, съёжившееся утро было немного. Занятый своими мыслями, он их почти не замечал. Город просыпался, возможно, не ложился – для кого как. Всё как обычно и каждый день: те же фонари, вывески, реклама, витрины, та же скука и те же проблемы – от зарплаты и до зарплаты.
И тут, в ещё редком потоке прохожих, невольно привлёк внимание верзила, не спеша шагающий навстречу. На большой голове нелепо сидела тесная вязаная шапочка, отчего голова казалась ещё огромней. Вельветовая куртка, с давними пятнами краски и вытертыми рукавами, выглядела безнадёжно старомодной и, вероятно, не однажды починялась. Хватило мимолётного взгляда, чтобы всколыхнулось в памяти Стасика почти уже забытое. Чем ближе он подходил к великану, тем тот становился узнаваемей.
Огромный нос, похожий на клюв, тяжёлая нижняя челюсть в зарослях небольшой бороды с редкой проседью, нависшие густые чёрные брови, почти закрывающие глаза – всегда грустные, ищущие, ироничные лишь подтверждали догадку. «Невероятно! Не может быть! Бляха-муха, Борька Довлатов», – пронеслось в мозгу Стасика.
Тот шёл по тротуару, вертя головой по сторонам, будто впервые оказался на Невском. Стасик был настолько поражён увиденным, что если бы на его глазах сейчас Медный всадник сиганул с валуна или Ильич спрыгнул с броневика у Финляндского, то он нисколько этому не удивился бы. «Вот так встреча!», – обожгла Стасика внезапность.
Забыв на время обо всём, он решительно и без сомнения кинулся к прохожему.
— Борька, Довлатов? Ты ли? Привет, старик! Откуда?! – заорал он, пугая прохожих.
Тот от неожиданности оторопел, остановился, посмотрел отчуждённо и настороженно ответил:
— Привет.
С недоумением следом спросил:
— Мы знакомы?
Стасик забыл, какой на дворе год и когда они последний раз виделись, что время и беспорядочная его жизнь сделали своё дело. Он и сам себя порой не узнавал, глядя по утрам в зеркало. Чему тут было удивляться!
— Борька, это же я, Стасик Потоцкий. Ты чё, бляха-муха, совсем не помнишь? Ну, ты, брат, бляха-муха, даёшь! Пушкинские Горы, Сосново...
И только после этих слов в глазах визави обозначилось некое оживление и, полминуты спустя, он как-то натянуто засмеялся и произнёс в своей обычной манере – скупо и снисходительно:
— Чехов, ты ли? Не признал. Постаре-е-л. С кем не бывает, – и тут же язвительно – это скоро пройдёт.
Он нависал над Стасиком глыбой, и тому приходилось всё время задирать голову.
— Признал, – облегчённо вздохнул Стасик, и также от посетившей мысли опохмелиться сегодня на халяву.
— Борька, – воодушевился он, – ты же, это, за бугор свинтил. Здесь, каким ветром? Молодо выглядишь, всё такой же. Слушай, нужно это событие отметить. Ты как – не против?
Пожар в груди вновь напомнил о себе и Стасик, помявшись для виду, признался:
— Только я нынче на мели. Знать бы наперёд, бляха-муха, вчера не стал бы заводиться.
Может у тебя есть? Скоро получка, я верну.
Довлатов молча вытащил из кармана стодолларовую помятую купюру и спросил:
— Хватит?
У Стасика в глазах зарябило от радости.
— Тут недалеко по пути есть местечко тихое – кафе. Не дорого, – боясь спугнуть удачу, сказал он.
