"Ай да вспомним, братцы,
ай да двадцать первый год..."
Шёл трамвай девятый номер - на площадке кто-то помер
тянут тянут мертвеца - лаца дрица цацаца.
У него синюшний вид: видно, помер инвалид.
у него кадык да пятки видно жизнь плясал вприсядку.
Здесь присядка, там кадриль, вот и помер как бобыль.
выпил штоф денатурату и на небо отбыл к свату.
Сват в ГУЛАГ его кадрил, но мертвец докучлив был -
лестницу на небо хвать: - сват, на зону мне насрать!
Нет на зоне керосина - поищи себе грузина,
сахарин и тот размяк - поищи себе дворняг...
За расстрел воров в законе вся Россия будет в зоне...
красноперых на перо, а мужичью кость в дерьмо!
Лучше в небо чем на зону - там на зоне нет озону -
будь ты проклят, лютый сват сам бы шел скорее в ад...
ГУЛАГ 1932 г.
Эту или почти эту песенку в моей жизни пел дед Наум с далекого 1958-го года вплоть до 1975-го - до самого отъезда на ПМЖ в США, в благословенный город Чикаго... Теперь из Чикаго прибыли в Киев его потомки, которые ни этой песни, ни судьбы Наума не знают...
У Менделя даже во сне отчего-то зачесалась шея. Вспомнилось всегдашнее мразное:
- Ти комуняка? Повисыты!
- За що?
-За шию!
- Завищо?
- За гілляку!
И уже ничуть не галицийское, а одесское: Тонет в акватории Одесского порта от вражеской торпеды украинский ботик. Капитан вызывает к себе боцмана и приказывает:
- Боцман, смеши команду!
Боцман выстраивает экипаж на палубе и сурьезно говорит так, чтобы все слышали:
- Хлопцы, прощальная гастроль – я сейчас членом трухну о палубу, и ботик расколется к чертовой бабушке. Так что всем одеть спасательные жилеты!
Сказано – сделано. Ботик идет ко дну. К боцману подплывает капитан и укоризненно говорит:
- Ну, и шуточки у тебя, боцман! Торпеда мимо прошла…
Отож… У бездны не пронесет. На краю бездны никаких особых плавспасательных средств никому в общем-то не предлагают. Но и здесь, как оказалось, существует некий свой особый, казалось бы, выход. Помните о наблюдателях, типа ОБСЕ, о которых я упомянул вскользь в самом начале этого повествования. Я ещё тогда сказал, что жиденько как-то с этими наблюдателями. Но это в начале исхода, а вот ближе к эпицентру уже просто выманивают из общего строя?
- Кому на гробки помянуть сродственников?
- Кому в Город своей мечты, прошлых иллюзий, первых поллюций, последних надежд? – И так далее, и тому подобное. Многие ведутся, а я продолжаю свой путь в общем обезволенном строю экскурсантов. И вдруг, словно ударило током:
- Кому в Город Наума? Кому в Город Наума?! – вот это уже точно за мной.
- Я - говорю решительно и ступаю на три шага вперед. Со мной подвязывается и Мендель.
- Всё равно от этой прогулки к Бездне надо валить. Там последняя гастроль Ляшко, но за ним боцманов и лоцманов, а их репертуарчик известен… А знаете почему? Да потому, что когда вся Одесса училась плавать, Ляшко лясы точил, а прочие подвязалы да подгребалы, цетеле и цедрейты рты развевали, мол, гуси, гуси – га, га, га! Жрать хотите… Ишо как. Ну, точь-точь по-одесски.
Это когда одна курортная пейзанка ушла на кустотерапию, а затем произнесла только одно слово из трех букв, и сделала три ошибки.
- Это какое же такое слово?
- Ишо… так вот в «ишо» я не подряжался. Чешем за наблюдателем. Кажется, вот тот 66-той газик в бело-серой раскраске – наш. Так что погнали лебедей!..
Во снах иногда наступает неожиданное беззвучие. То есть понимаешь, что и мотор в дырчик взревел, и 66-тым зелёным на цвет бензином повеяло, и радуешься, что, слава Богу, уже то, что не 56-тым красным касторочным… Ведь мало кто эти целинные марки помнит. А без этих марок не было б целины… Хоть бери в распев:
Едем мы друзья в дальние края,
станем новоселами – и ты, и я…
И точно въезжаем безо всякого шлагбаума на киевскую Воскресенку образца 1964 года. Лепоты в том мало, но на всю окрестную апрельскую зелень проливается словно золотой яркий солнечный свет.
Мы идем с дедкой Наумом по рассекающему центральное воскресенское шоссе пополам опрятному тополиному скверу. Сейчас он срублен в пору недомерка Омельченко, того еще недомэра киевского. А тогда со своего алюминиевого портсигара дедка достает последнюю папироску «Беломорканал», сдувает с нее одному только ему видимые табачные крошки, прикусывает мундштук, поджигает набитую табаком гильзу, делает короткую сухую затяжку и говорит с неким отстраненным пафосом:
- Я, Витька, эту дрянь курю с 12 лет. Закурил в 22-ом году, когда старшего брата Севку большевички в Голосеевском лесу за ноги подвесили. Он служил следаком в особом отделе, кого-то сдал, к кому-то не притерся, главное нас сиротами оставил – меня и Леву, а отец со старшим Моисеем ещё во время еврейского погрома сбежали в Америку. После того, как местные хазерюки прирезали двух старших сестер. Обе были красавицы светловолосые. Обеих изнасиловали, обеим перерезали горло и обеим вырезали животы. Соседи… Украинцы… Прямо на риге, на сеновале… Молча, с похотью и отчаянным злом. У нас в ту пору на пять еврейских дворов была одна молотилка. Отобрать отобрали, да у них дело не заладилось. Обломалась она… Вот и пришли нелюди гнев на сестрах выместить. Выместили… Ни матери, ни сестер, а отец в канторы в Нью-Йорк за мечтою подался…
Теперь я вспомнил. Давно это всё было. У дедки оставалась последняя папироса, а сам он тогда еще не знал, что его внучатая племянница станет женой одного из пришло-очередного из послемайданных министров. Не знал, да так и не узнал. Время не имеет переместительных сочленений…
- Эх, Витька, внучок, найти бы сейчас миллион, или франк, или окурок… - это из белой эмиграции, отголоски которой сеяло на пространстве лютующего совка время, уже тогда расторгавшее будущую бездну, уготовленную для нерадивых потомков…
Я ловко в свои десять лет нагибаюсь к травному газону и поднимаю три да ещё три копейки.
