М.М.КИРИЛЛОВ
О НЕЗДОРОВЬЕ В ЗДОРОВОМ ТЕЛЕ АРМИИ
Воспоминания войскового врача
Одноэтажный, дощатый, домик полкового медицинского пункта парашютно-десантного полка, где я служил в 50-60 годы, стоял на окраине городка моей воинской части. Сразу за забором, под обрывом, тянулась железная дорога, убегавшая вдаль через бескрайние поля и леса.
В казармах, хозяйственных, складских и штабных помещениях день за днём со своими традициями и проблемами годами жила и сама воинская часть в несколько тысяч человек.
Полк был боевым, и поэтому женщин в городке не было совсем. Это были «суворовские» войска армии дяди Васи, называемой так в честь создателя и командующего ВДВ страны, генерала Василия Маргелова. И я, в своей врачебной молодости, прослужил в этом полку добрых 7 лет. Это было очень трудное, но по-своему, славное, послевоенное время.
Позже я написал и несколько раз переиздал книгу, которая так и называлась «Врач парашютно-десантного полка» (2012 и 2019 гг.). Служба в полку сделала меня тогда из слушателя ленинградской Военно-медицинской академии опытным войсковым врачом.
Есть о чём рассказать и сейчас, но я коснусь только актуальных и в наше время вопросов психологического и психического здоровья воинов-десантников, основываясь, прежде всего, на прежних своих воспоминаниях того времени. Вот первое из них.
«Однажды один из наших врачей принял в медпункте солдата с высокой температурой и тяжёлой одышкой. Обследование выявило пневмонию. Было уже очень поздно, в госпиталь его отправить было сложно и врач оставил его в медпункте до утра.
Глубокой ночью у больного развился бред, он стал метаться, а затем вдруг, с криком, что «за ним гонятся», в нижнем белье вскочил и, пробежав прямо по больным, спящим в палате, «рыбкой» нырнул в окно и, разбив стёкла в рамах, окровавленный, выскочил в глубокий сугроб.
Врач глубокой ночью долго не мог проснуться. Санинструктор, увидев это, самостоятельно доложил о случившемся дежурному по части и, подняв по тревоге личный состав медпункта, организовал погоню за беглецом. А тот, гонимый бредом преследования, выбежал босиком на проходившее рядом с частью железнодорожное полотно, с невероятной энергией, без остановки, пробежал 15 километров по заснеженным шпалам и только тогда, обессиленный, свалился в кювет. Там его и нашли посланные за ним санитары, догонявшие его, ориентируясь по кровавым следам на снегу. Больного на руках, завернутого в одеяло, принесли в часть и отправили в госпиталь. Как ни странно, всё обошлось, но не для врача». Этот случай насторожил нас.
Профессиональная выносливость вырабатывается постепенно, это даётся со временем. Поначалу нет концентрации и умения доводить начатое дело до конца. Конкретных примеров много, и ими не удивишь.
Среди многих обязанностей врача медпункта части было обеспечение парашютных прыжков личного состава и собственное выполнение прыжков.
Прыжки проводились с аэростатов, с самолетов разных типов (АН-2, ЛИ-2, ИЛ-14, АН-8), и им предшествовала серьёзная подготовка. Руководила всем этим парашютно-десантная служба: подготовленные мужественные офицеры. Обычно всё проходило штатно, но наблюдались и сложности.
Часто это было связано с необходимостью при выброске людей уложиться в срок, выделенный для использования аэростата или самолётов. Здесь начиналась спешка - в полку и дивизионах насчитывалось до 2000 десантников. А осенью дни становились короткими.
Ещё труднее было «выбросить» всех, если начинала портиться погода. Особенно если усиливался ветер, и людей начинало «прикладывать» о землю. Было обидно, скажем, двум ротам возвращаться в полк за 30 км «не солоно хлебавши», да ещё в пешем строю. Десантников не зря называли суворовскими войсками, их редко возили на автомашинах. В этих случаях у руководителей прыжков начиналась «головная боль». Я и сам, как врач, бывал в таком положении.
