(с белорусского, эссе - глава из книги «Гамбургский счет Бахаревича»)
Читать многих белорусских советских поэтов можно и с закрытыми глазами. Тем более, эти поэты и сами были бы не против, чтобы мы вежливо зажмуривались там, где надо. Таковы правила игры. Профессиональному слепому, которого так старательно воспитывали в каждом белорусском читателе наши окулисты от литературы, совсем нетрудно закрыть глаза на определенные стихи - было бы желание и немного патриотизма на роговице. Можно, не чувствуя дискомфорта, проигнорировать возвышенные строки о Ленине-Сталине, о партии и Москве, можно не замечать красный флаг, который регулярно всплывает в белорусской литературе то плащаницей, то галстуком, то членским билетом – непромокаемыми вещами прибитого к берегу в ста метрах отсюда утопленника. Можно с закрытыми глазами перевернуть страницы, где, будто из незакрученного крана, вечно будет капать умиленная слеза по великому русскому языку, без которого, как известно, мы все сразу же умрем в страшных муках, судорожно хватая воздух высохшими жабрами. Можно. Беда только в тем, что когда глаза наконец откроются, от поэта может ничего и не остаться: книжка закончилась. Автор, как выясняется, преимущественно из таких стихов и состоял. Примеров хватает – но читательские глаза все равно закрываются; из вежливости, уважения или просто от страха перед зеркалом - вопрос другой.
К счастью, книги Максима Танка можно раскрывать, не вынуждая себя к таким полезным упражнениям, и смело вчитываться в каждую строку. Ведь даже если убрать все то, что он, искренний коммунист, понаписал о Ленине, партии, флаге и Москве (а этого хватит на целую отдельную книжку), останется столько настоящего и классного, что и профессиональный слепой невольно прозреет. Танк - оправдание белорусской советской поэзии, ее право так называться. Философ с партбилетом, мыслитель, наивность которого граничит с Премудростью, а местечковость иногда достигает масштабов космополитизма - или наоборот. Литератор, разобраться в котором непросто - а может, и невозможно.
В предисловии к выпущенному Союзом застабильных писателей собранию сочинений Танка есть интересная отсылка к словам Владимира Конона: мол, наш поэт Танк по уровню не ниже лауреатов Нобелевской премии, а по некоторым из них, может, и выше. Здесь слышна скорее раздраженность Нобелевским комитетом, чем оценка Танка как поэта, но согласиться с ней можно. Вообще же, то предисловие выдержано в самых что ни есть застабильных тонах и больше напоминает какой-то бесконечный запоздалый некролог-панегирик, написанный по принципа "про покойников или хорошо, или еще лучше». По его словам, Танк был "человек большого природно-гуманистического дара, необычайной содержательной емкости и гармоничности художественного таланта, редкой душевно-психологической организации, моральной чистоты и притягательной силы... предельно смиренный, честный, чуткий, благородный, остроумный, простой... талантливый организатор национального литературно-художественного процесса... был государственным человеком... редкий, уникальный человек, заботливый... жил самыми светлыми мыслями и идеями, которыми может жить человек".
Прочитав такое, даже как-то странно становится, как он вообще сумел отойти в лучший мир – при таких олимпийских преимуществах над простыми смертными и почему этот государственный человек-ангел не выставил смерть за двери своего кабинета, написав предварительно на ее заявлении короткую резолюцию: "Отказать". Судя по стихам Танка, сам он такие панегирики в свой адрес терпеть не мог. Начиная примерно с шестидесятых годов, он все чаще откликается на бесконечные заседания и коллективные прославления кого бы ни было устало-ироничными строками.
"Вчера, проведя 597-е заседание,
Объявление я написал:
Меняю свою квартиру на Олимпе
На шалаш в лесу или землянку..."
И при этом он принимает всеобщее признание как должное: никуда не денешься, на Олимп он имеет полное право. Он вообще предстает в текстах очень уверенным в себе и своем даре. От него достается графоманам и вообще дуракам от литературы – и что бы там ни говорили сейчас о том, что само понятие "графоман" свое отжило, я знаю, за что, и понимаю Танка: за отсутствие собственного голоса.
