Художница: Дария Киселёвская.
Не то чтобы было жарко тогда; стояла просто тёплая погода. Глубокое голубое небо окружало нас, словно купол, словно стеклянный шар: потряси – пойдёт снег. Так и мы трясли вездесущие берёзы, желая уронить все серёжки. Толку было мало. Ещё одна попытка разбогатеть не принесла плодов.
- А какая всё-таки красота! – с восхищением, но не громко сказал я – вот сейчас яблони особенно красивые.
- Ты, Дима, дурак что ли – как бы в смешной манере ответил мне Леонид – ты мне мозги то не пудри своими этими… – он не закончил предложение, т.к. не знал, как его закончить.
Лес был узок и однообразен, оттого особенно красив. Берёзы были везде, они были до жути похожи; мы и потрясли одну от злости. Честно сказать, не за серёжками мы охотились.
- Ты почему такой угрюмый, дружище? – с улыбкой глядя ввысь, на верхушки деревьев, спрашивал я – понять не могу, зачем быть таким серьёзным; а главное тебе то, скажи, зачем?
- А тебе таким тупым быть зачем? – встав и резко обернувшись на меня, не без раздражения ответил он – ты че делаешь, а? Мы сюда зачем пришли? Либо успокойся, либо помогай; я тут вообще ничего не разберу, ещё и ты ходишь, как не знаю кто… - он вечно ничего не знал, что, впрочем, было легко объяснить.
Я не обижался на своего друга. В такой прекрасный день мне было не до обид.
Свежее солнце прорывалось сквозь ветви деревьев подобно молодому человеку, только-только кончившему университет и вышедшему на работу по специальности. Зелёная сочная трава представлялась мне деревенским парнем – кровь с молоком – свежим и задорным, ещё не знающим настоящей печали, не знающим жизни, как она есть. Будто ещё предстояло ему уехать из родного села учиться в город и стать там растоптанным, сгнившим, потускневшим. Я смотрел на неё и видел Лёню: молодого коренастого парня, с которым я познакомился на первом курсе в речном училище. Он был весел, болтлив, а главное чист, чист как та берёза! Но нет, не вздумайте представить себе берёзу близ вашего серого многоэтажного муравейника; нет! это не та берёза.
Он был молоденьким и ещё не вросшим крепко в землю деревцем. Таким, какое не станет рубить мужик на дрова, но какое всякий дурак пройдет мимо, да и пнёт; оно бы и покосилось, но не сломалось. Пускай отклонение было бы небольшим, но всё же значимым. Возьмём ещё во внимание, что дураков много; видя и без того наклонившийся ствол, с чистой душой его бы продолжили пинать, да с большей силой. Ведь оно же и так подкошено.
- Смотри, похожа или нет? – он кивнул подбородком в экран своего телефона.
- Не знаю, тебе известнее, ты на них с детства смотришь – равнодушно ответил я.
- Может и смотрю, - как-то разгорячено ответил Леонид – ты меня теперь всю жизнь будешь деревенским звать? Ты вот реально, лучше не надо… – а после он добавил – да и что я тут перед тобой… Я село своё люблю, село хорошее. И щас бы там жил, чтоб рожи твоей ехидной не видеть – он на мгновение задумался, но, чтобы не показать неуверенности в своих словах, быстро продолжил говорить – помогай!
Я часто думал о том, смог бы он вернуться в деревню или нет. Вряд ли. Почему, по-вашему, животных, спасённых от гибели путём переселения из дикой природы в приют, не выпускают обратно на волю, когда прорезались «первые зубы» или животное восстановилось? Тигр, привыкший к толстому кролю на блюдечке каждое утро, не особо и хочет уходить из дома; видели ли вы когда-нибудь, как их оттуда гонят? Это хищник, сохранивший силу физическую, но навсегда потерявший возможность стать тем, кем являются его вольные сородичи. Изменился его вид, но не в научном смысле слова. У него теперь другие повадки, но главное – другие потребности. Он, может быть, и прожил бы без еженедельного вычёсывания шерсти, но всё-таки, уходя из приюта, он отлично понимает, что в четверг, в 12 часов 30 минут по Владивостоку, ему безумно захочется почистить шёрстку, но вместо щётки будет только влажная тёмно-коричневая кора дерева, а это уже не то удовольствие.
