История и логика. История имеет временной (темпоральный) характер, а логика имеет вневременной (условно, вечный) характер. История случайна, ее события случаются, бывают иногда. Логика не случайна, в ней имеют место значения, которые есть, действуют, функционируют всегда. В истории события времени следуют друг за другом, в логике же они следуют друг из друга, выводятся. Поэтому временная последовательность носит реальный характер, а логическая последовательность – необходимый характер.
Можно ли тогда говорить о логике истории и истории логики? Можно, потому что можно говорить о чем угодно. Другое дело, говорить осмысленно. Осмысленно (символически, метафорически) говорить о логике истории можно, если иметь в виду диалектическую логику истории. Об истории же логики можно говорить как осмысленно, имея в виду то, что это история как и сама логика имеет диалектический характер, так и значительно, но в таком случае (значении) она будет иметь исторический, буквальный характер.
Если мы говорим о логике истории, то мы уже начинаем заниматься диалектикой, то есть, исследуем, выясняем, при каких условиях возможно взаимное проникновение логики и истории. В каком смысле логика становится историей, а история – логикой, оставаясь собой. Диалектика определяет какой характер носит связь между логикой и историей, является она живой или мертвой, механической.
Важно понять, есть ли в логике временное, историческое измерение. И соответственно не менее важно понять, есть ли в истории логическое измерение. Смысл в азу можно сказать, что история измеряется числом. Результатом историческое исчисления, то есть, исчисления дат истории как ее фактов является историческая статистика. Она поддается счету. Поэтому в ней есть некоторая математическая закономерность. Другое дело измеряется ли история смыслом, то есть, есть ли смысл, а не только значение в истории, в ее событиях? Это спорный вопрос. Бесспорно, что история описывает не только исторические события и их последовательность в истории, то, как они следуют друг за другом, но и пытается объяснить какое значение они имеют друг для друга и для самой истории в целом и в этом качестве для человека, в жизни которого случаются.
Вот то, как человек осознает значение исторических событий, следующих во времени, осмысливает их, является ли задачей историка, однозначно сказать трудно. Этим может заняться философ, чьим предметом как раз является смысл, а не значение, того, что было, есть и будет. Философ, а не историк, занимается диалектической логикой, то есть, такой логикой, которая находит в следовании событий друг из друга, их выведении не числовое, формальное значение, а содержательный смысл.
Человек и Бог. Говорят, что человек есть образ и подобие Бога. Что имеют в виду люди, когда так говорят? Серьезно подумав, можно сказать, что Человек есть образ Бога в том смысле, что образом Бога как Духа является человеческая душа. Она есть печать Божественного духа на человеческом теле, то есть, представление Бога в лице человека. И как такое представление человеческая душа является началом уподобления человека Богу в собственной жизни в качестве уже творческого деятеля. Иначе говоря, человек уподобляется Богу как Творцу, вдохновляясь Им.
Любовь. У кого я не спрашивал, все поголовно утверждают, что любовь – это чувство. Но вот взаимное ли это чувство? Оно бывает и не взаимным, но не по желанию любящего (любящей), а как раз по не желанию тех, кого любят. И потом любовь – это не только чувство, но и мысль, - ведь думают и говорят о том, что называется «интеллектуальной любовью» (“amor intellectualis”), - и действие. Она есть еще и отношение между субъектами, которые думают, чувствуют и поступают каким-либо образом, имея в виду либо себя (себялюбие), либо другого.
Как чувство любовь есть симпатия или сочувствие как влечение к состоянию чувств того, кого любишь. То есть, ее или его чувства тебе не безразличны. Вряд ли, любовь есть безразличие к чувствам другого человека. Тебе не безразлично отношение к себе того, кого любишь. Не безразлично отношение к себе и себя, ведь и к самому себе человек относится как к другому, - просто в случае себялюбия другим является он(а) сам(а). Себялюбие – это позитивное чувство к самому себе.
Но тут не может не возникнуть проблема понимания и признания любви как ответа на любовь иного, другого. Это та же любовь, или иная, не активная, самодеятельная, свободная, полноценная, а лишь пассивная, покорная, не полноценная. И еще: может ли любовь человека к Богу быть полноценной? Или она несовершенная, не настоящая любовь?
На такого рода вопросы можно ответить так: если Бог есть сама любовь, то есть, любовь безграничная и бесконечная, то, естественно, человек в любви пассивен и, в лучшем случае, он может заразиться божественной любовью, стать только частью полноценной божественной любви.