- Вот, дедка! Нашел, бери на две Беломорины! – Глаза старика, отсидевшего в ГУЛАГе с 1929-го по 1941 годы светятся лихим ухарским озорством.
- Тогда пошли! У тебя есть 15 копеек на мороженное?
- Есть!
- И у меня на курево есть!
- Живем!
Мы переходим улицу и с бульварной стороны втыкаемся в гастроном. Заходим в бакалею. Берем мне мороженное фруктовое в говенном низком полустаканчике с прилагаемой струженной палочкой. У дедки остается 10 копеек. И он почти с барским вычуром грозно провозглашает:
- Курева мне, на все!
Ему аккуратно выкладывают три папиросины. Копейку не возвращают… Голь гуляет неистово. Чтоб вы сдохли нынешние зажратики! Нувориши наши...
- Не наши, а ваши, - язвит девчонка с конца девяностых.
Дедка трясущимися от волнения пальцами собирает сигареты с прилавка. Две аккуратно укладывает в портсигар под резинку, третью в пустотелой части дважды пережимает в крест на крест. Он курит, я ковыряю палочкой замороженные отжимки из интернатовских киселей, мы возвращаемся в тесную двухкомнатную хатку без сеножатки, нас ласкают обоих некие небесные пальцы невинно убиенных в девичестве Наумовых сестер. Одну звали Броня, а вторую Рахиль…
Мне уже никогда не переехать в Чикаго. Мне уже до конца дней ходить во снах, в огромных всеукраинских коллективных снах на экскурсии к Бездне. Хотя, при пробуждении хочется в кого-то просто тупо стрелять. Видно, Евсей так хотел. Вот и повесили на казенных портянках… Сестры Наума, Моисея, Левки и Евсея никого стрелять не хотели. Они хотели замуж, они хотели рожать…
Никто не ожидал нового кантора в Нью-Йоркскую синагогу, но вид Мойши и Боруха, переживших погром и бежавших от остатков своего древнего еврейского рода требовал сос-страдания и понимания. Требовалось принять и понять почему одних Яхве спасал, а другим Всевышний еще на столетие не оставлял никаких надежд. У Б-га не спросишь. Ему, всепрощающему, надлежит верить. Роптание – это грех, но и жить с украинцами безумно тяжко, как с трудными подростками, которые не желают взрослеть. И никогда не взрослеют…
А если я уже пережил эту жизнь втрое, и простил их, и назначил виновных и повинных, и отстранил от края бездны невиновных и юных, то всё ли я уже сделал? Пожалуй, нет! Я еще не сказал главное. Мы – евреи, более древний народ, и мы прежде украинцев должны возродиться, чтобы оградить себя от насмешек этих жесточайше вздорных и бесконечно злобных детей, и дать им свое древнее напутствие, не пресекая и не оскорбляя их необузданной жестокой ко всем окружающих юности… Это только болезни роста. Ведь это от них проистекали все наши прежние болячки на одной для всех общей святой земле. Я не могу любить украинцев, но я не вправе их ненавидеть. Я просто молюсь об одном, чтобы они начали однажды взрослеть, и тогда, даст Бог, и мы сподобимся отвести их от бездны.
- Ой, как же у вас всё запущено, – это уже Мендель.
И тут же я слышу его обращение к темпоральному офицеру сопровождения:
- А нельзя ли ещё отвернуть от бездны годка эдак на два?
- А хоть на полтора… - хмыкаем темпоральный офицер и просто втискивает нас с продовольственными карточками в бесконечную очередь за белым и крошащимся на серо-рыжие окатыши быстро засыхающие в крошках кукурузным хлебом. Это пайковый хлеб для ветеранов Большой войны и бесконечно малых всяческих боен: за социализм, коммунизм и пофигизм будущих поколений…
Обычно, На одного в очереди стоящего выдают белый и рыхлый 600-граммовый из кукурузной муки кирпичек и две пшеничные булочки-малютки. Булочки обычно достаются только первым ста в очереди стоящим. Очередь - на полдня. В ней – тысячи… Пенсионеры, пенсионерки, обязательно с медально-орденским иконостасом. У дедки Наума медали за освобождения Варшавы, Украины, Кавказа, ордена Славы второй и третьей степени, орден Красной звезды.
Удивительно, уже в девяностых как-то на Левобережной что ли увидал эдакий медально-орденский иконостас на едва ли не полсотни орденов и медалей, вплоть до крестов за первую иль вторую Чеченскую бойню кавказцев. Каждый орденок – 10 баксов, каждая медалюшка – пять. Стоимость совести не обсуждается… А здесь в очереди…
- Ты смотри, еврей и с медальками. Наверное, орденишки свои в Алма-Ате или в Баку прикупил… - и дохлый смешок шестерки мелкой воровской масти.