Пришли, нырнули в проем двери и сели за столик. Тихо, уютно, чисто. За стойкой бармен улыбчив и приветлив. Однако, с подозрением оглядел вошедших с ног до головы, не выказывая прямо своего отношения. Оба гостя выглядели не презентабельно. Помятое, серого цвета с перепою лицо Стасика и не славянское сотоварища с чертами не Делона, в почти затрапезной одежде, кроме настороженности ничего не вызывали. Официантка в короткой юбчонке – не нагнуться, принесла меню. Пока ждали заказ, Борис спрашивал и рассуждал при этом вслух:
— Пьёшь по старинке, Чехов? Заводишься с пол-оборота – тормозишь в кювете как всегда. После деньги клянчишь в долг у знакомых? Пишешь по-прежнему свои никудышные рассказы-однодневки, продолжаешь давить дохляка? Ты даже не вторичен. В чебоксарском захолустье ещё мог рассчитывать на непритязательность, а здесь публика зубастая. И краткость, Чехов, не твоя сестра. Не придумал за эти годы как разбогатеть? Идей, помню, было у тебя избыточно. Не ждал увидеться с тобой, думал кирдык тебе, а ты, оказывается, жив-нездоров. Лучше бы остался в заповеднике, экскурсии водить. У тебя неплохо получалось.
Стасик проглотил обидную подначку и смолчал, предвкушая выпивку. А то, как оно обернётся, если чего выкинуть в ответ? Стерпел, хотя и раньше не особо хорохорился. Борис сидел и озирался недоверчиво, оттопырив губу.
— Теперь везде так. Капитализьм. Конкуренция, бляха-муха, – пояснил Стасик, заметив неподдельный интерес напарника. – Это в нашу советскую молодость в забегаловках не сесть было за стол, а то и стоймя бывало, окурки кругом, дым коромыслом. Баба за прилавком с кокошником на голове, фартуком сомнительной свежести на переднем месте, с презрением в глазу и всегдашним вопросом: «Чево надо?», – продолжал разглагольствовать он.
Выпили. Глаза у Стасика заблестели – жизнь возвращалась в изнурённое зноем тело. Тянуло поговорить. Ещё выпили.
— Боря, – по-приятельски начал Стасик, – ты, вроде, как помер ведь. Об этом у нас не писали, но слух такой летал.
— Врут. Опять врут. Я пока живее всех живых, как Ильич. Не видишь сам что ли? – возразил тот, откинувшись на спинку стула. – Ты мне ответь, Чехов, что здесь происходит в Ленинграде? Мне показалось, что я попал на Манхэттен. Везде не на русском вывески, названия, витрины, девки полуголые на щитах рекламных. Но пригляделся: Казанский, Исаакиевский, Петропавловка, Эрмитаж – всё на месте. Эх, были времена! – воскликнул он ностальгически негромко и потянулся телом, закинув руки за голову. Представил почему-то Мусю и её желание и робкие попытки вернуться, закончившиеся ничем. И что она по этому поводу могла бы сказать сейчас. Хотя дура, конечно, но не без извилин в кукольной её головке в отличие от этого «гения пера». Избалованная иждивенка своих сытых родителей, на всплеске каприза и эгоизма уехавшая, но так и не нашедшая на чужбине американской мечты, запоздало прозревшая. Что ей не хватало дома, да и всем, в том числе и мне? Кому там оказался нужен? Никому. Иначе кучковались бы мы, если каждый в отдельности благополучно бы устроился? Чужое оно и есть чужое, а мы, как поскрёбыши. И там не всякому слову просторно, но зато душе всё так же тесно. Притон всем кто против. Против кого, чего? – не важно. Главное, что против, поэтому и уехали. Нечто подобное говорил Тане, бывшей жене, когда она собиралась. Не убедил или не очень хотел – подвёл итог возникшему чувству.
— Какие времена? – почти возмутился Стасик. – Кто о тебе знал? Раз, два и обчёлся. Много тебя печатали? Чего рванул за океан? Это сейчас вдруг заговорили, когда там признали, когда здесь лопнуло всё. Теперь ты знаменитость, – с долей зависти и невысказанной обиды проговорил он.
Затем ни с того ни с сего, уставился в собеседника, как будто о чём-то догадавшись, выпалил:
— Боря, ты, бляха-муха, чё, с луны свалился или газет не читаешь? У нас здесь уже лет двадцать как демократия. Так говорят, во всяком случае. Ленинград ещё в девяностых стал снова Питером. Вот так! При Собчаке – был такой здесь мэр. Толковый, между прочим, мужик. И теперь, как при царе-батюшке, все господа – от бомжа и до олигарха.