"Государственный был человек"»… А вот тяжело сказать, на чьей он был бы сейчас стороне: застабильным или пятоколонным? Ибо, как любой государственный человек, готов был, если надо, отождествить родину с государством. "Я не ошиблась, скажет Родина, когда доверила Песнь ему" - пишет он сам о себе, поэт-порученец при Родине по особо важным делам. Родина как высший начальник, приказы которого выполняются без возражений. Таким Нобелевскую премию действительно не дают, анархизма не хватает. Наверное, в наше время его возмущала бы подлая, безоглядная русификация, равной которой не знал даже Советский Союз эпохи расцвета Танка-поэта. Возмущало бы разрушение тех "стекол старых камней", о которые он писал некогда, что даже вытирать их нужно осторожно - чтобы «не сокрушить теней людей, которые когда-то в те стекла смотрели». Незадолго до смерти он писал в одном из стихов, что боится заглядывать в географический атлас, чтобы не увидеть там территорию с надписью «Когда-то здесь была Беларусь". Предчувствовал что-то. Теперь наша очередь бояться географии не меньше, чем геополитики.
И все же - прежде всего поэт... Того, кто готов удивляться, Танк удивляет еще в юности. Сначала, ясное дело, своим псевдонимом: немного нелепым и абсолютно необычным среди жалостливых и безобидных, как кустики на школьном стадионе, имен других живых и мертвых программных классиков. Редкое, кстати, явление: короткий псевдоним Танка звучит тяжело и громоздко. И уже затем – своими текстами, которые с этим искусственным псевдонимом никак не стыкуются: Танк — поэт лирический и задумчивый, что бы ни говорил о том, что он представляет себя громом и криком предупреждения. Поэт-новатор, который отыскал для творчества ту форму, в которой не тесно. Помню, как в восьмидесятых нас с друзьями поразило то, что на свете есть белорусские классики, которые пишут верлибр. Потрясение! После бесконечных одинаковых рифмованок вольные и свободные попытки Танка говорить по-своему звучали так, как будто в душной комнате среди однообразного бормотания раздался вдруг нормальный, ясный человеческий голос. Осталось только разобрать – что же он говорит.
Задолго до того, как он стал начальником, выше которого только Родина и ЦК, Танк уже пробовал говорить по-своему. Есть ощущение, что рифмы всегда его сковывали, и по мере своего развития он пользуется ими все реже и, кажется, обращается к ним в основном по каким-то официальным поводам: чтобы не возникало сомнения в его политической - и поэтичной лояльности. Листая собрание сочинений, в определенный момент замечаешь: рифмованное, традиционное у Танка в основном все же устарело, а вот там, где он чувствовал себя свободным от навязанной ему формы, Танк и теперь читается, и через столетие будет - ибо имел что сказать.
На примере ныне забытого стихотворения «Жетон» 1955 года хорошо видно, как мучительно искал он свой языковой стиль, свои интонации. Идея и содержание этого стихотворения к 10-летию Победы не очень интересны – здесь важны только голос и композиция.
«Из нержавеющего сплава этот был жетон отлит,
Номер семь миллионов триста сорок пять.
Я нашел его на поле, где шумит, красуется рожь,
Где вражеские солдаты сном бесславным спят»
Очень неплохо как для советского поэта, который пишет к памятной дате. Нержавеющий сплав - и рожь. И из этого конфликта материи возникает вещество для стихотворения. Но и это еще не все: четыре строки, а как чутко сразу расставлены все акценты - чтобы не мешали потом свободной рефлексии. Каким еще сном могут спать вражеские солдаты - только бесславным. А дальше контраст раскрывается, красиво и спокойно:
"Я его от песка очистил. Кем ты был, убитый враг?
Я хотел бы знак твой родным отправить.
Да не знаю, как зовешься, где семья и где твой город,
Номер семь миллионов триста сорок пять"
Хорошо написано. Многие поздние, знаковые стихи Танка будут строиться потом на подобных контрастах. Мысль, движение, цифры номера — как символ коллективной анонимности войны и банальности зла. «Город» — «враг»: чувствуется, как работает слух. Позже этот самый стих найдет свое продолжение в коротком верлибре под названием "Trinke Blut " - про Тевтонский меч-кровосос с такой надписью. Там все будет изящно и завершено, будет ясная мысль, одетая в сшитый точно по её мерке образ, и не нужно будет торопливо вымучивать ненужные рифмы. Ведь дальше тот "Жетон" рассыпается в пыль и поэзия в нем исчезает: неизвестно откуда появляются некий генерал фон Шпадель, фамилию которого нужна, чтобы неуклюже срифмовать с ней «гадов», и банда империалистов, которая потоптала Танку всю рожь.