Дедка на выдохе:
- Я тебе говорил, Витька, что воровскую масть надо брать в дых кумполом, а затем вваливать в это рыхлое мясо, бросая одной только дохлятиной на асфальт. Если сейчас мне это удастся – мозги этого фраера выйдут на тротуар, на разбрызг…
- Деда, да не спеши ты со своими поспешностями. – Он дурак, пусть себе говорит.
- Уже наговорился, - решает Наум и бросается на обидчика. Тот тухло и вязко падает на асфальт, загребая верхними клешнями привычно и мастерски. Оттого бошка цела. Но дальше сталинский зэка хватает вора-антисемита за яйца и начинает их по-шойхетски выкручивать… Скотинушка орет и закатывает бельмесы. Дедку отволакивают от полукастрированного такие же, как он сам ветераны, евреи. У всех немалые иконостасы, но у каждого обидный вопрос:
- Зачем с мразью пачкался?
- Чтоб этот хмырь больше не распложался…
Поверженный еще несколько минут чуть повизгивая, пытается ползти брасом на дохлом сыром асфальте, но затем, притупив бдительность стариков, медленно отползает в кювет. Там в кювете поджидает его отфингаленная им накануне сявка…
- Ну что, куманёк, наелся хрущевского хлеба. Он же только жидам…
Их больше не бьют. Кто-то даже сует им по беломорине… Евреи, татары, украинцы, армяне, поляки смотрят осуждающе, но, не потому, что это не достойно всех их, в очереди стоящих, а потому, что больше смотреть не на что. Спектаклей не предвидится. Кончилось и 200 пшеничных булочек и шестьсот кукурузных кирпичиков. Всем прочим обещают белого хлебушка завтра – рыхлого, мгновенно черствеющего, отвратного, но почему-то модно диетического, за который Хрущев вывез на Кубу весь белый украинский целиком пшеничный… Вот она, не последняя каверна перед расторженностью нынешней бездны.
К белому, хоть и рыхлому кукурузному хлебу полагается жидкий цейлонский чай и знаменитое вишневое варенье бабуле Ханы. Я с нетерпением подпрыгиваю пружинно на стул и обеими руками тянусь к припрятанной в буфете роскошной стеклянной вазе, которой лет эдак сто… И вся она словно со старинной слюды… И такая же, но пыльно пустая стоит в противоположном буфетном углу.
- Витька, шейгиц, шмок, давай из этих бабьих ваз сделаем домашний тир и перебьем их на хрен! - это дед.
- Наум, ты сам шмок, старый идиот, это мальчик из-за тебя вазу разбил... Ты же ему что сказал: возьми этот дирижабль с вишневым вареньем и поставь на стол. А он что подумал - что дирижабли летают... - это уже ворчит старая Хана.
- ...таки да - Витька ростоклыше...
- а ты алтер цедрейте...
- Хана, цым тухес... весь этот халемес. Витька брысь от чайника, он горячий. Ида к столу!
И такая застольная дребедень - каждый день... Еврейская нищета смеется, а вокруг бегает сытое партийное жлобьё... Да все мухи-цокотухи на желтовато-грязной липкой ленте подвешены… Прямо мушиный мавзолей…
В карманах - дырки, в душе ненависть - навсегда... Я не буду любить этот народ, который только прикидывается украинцами... они же партийные вошки... они же и живут только за партсписками... по которым им что-то всё время распределяют, а в нашей бедной еврейской семье вечный кадухес...
До будьте все вы прокляты! Остаётся совсем немножечко подождать, но начинается юность, а с ней и социальное пробуждение – да! - все мы в опе!, поэтому и бьём вазы из совкового хрусталя тоннами... Чтобы урезонить себя... Но однажды вместо хрустальных горшков бьём на хрен советскую власть и опять остаёмся с дешевыми осколками так и не дошедшего до нас счастья. И теперь уже от души говорим каждому:
- Будьте вы прокляты!
Время и себе удалиться, благо почти во всяком сне это весьма привычно, - тихо испаряйся туманным облачком из неудобного для себя места, и не чирикай. Теперь Витьке прямо во сне открываются двухэтажные бараки из ракушечника на взморье, где нынче на Запредельном курорте проживают бабуле Хана и дедка Наум.
Сегодня старик не по-земному сердит, являясь едва ли не воплощение сурового еврейского Бога:
– Чем ты занимался в прошлой жизни, милок?
– Пил. – Науму нечем ответить. Ведь я, прибывший сюда, прошедший через бездну, один из репатриантов из земного несовершенного мира в мир Запредельный, где сам Наум – эмиссар по найму духовных рабочих то ли в Новый Вавилон, то ли в запредельный Нью-Йорк. Нет здесь, кстати, ни Нового Назарета, ни тем более Нового Иерусалима… Место их стояния на грешной Земле, а вот Нью-Йорк, как видно, падет. И тогда я напишу Реквием о Близнецах… Но его уже не услышат.
Письмо в Американское посольство в Украине – г. Киев 11 сентября 2001 г.
Скорбь о погибших Близнецах – Реквием:
Я люблю Америку, в которую меня не впустили –
вчерашнего учителя с грошовой зарплатой…
"Не достоин!"– вписали в багровую книжицу-фишку.
Нет таких паспортин уже в мире –
их уже отменили, забыли –
только сердце болит.
Только в сердце изъян – от изъятых лет-зим
не прожитых в мире, о котором мечтал.
Их уже не вернуть на попятых…
Разве время искать виноватых?
Вышло время простить…
Я люблю Америку до боли, перешедшей в хронический спазм, –
две сердечные в тромбах мозоли
не дают мне уснуть всякий раз…
Вздох и выдох двух Близнецов, оборвавшихся наземь…
Со смотрин в Поднебесье – не войти в сказку Фей, –
мне о них написали так много те,
кого допустила в свои объятья Америка…
Где сыскать их теперь?