Руководителям хотелось выполнить норму, но было страшно за людей. Опасность прыжков возрастала. Оптимизм побеждал, и следовала команда: «Добьём остатки!». Но всё обходилось, хотя медикам работы прибавлялось.
Помню и другие опасные эпизоды. Как-то у позже выпрыгнувшего из самолёта гвардейца не полностью раскрылся основной парашют, и он влетел в стропы своего предшественника. Я это видел, поскольку сам находился в воздухе рядом.
Тот инстинктивно ухватился за стропы падающего мимо него парашюта и, намотав их на руку, сдержал падение товарища.
Приземлились они быстрее обычного, так как висели вдвоём на одном парашюте, но приземлились благополучно. Запасные парашюты открыть им было нельзя, они бы помешали друг другу. Да и руки у них были заняты.
Всё это происходило у меня на глазах, они пролетели рядом со мной, метрах в 20-ти. Командир дивизии, наблюдавший эту картину с аэродромного поля, наградил спасителя командирскими часами.
Как-то летом в один день произошли сразу ещё два происшествия.
Прыгали с самолётов. Командир роты связи, фронтовик, выпустив своих гвардейцев в открытую дверь самолёта, выскочил и сам. В воздухе, спустя какое-то время, он увидел проплывающий перед ним карабин собственного парашюта и понял, что забыл зацепиться в самолёте. Мы снизу видели, как он камнем падает на землю. Но уже на полпути к земле он раскрыл запасной легкий, шёлковый, парашют. Тот вспыхнул на солнце белым шариком, и падение прекратилось. Офицер приземлился нормально и как будто даже не испугался. У него за плечами была уже не одна сотня прыжков. Семьи наших офицеров, зная об этих опасностях, годами переживали за своих отцов.
К концу дня случилось и ещё одно ЧП. Сержант, по фамилии Муха, выпрыгнул из самолёта нормально, но очень скоро понял, что «чулок» не полностью сполз с самого парашюта, и тот, раскрывшись не полностью, болтался над головой парашютиста.
Десантник падал, ничего не предпринимая. Все, кто был на аэродромном поле, бежали, сломя голову, к месту ожидаемого падения. Бежали и кричали: «Запасной, запасной!!». Наконец, когда до земли оставалось уже чуть меньше 200 метров, над головой гвардейца запасной парашют все-таки открылся, но при этом лопнул пополам. Половинки его, то расходились, и падение парашютиста возобновлялось, то сходились, и тогда падение резко замедлялось. Мы боялись теперь, что запаска может замотаться за нераскрывшийся основной парашют. Но этого, слава Богу, не случилось.
В последние минуты падения половинки лопнувшего парашюта сомкнулись, падение ещё раз замедлилось, и гвардеец приземлился на обе ноги. Приземлился и встал как вкопанный.
Нужно сказать, что он был ростом под два метра и весом под сто кг. Могучий как дуб. В принципе, на службу с таким весом в ВДВ брать были бы не должны.
Он стоял посреди аэродромного поля, как памятник. Ничего не слышал и не видел. С лицом бледным, как мел. Вокруг него лежали рваные полотнища парашютов. Гвардейцы принесли носилки. Положили его и потащили к санитарной машине. Тащили вшестером, такой он был тяжёлый. Все радовались, что парень остался жив.
Дали ему выпить разведёного спирта. Я осмотрел его. Давление было 160 на 100 мм рт.ст., а пульс 60. Переломов я не выявил, они могли быть, учитывая характер приземления.
Это был психологический шок. Парашютный шок. Постепенно оглушённость его сознания проходила, он стал узнавать своих друзей, и к нему вернулся слух. Медикаментозной терапии не потребовалось. Дав ему отдохнуть в тенёчке за машиной и напоив его сладким чаем, я отвёз его в госпиталь, для более тщательного обследования. Всё обошлось».
«Этой же осенью произошёл вообще необычный случай. Уже после ужина в медпункт прибежали несколько солдат, возбуждённо кричавших, что в столовой, под столами, спрятался сумасшедший – гвардеец из их роты.