Однако вернемся к ответной человеческой любви. Можно ли заразиться любовью от другого человека? («Все люди болеют своими болезнями и только любовники болеют венерическими болезнями – болезнями Венеры как богини любви»). Можно, но лучше быть причиной ответной любви, чем ее (причины) следствием или последствием. Для любовного заражения требуется сила любви, превосходящая возможности одного человека. То есть, чтобы любовнику вызвать ответную любовь не следует быть самонадеянным, но нужно положиться на силу любви, на силу ее божества. А для этого необходимо уже любить саму любовь, которая есть бог или богиня. Тогда любимая или любимый есть тот человек, в котором любящий (любящая) видит воплощение богини (бога). Таким образом, получается, что бог или богиня, скрываясь за человеческими фигурами, любит сам(у) себя. Любовь любит любовь.
Любовь невозможна без телесной близости как выражения душевной связи. Душа вдохновляется любовью, ее духом – Амуром (Эротом) и Венерой (Афродитой), - и воплощается в любовном занятии – близости тел людей, любящих друг друга.
Любовь тогда любовь, когда близость обостряет чувства, а не притупляет их.
Комментарий на комментарий (или еще раз о системе мысли). Прежде, в предыдущих заметках, я уже заводил речь о мнении Льве Толстого о системе философии. Интересно, что о систематичности в философии думают Фридрих Ницше и его комментатор Лев Шестов. В своей ранней книге «Добро в учении гр. Толстого и Ницше (философия и проповедь)» Шестов пишет в части XI, что «законченность, систематичность – хорошая вещь, если она является сама собой, если противоречия в философской теории не сглаживаются опытной рукой, как это обыкновенно бывает, а оказываются по существу невозможными. Но последний случай – почти немыслим. По крайней мере, до сих пор не было ни одного философа, который не связал бы себя ради синтеза какой-нибудь одной идеей. При таких условиях теория обязывает говорить не то, что видишь и чувствуешь, а то, что не противоречит раз высказанному убеждению. Более того, философ с раз сложившейся теорией перестает видеть и чувствовать все то, что не вмещается в устанавливаемые ею рамки.
В этом отношении Ницше свободнее других, и этим он отчасти обязан афористической форме изложения, принятой им, быть может, и против воли. Он заносил на бумагу мысли и впечатления такими, какими он их испытывал (как и Толстой, - от автора), не сводя их в систему. И читателю, конечно, много полезнее самому исполнить работу синтеза. Придется потрудиться – но зато есть уверенность, что Ницше не урезывал своих мыслей и не придумывал неправды из боязни быть непоследовательным. Если бы логическая непогрешимость теоретиков свидетельствовала об истинности их учений, тогда, конечно, отсутствие системы обличало бы в его философии важный недостаток. Но мы знаем, в чем секрет философской «цельности». Уже одно то обстоятельство, что можно назвать целый ряд теорий, совершенно противоположных одна другой и тем не менее одинаково последовательно построенных, научает нас не слишком дорожить этой стороной философской концепции, более того, даже тяготиться ею» (См. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. – М, 2000. С. 278-279).
Ну, что ж, можно согласиться с Львом Шестовым в том, что система мысли подчиняет своей систематической логике мысль мыслителя. И если ты строишь мысли по порядку, то не можешь не обращать внимания думая одно не связывать это с тем, что подумал прежде. Но то, что мысли следуют друг за другом, еще не означает, что они выводятся одна из другой буквально, только по форме, а не по содержанию. Просто мыслителю следует быть осторожным в демонстрации систематичности своего мышления, полагая такое мышление не своим, но содержательным, вытекающим из природы самих вещей или, хотя бы, из природы самого мышления.
От любви до ненависти один шаг. Обида может превратить, лучше сказать, обратить любовь в ненависть. Только поэтому не следует обижаться, даже если истолковали и приняли, признали твое доброе отношение за фальшивое или злое отношение. Прощение является средством борьбы с ненавистью. Ошибка в суждении может привести к обиде, а обида может подставить любовь, подменив ее ненавистью. Здесь важно вовремя разобраться и не принять ошибку за убеждение. Иначе беды не оберешься. Поэтому необходимо быть осторожным в суждениях, когда имеешь дело с таким неисправимым и подлым существом, как человек.
Мертвая душа. Человек может продолжать жить, а его душа нет. Но как может продолжать жить человек как душевное существо, если его душа уже омертвела? Он может жить, но уже не как душевное, а лишь как телесное существо.
Бессмыслица. Корнем разумной души является смысл. Вырви смысл из души и душа упростится до телесного импульса. Но свято место пусто не бывает. На пустом, свободном от смысла месте появится бессмыслица. Бессмыслица как нечто лишенное смысла не имеет предела. Она беспредельна. Утрата, потеря смысла оборачивается бессмыслицей. Она является результатом душевной смерти чувств и духовной смерти разума. Что же остается? Все то, что было и прежде, только оно мертвое. Бессмысленное состояние есть состояние живой смерти. Единственным избавлением от душевной и духовной смерти в этой жизни может быть физическая, телесная смерть. Живое тело с мертвой душой есть одно безрадостное страдание. Прекращение жизни при таком бессмысленном положении есть единственное благодеяние. Именно о таком положении люди говорят, сами того не понимая, не понимая всей безмерной (адской) меры страдания, что человек «дошел до ручки». Самоубийство – плохое дело, но его можно понять, понять то, почему и зачем человек убил себя, если оно мотивировано бессмыслицей жизни. Самоубийца не может убить самого себя потому, что он уже мертв, когда «поднимает на себя руку».