Вопрос про газеты вызвал у Бориса усмешку, показавшуюся Стасику странной и холодной. Глаза приятеля смотрели отстранённо и как бы сквозь него. Борис на тираду Стасика лишь заметил:
— Профессор Преображенский советовал не читать советских газет натощак. Можно заработать язву. Не читал. Тамошних тоже. Врут.
Отвечая дальше ему, но уже не вслух: «Ну да, почти с луны…».
Застолье продолжалось. Стасик, судя по всему, уже не спешил никуда. Лицо его порозовело, сам он взбодрился, приобрёл уверенность и некоторую вальяжность, ранее несвойственную ему. О работе не вспоминал.
Довлатов, знавший его по прошлым годам, с лёгкой издёвкой наблюдал эти перемены. «Прибурел, пообтёрся среди местного бомонда, но бездарью как был, так и остался. Вдолбил себе в голову, что писатель – не понятый, не оценённый и потому на задворках, но тут уж ничего не поделаешь. Пускай купается в луже собственных иллюзий».
Стасик, надо сказать, всегда терялся в присутствии Бориса и даже ощущал в себе некоторую робость духа. Но, пропустив определённую дозу портвейна, – предпочитал по большей части его, – и разогрев дремавшее писательское самоопределение до нужного градуса, преображался. Все обиды, причинённые недоброжелателями и критиками его «великого творчества», – в чём он сам никогда не сомневался, – пробивались наружу. Он делался воинственным и принципиальным, жажда справедливости, проснувшись, со всей силой требовала действий. Стасик начинал поносить всех, кто был или мог быть причастен к названному кругу окололитературных лиц самыми изысканными словами народного фольклора. Доставалось порою невинным. Вот и сейчас Стасика понесло. Годы не изменили сути натуры. Борис узнавал прежнего в нём провинциала: нахального до развязности, самоуверенного неудачника с наклонностями мелкого авантюриста. Вино и женщины были его жизненными увлечениями. Как говорится: «Из деревни вытащили, а деревню из него не сумели».
— Слушай, обличитель, у тебя всё?! – Борис резко оборвал приятеля, – надоело. Пластинку смени. Я это слышал от тебя сто лет назад. Давай о другом.
Сказано было бесстрастно, без мимики и лицо напоминало скорее маску, взгляд без живинки и злой искры, характерной для него, почему-то вызвал необъяснимый озноб. «Приблазилось, – отмахнулся Стасик, как от наваждения, – ещё чего!».
Помолчали. Стасик, чтобы заполнить паузу, наполнил лафитники и произнёс:
— За нас, чтоб были!
Борис чуть не поперхнулся, вспомнив опять Булгакова и его «Собачье сердце», но, подавив в себе приступ смеха, только кивнул и опрокинул содержимое в себя. Он не хмелел.
Графинчик опорожнялся неудержимо. От выпитого Стасик стал ещё более раскованней, мысль, освобождённая от заботы о хмельном, становилась стройнее и гибче. Лица посетителей и окружающее приобретали милейший вид, душа требовала широты и праздника. И под это настроение, подумав, и, по возможности, логично рассудив, он, как и следовало ожидать, сказал:
— Борька, бляха-муха, ты спешишь? Я нет. Предлагаю посидеть ещё. В кои-то веки...
Редкие посетители, забегавшие в эту рань перекусить что-нибудь наскоро, невольно бросали на них взоры. В общем-то, смотрелись они колоритно, этакими реликтами в нынешнем дне. Живым фактом канувшего в Лету недавнего и большинству незнакомого прошлого. Борис монументально восседал на стуле и, казалось, что ещё немного, стул не выдержит и развалится. Его товарищ, суетливый и быстроглазый, не первой молодости, лет, эдак, далеко за шестьдесят, оживлял застолье – не шумное, но живописное.
— Я свободен, Чехов. Я космически свободен..., – услышал Стасик и снова показался ему голос приятеля странным, почти мистическим. – Давай пособутыльничаем. Не возражаю, – легко согласился Борис уже прежним голосом.
И тут же поинтересовался:
— Ты куда так торопился час тому назад? За мечтой о богатстве? Где подвизаешься, рыцарь пера?