Реформистов и брокеров, финансистов и полотёров,
электриков и лояров, пофигистов и пошляков,
программеров и игроков – мозговой центр популяции аргонавтов:
прибыли за руном и убыли без вины – не хранимые Богом…
Я люблю Америку по-простецки:
так любят друга, жену и дочь –
я – Америку, а меня – американцы,
так и оставшиеся моими согражданами…
Космополитами.
Но случилось… И на сердце – шок! Страшное произошло…
Одинок и печален Манхеттен:
прежде он открывался разно
разнообразным судьбам землян,
а теперь он побит камнями,
переплетен со струнами тел,
лопнувших в одночасье,
о которых рыдают теперь
жёны и дети…
Люди этой страны и стран,
для которых была открыта,
запретившая въезд мой Америка.
Вместе с ней скорблю и рыдаю о погибших безвинно…
Чудаков не понять, ей Богу!
память их прощает великих. –
Можно быть великим и в малом –
на духовном фундаменте мира –
в том, что время уже не разрушит…
Я всегда ненавидел перочинные ножики.
Я их гнал из судьбы, боялся –
отвратительность их пугала
самого меня с раннего Детства.
Мне казалось, что всей вселенской боли –
они – шальная причина:
шантрапа, фашисты и бюргеры
их носили когда-то…
Я люблю Америку без ножей перочинных,
с не проходящей болью… Так любят мечту,
которой суждено сбыться…
Я хотел торговать там хот-догами
и улыбаться тем, кто меня, увы, не дождался,
потому что взлёт Близнецов нарушила ненависть злобно,
и над ними теперь парят лишь усопшие души…
Я бы им раздавал хот-доги,
невеликий в своих талантах,
будь бы они все живы сегодня –
гаранты моей лояльности Американскому флагу…
Я за них присягну тебе, Америка, завтра,
потому что они – во мне – те,
кто погиб 11 сентября 2001 года.
Реквием был написан специально белым стихом для упрощения перевода на все языки мира… Русская ментальность, американская душа киевского космополита, безысходная сирость и духовная нищета в Орияне – это и есть Веле Штылвелд – киевский русскоговорящий еврейский поэт. Таким и запомните меня в этом мире… в проклятом сентябре 2001 года.
И вновь едва ли не вещий сон… Все вновь прибывшие живут в двухэтажных бараках, койко-место для меня - на втором этаже, для Менделя – на первом. Сюда нас доставили по предписанию, выданному на наш счет у края бездонной бездны. Мы с Менделем голодны, но уже сейчас требуется думать о своем насущном духовном пропитании, поскольку иное здесь больше не требуется, но требуется энергия, а в бараке как раз срезают внешнюю проводку. Похоже, что и весь этот барак вскоре пойдет на слом.
– Так что, и отсюда им вскоре съезжать? Ну-ну... Этого и следовало ожидать. Эй, работнички! Приготовьте моему внучонку и его дружбанчику лежанки под черным крепом на дежурных топчанчиках: им перед дорожкой следует отоспаться и отдохнуть! И пусть никто о прошлом не ропщет!.. С иными и не такое случалось... – под гомерические раскаты собственного хохота, старик удаляется, растворяясь в разом почерневших стенах…
Оказывается, что до тех пор весь свет исходил прямо от него. Теперь о себе каждому следовало беспокоиться самому. Но вокруг шёл непрерывный бег. Все бежали за эмиссаром, спасаясь от темноты, и только сам я был почему-то в свечении, отсвечивая неоном, пока внезапно не замечал, что именно на моем топчане оставлена клач-сумочка моей американской тетушки Ады. Она – земная дочь Наума, эмигрировавшая в США еще в мае 1975-го...
Очень странная атласная белая сумочка выполненная в виде девичьей попки в золотом обрамлении и с такой же позолоченной ручкой. Открываешь её, внутри особое зеркальце, не отражающее ничего, банкноты невидимых номиналов, две-три женские шпильки-невидимки и скомканный кружевной носовичок совковой поры. Возможно, в этом знак.
Время становиться в инородные неземные колонны. Я прихватываю теткин белый атласный клач и оставляю барак последним. Остаются только чьи-то голоса. Среди прочих и голос самого Менделя:
- Бывай дружище, прощай!
Его голос смешивается с иными, иногда сиплыми, иногда жестко гортанными. Они скандалят до тех пор, пока не происходит полное разрушения еще в недавнем прочного очередного постоялого места.
Теперь мне и неким не-афрозанзибарцам, не перепутать бы с прежде земными бурыми марсианами, надлежит сторожить по ночам дом какого-то пришлого чуда-юда и его старой земной жены, той еще ведьмы. Она наведывается сюда редко, но как только является, сразу увольняет весь спецперсонал, и от этого все наемные негро-зулусы в страхе.
Но этот страх так и не передается мне самому, поскольку мне просто очень не интересно обнаруживать ее здешнее неземное присутствие. И вместо ее самой по пустынному на земле замку бродит тень некого неземного пришельца, дружелюбно говорящая со всем персоналом на малопонятном неземном языке, который даже при желании земным – не понять.
Понимает пришельца только один странный тип с синеватым отливом - воистину здешний негр с длинным фонариком даже не в руках, а разноформатных щупальцах, но он любовник ведьмы и держит с прочим персоналом дистанцию...
Иногда он настолько обеспокоен поддержанием должной дистанции, что, то и дело отпугивает нас своим длинным фонариком, светящемся Х-лучами. В такие минуты все вынуждены выходить за ограду дома и изображать из себя воров, в отпугивании которых укрепляется авторитет старого ловеласа.