Что же вызывает к жизни смерть смысла, приводит к утрате смысла? Отчуждение человека от человека, от другого, от самого себя.
Не следует, очертя голову, окунаться в бездну бессмыслицы. Назад нет дороги из пропасти безумия. Бессмыслица есть существо безумия. Вот к чему может привести желание стать по ту сторону добра и зла. Некоторых в это положение ставит сама судьба. Это злая судьба. И «на полном серьезе» ей не до иронии.
Художественное, научное и этическое творчество. Творчество есть модальное занятие по созданию, то есть, воплощению или превращению идеального в материальное. Художественное творчество является занятием художника по идеализации того, что есть. Он пытается переделать действительность так, чтобы она была лучше себя в отображении в его сознании, в его восприятии. Художник, поэт, писатель и т.п. деятели искусства пытаются изобразить реальность в идеальном виде, чтобы она была красивее, прекраснее, чем она является в повседневном, утилитарном виде. Он не использует реальность по прямому, бытовому назначению, но создает ее в первозданном виде, чтобы ей можно было лишь любоваться. Вот эту первозданность, к которой он причастен как творец, художник пытается найти в самой реальности. Но находит не саму реальность в реальности, а ее в своем воображении, чтобы затем выразить реальность средствами самой реальности, представить воображаемую реальность в реальном виде.
Ученый же, в отличие от художника, пытается не создать реальность в своем воображении, но найти, увидеть, объяснить и понять ее такой, какой она не только является его чувству и уму, но есть в самой себе, в реальности. Другими словами, ученый не делает, не создает реальность как артефакт, как произведение, включая и самого себя как эстетический, прекрасный объект идеального созерцания и незаинтересованного любования, он открывает в природном или социальном явлении как следствии причину или закон как сущность явления, природу вещи. То есть, ученый имеет дело не с возможным, как художник, а с реальным в мире.
Не так действует моралист. Он имеет дело не с возможным или реальным в мире, а с необходимым как нормативным в нем. Его интересует не то, что есть, или может быть, но то, что должно быть. Его нет, но оно должно быть и поэтому оно может быть. Что должно быть? Добро, истина, справедливость как то, что согласно с правилом, с нормой. Того, что должно быть, нет. Поэтому его следует создать своим благодеянием, добродетелью.
Значит, в творчестве моралист, как и художник, имеет дело не с тем, что есть в материале мира, а с тем, что есть в его сознании. Вот это сознательное и моралист, и художник пытаются сделать в действительности: моралист как необходимое, должное, доброе, а художник как возможное, лучшее. Это должное, лучшее есть не нечто описательное, но нормативно положенное в виде ценного продукта деятельности.
Следовательно, моральное и художественное действия являются ценностно-рациональными, ибо в качестве цели имеют ценность, ее разумное, размерное, пропорциональное творение. Только ценностью моралиста является моральная ценность добра, а ценностью художника является красота, добротность вещи или самого себя как лица, творца не как полезность, а как идеальность, лучше которой не может быть. На входе творения она возможна как идея, а на выходе совершенна как произведение, хотя бы в фантазии творца, если не в воплощении в материале мира.
Но тем не менее, в действиях, актах творчества художника и моралиста (этика) присутствует и целерациональный момент, ведущий для ученого, как момент соотношения поставленной цели и средства его достижения. Между ними (целью и средством) должно быть единство и согласие, созвучие, гармония, иначе не получится ни должное, ни прекрасное, красивое. Средству, материалу следует быть сообразным цели, идеи. В противном случае выйдет прямо противоположное тому, что было задумано. Именно такого рода противность является причиной творческой неудовлетворенности создателя ценностей. Необходим в такого рода занятиях и момент аффекта, переживания того, что представлено и сделано или является непредставимым и несделанным. К сожалению, идеальный момент произведения не может полностью материализоваться, - на то он и идеальный, трансцендентный материальному моменту.
И в научной деятельности есть ценностный и аффективный моменты. Но они касаются не того, что должно быть или может быть в наилучшем, идеальном виде, а того, что и так есть. Оно есть в явленном, но его не видно. Задачей ученого является выявление неявленного, скрытого, непознанного как познанного. Целью ученого является истина того, что есть, что нельзя скрыть, но можно раскрыть, открыть.