Вместе с ними я проследовал в солдатскую столовую. Зал был большой – на 1,5 тысячи едоков. Дело было так.
Зал, как всегда после ужина, убирали дежурные. Сдвинув столы, подметали и, в последующем, мыли швабрами цементный пол. Кто-то из дежурных заметил, что под столами прячется солдат. Его окликнули и предложили вылезти. Но он залез ещё глубже и потребовал, чтобы к нему не приближались, так как он будет защищаться. Прокричал, что он «Дикобраз и покрыт острыми иглами».
Я залез под стол и с помощью фонаря, который предусмотрительно прихватил, разглядел этого несчастного, испуганного и, вместе с тем, озлобленного человека. Говорить с ним было бесполезно. От уговоров он становился ещё более агрессивным.
Вызвали дежурного по части и дежурный взвод. Решили, что парня нужно извлечь из его укрытия, отодвинув столы, и на командирском газике, заблокировав больного с помощью десантников, отвезти в психбольницу.
Так и сделали, причём решительно и, вместе с тем, бережно. Сначала он вырывался, но его затащили в машину, зажали с двух сторон на заднем сиденье и повезли. Один из сопровождавших был другом больного и всю дорогу успокаивал его.
Город погружался в темноту, психбольница была расположена за городом, и мы добрались до неё часа через полтора. В машине больной вёл себя отрешённо, но спокойно, не разговаривал, понимая, видимо, что его держат крепко.
Подъехали к приёмному покою, расположенному в одноэтажном деревянном флигельке, и под руки отвели больного солдата в комнату дежурного. Им оказалась маленькая, тщедушная старушка в медицинском халате, которая, сидя у настольной лампы, вязала носки. Мы усадили доставленного на кушетку, покрытую клеёнкой, и стали ждать, продолжая крепко держать его.
Я полагал, что придёт врач-психиатр, но никто не приходил. Я рассказал старушке-сестре о случившемся, о содержании бреда у больного, о том, что он в последний час несколько успокоился.
Мой диагноз был: шизофрения, острый психоз, бред преследования. Ранее я наблюдал таких больных только на кафедре психиатрии ВМА им. С.М.Кирова.
Сестра, выслушав мой рассказ и сделав запись в журнале, подошла к больному сзади и, ничего не говоря, накинула ему на шею удавку из толстой лески (так мне показалось). Удавка затянулась ловким движением, и больной тут же отключился и обмяк. Выждав с полминуты, старушка отпустила леску и попросила нас уложить солдата на кушетку. Мы раздели его, и сестра поставила ему клизму с хлоралгидратом.
Одежду мы взяли с собой, а пришедшие санитары на носилках унесли доставленного внутрь здания больницы.
Потрясённые, мы покинули приёмный покой и возвратились в часть.
Спустя два месяца солдат вернулся в полк и был уволен из армии».
Хороший урок внезапного психического нездоровья среди массы здоровых десантников.
«Когда должны были прилетать самолеты для проведения серии парашютных прыжков личным составом полка, и об этом становилось известно заранее, биоритмы жизни у большинства резко менялись. Прежде всего, нарушался сон.
Мне, например, постоянно снились сцены покидания борта самолёта. Всплывали кадры кинофильмов военного времени, когда я, будто бы парашютист – разведчик, десантируемый в партизанский отряд, выпадал в круглое отверстие в полу самолёта (так действительно было во время войны) и оказывался тёмной ночью в партизанском лесу. Бывало, просыпался в поту.
Напряжение несколько уменьшалось, когда самолёты прибывали. Обычно они садились на большой аэродром.
Начиналась суматоха с получением со складов и укладкой парашютов. Лечила занятость делом. А потом происходил выезд личного состава по графику на аэродром, посадка в самолёты и, наконец, начинались сами прыжки. Всё это делалось коллективно, и человек не оставался один на один с собой, кроме момента самого прыжка.
После прыжка наступало успокоение, и можно было запросто совершить и второй, и третий прыжки. Здоровая реальность вытесняла тревожность и страх.
Самолёты улетали, и начиналась обычная спокойная работа и жизнь.»
