Если вы читаете мой блог достаточно давно, то, наверное, не могли не заметить, что многие мои публикации (примерно каждая вторая) начинаются со слов «Когда мне было пять», «Когда я пошел в девятый класс», «Когда мне было неполных 12» и т. д. Возникает ощущение, что я только и пишу, что о моем детстве и никак не могу перейти к серьезным, взрослым темам, над которыми на самом деле должны размышлять уважающие себя авторы — к политике там, к насилию, к социальной несправедливости, к разорванным сердцам и к незаметно порабощающим мир машинам. Когда мне было… Как бы, ну сколько можно, хочется сказать, ну давай уже, ты, в строй, за дело!
И, признаться честно, меня самого это ужасно смущает. На днях я собирал новеллы для новой книжки, и поймал себя на том, что потратил основную часть времени вовсе не на выбор самых удачных со стилистической и самых глубоких с философской точки зрения работ, но на отчаянную маскировку от (даже очень невнимательного) читателя этой неизменной формулы в начале первого предложения, упорно перекочевывающей из одного текста в другой, словно беспощадный молоточек подсознания, шарашащий на виду у всех по хрупким клавишам моей / пишущей / машинки. Anyway! Правду не спрячешь. Вы все равно все узнаете. Поэтому, вместо того, чтобы продолжать запихивать в дальний угол кричащую о себе истину, я решил героически взять и выложить все как есть. Почему, скажи, Ващук, ты постоянно пишешь о своем детстве? Да вот почему.
Часто говорят, что все, что у нас есть — это настоящий момент. Будущее, мол, еще не наступило, а прошлое, как бы, уже не существует, и вот этот вот миг — *шум помех, поиск частоты радио «Шансон»* — «…и называется “жизнь”». Или, если использовать более престижный вокабуляр, мы живем здесь и сейчас, mindfullness, дыхание, ом. Но, если теперь задуматься и попытаться подняться еще на один уровень, то выяснится, что там, этажом выше студии «Шансон FM» и йога-класса «На Пролетарке», вообще-то, одни подсобные помещения и пустые офисы под аренду. И что настоящий момент, вообще-то, чисто технически, тоже не существует. Все, что мы наблюдаем, когда «живем здесь и сейчас», в несчастный лещенко-кармический «миг», — это бесконечный распад этого самого здесь и сейчас на три независимых слова, затем на несколько знакомых звуков, и после на множество ничего не значащих закорючек. Все, что существует перед нашим жадным до реальности внутренним взором, — это распад и таяние масла в манной каше. Смешение кофе с молоком. Превращение маффина в пищевой комок. Момент, в который еще не наставшее будущее настает, а к уже не существующему прошлому добавляется еще немного несуществования. Исчезновение. Переключение из позиции «ВКЛ» в позицию «ВЫКЛ». Шлепание тапочек, журчание воды, шум бесцеремонного слива в санузле. Именно он, сына, и называется—
На самом деле, я не собирался делать такой затянутый и хромоного-даосистский пассаж, но, по крайней мере, теперь мне значительно проще перейти к самому важному. Что существует-то, Вань? Если мы, по твоей версии, всего-навсего мерцающие штучки, живущие на расчерченной в клеточку розовой пустоте с пиксельным Фудзи на горизонте, не имеющие ни будущего, ни прошлого, ни теперь уже и настоящего, то что вообще остается (кроме диско и 80-х, из которых ты позаимствовал эту картинку)? Где жизнь?
Eh bien, отвечаю я вам, это тот самый момент, когда.
Когда мне было неполных 5 лет, Советский Союз перестал существовать. Разрушился. Распался, как еще говорят, и что для меня лично добавляет смешной и нелепый референс к скандинавским блэк-металлическим группам, которые распадаются, чтобы сразу же собраться под новым названием, таким же нечитаемым и богохульным как предыдущее, но радикально новым с точки зрения самих участников. Все кончилось! Буквально — работа, одежда, деньги, еда, газ, диктатура, прочее. Я перескакиваю тут с десятилетия на десятилетие и немного смешиваю ключевые исторические события ради остроты персональной драмы, но кто мне запретит, в конце концов.
Факт был в том, что в моей семье было нечего есть. Банки для крупы и макарон с загадочным выпуклым словом «Бакалея», прозрачные и отражающие теплое августовское солнце, садившееся за темные контуры девятиэтажки напротив, стояли неподвижно в кухонном шкафу, отражая мое искаженное лицо и длиннющие протянутые к ним руки с огромными ладошками. Жестяные коробки от сувенирных конфет, где обычно после непродолжительных поисков обнаруживались обычные, будничные магазинные конфеты, вафли или печеньки, были пусты, и их бока резко звякали, вгибаясь и выгибаясь в оставшейся в тот момент незамеченной, но сохраненной на всякий случай моим сознанием аллюзии к щекам голодающих детей, заставляя меня в смущении закрывать шкаф, а маму в соседней комнате со смесью осуждения и сочувствия говорить: «Не лазай по шкафам, все равно ничего нет!».