Из-под блузона выбивалась огромная и почему-то чуть даже румяная грудь. Такую грудь Витька однажды уже видывал. Но та первая принадлежала его бабушке Хане и была обычно скрыта огромным бюстгальтером, за которым дедка Наум уезжал по воскресеньям на толкучку куда-то в Клавдиево, откуда возвращался пьяненьким и обычно радостно вскрикивал:
– Хана, золотко, меня опять пытались объегорить прямо на примерке, но я четко помнил, что чашечки бюста не должны наползать мне на уши. Те, что наползают мне на уши – это уже десятый размер, а у тебя, либн майс, только, слава Богу, девятый.
Национальное чувство – коллективно ненавидеть довершено в Украине до дикого стадного дикарства. А уж самоедская взаимоненависть – это развлечение национальное.
В Вербное воскресенье вычухриниваемся во Владимирский собор. Удивительно сказочный, удивительно киевский… Пуще всех во множестве ужимок и поз, пестроте нарядов и говорилен беспечные святые невинности…
Развлекаются очевидным – куксятся и фикают друг на дружку и косятся на опрятные цветные шифоновые головные платки. Не будь бы этих смиренно-смирительных покровов, казалось бы, сколько бы косищ друг дружке навырвали, а будь они вместо баб мужиками – поднадавали бы друг дружке таких пенделей и подсрачников, что только держись….
Ей Богу, какие-то особо прохудившиеся души у наших киевских Золушек… Что не дамочка, то та ещё Синцирелла. Молодые батюшки в зелёных в серебре шатиях особого кроя чувствуют их несвятость, и оттого смело и ловко окатывают святводицею их многопалубный макияж, из-под которого вымываются наружу мещанские мордашки наших киевских прашек без ананасов с шампанским и улётов с Нью-Йорка на Марс…
Торчать во времени в божьем храме не полагается… Приходиться поневоле возвращаться в реал, в котором куда не кинь – если не кикимора, так мерзкая старушонка. Отмыть бы чем душонку такой, так и впрямь бы стала душою. Но только не сегодня, на полном духовном безветрии и малёхо перецветшей вербы…
А ровно к вечеру на заоконном балконе прохудилась бельевая верёвка. Натянутая ещё при жизни матери и отслужившая своё двадцать лет, она выгнила сразу в трёх местах и оттого потребовала срочной замены. Почти как в поэзии в прозе Герцена… Щи-то посолены… Белье-то стирано…
В придворном магазинце "Всё от 5 до 10" отыскался вполне презентабельный десятиметровый шнурок из пластика мандаринного цвета всего за пять гривен. Воистину, всё желание вошло в означенный спектр покупки, с ровным счетом наоборот – от 10 до 5. Ну, да ладно. Жена, правда, осторожно спросила:
- Он хоть не мажется, оранжист туев?
Пришлось убедить, что протянутый из термической мандариново-оранжевой пластиковой крошки он уже по жизни такой. Покупка вписалась… И по параметрам, и по сути… Предстояла стирка постельного белья странной машинкой на ультразвуке, которая при всей своей внешней малости и подозрительности, тем не менее, при отсутствии взрослой стиралки служила нам вот уже пять лет по вот такой практической схеме.
В таз с горячей водой наливалась столовая ложка отбеливателя «Ваниш» на три ложки ординарного стирального порошка и раствор перемешивался до полной растворяемости. Затем в него за раз можно либо две простыне, либо четыре наволочки, либо пять махровых полотенец, и включать ультразвуковой стиральный жучок. Да, на восемь часов.
Да, со стороны это нелепо. Но еще более нелепо ждать от жизни подарка литспонсоров в виде стиральной машинки… Хотя, коллегам моим за их победы на литконкурсах дарили в прошлом отечественные холодильники… Но это не с моим счастьем. Так что, современному писателю в полуавтоматическом режиме приходиться бывать и элементарным крошкой-енотом.
Но не о том разговор. В тот день поздне-апрельское небо почему-то неожиданно сразу заволокло. Намечался первый весенний дождь с чуть тропическим привкусом. Наступил паркий безлунно-предгрозовой вечер. Самый тыц! – пробило меня, и я отправился скакать в кромешной тьме по балкону, натягивая новую пластиковую верёвку по всяким уключинам и технологически просверленным дырам, напоминавшим некие странные оплавы - времени ушло больше, чем планировалось на некогда опрятные отверстия для всяческих вервий.
- Шлымазл, - засмеялась жена. – Кто же это делает ночью. Грохнешься, костей не соберешь, а мне тебя после этого всячески реанимируй… Шел бы ты, Велла, спать со своей немудрой затеей.
– У нас в роду всегда веревку в темноте вешали… По крайней мере, именно так поступала моя любимая бабулэ Хана, чтобы под покровом ночи вместе в верОвкой, никто не украл у неё маленького еврейского счастья.
– А она что, тоже была мышегас? – спросила жена, и, чуть задумавшись, определилась:
- Так это у вас наследственное. Так сколько, говоришь, бабушка Хана прожила.
- Восемьдесят два года… А что?
- Тогда скачи…
- Ну, тоже мне, эйн Гот вейс, что ты там про себя подумала. Бабушка Хана никогда не была мишугине копф, а даже наоборот – слыла ещё той умницей… Что ты… Но при этом она свято верила в то, что именно на бельевой верёвке по ночам хранилось еврейское счастье, чтобы никакие воры его не могли из дома украсть….
- Ага, я, кажется, поняла. Только в том случае, если вор воровал бельевую веревку, то он при этом прихватывал не только все жечи, что висели на ней, но и само еврейское счастье…
- Ну да, на бельевой верОвке висели на просушке не вещи, а жечи, и там же дремало огромное еврейское счастье, которого ни в одном бедняцком доме не уместить… А чтоб этого не случалось, любую веревку - от бумажной до суконной перед тем, как развесить, полагалось выдерживать в крохмально-мыльном теплом растворе, пока он не остывал.