- Много ты понимаешь, – затянул он, будто с обидой – говоришь, не хочу я в деревню, а я хочу! Вот сижу, бывает, я в этой коробке и думаю: «Вот сейчас бы на просто-оры, понимаешь, погулять по вечернему по-олю, побухтеть с пацанами о всём вот этом» – мечтательно говорил Леонид – это тебе не твоя духота! Там всё другое. Нет суеты, воздух чистый – красота! И люди не то, что у вас.
Мы долго ходили по лесу. Лёня ругался, злился, а я безучастно наслаждался природой. В чём-то он действительно прав: в городе нет такой красоты, такого размаха. Но в конце концов и мне надоело блуждать, я решил всё-таки ему помочь и попросил дать взглянуть на фото.
- Дундук! – вскрикнул я – где ты ищешь! Видно же, что столбы рядом; в какую глубь ты меня завёл!
- Ты сам дундук! – уже и он, не стесняясь, стал кричать – раньше-то что не сказал? Сразу видно – городской! Щас мы быстро сориентируемся… Учись, пока я жив.
Лёня многозначительно посмотрел вокруг, плюнул на палец, поднял его и сказал: «Ага…» – повёл меня куда-то вправо. Ветки бойко хрустели под ногами, я хотел поскорее закончить начатое. Вдруг мне в лицо попала паутина, я стал брезгливо отмахиваться и ругаться: «Ха-ха, посмотрите на него: паутины испугался!» – засмеялся Леонид.
Наконец деревья стали реже, среди них замелькали деревянные столбы. Мы вышли к ним и увидели распаханное поле, за которым вырастала деревня низеньких бревенчатых домов.
- Ого, а как ты так научился?! – я был поражен Лёниной способностью ориентироваться.
- Даа… в фильме видел одном.
А между тем вечерело. Мы рылись под деревьями, но ничего не могли найти. Интернета не было, возможности свериться с картой тоже. Местность казалась похожей, и мы продолжали.
Вдруг чей-то голос раздался у нас за спинами: «Молодые люди, вы тут чем занимаетесь?» – обернувшись, я увидел двух полных полицейских. По спине пробежал холодок; лишь брови дрогнули, остальное осталось в моей власти. Леонид выпученными глазами глядел на обоих законников. Позади них я заметил совсем не выделяющуюся машину: ничем не помеченный УАЗик, в котором сквозь слабенькую облезлую тонировку лучами заката просвечивалась ещё одна фигура. Я сразу понял, в чём дело.
- Молодой человек – полицейский обращался к Лёне – дайте-ка посмотреть ваш рюкзачок.
- Да вот, нате – он, не смотря на мои жесты, смело всунул в руки второго свою сумку, шепнув мне – там же ничего нет.
- Погодка сегодня - шик – заговорил ехидно улыбающийся офицер – грибники?
Леонид простодушно начал что-то рассказывать, пока я шастал по карманам в поисках телефона, чтобы заснять на видео обыск или включить диктофон; его нигде не было: «Дома оставил…» - со страхом подумал я. Разговорчивого полицейского знаком позвал его коллега.
- Оп-пачки – разговорчивый начал давно заученный диалог – так вот по какие грибочки мы тут ходим; небось, кушать стало нечего, пошли за новыми: голод, так сказать, утолить, а? – он, смеясь, достал из рюкзака пакетик с белым порошком; лицо его выражало не только предвкушение хороших денег, но и довольство собственной аллегорией.
- Чё?! Это не наше! Вы чего! – заговорил удивленный Леонид, с силой выдернувший свою сумку из рук бывшего приятного собеседника.
- Да вы тут абонементом на пару лет в северный заповедник обеспечены, господа грибнички!
Влажными ладонями я медленно закинул волосы назад, почесав затылок. Лёня удивлённо пытался оправдываться, пока его, как олуха, раскачивали шаблонными фразами. Мои глаза залились злобой на этого простофилю. Почему он пошёл сюда? Почему непременно происходит так? Всегда и со всеми! Овца, всю жизнь просидевшая за забором, стремглав бросается в открытые ворота, даже не подозревая, что за ними обрыв! Она и не подумает посмотреть вниз: «К чему это? Всё враки!». Всю жизнь она слушает рассказы о прекрасной жизни за преградой, блея и колотясь об стены рогами; на фоне такого табличка «Опасно! Не выходить» принимается как глупое предостережение. Сколько овец загубили такие заборы…
Тогда на мысли времени не было. Я резким движением выхватил рюкзак из рук остолбеневшего парня, кинул в лицо пухлому оборотню в погонах и, дёрнув за ворот Лёню, бросился бежать в чащу леса. Сердце стучало, маты полицейских подпинывали. Леонид не отставал, всхлипывая и подвывая голосом подранка.