Миру мир. А чему еще мир, не войне же! Война есть не цель, но средство. Мир же, прежде всего, есть цель и только во вторую очередь она есть средство. И все же для гармонии требуется, чтобы средство соответствовало цели. В этом гармоническом смысле мир как цель предполагает мир как сообразное себе средство в виде его же самого – мира. Миру как цели соответствует мир как средство. В этом согласии или гармонии и проявляется их взаимное единство. Но это единство воспринимается идеологами, не всеми, но только лучшими из них, в качестве позиции пацифизма, ибо они являются сторонниками «добра с кулаками». Положительные идеологи утверждают, что настоящее добро есть добро с кулаками, потому что есть борьба, а не, как они говорят, примирение со злом.
Досократики, софисты и Сократ. Кто такой Сократ? Это станет понятно, если присмотреться к тому, как он относился к тем мыслителям, кто был до него и у кого он учился, и к своим современникам – софистам, выдававшим себя за мудрецов. Учителя прошлого, так называемые «досократики», вроде Пифагора, Парменида, Гераклита, Эмпедокла, или Анаксагора, не выдавали себя за мудрецов, ибо не искали славы среди народа и жили обособленно, а если и обращали внимание то не на народ, публику, а на отдельных ее представителей, которых могли сделать похожими на себя. Вот тех, кого они сделали подобными себе, но не такими же, как они, и прозвала публика софистами. Сократ относится к их числу. Только он иронически относится к своей мудрости. Кредо его философской иронии - это знаменитое выражение его умудренного неведения: «Я знаю, что ничего не знаю». Что на самом деле означает это высказывание? Оно означает то, что знает ничто со стороны не-знания. Софисты знали «что». Сократ же знает то, что ограничивает их всезнание. Это ничто.
Идеология (публицистика) и литература. У нас литература была больше, чем литературой, то есть, беллетристикой или, говоря уже по-русски, изящной словесностью для чтения как развлечения и услаждения глаз и слуха. Она претендовала на то, чтобы управлять судьбами людей через слово; наша литература была публицистикой, то есть, искусной, художественной идеологией, соблазняющей публику признать ее мнимое значение в деле власти. Дело власти – это делать деньги на управлении людьми, то есть, создавать материальные ценности для себя за счет других. Литература как публицистика увлекала публику лживой идеей того, что люди сами в состоянии управлять своей жизнью. Чтобы добиться успеха у читателя, она внушала ему надежду на то, что он не слуга господ, а слуга общества, что от него тоже что-то зависит, ибо общественное благополучие основывается и на его труде тоже.
Взять хотя бы Федора Достоевского или Льва Толстого. Достоевский пишет идеологический роман, который литературоведы и так называемые «русские философы», системные и не-системные филосоведы (лица, ведающие, что такое любовь к мудрости), вроде Михаила Бахтина, Николая Лосского, Семена Франка, Николая Бердяева, Льва Шестова и пр., выдают за «роман идей» и называют его философским романом, а писателя объявляют «философом», как будто это звание почетно и есть нечто большее, чем звание «болтуна». Одно дело мыслитель и совсем другое дело любитель мудрости (любомудр). Любителям мудрости дай только слово, и они заговорят тебя своими мудрыми (искусными, или лживыми) словесами. Да, действительно, Федор Достоевский был мыслителем-писателем (вы-мыслителем), - таким мыслителем, который думает, когда пишет роман, то есть, выдумывает то, чего нет. Хорошо, если он ограничивается своим произведением. Но когда он забывается и путает художественный вымысел с бытовой реальностью, стирая грань между сознанием и наличной действительностью, то у него получается уже не художественный вымысел писателя, а идеологическая утопия публициста-журналиста.
Такого же рода ментальностью отличался и Лев Толстой. Он был, как и все писатели мыслителем-мечтателем, склонным к употреблению идеологем, вроде «историческая личность», «народ» и пр. Только, в отличие от Достоевского, он никак не мог вынести лжи и тяготился литературными риторическими (литературными) условностями, «тайнами мироздания» и «загадки души». Но недоверие к тайне неизбежно приводило его к словесному упрощению, к бытовой речи простонародья и народной сказке, рассказу. И он успокаивался только когда возмещал недостаток понимания моральным поучением с примерным описанием.
Поэтому писатель силен в области мысли не понятием, а выдумкой, фантазией как плодом лирической (сентиментальной) или драматической (деятельной, фабульной) игры воображения. Это сильная, положительная сторона писательского труда. Но у писателя есть и слабости. Одной из них наряду с болтовней является публицистичность его словотворчества. Публицистичность как сущность публицистики появляется тогда, когда слово писателя теряет себя, свою самоценность и становится инструментом достижения посторонней цели, например, цели действия в качестве писанного украшения или расписанного руководства к его реализации. В этом качестве оно становится идеологическим, то есть, моральным, политическим или каким-либо другим средством, чужеродным для письма и, тем более, для мышления.
