ПОСЛЕДНЯЯ ЗВЕЗДА РАЗРОЗНЕННОЙ ПЛЕЯДЫ
Напольные часы отзвонили десять, когда Петр Андреевич переступил порог домашнего кабинета. Начался новый день в жизни князя Вяземского.
Старый камердинер внес на подносе утреннюю почту и застыл в ожидании. Он ждал привычного вопроса, который задавал ему каждое утро барин. Вот и сегодня, мельком взглянув на кипу принесенных газет, Петр Андреевич спросил:
- Никто ко мне не приезжал, Василий?
- Никто, ваше сиятельство.
- И писем ни от кого нет?
- Ни от кого-с.
- Хорошо, ступай.
Вяземский горько усмехнулся. Он, переживший всех своих друзей, принужден доживать жизнь в полном одиночестве. Бывший товарищ министра народного просвещения, действительный тайный советник в отставке, кому он может понадобиться!
Предан забвению и поэт Вяземский. В представлении читателей он остался в том далеком прошлом, когда жили и творили Пушкин, Боратынский, Языков, Жуковский.
Портреты давно умерших друзей, казалось, смотрели на него с молчаливым укором.
Вяземский встал, подошел к окну. Невский проспект жил своей обычной шумной жизнью. Спешили по своим делам люди, куда-то мчались экипажи. И никому, решительно никому не было никакого дела до одинокого старого поэта, смотревшего на стремительный поток жизни из окна своего кабинета.
Вяземский подошел к столу, сел в кресло. Следовало приступать к работе. Петр Иванович Бартенев на днях прислал письмо из Москвы с просьбой прислать воспоминания для «Русского архива». Требовали завершения стихи, начатые несколько дней назад. Они начинались строками:
Последние я доживаю дни,
На их закат смотрю я без печали,
Все, что могли сказать, они сказали,
И дали все, что могут дать они.
Ждать нового от них мне невозможно,
А старое все знаю наизусть:
Знакомы мне и радость их, и грусть,
И все, что в них действительно и ложно…
Вяземский отложил листок с незавершенным стихотворением в сторону, развернул принесенные камердинером газеты, равнодушно перелистал одну, другую. Обзор литературы он просмотрел без всякого интереса. Новую литературу он не любил и не понимал. Старому поэту казалось, что с гибелью Пушкина и Лермонтова, со смертью Гоголя ее развитие остановилось.
Внимание Петра Андреевича привлек некролог в «Санкт-Петербургских ведомостях». Заключенный в траурную рамку текст извещал о кончине тайного советника, камергера двора его императорского величества Антона Ивановича Лопухина. Фамилия показалась Вяземскому знакомой. Конечно же, он знал этого сановника, начинавшего свою служебную карьеру под его, Вяземского началом. Это было при покойном императоре, который желал, чтобы Вяземский служил непременно по министерству финансов…
Не любил Николай I поэтов, большими вольнодумцами их считал. По его повелению граф Бенкендорф, шеф жандармов, «Литературную газету» закрыл, а редактору ее Дельвигу, который объясняться приехал, закричал: «Тебя, Пушкина и Вяземского я упрячу в Сибирь!» И все это с ведома императора, разумеется. Одного поэта государь Николай Павлович пожаловал оскорбительно низким придворным званием камер-юнкера. Другому, не имевшему ни малейшей склонности к делам финансовым, повелел служить по министерству финансов. …
Сколько же лет прошло, когда под началом Вяземского начинал служить ныне скончавшийся Лопухин? Что-то около сорока. И вот этот человек умер…
«Опять!.. - горестно прошептали бескровные губы старика. - Опять умирает более молодой! Когда же, наконец, наступит мой черед?»
Петр Андреевич прикрыл усталые глаза. Снова проведенная ночь была бессонной. Ему не удалось забыться сном хотя бы на полчаса.
Газета выскользнула из ослабевших пальцев и упала на стол. Откинув голову на спинку кресла, Вяземский задремал.