Ничего не было. Таков был ключевой месседж, таково было положение вещей солнечным вечером в конце лета 1991-го, нежным августом, горячими толевыми крышами. В этот самый момент — я продолжаю скакать между десятилетиями — белоснежный двухмоторный самолет миссии UNICEF с Одри Хепберн на борту совершал посадку в выжженной тропическим солнцем саванне с несколькими полевыми шатрами, несколькими военными джипами, суровыми мужчинами в хаки и множеством чернокожих детей с очень большими головами и очень тонкими руками, чья кожа настолько плотно обтягивала лопатки, что у многих не получалось поднять руку и дотянуться для спускающейся к ним со слепящих африканских небес белой женщины в джинсах и рубашке с закатанными до локтей рукавами, с собранными на затылке волосами и пересекающей языковые и этнические барьеры тонкой улыбкой пересохших губ, подходящей словно ключ к пуленепробиваемой двери будущего, за которую маленький истощенный человечек почти отчаялся попасть.
В этот самый момент, когда она держала за руку скелетообразного сомалийского ребенка, говоря ему что-то, что навсегда останется между ними, щурясь на просеивающееся через ветви баобабов солнце и не обращая внимание на журналистов, в этот самый момент красный кирпич, из которых состоял Советский Союза, отрывался от его кренящейся башни и летел вниз на засыпанную бычками и заросшую озорной осокой дорожку посреди подмосковного двора, где я вместе с моим садиковским приятелем возился в песочнице, каждую секунду переживая глубочайшее потрясение и экзистенциальный кризис, если у меня не получался идеальный кулич или если мой приятель отказывался подарить мне свою маленькую и аккуратную металлическую гоночную машинку, рядом с которой мой нелепый пластмассовый трактор выглядел, даже по моей только начавшей формироваться шкале эстетического удовлетворения, на твердый и безоговорочный ноль.
В этот же самый, все длящийся момент транспортные самолеты U. S. Navy пролетали над башнями-близнецами WTC, готовясь играючи пересечь Атлантику в рамках операции «Provide Hope», везя в своих вместительных утробах большие мешки, штабеля коробок, перевязанные камуфляжной сеткой упаковки с гуманитарной помощью молодым демократиям, как назывались тогда только что появившиеся и еще не успевшие снова погрязнуть в коррупции и культах личности Россию, Казахстан, Киргизию, Туркменистан и прочие республики Советского Союза, выпавшие из его треснувшего чрева. Я отправлял в рот слегка лежалую и, кажется, немного просроченную, — но какая, к черту, разница — шоколадку «Wispa», после чего, еще не начав жевать, но уже всем телом ощутив прилив вышеупомянутой hope, туда же клал жевательного мишку, потом добавлял несколько драже «Skittles» и все это утрамбовывал крупным маршмеллоу, с трудом смыкал и с еще большим трудом размыкал слипшиеся челюсти и, непроизвольно зажмуриваясь, смачивал сахарной слюной твердое, слегка просроченное, но все равно невероятно прекрасное будущее, которое тут же начинало таять и исчезать в моем сумасшедше урчащем желудке, где в тот момент царила почти идеальная пустота.
Молодые демократии, не успев научиться ходить и разговаривать, покрывались трехдневной щетиной авторитаризма, мужчины с грубой кожей и насупленными бровями споро занимали места в не успевших толком проветриться партийных кабинетах, серые фигуры быстро совершали рискованные движения, большие суммы ловко перемещались между счетами, большие массы прозрачного воздуха перемещались из горных регионов на долины, обволакивая так и не проснувшиеся города и поселения только-только развеявшимся было туманом смирения и лояльности, горные вершины вздрагивали, площади морщились, по водам Москвы-реки пробегала короткая рябь, после чего чьи-то волосатые руки защелкивали окно, выходящее на необычно шумную в пятничное утро Тверскую, и чей-то сонный голос недовольно полуспрашивал-полустонал из-под пышного одеяла: «Зайчик, еще рано, чего ты там возишься, давай поспим—».
Когда мне было неполных 17, ничего этого уже не существовало, весь шоколад, поставленный в голодные школьные столовые Москвы и Подмосковья, был давно переварен, переработан и превращен в жир, тут же безжалостно сожженный галопирующим подростковым метаболизмом. Демократии не получилось. Поправившийся сомалийский малыш вырос и стал джихадистом. По закатанной в новый асфальт тропинке через подмосковный двор жаркий ветер мел мелкую пыль полностью исчезнувшего мира. Ничего не существовало.
Et pourtant, когда я расположился за моим столом, шатающимся даже с подложенной под одну ножку моими ленивыми и нежными буржуазными руками сложенную несколько раз бумажку, когда я открыл мой первый, унаследованный от моей, как и весь окружающий мир, распавшейся на элементарные частицы фамилии, лаптоп, зашел в мой первый ЖЖ под смешным и в то же время исполненным фрейдистского значения логином «dedushkin», когда я отрыл приложение «Блокнот» и, устанавливая рутину, которой я продолжаю следовать по сей день, скопировал только что законченный текст, чтобы вставить его в поле жежешного редактора — когда я в сотый раз перечитал написанное, в сотый раз попытавшись (тщетно) убедить себя, что «Когда мне было пять лет» звучит не слишком претенциозно и старчески-мемуарно, и когда, наконец, нажал, безжалостно разделавшись с сомнениями, на невзрачную серую кнопку «Submit», — в этот момент — ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем, но в том, для которого нужно придумать и зарегистрировать название (не содержащее специальных символов и достаточно оригинальное, чтобы не оказаться уже занятым другим пользователем) — в это самый момент я почувствовал, отчетливо и категорически реально: я живу.
И все, что меня окружало, от падающих башен Советского Союза и катящихся по горячему асфальту комочков пыли до штабелей гуманитарной помощи и улыбающейся Одри, мне тут же ответило смешивающимся с уличным шумом шепотом: «И я тоже».