Даже смелость самых храбрых, нервов не заменит.
«Человеческое тепло измерить сложно. Врачу, тем более: шагу нельзя шагнуть, не одаривая других этим самым теплом. Какое-то портативное ходячее МЧС с обогревом.
В 1961 году, в июне, на военном аэродроме мы ежедневно проводили парашютные прыжки с тогда ещё новых самолётов АН-8. Прыгал весь полк, в том числе и медпункт. Я был старшим среди медиков. Ранний подъём, получение парашютов со склада, погрузка, выезд на аэродромное поле.
До этого десантники прыгали с самолётов АН-2, ИЛ-14, даже с Дугласов военного времени. Прыгали через дверь в борту самолёта. А здесь в его брюхо усаживалось впятеро больше парашютистов. Все по сигналу вставали с сидений и, двигаясь друг за другом в два ряда, приближались к громадным воротам в хвосте корабля и выскакивали в бездну. Это место называли «хлеборезкой».
Плотный воздух подхватывал тела и заставлял лететь их сначала по прямой, и лишь потом начинался спуск по касательной к земле. Всё это время каждый отчаянно прижимал к груди рукоятку от тросика, идущего от парашюта, и считал про себя: «1001. 1002, 1003… до 1007». Затем тросик выдёргивался, парашют выпадал из укладки и раскрывался.
Медленно приближалась земля, и парашютист парил под белым куполом. Это были минуты счастья, преодолённого страха, торжества мужества. Помню, что когда я нёсся от самолета, передо мной на фоне неба чернели мои сапоги. Было не до смеха. Аэродромная земля была твёрдой.
Самолёты забирали подразделения по очереди. В ожидании мои медики лежали на парашютах, терпели июньское дневное пекло и тоскливо наблюдали за взлётом и посадкой самолётов. Страшновато было подолгу ожидать неизбежное.
Вдруг ко мне подбегают сержанты соседней роты и сообщают, что у них отказчик. «Говорит, что болен, а мы не верим. Боится! А у нас через 20 минут посадка!»
Просят меня срочно осмотреть «больного». Невыполнение прыжков строго осуждалось, да и страдало участие в соцсоревновании подразделений батальона. Дело было серьёзное. Судя по их угрожающей мимике, у меня возникло подозрение, что ещё немного, и они устроят самосуд.
Пошли в их роту. Там, в плотном окружении гвардейцев стоял солдатик небольшого росточка, бледный и испуганный. «Что с тобой случилось? – спросил я его тихо и доверительно. Все замолкли. «Утром был понос», отвечает. Народ взревел: «Врёт!»
Я поймал его затравленный взгляд и, не отпуская его, тихо сказал: «Если бы ты знал, как я не хочу прыгать. Если бы моя воля, ушёл бы, куда глаза глядят. Ну, что такое парашют? Это же тряпки. Но у меня же личный состав 15 человек. Как я их брошу? К тому же я – коммунист, неудобно как-то. Приходится, братишка. А ты не бойся! Ребята на тебя орут, потому, что за дело болеют. А вообще-то они к тебе неплохо относятся, ты только доверься им, они тебе помогут: и в самолёт посадят, и вытолкнут, и на земле встретят, парашют помогут собрать и донести…»
В глазах солдатика исчезла затравленность. Нашёлся кто-то, кто понял его страх перед прыжком и страх остаться изгоем. Он заколебался. Это почувствовали его товарищи и одобрительно зашумели. «Федя! Ты не бойся, ты не один, мы тебе поможем, мы всё сделаем вместе!» И, не дожидаясь рецидива сомнений, надели на него парашют и, обнимая, гуськом пошли на посадку. А я поплёлся к своим, рассчитывая, что, в крайнем случае, вытолкнут и меня. Коллектив – великая вещь.
Прыгнул мой крестник и, как все, усталый и счастливый в конце дня укладывал парашют для следующего прыжка. Прыгнули и мы.»