* * *
Некролог в «Санкт-Петербургских ведомостях» извещал о кончине члена Государственного совета, сенатора, обер-шенка двора его величества, действительного тайного советника князя Петра Андреевича Вяземского. А сам он, одетый в придворный мундир, лежал в открытом гробу.
«Как странно, - подумал Вяземский, - я вижу свои собственные похороны!»
Горели свечи, хотя и был день. Гроб окружали люди с печальными лицами. Отдать дань уважения памяти покойного приехали придворные, сановники, генералы военные и статские. Среди них не было только литераторов: поэт и критик Вяземский умер значительно раньше, чем критик и член Государственного совета.
- Позвольте, господа, - сиплый голос нарушил повисшее в зале траурное молчание, и к гробу протиснулся невысокий обрюзглый человек в шитом мундире. Это был Фаддей Булгарин - известный в свое время журналист, романист, критик, злейший литературный противник Вяземского.
- Верить ли глазам своим, милостивые государи? - продолжал все тем же сиплым голосом Булгарин. - Увы, зрение не обманывает меня. Князь Петр Андреевич Вяземский скончался! Яркая звезда, светившая столько лет на небосклоне нашей поэзии, закатилась! Кто по силе таланта, по живости стиха из теперешних наших поэтов может сравниться с ним? Никто!
«Кто дал право этому продажному писаке говорить от имени литераторов России? - с гневом подумал Вяземский. - А его слушают… и ему верят!
- Для меня эта кончина, - Булгарин вытащил платок и принялся вытирать совершенно сухие глаза, - тем более тяжела, что на протяжении стольких лет я имел бесценное счастье быть близким другом князя Петра Андреевича. Мне посвящал он свои стихи, со мной делился новыми замыслами.
«Какая чудовищная ложь! - мысленно закричал Вяземский. - Если я что-нибудь и посвящал тебе, так это эпиграммы. Я всегда гордился тем, что дал тебе прозвище Фиглярин. Его употреблял потом в своих эпиграммах и Пушкин».
- Скоро придет и моя очередь покинуть этот мир, - сипел Булгарин. - Я бы не хотел, чтобы подробности нашей дружбы ушли бы со мной в могилу. Скоро я издам свои воспоминания, в которых подробно расскажу о незабвенном моем друге. Вечная тебе память, дорогой князь Петр Андреевич!
Булгарин нагулся на гробом, намеревась коснуться своими мокрыми обвислыми губам лба Вяземского. Сделав нечеловеческое усилие, Петр Андреевич приподнялся в гробу. Размахнувшись, он ударил Булгарина по сытому, лоснящемуся жиром лицу. Но тот вдруг превратился в большую серую крысу и с омерзительным визгом юркнул куда-то в угол.
«Боже мой, что это за кошмар!» - с тоской подумал Вяземский… и проснулся.
«Какое счастье, что Булгарин умер раньше меня! - мысленно произнес он, вытирая со лба холодный пот. - После моей смерти он уже не выступит со своими лживыми воспоминаниями, как делал уже не один раз после смерти известных писателей!..»
* * *
Отдаленный звон колокольчика у входной двери заставил Петра Андреевича вздрогнуть.
«Кто бы это мог быть? Что же медлит Василий? Отчего не идет открывать?»
Но вот в прихожей послышались шаркающие шаги - престарелый камердинер, тоже успевший задремать, спешил на звонок. Слышно было, как он отпирает дверь. Затем в передней раздались голоса: глухой, старческий - Василия и молодой, звонкий - незнакомый. Их сменили шаги - камердинер провел гостя в приемную. Сказав ему: «Соблаговолите подождать здесь», Василий вошел в кабинет.
- Господин Перелешин просит ваше сиятельство принять его.
Вяземский взял с подноса, который держал Василий, визитную карточку. «Александр Владимирович Перелешин», - прочитал он задумчиво. Фамилия была ему совершенно незнакома. Но это был живой человек, который мог наконец нарушить его тягостное одиночество.
- Что же ты стоишь? - сердито сказал Петр Андреевич камердинеру. - Проси.
В кабинет робко вошел молодой человек лет восемнадцати. Одет он был со вкусом, но чуточку старомодно, как обычно одеваются в провинции, где мода на несколько лет отстает от петербургской.