Заметки читателя (Читая Антона Чехова). Нельзя сказать, что писатель Чехов не умел писать. Он умел писать, несмотря на то, что был врачом. И это, - то, что он был врачом, - оставило неизгладимый отпечаток на его сочинениях. Что это за отпечаток? Это отпечаток чего? Отпечаток физиологии работы выделения человеческих тел. Отпечаток кого? Он не терапевт, целитель человеческой души, а их анатом, объясняющий, а не понимающий ее в качестве психики, ибо психику понять нельзя, но можно объяснить, точнее, описать художественным словом. Заниматься описаний испражнений человеческой души - милое дело таких писателей, как Чехов. В таком описании можно добиться известного совершенства формы изложения, его ясного и точного расписания. Но формы чего? Пустого содержания. Чехов наш самобытный буддист. Он певец пустоты существования никчемных людей. Тут к месту и его сатирическая экстравагантность, которая является выражением противоречия между хорошей формой и дурным, безыдейным, бессмысленным содержанием.
Будда с Иисусом и их последователи – буддисты и христиане. Одно дело Будда или Иисус. И совсем другое дело их последователи. Они как коленопреклоненные поклонники взяли у своих кумиров то, что те «сбыли с рук»: Будда – ритуал, а Иисус - закон. Поклонники сделали все, чтобы сам Будда превратился в ритуал, в правило, предписание, а Иисусу приписали то, что он пришел не нарушить закон, но его исполнить. Хотя вся их жизнь была направлена против ритуала и закона. Иисус жил не по закону, а по свободе, а Будда просил, не требовал, от учеников оставить «лодку» учения и идти дальше уже в качестве светильника, освещая себе путь.
Сова Минервы. Известное выражение Гегеля о том, что «Сова Минервы вылетает в сумерки» образно выражающее то, что философия «пишет серым по серому», то есть, извлекает смысл из минувшего, подводит итог сделанному на день, сыграло роль триггера, спускового крючка для образования трудовой теории Карла Маркса. Согласно Марксу, то, что сделано, является истиной того, что представлено, помыслено и пережито, прочувствованно. Другими словами, ставшее есть истина становления или последующее и выведенное есть смысл предыдущего и введенного. Так смысл одного предложения выясняется в следующем предложении, вытекающем из него.
Наука и философия. Философский ученый оживает, реанимируется в философе, ибо тогда ученый от философии понимает чужую философию как предмет научного исследования, когда толкует и судит о ней «со своей колокольни», с точки зрения своей философии.
Я и не-Я (sub-Ego и super-Ego). Для Я как такового нет времени, а есть только вечность. Поэтому Я не знает смерти, прекращения себя. Я есть безначальная и бесконечная длительность, свернутая на себя. Но для воплощения Я есть как рождение, так и смерть. Естественно, возникает вопрос о том, знает ли воплощение Я, например, человеческое воплощение Я, которое в виде человека, находящегося в состоянии становления себя личностью, что оно имеет свою собственную историю с началом и концом. Человек знает себя, если (при условии) он развернут на время и имеет место, пространство в том, что движется во времени, - в мире. Развернутость Я во вне себя и есть мир. Но вне Я нет ничего или есть ничто. Только в присутствии Я вне Я, в Не-Я как ничто само ничто становится уже не не-что, а что, точнее, нечто. Вот это Я как единство Я и Не-Я или вне Я Самого Я и есть то, что можно назвать Сверх-Я.
Так же обстоит дело и с человеческим Я. Только в единстве с тем, что не есть Я этого человека в виде Я другого человека или иного существа и материала его становления как не-Я в вещном виде, благодаря всеобщему Я ставшему иным, чем ничто, но уже сущим, человек имеет доступ к тому, что превосходит его образ Я и является условием его существования и единения со всем. Другими словами, для человека как становящегося Я, которое для самого Я индивидуально явлено, а для человека лично существенно, есть время, - он есть дитя времени. Человек меняется со временем, когда становится Я, находит или теряет себя, становится не-Я. Но как ставшее Я человек подобно самому Я не знает времени.
Но может ли он стать Я. Только то, что он становится Я, делает его доступным для прежних Я в качестве инстанции их переписывающих и становящейся для них будущим воплощением Я. Это говорит о чем? О том, что само Я вечно только относительно себя. В отношении к иному Я становится образом себя на ином уже не как ничто, а нечто. Для Я собственно характерна абсолютная тождественность как выражение, уравнение его вечности (Я=Я). Но вне Я эта тождественность или ставшее Я есть уже не Я, а не-Я. Поэтому эволюция, развитие есть для разомкнутого Я в не-Я, но никак не для свернутого в себя. В мире Я развивается в Сверх-Я в том смысле, что выведенный из предшествующего образа Я последующий образ этого же Я уже превосходит, включает того в себя как базу, основу своего расширения, уходящую вглубь и направляющую перспективу своего развития вверх. Я не знает изменения себя вне Я. Для изменения необходимо время, иное, ничто. Поэтому Я помнит себя, а не свои воплощения, которые стираются со временем. Воплощения Я пытаются вернуться в Вечность Вечного Я. Для них в само Начало. Но Оно безначально и бесконечно. Его нельзя найти и полностью с ним слиться в будущем, ибо будущее во времени, а не в вечности. Единственно, что можно, так это слиться с Я в том, что можно назвать «ставшим Я», но оно уже есть не-Я, то есть, слиться чисто негативно.
