Август катился по белу свету стремительно и неуемно. Отпели на покосах молодые девки, отгуляли в своих летних нарядах березы, разбавив полотно высоких сопок ярким золотом. Но до осени было еще далеко, и солнце ласково грело стариков на прилежно сколоченных скамейках у калиток. Сидели они, и щурились на солнце, судачили о былом и грядущем, а небо над нашими грешными головами, было изрядно синим, вот только временами налетавший с востока ветер напоминал нам о том, что холодная сибирская погода скоро уже даст знать о своих правах.
Мы ехали по разбитому июльскими дождями тракту, забрав далеко от Селенги, направлялись в Читу, везя некоторые важные документы. Со мной вместе делили тяготы пути казак Полуянов, и вахмистр Мордовской, верные спутники моих авантюр и срочных путешествий. Проезжая по длинной сельской улице, изредка козыряли старикам, приосанивались, чтобы казаться важными и весьма представительными чинами. У околицы, на крыльце ветхой избы стояла пожилая женщина, ссутулившись, словно под тяжестью непомерных невзгод. Мы поприветствовали ее, а она перекрестила нас, и зашла в полумрак своего дома. Так начинался наш долгий путь, непримечательный, ровным счетом, ничем.
***
Ее звали Крапивиха. Никто в деревне уже не помнил настоящего имени этой тихой сутулой женщины, но знал ее здесь всякий. Утром, спозарань, собиралась она, вычесывая седые волосы, что-то приговаривала, да шла на маленький огородик, где и находилась весь день. Зимой она пряла, и только слышался вечерами по улице легкий стук ее прялки. Ни детей, ни мужа у нее не было, не было и родственников, не было даже коровы, да что там, даже кошки или собаки не завела себе за всю жизнь она ни разу. Не было у нее жизни, но зато повсюду следовала за Крапивихой смерть.
Погожим весенним днем уже стучались в ее ворота мальчишки.
«Тетка Крапивиха, мамка зовет, бегите скорее, баба Катерина преставилась!» И бежали прочь, словно и вправду была Крапивиха ведьмой какой. Но ведьмой ее никто в деревне не считал. Просто ремесло ее было таким, пугающим, но, одновременно и нужным.
Поднималась Крапивиха на высокое крыльцо, тяжело вздыхая, проходила в распахнутые настежь двери, крестилась.
А в доме уже стоял истошный плач.
«Ай, ты, мамочка! На кого ты нас оставила!» - голосила молодуха Верка, жена старшего сына Катерины, ей вторили две ее дочки. Выли они да плакали. Но когда в дом вошла Крапивиха, примолкли.
Строго посмотрела на девок Крапивиха, посмотрела на спокойное лицо Катерины, которая лежала тут же, на кровати.
«Ну, что, Катерина, ушла значит…. Цыцыцы, горе конечно, горюшко. Ну, что ж, давай-ко тебя проводим, честь по чести, как подобает. Вот и сын твой подсобит, и дочери, и невестка, где и внуки помогут».
Голос Крапивихи был неспешен, тон серьезен, но и ласков.
Скоро все в доме присмирели, а вечером, когда привезли гроб, стали обряжать да обмывать покойницу. Крапивиха давала советы, сидя на лавке, а когда Катерину положили в гроб, тихо поправила ей на голове косынку, и удалилась домой.
Ночью выл ветер, с хребта пригнавший апрельскую непогоду, и в ветхой избе Крапивихи трепыхалось пламя в керосиновой лампе, коптился потолок. Но заскреблись где-то половицы, и из полумрака вышла Катерина, молча села у окна за стол, и монотонно загудела, запела что-то на неведомом живым языке. Так пела она всю ночь, а под утро растаяла в предрассветном тумане, растворилась сизым инеем.
Крапивиха встала с постели, перекрестилась на икону Николая Угодника, и пошла к дому Катерины.
Вошла в избу без стука, спросила строго:
«Что ж вы спите то по ночам? Бабку свою не сторожите, не уваживаете?»
Потупились родные. Кто-то и перекрестился. Крапивиха убрала из волос Катерины травинку, поправила ей выбившуюся из под косынки прядь и присела на краешек лавки.
Наступило время похорон.
Распахнулись настежь ворота, и повезли, повезли в последний путь Катерину. Крапивиха вышла из дома, и побежала, крича исступленно:
«Ой, что же ты милая моя Катеринушка-а-а-а-а… Ой, да что же это, Господи! На кого ж ты семью свою горемычную оставила, на кого хлопоты свои возложила-а-а-а-а-а. Ой да сын-то твой, Павел, какой уродился крепкий да красивый, Марфу взял в жену, Петрушку да Максимку родили, надежных крепеньких, ой а дочери то твои, посмотри, Катеринушка-а-а-а-а-а… Дуняша, да Любка, какие раскрасавицы, ой да не увидишь ты их свадьбы, ой да не увидишь, как уоровва твоя понесет теленочка-а-а-а-а, ой да на покосе-то потом как высоко поднимется травушка-а-а-а-а-а. Ой, да ты моя то хорошая-а-а-а-а… Ой, да ты славница-разлюбезница-а-а-а-а-а!»
Долго разносился по улице плач да причитания Крапивихи, в своем долгом стенании перечислила она всех до единого предков Катерины, каких и не знал никто, рассказывала о снеге и о дожде. О летних полевых цветах, о ягодных местах, да о том, как на будущий год деток много народится. Устала Крапивиха, упала навзничь в пыль, ветер разметал ее волосы, слезы текли по морщинистым щекам. Павел поднял ее, обнял за плечи, а она, продолжая стенать, все тянула узловатые руки к небу и рыдала, стеная, зовя Катерину.
После похорон толпа пошла на поминки, а Крапивиха свернула к своей избе, Павел догнал ее, сунул неловко мешок с пирожками, да бутылкой самогона, и побрел прочь.
Под вечер, когда сгустились сумерки, заскрипели в доме половицы, и пришла Катерина. Молча посмотрела она на Крапивиху, поклонилась и ушла восвояси.
Так и жила год от года сутулая женщина на окраине деревни, провожая в последний путь мертвых, страдая и оплакивая тех, чей путь по земле был тяжек, а после смерти труден.
***
Август катился по белу свету стремительно и неуемно. Где-то вдалеке затягивало небо черным, мы спешили добраться до предместий Читы до крупного дождя. Но, как ни старались, не успели, и холодные капли били по нашим фуражкам, по плащам. А мы все скакали и скакали по размытой дороге, а по лицам нашим текли слезы дождя, стекая на землю вместе с потоками воды.