И вешать такую веревку надо было в полночную пору безо всякой посторонней помощи домашних шлымазлов. А почему? Потому что в полночное время уже и воры и шлымазлы спят, и чужие злыдни-напасти дрыхнут, и только свои выходят в сад на прогулку.
Так-то оно всё так, только цыган Яшка регулярно умудрялся и такую заговоренную в счастье веревку с самого утра утащить, и временами это ему ещё как удавалось. А порой не только нашу – еврейскую, но и соседскую – польскую, и гаршановскую сибирскую…
Ладно, то ладно, но только чрезмерно грудастая бабушка Хана не только жила в гармонии с древними суевериями и от всякой грозы пряталась за стареньким шифоньером, она еще имела один природный, скажем, не то чтоб дефект, а огромнейший бюст полноформатного девятого размера, который, естественно носила в особом бюстгальтере, который раз в полгода подыскивал для нее на клавдиевской толкучке Наум.
Так тот бюстгальтер должен был ему быть ровно на всю лысую голову по уши и ни чуточку больше. Так что сей бюстгальтер выбирал дед Наум точно по кумполу, так чтоб до ушей, а не вместе с ушами… К тому же и бретельки на лифчике должны были быть мощными, как на танковом гермошлеме и не падать чашками на уши – то уже десятый размер, а уж с покрытием бравого еврейского носа – то уже точно двенадцатый! Что и говорить, были в ту послевоенную пору и такие дамы-гражданки, и гороху на них шло, как шрапнели, у иных мужичков немало… Но, видно, не переводились и на сей счет в Киеве богатыри!
Вот и тот раз Наум, сторговавшись привезенными на толкучку мициями, которые сносились ему со всего киевского еврейского мира, выпивал для храбрости ровно боевые сто грамм и шел в дамский ряд мерить лифчик для своего семейного счастья. Эту примерку знали, и за ним шли едва ли не всем городским торгом, но Наум с годами точно угадывал, что истинный цымес для его Ханы и никогда не ошибался на мгновенной примерке, прикупал обнову и тщательно просил её завернуть, а уж затем начинал мерить всю продукцию дамского закапелка, чем вызывал дружный и мощный хохот, как торговок, так и зевак, которые при этом давали пищу рыночной шпане, за что случалось она и от себя отстёгивала семейному фронтовику на чекушку.
После этого приходил Наум домой на одной ножке, но всегда геройски вручал жене долгожданную обнову, и тем получал прощение, после чего обычно звучал последний рефрен его семейного счастья в виде двух строчек старой гулажьей песёнки… Ай, да вспомним, братцы… Ай, да двадцать первый год….
Сами понимаете, щепетильная бабушка Хана вновь приобретенную мужем для её дородной груди обнову прежде чем одеть и таки носить – тщательно и долго выстирывала, выполаскивала и уже при стирке словно проверяла на прочность, даже если бретельки и остов были сшиты ладно и с самого настоящего парашютного шелка, не приведи, Готоню, только чтоб не из фашистского. Оно хоть и шик в пикантной обнове из фашистского парашюта ходить, но для еврейской души негоже…
Ладно, постирушка прошла, пора была вывешивать свежевыстиранный бюстгальтер на бельевую веревку. А там как раз и полночь подкралась… Чем не самое время. Позвала строго Наума. Тот уже проспался и безропотно пошел во двор за женой. Слажено и быстро повесили и саму веревку, и белье, постиранное вместе с новым бюстгальтером и старыми армейскими кальсонами самого деда Наума. Пока соседи в воскресенье утром проснуться, солнышко и просушит…
Да только ночь выдалась пасмурной, ливневой, грозовой, полночи из которых баба Хана честно просидела за шифоньером, ни о чем ином, как о собственном страхе не думая, а Наум врезал заливного храповецкого на все нашенские нехоромы. И цыган Яшка сподобился утащить и намыленную новую веревку, для верности и прочности просаленную свечей с всамделишно предполагаемым еврейским счастьем, и дедовы кальсоны, и бабушкину обнову…Что потом началось… В доме после этого уж точно были и Химины куры, и Яшкины яйца…
- Гобрахт мунес, Нюманю! Ищи этого висельника. Если только он моей бельевой верОвки не вернет вкупе с моим новым бюстгальтером и нашим скисшим еврейским счастьем, то я его, ганыфа, как пить сдам уличному городовому!
- И где ж ты, Хана, видела городовых, их уже сорок лет нет в природе мощей нынешней грозной власти, а все ганыфы нынче стали просто ворами… Он уже и бюстгальтер твой и наше - то ещё счастье вместе с верОвкой утащил к перекупщице. А та хоть тощая, да не плоская – накроит себе из твоего лифчика себе на два…
- Ага, размахнулся… на четыре… О чем ты говоришь, адиот… Я тебя сейчас как флясну за всё хорошее, да так, что твои вставные челюсти впереди тебя побегут!
Науму собирать свои вставные челюсти по полу не хотелось, и он печально направился к Яшке. Хана временами была женщиной грозной, и челюстёнки дедовы порой почище ковра-самолета по нехоромам летали… Так что не в долге отыскал Яшку Наум и пристал к тому банным листом:
– Яшка, что взял – отдай! Разве мало мы с тобой выпили мировых?
- Немало, но если ты ко мне пришел за вашим еврейским счастьем, то его у меня нет. Негде было украсть. А бюстгальтер мадам Федоровской ночью взял не подумавши… Гремело, так что рассматривать было некогда…. Так что лифчик тут в газетке завернут. Газетка свежая, в ней ровно два месяца, как Гагарин в космос взлетел…
- И что, до сих пор летает? – забирая газетную поклажу съязвил Наум. – Ты мне, Яшка, зубы не заговаривай, а то будешь иметь такие же, как и у меня, челюстенки… А зубы вынесу…
- Та ты ж, Наум, кулаком слаб!