«Создать настроение, придать уверенность человеку иногда может только врач. Как тут не вспомнить М.Я.Мудрова, который еще в начале 19-го века писал: «Долгом почитаю заметить, что есть и душевные лекарства, которые врачуют тело, они почерпываются из науки мудрости, чаще из психологии. Сим искусством печального утешишь, сердитого умягчишь, нетерпеливого успокоишь, бешеного остановишь, дерзкого испугаешь, робкого сделаешь смелым, скрытного откровенным, отчаянного благонадёжным. Сим искусством сообщается больным та твёрдость духа, которая побеждает телесные боли, тоску, метание, и которая самые болезни иногда покоряют воле больного». Лучше ведь не скажешь и теперь, через 200 лет.
«В то время практиковались и ночные прыжки. Когда выпрыгнешь, то с большой высоты хорошо видно, как внизу по шоссе движется колонна микроскопических автомашин, подсвечивая себе дорогу лучиками фар. А чем ближе к земле, тем становится темнее.
Внизу выкладывались костры, служившие ориентирами для приземления. Но, как ни рассчитывай, всё равно контакт с землёй происходил неожиданно. Шмякнешься в душистый клевер, и вставать не хочется, такое счастье. Над головой звёздное небо, а вокруг тишина.»
«Ситуаций, когда врачу приходится поступать решительно, даже если он сам по природе своей этим качеством не отличается, предостаточно: такова жизнь. Приведу лишь один пример.
Было это в ноябре 1960 г. К тому времени я уже 5 лет отслужил младшим врачом полка. Осень, на дворе к семи вечера уже становилось темно. В свете, падающем из окон медпункта, виден грязный мокрый снег. Рабочий день завершался. Ушли последние амбулаторные больные, личный состав медпункта с вёдрами для пищи убыл на ужин в столовую, закрылась аптека, собрался уходить и я.
В этот момент во двор медпункта с грохотом въезжает грузовая машина, в окнах мелькают тени, через 5 минут в амбулаторию солдаты вносят на руках восемь раненых. Кладут их веером на пол, толпятся, мешая подойти к пострадавшим. Слышны стоны.
Оказывается, полчаса тому назад в артмастерской взорвался котёл. Гвардейцы, чтобы согреться, к несчастью, забрались под этот котёл. Взрыв накрыл всех, кто оказался рядом. Взрывная волна, куски металла, кипяток, пар, сажа…
Тут же подогнали машину, пострадавших вытащили из завалов, втащили в кузов и повезли в медпункт.
В медпункте к тому времени оказались только я и санинструктор. Пришлось встать на стул, чтобы оказаться над головами людей и, перекрывая стоящий гвалт, скомандовать, чтобы все лишние вышли из помещения амбулатории. Оставил двоих, чтобы напоили раненых. Послал в столовую срочно вызвать личный состав медпункта. Ещё одного направил в городок за фельдшером-аптекарем, нужно было пополнить перевязочный материал. Санинструктору приказал кипятить шприцы, вытащить шприцы-тюбики из шкафа, открыть стерильный столик….
В комнате стало тихо. С ранеными уже можно было разговаривать. Постепенно, по ходу их осмотра, началась медицинская сортировка. Мы работали с моим помощником бок о бок. Я осматривал и беседовал с пострадавшими, он измерял им давление.
Состояние раненых было различным. Один был бледен и заторможен, тихо стонал. Нога его в голени неестественно свисала. Давление было низким. Была очевидна картина шока. Мы осторожно разрезали и сняли с ноги сапог. Наложили шину. Ввели из шприца-тюбика промедол. (Вода в кастрюльке со шприцами ещё не закипела).
У второго на лице и кистях рук свисали лоскуты ошпаренной кожи, он вёл себя беспокойно, кричал, требуя помощи. С него сняли грязный бушлат, напоили, сделали инъекцию промедола и временно отвели в лазарет.
У третьего рукав бушлата был пропитан кровью. После того, как рукав отрезали, стала видна ушибленно-резаная рана предплечья. Обработка спиртом, тугая повязка. Четвёртый был очень перепуган, лицо его было в саже, он плакал, но видимой патологии выявлено не было, была вероятной контузия. Отвели в лазарет. И так далее.