Под ложечкой у Стасика заныло от этих слов. «Работа, редакция... . Боже мой! Точно выгонят. Редактор голову снимет за сорванное задание. Как я мог забыть», – ругал себя Стасик на чём свет стоит. – А-а, семь бед – один ответ», – обречённо махнул он рукой.
— Чего машешь? Случилось что – скис разом? – любопытствовал Борис, заметив потускневшую физиономию незадачливого писателя.
Стасик начинал трезветь и сидел, думая, как выйти из положения. Туго он возвращался в реальность, припоминая поручение редактора. Что-то решив, засиял, как новый целковый, взглянув на приятеля. «Фу ты, господи! Само в руки идёт, – воспрянул духом, – отмажусь». Повеселел, потянулся к графинчику, налил себе и напарнику. Выпили. Без тостов. Причмокнул губами от удовольствия. Закурил.
— В газете работаю. В газете. Районной, – запоздало ответил Борису. – Есть на свете провидение всё-таки, – развивал он свою мысль, подбираясь к нужному. – Вот оно-то, Боря, бляха-муха, тебя мне и послало. Это же надо!», – с оттенком игривости в голосе вдруг замурлыкал Стасик.
У Бориса вскинулись вопросительно брови, и он посмотрел на собеседника, как бы поверх очков, исподлобья, чуть наклонив голову. Стасик достал смартфон, не ответив на немой вопрос Бориса, но сказал:
— Подожди, старик, звякну в редакцию.... После объясню.
А тот, сильно удивившись, наблюдал за ним, - таких штук раньше не видел. Стасик уловил его изумлённый взгляд и тоже пришёл в некую растерянность. «Он чё, не видел никогда смартфона? Прямо, как дикарь. Чудно», - снова задался вопросом он, но смолчал и стал, набрав номер, разговаривать, приняв небрежно-деловитую позу:
— Шеф, я тут задержусь ненадолго. Интервью надо взять у одного чела. Обалдеешь, когда узнаешь. То, что надо, о чём на днях была речь. Нет, ну что ты, какая пьянка. Ты же меня знаешь, шеф. Через час, два непременно буду, – заверил он и хотел убрать смартфон.
— Дай-ка взглянуть, что за штука, – попросил Борис. Взял и стал рассматривать, вертя туда-сюда.
Покрутил, покрутил и вернул без вопросов, пробурчав неопределённо:
— Занятно.
— Сенсорный, последняя модель, – похвастался Стасик, но Борис опять никак не отреагировал.
А Стасик, притиснувшись к столу, как никогда извинительным тоном, приступил излагать редакторское задание.
— Старик, тут такое дело, – начал он, – тебя у нас ведь до сих пор мало кто знает. Наша "Маяковка" решила исправить это, привлечь, так сказать, внимание к твоему творчеству.
Объявила конкурс на лучшее произведение, написанное в твоём духе и манере. Главреду известно, что мы когда-то неплохо общались, а я и не скрывал этого, поручил написать мне. Но тут по случаю забухал и забыл. Сроки подпирают.
— И ты хочешь предложить мне за тебя написать? Узнаю, – рассмеялся Борис. – Был ты, Стасик, говном, им же и остался, хоть моль последний волос на твоей голове доедает. Стараешься между дождинок...? – добавил он, продолжая смеяться.
Стасик, оскорбившись, почти вспылил и заёрзал, было, но сжатый кулак приятеля и его «не мудри» остудили.
— По правде говоря, поздно это мельтешение вокруг меня. Давно не пишу, с августа девяностого, — без сожаления и твёрдо сказал он, вздохнув устало. —
Сложилось так судьбою горевою, –
Поэта век недолог на Руси.
И только саваном когда закроют,
Начнут ценить и, плача, возносить… — продекламировал вдруг строки, всплывшие из глубины памяти, прочитанные им когда-то. — Всегда так было. Автора, жаль, не помню. Грустно. «Я памятник воздвиг себе» — с нажимом произнёс строку из Пушкина, продолжая, —Так было с Есениным, Достоевским, Солженицыным....
— Высоцким, Ахматовой, — подхватил Стасик, — Солженицына не приемлю – мутный он, с двойным дном.
— Ну, ты загнул! — возразил Борис.