- Прошу садиться, - произнес Вяземский, ответив на поклон юноши. - Вы, верно, недавно в столице?
- Да, ваше сиятельство. Я из Тверской губернии. Там у моего деда имение. Вот-с письмо деда вашему сиятельству.
- Зовите меня Петр Андреевич, - попросил Вяземский, беря конверт и распечатывая его.
Письмо было написано старческой рукой на пожелтевшей плотной бумаге, от которой пахло трубочным табаком - популярным некогда «Жуковым», лет двадцать назад почти вышедшем из обихода, когда любители курения с трубок начали переходить на папиросы. Почувствовав этот давно забытый запах, Вяземский невольно улыбнулся, точно встретил доброго старого знакомого.
«Ваше Сиятельство,
Милостивый Государь
Князь Петр Андреевич!
Хотя бурный поток времени унес вдаль дни и моей молодости и фортуна поставила Ваше Сиятельство на слишком высокий, сравнительно с простыми смертными, пьедестал славы и почестей, все же беру на себя смелость обратиться к Вам. Льщу себя надеждою (быть может, тщетною), что Вы, прочитав сии строки, воскресите в памяти своей один из вечеров июля месяца 1835 года, когда Ваше Сиятельство изволили посетить имение Верхняя Маза друга Вашего генерал-лейтенанта Дениса Васильевича Давыдова-первого. Белорусский гусарский полк, в коем служил я тогда в чине поручика, стоял неподалеку, и наши офицеры часто бывали в доме партизана-поэта, прославленного героя кампании Двенадцатого года. Там-то я и имел высокую честь быть представленным Вашему Сиятельству. (Вы изволили приехать тогда к другу своему на день его рождения). После ужина Денис Васильевич и Вы читали свои стихи. Разве же смогут сравниться с ними стихи нынешних поэтов! Я до конца дней моих сохраню в памяти подробности того чудного вечера.
Из газет мы знаем, что Вы изволили недавно воротиться из дальних странствований. Имею счастие поздравить Ваше Сиятельство с возвращением к родным пенатам. Стократ благословен тот, кто в чужих краях не забывает свое отечество и помнит пословицу: в гостях хорошо, а дома лучше.
Это письмо должен передать Вам внук мой Александр, который, окончив курс в губернской гимназии, едет в Петербург. Не осмеливаюсь утруждать Внимание Ваше объяснением его дела, ибо он сам сумеет гораздо лучше изложить суть оного. Признаюсь, мне крайне неловко беспокоить выдающегося поэта России, но я не знаю в столице иного человека, к коему можно было бы обратиться с подобною просьбою, и смею надеяться, что Вы простите меня.
Примите уверение в непритворном чувстве глубочайшего уважения и совершенной преданности, с коим имею честь быть, милостивый государь,
Вашего Сиятельства
всепокорнейший слуга
Михаил Перелешин».
- Ваш дед пишет, что у вас ко мне есть просьба. В чем же она состоит? Не стесняйтесь, говорите. Видимо, вы хотите устроиться на службу?
- Нет, Петр Андреевич. Просьба моя иного рода, - молодой человек смутился и покраснел. - Дело в том, что я пишу стихи…
- Стихи? - переспросил Вяземский оживленно. - Его глаза под стеклами очков живо заблестели. - Продолжайте, что же вы замолчали?
- Признаюсь, я с детства влюблен в поэзию. И давно уже пробую сочинять стихи сам. Так хотелось бы показать их кому-нибудь, кто определил бы, стоит ли мне продолжать писать или нет.
Ваши стихи занимают почетное место в нашей домашней библиотеке. И я, собираясь в Петербург, упросил деда написать вам это письмо. Признаюсь, мне бы очень...
Я понимаю, вы, вероятно, очень заняты…
- Прошу прощения, стихи у вас с собой?
- Да, вот они, юноша вытащил из кармана сюртука тетрадь в кожаном переплете. - Когда позволите прийти за ответом?