Было слышно, как вернулись с ужина санитары. Прибежал аптекарь, принёс марли и бинтов. Неожиданно в комнате появился командир полка (полковник) и вопросительно посмотрел на меня. Я подумал, надо же, явился, как «чёртик на болоте».
Все правильно: в части ЧП, ему доложили, он и прибежал. Я, кратко охарактеризовав состояние раненых, попросил его не мешать мне, и у него ума хватило молча подчиниться. Я попросил его только о транспорте, так как было очевидно, что часть из пострадавших нужно срочно вести в госпиталь. Он вышел, и уже через 20 минут санитарная машина стояла у нашего крыльца. Больше он не появлялся.
Вскипели шприцы и стали возможны подкожные и внутривенные вливания. Подключились вернувшиеся из столовой санинструкторы. Люди работали, продолжая начатое. Четверых раненых, в том числе, с переломом голени, ранением руки и кровопотерей, во главе со старшим фельдшером эвакуировали в госпиталь. Работа переместилась в лазарет. Все были успокоены, накормлены и напоены. Вернулся фельдшер из госпиталя и доложил, что всех раненых благополучно довёз, и они госпитализированы. К 10 вечера всё закончилось, и мне можно было идти домой.
Анализируя происшедшее, я тогда удивился, что всё сделал, в основном, правильно, хотя действовал интуитивно. Главное было в этой суматохе и обстановке паники собраться самому, занять командную высоту и подчинить деятельность всех участников своей воле. Поначалу это было даже важнее, чем профессиональная грамотность. Второе - это подготовленность личного состава медпункта и, наконец, третье – готовность вещей: шприцев, перевязочного материала, даже обыкновенной питьевой воды.» Вот так: в очередной раз взорвалось здоровье, а мы не оплошали.
«В феврале-марте у нас прошли окружные учения. Люди шли на лыжах через Рязанскую, Тульскую и Белгородскую области. Я и личный состав медпункта двигались на санитарной машине. Подбирали обессиливших солдат и давали им отдохнуть. Помню, чтобы шофёр не заснул за рулём, я громко пел песни, которые знал.
На какой-то дороге проехали мимо стоявшего на пригорке генерала Маргелова, бывшего в десантной куртке. Он наблюдал за ходом учений.
Развёртывали медпункт в лесу, рыли окопы на случай «обороны». Спали в палатке на еловых ветках. Топилась печка-«буржуйка». Возвратились в полк к концу февраля без потерь.
Во время учений в полку произошёл случай самострела. Надоело служить. Солдат выстрелил себе из автомата в стопу прямо через сапог. Дело было в лесу. Сапог сняли, обработали рану и туго перевязали. Особиста долго не было, и пока я ждал возле раненого, мой медпункт уехал.
Передав солдата прибывшему офицеру особого отдела, я ушёл догонять своих. Пришлось выходить из леса на шоссе самостоятельно. По дороге шла боевая техника, и меня подобрали гвардейцы, ехавшие на танке. Довезли до железнодорожной станции, и я, наконец, соединился с товарищами по медпункту. Погрузились в теплушку и поехали домой.»
И последнее моё, неопубликованное ранее, наблюдение, перед самым отъездом в Ленинград, в долгожданную клиническую ординатуру кировской Военно-медицинской академии.
«Июнь 1961 года. Медпункт. Моё последнее дежурство. Ночью всё здесь тихо и немного тоскливо. Серп луны повис над забором, слабо освещённые кусты под окнами, темнота по углам. Тепло. Изредка протарахтит мимо невидимый поезд, слегка подребезжат стёкла в окнах и вновь всё вокруг стихнет и застынет.
Дневальный стирает гимнастёрку в каптёрке, в тёмных палатах спят больные, те, что ещё вчера вертели «солнце» на турнике, хвастаясь мужской силой, а сегодня свалились от гриппа, слабые, как дети…
Днём работа, люди, беготня – всё подчинено стремлению сделать всё и даже больше. А вечером охватывает какое-то оцепенение, усталость и раздумье. В эти часы ты уже никому не нужен, тебе же нужен только сон».