Вся жизнь проносилась перед глазами: беззаботное чистое детство – грязь под ногами в лесу. Я становился себе противнее с каждым стуком сердца, с каждым хрипом в горле. Моё первое «Просто попробую» и заливистый смех того, кто знал. На меня обрушилось его пророчество, которое я воспринимал как наказы родителей. Было жалко их. Мне вспоминались мамины заботы обо мне, папины мудрые слова. «Как я мог любоваться этой святой природой, во время такого низкого занятия…» – с досадой думалось мне.
Я услышал падение преследователя; угрозы удалялись. Оторвались. Без сил тащились мы неизвестно куда из лесу, стараясь выйти к деревне с другого бока: «Вот сейчас переночуем у кого-нибудь… – говорил Лёня, пытаясь отдышаться – сейчас увидишь какие здесь люди!» – уехать уже было нельзя.
Пламя заката превратилось в пепел ночи. Маленькими стекляшками разбитой маминой вазы виновато блестели звёзды. Мы вышли к деревне. Я видел, как разжигают мангал, выносят стол с потёртой скатертью, на которой, наверное, были разноцветные цветочки. Включилась музыка, перебившая говор уже подвыпивших людей. Повсюду залаяли собаки. Вероятно, им не понравилась громкая музыка. Они заливались во все голоса. Мне особенно слышались их привизгивания: я находил в них вой моего друга, бегущего по лесу от преследования. Замолкли невидимые в темноте птицы на проводах. Во мраке бревенчатые домики отличались друг от друга разве что спутниковыми антеннами. В деревне жизнь кипела.
Бывая в деревне у бабушки, я недоумевал: почему здешние люди не восхищаются природой, просторами, не наслаждаются тишиной, подобно приезжим. Я часто видел на центральной площади детей, играющих в телефоны; наши соседи целыми днями громко слушали какую-то ужасную музыку из динамиков старого отечественного автомобиля. Жизнь в деревне представляется мне совсем другой. Наверное, так происходит оттого, что люди постоянно стремятся оказаться там, где их нет: деревенские мечтают попасть в город, пытаясь казаться себе не отстающими от него во всех планах; городские желают в город больше, изо всех сил стараясь выглядеть столичными жителями; а в столицах люди вовсе хотят уехать из страны. Всё так перемешалось, что хаос теперь – порядок. Но к чему это приводит? Куда заводят человека мечты о сказочных далях?
Гулянку мы обошли стороной и направились к тихому запущенному домишке, где, вероятно, жили какие-нибудь добрые старички. Я только поднял руку, чтобы постучаться, но Леонид оттолкнул меня, попросив оставить это дело ему, мол: «Тебе не понять особого уклада русской души и вообще всей этой… Ну ты понял». Выстукав об дверь какую-то мелодию, он улыбнулся во все зубы и стал ждать. Через пару минут дверь распахнулась; на пороге появилась женщина лет сорока (хотя ей можно было дать все пятьдесят). Она была в одной ночнушке, на которой были разноцветные узоры; бельё было дырявым, но смотрелось эстетично во всей этой атмосфере. Позади, в метре от неё, стоял мужчина: «Муж» – подумал я. Он был слегка озадачен, и глупо нас разглядывал. Приметив, что гости из города, окинул себя быстрым взглядом и наскоро, не без хозяйской гордости, отряхнул свою майку и синие трико, однако красно-жёлто-оранжевые пятна подлежали более качественной чистке. Он хотел было пойти переодеться, но вдруг в нём, видимо, с большей силой заиграла самодостаточность: он посчитал недостойным поступком оставить даму сердца с двумя неизвестными; взгляд его и поза приняли более суровый вид.
- Кто такие? – раздраженно спросила женщина, будто ожидая увидеть здесь кого-то другого – че надо?
- Здравствуйте, мы тут попали в ситуацию, – вежливо начал Лёня, желая продемонстрировать мне всю красоту людей русской глубинки – не могли бы вы предоставить нам ночлег?