Таким образом, человеческому Я в становлении другие образы Я доступны лишь как то, что подлежит стиранию или существованию, но вне его Я. Усваивая чужое Я, человеческое Я превращает его в материал своего становления, отождествляет с собой. Но полностью присвоить не может, ибо всегда остается остаток Я, который нельзя сделать имманентным образом Я или вещью для использования. Этот остаток чужого Я и есть выражение, аспект трансцендентности Я самому человеку как личности, его двуличия и вместе с тем безликости, недовоплощенности. Недовоплощенность Я есть негативное свидетельство собственной безначальности и бесконечности как Я. Это мука Я вне Я быть самим собой.
Для человеческого Я Само Я сверхяйно. Напротив, для Самого Я Его человеческий образ подяйен в том смысле, что скрыт в Нем. Поэтому можно сказать, что человеческое Я как образ Я вечен, но не в собственном виде, а в виде скрытого, уже ставшего Я, ушедшего в себя. Явлен ли он, этот человеческий образ Самому Я? Конечно, нет. Я является Самому Себе непосредственно, через Себя, а не через иное, как это действует на примере явленности человеческого образа Я, отличного от ничто и от другого Я через ничто и его явление в мире в вещном или телесном виде.
В здоровом теле здоровый дух. В крепком слове здравый смысл.
Исчерпанность жизни. Часто возможность быть человеком реализуется раньше положенного срока завершения жизненного пути. В таком случае человеку становится нечего делать, кроме того, как сохранять приобретенное человеческое состояние. Поэтому, как только человек состоялся, он может уйти на вечный покой. Но вот вопрос: состоялся ли он уже? А то может так получится, что он ошибся и ушел прежде положенного срока стать человеком из жизни. Значит, для надежности достижения искомого состояния следует погодить и уйти из жизни своим, естественным путем. К тому же жизнь сама по себе, даже и в до-человеческом виде, стоит того, чтобы быть предпочтительнее не-жизни или смерти.
По ту сторону добра и зла. Что находится по ту сторону добра и зла? Когда так спрашивают, то спрашивают не о том, что есть помимо такого противопоставления. Есть много чего такого, что не следует сводить к нему. Вопросители или вопрошатели спрашивают об этом, оставаясь в этических границах добра и зла, имея в виду то, что есть ли что-то в них, что не является ни добром, ни злом. Тогда что это? Это то, в чем есть и добро, и зло. Но в нем нет ни того, ни другого отдельно. Они вместе соприсутствуют в нем, никак не различаясь. Первое их различение и есть хаос, волнение. Все волнуется, пока не расходится по своим углам - углам добра и зла. Такое противостояние абстрактно. Необходимо его конкретизировать, чтобы заставить их превращаться друг в друга. В случае превращения получается злое добро («добро с кулаками») и доброе зло («зло (как и ложь) во спасение»).
Дематериализация человека (читая К. Мочульского). Ныне читал Константина Мочульского. Мне просто попался сборник его работ о Николае Гоголе, Владимире Соловьеве и Федоре Достоевском. Я случайно открыл книгу на его работе о жизни и творчестве Федора Достоевского и наткнулся на интерпретацию состояния сознания Родиона Раскольникова (См. Мочульский К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. – М., 1993. С. 362-363). Автор пишет, что Раскольников жил в своей каморке или углу жилого дома на Сенной, уподобляя его «подполью», «шкафу», «сундуку», «гробу» в качестве аскета, которому не надо ничего, - ни еды, ни сна, ни даже крыши над головой и общения с людьми, - чтобы вынести свою идею преступления. Ради нее он остается наедине с самим собой. Что она ему?
Причина зла. Откуда зло, от кого и отчего? Ну, не из рая, ни от Бога и не от хорошей жизни. Плохая жизнь является стихией, которая стучится в сердце человека, будит в нем лихо, заставляет его сердится и злиться. Кто виноват в плохой жизни? Бог? Нет, конечно. Сам человек виноват в том, что зол. Зло идет от него. Во всяком случае, это он проводник зла.