Интересно, то же состояние, о котором я писал тогда, в 28-летнем возрасте, я испытываю и сейчас, в 88 лет…
«Из головы не выходит один солдат, амбулаторный пациент медпункта, который накануне опять приходил ко мне на приём.
Он из Чувашии, среднего роста, худенький, всегда какой-то ноющий. Мы считаем, что у него, как минимум, устойчивая неврастения. Раздражителен, очень легко и надолго возбуждается, даже от пустяковой ссоры. В это время губы его дрожат, глаза полны слёз.
Он сам говорит, что это вне его воли и понимает, что его реакция не соответствует его обиде.
Вот уже последние полгода он у нас «толкается» о врачей, и в батальоне, и у нас, в медпункте. Пьёт литрами бромистый натрий, терпит и нудно твердит о всё новых своих обидах и душевных болях, углубляясь в болезнь.
Пустяк – сержант сделал небольшое замечание, а он после этого не спит всю ночь, придумывая ему месть пострашнее и еле сдерживает себя, хотя и понимает неадекватность своего поведения… Его мучает то, что он болен и изо дня в день живёт с этими мыслями.
Сегодня у него заболел живот (товарищ предположил, не почками ли?) А вчера болела поясница, ещё раньше голова… Он не притворяется, он действительно, мучается. Это уже психо-соматика…
Он не выдумывает ничего, он действительно страдает. С его командиром я беседовал неоднократно, тот учитывает мои советы. Надо сказать, что норму парашютных прыжков за первый год службы он всё же выполнил с помощью товарищей по взводу (а это 7 прыжков с аэростата). Это свидетельствует о резервах его психики.
Ну что же мне с ним делать?! Опять назначить бром, да на этом и самому успокоиться? Но ведь он «утопает» в своей болезни. Может быть, столкнувшись со мной и не найдя поддержки, большей, чем раньше, он решит, что уже и жить не стоит?
Задал ему вопрос: любит ли он кого-нибудь? Страшно видеть, что человек ищет ответ на такой вопрос. Да, он любил одну девушку до армии. Говорит, что у неё были пушистые волосы. Он берёг её. Но вскоре она перестала им интересоваться. И он тогда «заболел» ею. Он, как наяву, видел и ощущал её в темноте. Она расчёсывала свои волосы, смотрелась в зеркало и тянулась к нему… Переживая одиночество, он стал спать, не выключая свет, там, где он мог быть один. Он мучился и даже возненавидел её.
Служба в армии на какое-то время оздоровила его, но после операции по поводу гайморита и очевидного ослабления организма, к нему вернулись прежние галлюцинации, он вновь стал раздражительным, мнительным и позабыл о здоровом теле, о шутке и о любви к людям.
В более спокойную минуту он понимает, что перестал владеть собой, и поэтому просит меня помочь ему. Бром не поможет ему от галлюцинаций.
Я успокоил его, как мог, пообещав завтра же отвезти его на консультацию к психиатру с возможной госпитализацией. Может быть, ещё не всё потеряно.
Медпункт спокойно спит, а дежурный врач?»
На следующий день больной был госпитализирован. Служба для него была тяжела, такой солдат уже не боец и должен быть уволен из армии. Боевой полк – не лечебница.
Таковы мои воспоминания из врачебного прошлого. Я думаю, что войсковому врачу они могут быть полезны и сейчас.
Приведенные случаи свидетельствуют о неизбежном, у многих военнослужащих, психологическом перенапряжении, специфичном для службы в ВДВ, и требуют соответствующей оптимизирующей профилактики для укрепления их здоровья. Что касается единичных психических заболеваний, то они не имеют прямой связи с воинской службой и требуют усиления военно-врачебной экспертизы при призыве в армию и в ходе самой службы.
Служба в парашютно-десантном полку научила меня помогать больным и ослабевшим людям. Научила видеть и, по возможности, устранять нездоровье всякого рода, в целом, вполне здорового армейского коллектива. Где бы я не был потом, как бы не сложилась жизнь, такова была моя врачебная доля.
Родина даёт нам много, нужно уметь отдавать.