Сколько себя помнил, Матвей рисовал обувь. Кеды, кроссовки, сапоги, тапки, туфли. Новые, ношенные, разваливающиеся на части, любые. Карандашами, мелками, тушью, линерами, акварелью… Но особой его любовью были ботинки. Год назад в Амстердаме даже прошла выставка из сорока семи его работ, которая так и называлась «Passie voor laarzen» - страсть к ботинкам.
Вот и сейчас, первое, что он увидел, были высокие и тяжелые черные бутсы со шнуровкой и двумя ремешками повыше. Сбоку на голенище крепился небольшой накладной кожаный карман. К мыскам была приторочена металлическая пластинка с какой-то готической гравировкой... Замятости, трещины, побитости и царапины обуви говорили о том, что она не для понтов, а для постоянной носки. Обувка с историей. Ботинки просто просились на холст. Вот тоже странно: черно-белое Матвей предпочитал рисовать в цвете, а яркие пятна трансформировал в графику. Выверт сознания.
На пару минут художник растроганно приклеился мыслями к предмету обожания, цепко исследуя и запоминая фактуру подошвы, линии голенища, живые мелочи. Затем, наконец-то официант принес кофе с круасаном, Матвей сморгнул и отпустил зрение на свободу. Взгляд пробежался по худеньким, каким-то эльфийским ножкам, резко контрастирующим с грубыми ботинками, по высокой юбке-разлетайке, белоснежной блузе с пышным бантом на тонкой беззащитной шее, а затем его вдруг затянуло в лицо, словно в липовый мед, где он и заглох.
Лицо было невероятным. Изящным, чистым, смиренным и невообразимо прекрасным. Губы со светло-морковной помадой, опущенный в пол взгляд, длинные, пушистые ресницы, иссиня-черные волосы, собранные в тургеневскую шишку… Но больше всего Матвея поразило обилие на щеках радостных веснушек. Он впервые видел такое сочетание: гриву жгучей брюнетки и солнечные брызги от рыженькой.
Матвей заморгал, заморгал, по-детски приоткрыл рот, девушка подняла глаза. И все. Матвей безвозвратно осознал, что он не знает, зачем жил до этого дня. Он улыбнулся, ощутив, что теперь все изменится, все наполнится смыслом и теплотой, что красок в мире много больше, чем он до этого знал. Не соображая, что делает, Матвей поднес к губам чашку, сунул нос чуть не в самую кофейную пену и принялся втягивать в себя запах, раздуваясь все шире и шире. Вскоре его счастье заполнило все кафе, а потом …Матвей заплакал.
Он плакал оттого, что однажды он умрет. Это произойдет вот-вот, уже скоро, лет через шестьдесят. У них с незнакомкой всего лишь чуть больше полвека, чтобы узнать друг друга, насладиться друг другом, познать друг друга, родить и вырастить детей, отпустить их в собственные реальности, совместно возрадоваться выполненному долгу и новой свободе, смотреть слезливые мелодрамы и играть в лото. Столько всего нужно успеть сделать, а времени осталось всего ничего!
Матвей плакал, и слезы капали в ароматный напиток, делая его изысканней и страннее. Незнакомка взглянула не него недоуменно и сострадательно и Матвей снова стал счастлив. Здесь и сейчас. Сегодня, или никогда. Встал и пошел. Ну, давай! Ну же!
Матвей встал, смартфон у девушки рассыпался волшебными колокольчиками и она приняла чей-то звонок, все еще глядя на художника.
– Ой, Олежа, как хорошо, что ты позвонил. Слушай, ты сможешь забрать Макарошку из сада? А то мама просила занести ей курицу, хочет папе бульончик сварить. Ему опять что-то нехорошо, - незнакомка отвела взгляд, подняла его к потолку, а затем капризно нахмурила бровки, - Но потом за мной с Макарошкой приходи! Дед обещал ему кинжал показать. Пусть… Что? Да! Да, олененок. И я тебя!
Матвей бессознательно опустился обратно. Незнакомка сделала последний глоток, бросила на стол купюру и невесомой феей выскользнула из кафе. Так бы, наверное, и улетела, если бы не ботинки.
Опоздал. Осознание накрыло Матвея серой, непроницаемой театральной драпировкой, он посмотрел в свой кофе и липко и тягуче сплюнул в чашку.
Затем в круг зрения попали чьи-то кеды с прилипшими к подошве песчинками и Матвей вновь улыбнулся. Будет еще обувь! Будет!