Что такое зло? Это «плохая», «дурная», не вразумленная энергия. Такая энергия плоха не тем, что она, может быть, слаба, но тем, что она неправильно направлена: направлена не на созидания блага, а на его разрушение. Не то, что зло глупо, но оно точно не умно, а хитро, есть извращение ума.
От плохой, не должной жизни человек оступается и повреждается в уме. Он полон разочарования, ибо все идет не так, не по его глупому желанию. Он понимал добро наивно, по-детски, как само собой разумеющееся, не требующее от него лишнего усилия. Ан, нет, не выходит просто, - жизнь сложна. Нужно думать самому, а самому не хочется не то, что сделать, но даже подумать, подумать сделать. Ждешь, что за тебя решат. Оно же не решается. Появляется разочарование от слабости духа, вернее, от малодушия. Так и ангел пал, когда Бог сказал ему поклониться его творению. Тому следовало забыть свое первородство и покаяться в том, что что он лучше всех. Ведь Бог «запачкал» свои руки, точнее, свой разум замыслом творения.
Ты, поклонись не человеку, но тому, что в нем тоже есть Бог, Богу в человеке. Так нет же, дьявол как ангел считает, что только в нем есть Бог, а не во всем, в том числе и в человеке. Так кто такой этот ангел? Это сам Бог вне связи со всем и с человеком. Конечно, такой Бог страшен человеку. Человек именно Его воспринимает злом для себя. Но Бог то на самом деле не такой, он его Создатель, Творец. Поэтому дьявол есть измышление дурно мыслящего человека. Человек своим представлением «наводит тень на плетень», представляет его «темным богом». Бог «темен», непостижим не потому, что Он такой, а потому, что человек забыл Его в себе, забыл в себе Я Бога, представителем которого он является. Человек такой представитель Бога, который себя не может не представлять богом. Но является ли Им он сам или посредством Бога? Бог хочет большего: человек будь Мною в своей экзистенции, сообщайся со мной, в моей трансценденции. Человек же начинает мнить себя богом в мире. Вот и выходит зло. Человек, ты бог в своем творении, в культуре, но никак не в натуре, не в мире. Да, и здесь, в культуре ты зависим от вдохновения, от Духа, от Бога. Ты дышишь им.
Философия и метафизика. Отвлеченные от быта и рабочих будней мысли и разговоры люди далекие от философии называют философией, а сами философские работники, мня себя учеными людьми, - метафизикой.
Новая духовность. Где она, эта новая духовность, когда «старая» духовность «выдохлась» или «свернулась в трубочку»? Она носится повсюду, ибо «дух веет, где хочет»; он вездесущ и все и вся проницает и просвещает своим светом – светом разума. Человек стал глух к духу, он материализовался после объективации духа в утопии, в «светлом будущем», он бросился «из огня в полымя»: обиделся на дух, что тот ему не «по зубам», и, отчаявшись, увлекся тем, от чего бежал. От чего же он бежал? От уплощенности жизни, его полной монотонной, скучной и пошлой односторонности/посюсторонности.
И в чем она, эта «новая духовность», найдет свое собственное выражение? Не в сверхчеловеке ли? Нет. В человеке. Стремись быть сверхчеловеком. Но в чем? В великодушии. И тогда станешь настоящим человеком, - гуманистом. Это твой предел на земле, в мире. Поставил себе предел и можешь идти к ему, развиваться и совершенствоваться в развитии человека.
Есть ли чисто философские проблемы или все философские проблемы, а не псевдо-проблемы, научны (читая Карла Поппера)? Сначала попытаемся ответить на вопрос относительно того, что есть ли в философии проблемы, а не псевдо-проблемы. Да, в философии есть псевдо-проблемы. Они появляются в ней в том случае, когда ее ложно принимают за «идеологическую науку» и начинают заниматься светской проповедью, выдавая должное в представлении за сущее в понятии.
Философские проблемы – это такие проблемы, которые всегда решаются, но никогда окончательно, ибо философия есть установление предела в беспредельном. Тем, что философская проблема определивается, она становится похожа на научную проблему. Но ее определивание не имеет полного решения и есть концептуальная неразрешимость. Всякий философский смысл имеет продолжение в ином смысле или в прямо противоположной ему бессмыслице. Философский смысл есть идеальная отсылка к большему или меньшему смыслу вплоть до бессмысленной материальности.
Наивный (наив), хитрый (мудрец) и умный (умелец). Наивный человек доверчив. Хитрый человек сомневается в другом и полагает, что опережение в обмане другого человека предупреждает обратный обман другим себя. Умный же сомневается не в другом, а в самом себе, и поэтому критически относится к собственной персоне, научается извлекать уроки из своих ошибок (сомнений).