- Ночлег? А ещё те чего? Шлындают тут, наркоманы, понаприехали, а ну пшли отсюда! Каждую неделю новые! – начала женщина, ухватившись за метлу, стоявшую рядом.
Я понял, что так мы останемся ночевать на улице. Найдя в заднем кармане брюк деньги, которые должны были уйти на такси, я подошёл и без слов протянул их хозяйке. Муж приоткрыл рот, желая сказать что-то одобрительное, но жена его опередила: «Другое дело!»
О, дорогой читатель, не подумай, что я хочу очернить какой-то определённый слой общества! Я лишь рассказываю тебе свою историю, а выводы предстоит делать тебе. Даже если я где-то приврал, то вспомни слова Разумихина: «Соврёшь – до правды дойдешь!» И ведь действительно, дойти можно, если не искать везде пасквили!
Зайдя в дом, я сразу увидел кухню; был, как полагается, красный угол с образами; на столе стояла почти допитая бутылка водки, увидев которую, женщина сказала мужу:
- Будь другом, сходи за пузыриком.
- А эти че, они пусть и сходют – говорил недовольный мужчина.
- Эти-то не нашинские, бадла! – прикрикнула хозяйка таким голосом, каким кричат на больно непонятливых детей при случаях довольно простых для их понимания, но в которых они стыдливо путаются – давай-давай, сделай доброе дело.
Нас провели в комнату со старыми выцветшими обоями, часть которых бессовестно халявила под ковром, придававшим этому месту особый уют. Стояли две уже застеленные кровати, вероятно, для самих жильцов, уступивших койко-место путникам, попавшим в беду. «Ну, гости-дорогие, рас-спологайтесь!» - сказала она, на мгновение фальшиво улыбнувшись, а после исчезнув за дверью.
Пару минут мы сидели молча. Лёня выглядел потерянно.
- Ну что? – решил заговорить я.
- Да ниче… – ответил он и замолчал ещё на минуту, а после начал – чё ж это такое, а? Меня, конечно, с детства учили, что мусора – козлы, но чтобы так… И чего ты меня бежать дёрнул, надо было им втащить за такие дела хорошенько… – удивлённо смотря в пол, говорил Лёня.
- Да ты совсем что ли?! – разозлился я – ты реально дундук! Ты действительно не имеешь никакого представления о том, что творится вокруг! Ты меня уговаривал обдолбаться вместе зачем? Зачем ты мне рассказывал про то, как ты в лесу хорошо ориентируешься? Про свои зарницы и походы… Завёл нас в какую-то чащу со своим «спортивным интересом». А когда нас крепить стали, ты чё ушами хлопал? Зачем ты сумку отдал? Присели тебе на уши, а ты рад; баран!
- Ну я че ж знал…– начал он виновато оправдываться.
- А раз не знал, то чё лез! И щас тоже: русская душа, глубинка… – тут я начал вполголоса – А чем они в итоге лучше городского безнравственного сухаря? Ты мне затирал о том, как здесь классно и круто, а теперь оглянись! Вернулся бы ты сюда? Тут негде купить жижи для твоей хрени электрической – я хотел было её достать, но понял, что «хрень» была утеряна вместе с рюкзаком – Не посмотреть здесь видосов твоих тупых! Тут связи то нет, про интернет молчу… Будешь что ли как раньше? С пацанами на речку бегать? Вот и думай: много ли в тебе самом деревни осталось. А можешь даже не думать, я тебе так скажу: вот что осталось – я показал на ковёр на стене – ностальгия! – раздалась почти вежливая просьба быть тише от хозяев; я замолчал.
Мы оба молчали. Я не винил его ни в чём. Я понимал, что для него это было как для меня когда-то тригонометрия: сложно и неожиданно. И ведь зверь, выращенный в приюте, не выбирал своей жизни; овца не виновата в стенах вокруг. Его лицо выражало глубокую тоску и задумчивость. Я посмотрел на него, и мне стало тошно от себя: я, сам того не ведая, стал тем дураком, пнувшим берёзу. Пускай я был не первым, пускай не последним, но я был его другом. Мне стало больно видеть его растоптанный этой жизнью, сгнившим от бесконечного количества соблазнов, потускневшим не только от моих слов, но и от разочарования в себе. Я хлопнул его по плечу и сказал: «А знаешь, брат, черт с ним со всем, зато какая история вышла! Завтра ещё раз попробуем…».