- За ответом? - Вяземский задумался. Ему не хотелось,чтобы этот неожиданный посетитель так же неожиданно исчез. - А вы не возражаете, если я посмотрю ваши стихи сейчас?
Не дожидаясь ответа, он раскрыл тетрадь и углубился в чтение. За свою долгую жизнь Вяземскому довелось прочитать много стихов - и известных авторов, и давно уже заслуживших внимание читателей, и еще только отыскивающих свою тропинку на волшебную гору Парнас. Стихи Перелешина были в основном подражательными
- в духе Пушкина, Баратынского и его, Вяземского.
В то время как старый поэт читал стихи, молодой робко осматривался по сторонам. Здесь, в тихом просторном кабинете, все, казалось дышало поэзией. И книги в застекленных шкафах, выстроившихся в ряд вдоль стен - большое место в них занимали стихи. И портреты на стенах - Пушкина, Жуковского, Грибоедова, Дениса Давыдова, Языкова, Баратынского - некоторые с дарственными надписями. Подумать только - со всеми этими поэтами дружил человек, сидевший сейчас по другую сторону письменного стола. Он был лучшим другом Пушкина, близким родственником Карамзина. Баратынский в своем стихотворном послании назвал его «звездой разрозненной плеяды». Здесь, в этом кабинете, за этим столом он пишет воспоминания о своих друзьях.
И конечно же, он пишет и стихи - не может быть, чтобы поэт, имеющий такой талант, вдруг перестал бы совсем их писать.
Перелешин все еще осматривал кабинет, а Вяземский, прикрыв уставшие глаза, размышлял. Этот старомодно одетый юноша чем-то располагал к себе. А стихи его… Конечно, они представляли собой не Бог весть что, но местами все же чувствовалось дарование. К тому же юноша обратился к нему, к Вяземскому, к котрому уже давно никто ни за чем не обращался. Ответ, что ждет начинающий поэт, не должен его обидеть.
- Вот что я вам скажу, Александр Владимирович, - медленно произнес Вяземский, закрывая тетрадь. -
Я рад встрече с истинным ценителем поэзии. Вы способны чувствовать ее. Поверьте, это дано далеко не каждому.
Стоит лм вам продолжать писать стихи? Я думаю, что стоит. Но не торопитесь печатать их. Послушайте добрый совет. Мнение об авторе у читателей складывается по первым напечатанным его произведениям. Потом очень трудно изменить уже устоявшееся суждение. А вы со временем напишете лучше - в этом я не сомневаюсь.
- Если вы напишете что-нибудь новое, - продолжал он, не давая возможности Перелешину что-нибудь сказать, - приходите ко мне без всякого стеснения. Я всегда буду рад вас видеть. И вообще, почаще бывайте у меня, если только вам интересно общество столь древнего старика.
- Даже не знаю, как благодарить вас, - взволнованно произнес Перелешин. - Это такая честь для меня…
Слов нет, чтобы выразить вам мою признательность.
Проводив юношу, Вяземский несколько минут сидел неподвижно. Вот и состоялся долгожданный визит, нарушивший, наконец, тягостное одиночество. Почувствовав знакомое волнение - предвестие вдохновения, Вяземский достал листок с незавершенными стихами и перечитал их
Сколько раз приходило к Вяземскому вдохновение! И рождались стихи - задумчивые элегии, веселые куплеты, острые сатиры, убийственные эпиграммы. Но все они остались в прошлом. Теперь его единственный удел - воспоминания. И стихи, посвященные им.
Петр Андреевич поднялся из-за стола и прошелся по кабинету, чувствуя, как стихотворный размер все более овладевает умом. И уловив первые слова, старый поэт направился к столу. На бумагу легли неровные строки:
Из книги жизни временем сурово
Все лучшие повыдраны листы,
Разрозненных уж не отыщешь ты
И не вплетешь их в книгу жизни снова.
Не поздно ли уж зачитался я?
Кругом меня и сумрак, и молчанье.
«Еще одно, последнее сказанье
И летопись окончена моя».
Часы в кабинете медленно пробили двенадцать.
-------
Алексей Корнеев
1973