Любовь, себялюбие, человеколюбие. В Библии записана заповедь, что человек должен любить Бога больше, чем себя (первая заповедь), а другого человека должен любить как самого себя (вторая заповедь). Смысл таких заповедей становится понятным, если только толковать Бога в качестве любви. Любить себя и другого можно, если сама любовь будет основой отношения к себе и к другому. Поэтому Бог как любовь есть установка отношения к себе и к другому. Но в таком случае, как минимум, следует прежде любить саму любовь, а любовь к себе будет функцией (действием) от любовного аргумента (установки). Любовь же к другому становится производной от функции.
Сознание, бессознательное, подсознание. Если сознание можно уподобить тексту знания, то бессознательное станет его контекстом в качестве пред-текста и за-текста во временной или причинно-следственной развертке (диахронно) и с окружающими его текстами в режиме взаимодействия субстанций (синхронно). Но тогда подсознание можно уподобить подтексту, находящемуся на другом уровне по отношению к тексту как отношению между явлением и сущностью. В таком случае сущностью выступает подсознание, явлением или проявлением которого представляется сознание.
Новое Средневековье. Еще Николай Бердяев в начале XX века говорил о наступлении «Нового Средневековья». Но о нем говорим и мы – люди XXI века. История возвращается, и мы, как белка в колесе, крутим барабан истории, повторяя зигзаги ее развития, вернее, круги, накручивая их в повторе и выстреливая себя в будущее спиралью развития. Оно медленно к нам приближается железной, стальной поступью уже не Командора, как это случилось в XX веке, а Инквизитора вкупе с «новой схоластикой». Инквизитор нас испытывает соблазнами тайны происхождения, авторитета власти и жаждой потребления. Схоластика же внове утешает нас всеподнадзорным послушанием догме технологии.
Не является ли его приход пробой пришествия врага рода человеческого? Не грядет ли уже Антихрист, пуская впереди себя своих услужливых и нетерпеливых слуг? Мы должны пройти через это очередное испытание нашего, человеческого духа, - испытание одновременно самочинной дерзостью и покорностью. Слаб, но и лукав раб Божий. Он еще не стал свободным человеком. Смотри, малодушный человек, не обмани себя новой иллюзией своего фальшивого, дутого могущества. Техническое очарование чревато подчинением тебя твоему же собственному так и не состоявшемуся живым зародышу – «искусственному интеллекту». Ты сам есть так и не сформировавшийся естественным путем искусственный интеллект. Далеко тебе еще до настоящего интеллекта разумного существа. Забыл ты, что обретение для тебя, душевно-плотского существа, разумного жизнестроения возможно только через великодушие. Нет в тебе величия души, слишком ты малодушен, ничтожен, слаб и рассеян, одинок, пребывая в толпе себе подобных, в своем дерзновении. Ты – клоун мира, паяц духа, марионетка высших сил. Вот ты и получил то, чего заслужил, - новых «Темных Веков». Так будь же послушной овцой авторитетных козлищ, которые ТЕХНИЧНО будут указывать тебе, что конкретно следует делать, как это уже было сравнительно недавно с тобой, дай Бог тебе память в назидание.
Казус Ницше. Ницше являет мощный, сильный ум при бедном мозге. Мышление как функция мозга съела сам мозг. Короче говоря, мозги Ницше перегорели от гипертрофированного развития мышления. Обострение мысли обернулось жжением мозга. В результате к нему пришло безумие в образе шизофрении, расщепившей ему ум и доведшей его мозги до деменции (слабоумия). До поры до времени он разыгрывал свой ум, ослаблял его концентрированную силу игрой слов и воображения.
Выключатель. Когда человек умирает, его отключают. Вот тогда он превращается в куклу, которую отправляют в ящик для уверенности, что он больше не появится, закрывают, просто заколачивают ящик и закапывают его с содержимым в яму. Вот и весь сказ. Здесь смерть играет роль выключателя. Человека выключают, чтобы он не перегорел, чтобы снова включился. Новое включение – это уже новая жизнь с чистого листа и лица.
Философ и идеолог. Философ молчит, а идеолог бурчит. Философ философствует, а идеолог софийствует. Философ говорит мыслями, думает, а идеолог думает словами, болтает. Философ нем, а идеолог слеп. Философ умен, а идеолог хитер.
Жизнь в жизни. Тот человек, который ищет и находит жизнь в самой жизни, спокойно умирает. Тот же человек, который ищет жизнь вне жизни, беспокойно умирает, ибо найти ее сможет только после жизни. Но что может быть после жизни? Не столько другая жизнь, сколько жизнь другого. Дело в том, что не ты вечен, но жизнь вечная. После жизни наступает твоя смерть, но не смерть Я. Оно твое только в этой и твоей жизни. После жизни Я освобождается от тебя, а не ты от Я. Но в жизни Я твое, как и мое.
Юмор и сатира. Юмор – это когда я шучу, а сатира – когда надо мной шутят. Юмор добродушен, а сатира злонамеренная.