- А я кулаком и не буду. Я тебя по-гулажьи – кумполом в подбородок врежу. Слёту!
- Силен, сосед, за что и люблю. Выпьем? – Яшка уже вытащил из-за пазухи и разлил на два гранчака, что стояли на доминошном столе, свежую чекушку водки.
Мужики молча выпили. И тут Яшка покаялся:
- Веревку твою я Белошицкому за троячку продал. Он хотел из нее давненько сделать обводок для своей рыбницы-волокуши…
- А что, она уже у него готова? – бесхитростно поинтересовался Наум.
- Ага, вот последнюю бутылку из-под чекушки несу. Он через каждые полметра к петле из веревки привязывает чекушку, а в нее насыпает пробку от винной и аптечной тары.
- Пробку крошит?
- Однозначно крошит, - как-то не по-хорошему ответил Яшка.
- А карбида достать можешь…
- А чё ж не достать…
- Вот и достань, да и у меня с работы чуток в доме имеется. Лидка просила, для самогонки. Но ей столько было не надо. Вот и лежит… Ладно… Бутылки, говоришь, у Белошицкого по замыслу поплавками. Пусть и будут поплавки, но с карбитом!
- Так они ж воде повзрываются. Саданет так, что все рыбные инспектора тут же сбегутся…
- А как верОвку вернуть…. Моей верОвки уже не вернуть… Так что не дури… И никакой шрапнели из шариков от подшипников поверх карбида не клади…
- Так они ж и всё равно станут пахнуть карбидом!
- Да хоть адской смолой! У Белошицкого нюх отбит… А глаз на чужое набит, а ты, Яшка – дурак, что утащил еврейское счастье, за что я уже с утра – адиот…
Хана ещё долго ворчала, выглаживая по рубчикам свой вновь обретенный лифчик. Науму она только сказала, что новых кальсон тому не видать сраку лет, по тех пор, пока он не вернет домой хоть и сраное, но их еврейское счастье. Но к утру на нашем дворовом пятачке уже красовалась точно такая верОвка, которую Яшка честно уволок у заказчика воровства Белошицкого...
В это время самого Белошицкого везли в участок в мотоциклетной коляске, поскольку его волокуша стала рваться над элитным днепровским плесом в районе Конче-Заспы, где такому экс-фронтовому писарю и сексоту не велено было рожи являть, а не то, чтобы устраивать неожиданную рыбью корриду… Рыбу взвесили, Белошицкого оштрафовали, а в довершение всех бед пакостника, во дворе он не обнаружил своей бельевой веревки.
Вечером он приступил к невозмутимой Хане, которая, мурлыкая некий советский шлягер, при этом скорее только в себе, развешивала только выстиранную привычную вечернюю постирушку:
- Мадам Федоровская, у вас же вчера, помниться, украли веревку?
- Мою, с еврейским счастьем – да ни в жисть.. А вот вы, помниться, яшкиного шкета вчера обидели. Не вы ли выбили у него из детских ручонок мороженку?
- Ну, я. Это справедливо! Он же вырастит такой же, как все цыганы, попрошайкой… Это нечестные деньги, а, значит, и мороженное куплено не честным образом…
- Честно скажу, это я ему 20 копеек дала. А потом после вашего поступка пошла и купила Михаю уже более скромное за 11 копеек. И советовала подальше от вас его скушать…
- Отчего же на вас нашла такая внезапная доброта, мадам Федоровская?
- Видите ли, товарищ Белошицкий, я не умею отучить неумного человека красть, но я всегда пожалею любого дворового ребенка… Но ведь участковому этого не расскажешь, вы со мной согласны, сосед? Шли бы вы себе мимо нашего палисадника, а то, знаете, и у этого штахетничка, говорят, есть уши…
- Так значит у вас моя верёвка!
- Так значит, вы сказали Яшке украсть мою в купе с нашим маленьким еврейским счастьем и вашей рыбной корридой?
- Так это вы?!
- Нет вы, товарищ Белошицкий, вы и только вы со своими методами и стандартами… Это ж как интересно, как то, что у еврейки украл верОвку цыган. Оба цвейн… И ребОнок без мороженного, и папа в тюремном закапелке, и жечи украдены, и еврейское счастье… Скоко верОвочке не виться… Купите себе новую, Белошицкий… На новую зарплату… Ведь от старой у вас немного осталось?
- Старая жидовка!
- Глупый пшек!
…Три дня куксился нищий дворовый интернационал… А затем, как-то странно, вроде бы и без особого повода выпили мировую и простоватый Наум, и плутоватый Яшка, и хитроделанный Адам Белошицкий, и их разноплеменные жены…
Бедняцкие ссоры не могут продолжаться вечно, но всегда будут те, кто будут пытаться репродуцировать их… и пробовать выбить из чьих-то слабых детских ручонок чьё-нибудь дарённое мороженное, чтобы и его пригрести под себя, и при этом не удавиться… Вечная страна самоедов. Иначе и не назвать... Я этот феномен и по сей день наблюдаю... А вот в киевских послевоенных бараках этнических украинцев, кстати, не было и на дух! У них были отобраны паспорта, и они просто были тупо закрыты в режимные в ту пору колхозы...
Первый вал украинских детей в интернаты Киева я ощутил только к пятому классу - в 1966 году, до тех пор украинцы жили в своеобразных сельских гетто... Вот тогда и пошла волна кромешной черносотенности против нищего киевского населения... Это плохо исследованный феномен...