И все же важный шаг к самому себе сделан. Четырьмя годами позже Танк напишет, чувствуя, что как никогда близок к тому, чтобы найти свое:
«Давно я перестал бояться
Непослушных рифм и слов
И разных там законодателей
С ушами и нравом ослов».
Это - еще до конца не осознанный автором, но манифест. Пока еще рифмованный. Обещание прихода нового Танка, который боится только одного: «Чтобы стихотворение не было слепым, глухим...». И чтобы жизнь стихотворения не молчала, как "море на снимке фоторепортера". Через тридцать лет Танк, словно вскользь, заметит, что пошел правильной дорогой.
«Когда-то хватало мне ямбов, хореев,
Отмеренных, строгих строк.
А сейчас я пишу в ритме своего аритмического сердца».
Как выясняется, в поэзии аритмия - противоположность анемии. Танковых верлибров — отточенных почти до совершенства, наполненных внутренним гудением, словно ракушки, спрессованных до такого состояния, когда в стихотворении не остается даже ни одного лишнего звука, не говоря уже о лишнем слове — можно набрать себе в коллекцию столько, что рискуешь не удержать все их в памяти.
"Идет слепец, осторожно
Постукивает тросточкой,
Будто боясь,
Чтобы на его стук
Земля не ответила:
«Пожалуйста...»
Это, как говорят, высший пилотаж. А такого у Танка уйма - и это нечасто бывает, чтобы количество не портило качество. Вот же, удивительным образом в отношении Танка эти непоэтичные слова «количество» и "качество" звучат как-то естественно. Может, потому, что поэт Танк любил вещи и вводил их в свои стихотворения спокойно, не боясь смешать «низкое» с «высоким». Ведь даже одна частная тросточка может разговаривать с целой землей. Не знаю, какой Танк был человек, предисловия обычно лгут, но поэт он очень человечный. Мелкие заботы человека не вызывают у него отвращения, просто человеческая природа такая. Прозаическая страховка - от несчастной любви. Обычный календарь - но с указанным в нем главным праздником: Днем первого поцелуя Евы. Аист приходит на рынок в поисках дешевых лягушек. Античные герои - в деревне Пильковщина. Роботы, футбол, лампочки... Тигровые шкуры Руставели в комиссионных магазинах. Контрасты. Мадригал «на грудках и ножках Чилиты (1)»...
Танк - целая вереница нетипичностей. При всей его белорусскости, врастании в эту землю, система распознавания "свой-чужой" для Танка не строилась исключительно на национальном. Стихи свидетельствуют, что Танк весь мир считал своим, приобретений его не чурался — и пользовался в полной мере и из европейской и из мировой культуры, достаточно свободно в них чувствуя себя. По количеству прямых и припрятанных аллюзий он, видимо, абсолютный чемпион в белорусской советской поэзии. Он, очарованный физиками лирик, бывает, заворачивает даже туда, где читателю без справочника не справиться. Кто способен с ходу объяснить, что за "визии (2) Линке» появляются в стихотворении под обманчиво-ленивым названием «Происшествие в самолете»? Линкей (3) подразумевается - или какой-то немец? Надо взглянуть в интернетах. Его поздние стихи пестрят цитатами - тут тебе и любимая им латынь, и французский, и немецкий, и итальянский, и испанский, и греческий, и польский, и разные "языки народов СССР", и даже китайская - в одном из поздних текстов невинное белорусское слово "Ай!" выкрикивается поэтом как замаскированное китайское «люблю». Танк с симпатией пишет о Японии, подсознательно чувствуя близость своей поэтики к традиционной японской - и ничего удивительного нет в том, что под конец жизни он сам начинает писать хокку, да к этому все и шло...
Если ты никому не хочешь горя, должен радоваться, что и тебя забудут - написал он когда-то. Такое нужно писать тушью на шелковых лентах и вешать над дверями своей квартиры, рядом с бумажным фонариком. Жаль, что у белорусов не иероглифическое письмо. Ведь с радостью у них тоже проблемы.
Примечания переводчика:
1 - исп. Chilita - похоже на женск. ум. -ласк. от chile - перец чили. Соответственно, Чилита (chilita) - прозвище женщины, вызывающей ассоциации с острым перцем: смелой, с "горячим" характером
2- Визия (vision), в русской поэтической традиции чаще всего переводится как видение
3 - Линкей (др.-греч.) — персонаж древнегреческой мифологии, единственный из пятидесяти братьев-Эгиптиадов, которого пощадила во время первой брачной ночи жена-Данаида.