— Не нукай, старик. Это там у вас его облизывали, а здесь очень-то не жалуют. Особенно те, кто прошёл лагеря и войну от корки и до корки. Может и есть пророки в Отечестве, но только не он. Шаламов, например, его на дух, враля, не выносил, а он-то уж хлебнул лагерной жизни – дальше некуда и знает что почём.
— Шаламов...? Да-а. Читал его «Колымские тетради». Сильная вещь, – согласился Борис. —А конкурс... что же, задумка хорошая, но мне теперь всё равно. Разве что оставшиеся немногие друзья и близкие порадуются. Хотя бы так вернусь, наконец, в родной Ленинград. Дядя Миша из Сосново, тот об этой затее что-нибудь сочное мог бы сказануть, вроде: «Бозна чё выйдет... Шум сопсюду... Без пользы тыка... И душа не взойдёт..., но евреев уважаю». Помнишь его?
Стасик помнил, но сейчас от этого теплее на душе не становилось. Поняв, что ему отказывают, поблек, сразу обмяк, плечи обвисли и он осевшим голосом произнёс:
— Борька, бляха-муха, ты меня убил.
Надежда, зародившись и не окрепнув, покидала его. Он молчал минуту, две, переваривая отказ и прикидывая возможные последствия для себя.
Света в тоннеле не было... .
И всё же, застолье продолжалось, не смотря ни на что...
Завтрак затянулся и уже третий графинчик попросил «пардона», показав донышко. Стасик расслабился окончательно, но ещё держался, правда, с трудом, хотя ещё мог различать предметы и лица. Сознание не покидало, но хмельной туман неуклонно и мало-помалу густел перед глазами и окутывал дурманяще голову.
— Борька, бляха-муха, давай за дружбу хлопнем. Старик, ты человек, – вязнущим во рту языком произнёс Стасик, показывая на графин.
Довлатов не перечил и не останавливал, знал – бесполезно. «Кому что на роду... Вот так и я, если бы... Звёзды светят тому, кто смотрит на них», – заключил он и равнодушно отвернулся. Вскоре голова Стасика поникла на грудь, он как мог, пытался заставить её держаться прямо. Иногда ему удавалось. Мутным взором глядел на приятеля, соображая, – кто это? Почему-то было неспокойно и зябко, как бывает в ожидании встречи с неизвестным. Ещё в полутрезвом состоянии Стасик заметил не совсем естественное для Бориса поведение, в отличие от былого и привычного. Сейчас его громоздкая фигура немыслимо меняла очертания и расплывалась. Угасающим взглядом цеплялся за неё, но она всё таяла и исчезала. Появлялась заново, кривлялась, гримасничала и снова пропадала. — Мать твою..., – вяло и потерянно прошептал в пространство. — Борька!, – позвал, встряхнувшись, – Ты где, бляха-муха?
Ответа не расслышал. Последнее, что уловил – это возникшее, откуда ни возьмись, лицо его шефа, громко прошептавшего прямо в ухо:
— Я не Борька, а Сергей. Запомни – Сергей я, Довлатов.
При этом смеялся и грозил пальцем. Стасик, совсем сбитый с толку, подался вперёд, смежил веки, ткнулся грудью в край стола и, уронив голову, больно ударился лбом... .
Вскинувшись, Стасик, спросонья ошалело потряс головой и свесил ноги с кровати. Ощупал себя, – лоб был в испарине и болел. Это привело в замешательство. «Значит, правда... Не привиделось…» – испугавшись, поверил он. «Допил!» – резануло по сердцу.
Долго сидел, приходя в себя и медленно привыкая к действительности. Огляделся: смятая подушка, одеяло, очередная милфа раскинулась в неприглядной позе. Перевёл взгляд дальше - увидел стол, на нём тарелки с остатками еды, крошки на скатерти, стаканы тонкого стекла, бутылки из-под портвейна, пепельница с окурками, на стульях одежда сложенная кое-как. Родной всегдашний и многолетний беспорядок успокоил его. Только лоб болел и, скорей всего, подумалось, будет шишка. За окном едва-едва серел унылый петербургский рассвет.
— К чему бы это...? – спросил озадаченно и безответно, припоминая ночь.