Но вот паренек за одной со мной парты, ставший по жизни другом и директором чернобыльской школы, до самой армии так и не получил паспорта, поскольку жил в поселке Котов, вроде сегодня чуть дальше давно уже киевской Феофании... Паспорт получал с боем только в 1974 г., когда самому ему было уже двадцать, и потребовался тот для росписи в ЗАГСе со своей в ту пору киевской невестой! Выбивали паспорт через Московский райком партии в городе Киеве. К тому времени сам мой одноклассник был уже коммунистом.
Вот ужас, который породил народную волну далеко не бытового антисемитизма...
Это ужас национального поражения автохтонов в политических правах, словно всей нации записали в личное дело: оставалась, мол, она, нация при оккупации... Сталинизм иначе не умел оценивать никого...
Так были высланы в ныне Авидиопольский район Донецкой области этнические крымские греки... А еврейцев ждал Дальний Восток - Уссурия, точно также как украинцев - казахские безбрежные солончаки и целинные полупустыни... Киев же до 1974 г. был огромным фильтрационным концлагерем... Отсюда и самоедство... каждый выживал, как умел...
Подобный ужас пережили в той или иной степени все народы великого и неделимого, но и поныне нет-нет, да и отыщутся те, кто едва ли не крокодиловыми слезами всплакнут за некогда потерянным «раем». Хоть рай тот был страшнее земного ада. И здесь я твердо и решительно соглашусь с теми, кто утверждает подобное, читая мой словно надорванный переведенный через душу текст...
Удивительно, но в 1966 г. впервые в наш интернат для нас - по жизни изгоев привезли русеньких девочек-украиночек из херсонских степей, которых всё-таки решились довести до столицы. Так к нам в класс попала девочка Даша... Сегодня она мать троих мужичков... один электрик при сельсовете, двое периодически сидят... Пятеро внучат от всей несвятой вроде троицы и патологическая бескормица...
Все до единого - украинцы. Им отступать и бежать просто некуда... Ужасно, когда узнал... Мои две внучки и два внука сегодня пребывают в Израиле, хотя старшая дочь моя прежде смачно костерила меня, мол, сам я из интерната, и не дал ей жизни дочери олигарха. А младшая дочура хоть и под боком живет, два последних десятилетия меня просто не замечает. Вот такие прибамбасы иногда приходят на ум в Городе Наума...
- Наум?
- Что Ева?
-Люди сволочи?
-Таки да!..В сумеречном предвечернем небе Троещины вечернее телешоу Матвея Ганапольского. На кону вопрос:
- Вам импонируют воры с тонким внутренним вкусом и обостренным чувством изысканности, или вы их удавите первым, если что?
За удавление по совету знакового украинского телеведущего голосует вся Троещина – кто по-бычьи, кто по-птичьи вытягивая свои шеи и выи в небеса необетованые… Куда наше ворье тащит эшелонами бабулики наши. Не в пещеру ли Хаухара с золотыми пластинами древних откровений, суть которых сводится к единственному:
- Не воруй! А будешь воровать – оборвешься в бездну.
До сих пор исследуют Боливийские каверны всяческие экспедиции. Как по-моему, прежде всего с тем, чтобы отыскав сии золотые скрижали,непременно их слямзить…
Не у кого сегодня испрашивать разрешения на поступки, даже совершая откровенно жульнические проступки. Ведь у древних заблудших астронавтов не спросишь, мол, алло, вы даете ваше согласие? Ага, так тебе и ответят… Ей Богу, в этом смысле, на Земле - полнейший чехардон!
Новейшие государства со всяческой начинкой стали только фабриками по разрушению людей. При этом – каждое на свой лад, всякое – со своим собственным переусердием.
Фабрики разрушенных людей, фабрики воздушных кораблей, да и красных фонарей с одеколонными фонфуриками туда же. Ну, а вы что хотели. На что надеялись. Разве не на одно только:
- Чего желать изволите-с!
Но, тем не менее, вы когда-нибудь слышали о государственном наступлении на бездну? Ведь живем-то на её краю, как бы до времени туда не сорваться. Меры, правда, предпринимаются, репетируют исход в бездну, обрыв в бездну, провал в бездну и даже улёт в бездну с протоколами и сообщающимися обстоятельства, дотошности и текстухами на сей счет регулярными. Но чуть дело о сути бездны заходит, так тут же переходят на личности. Мол, и у того в душе каверны, и у этого на душе раны. И что главное, не рубцуются, оттого, куда не кинь – дырка, непременно разрастающаяся до черной дыры! Но зато, какая притом многоголосица наблюдается.Вот такой вот халемес.
Правда, и прошлые времена являли образцы административных восторгов по любому более мелкому поводу. Но тогда было принято параграфами драться и ловко костылять в полную на костырку шеи дерущихся. Не оттого ли и по сих пор говорят: у каждого Абрама – своя программа. А здесь уже и Иваны со Степанами да грыцки с явтухами подтягиваются. И мы бузетёрить у корыта с баблом могём! Зело и много… Ей Боже, как могём… Да что говорить, мОгем!!!
Тут в самую пору контролеров и филеров из будущего подсылать. И они таки явлены. В качестве юрких правнуков моих в Израиле и моей одноклассницы Дарьи в Херсонской области… Так совпало, что выбрали их и нас о том не спросили…Правда, сначала прибыли они все вместе одним серо-бурым гравитомобильчиком. И притом, ни с кем из нас нынешних не общались, ни с кем не рядились, хоть все мы нынешние прямиков из страны Советов проистекли… Там главное было поставить вопрос, и наблюдать как он обтекает советами в бездну...
Но, похоже, эти наши потомки, хоть и дохленькие: непоказные да махонькие на вид, и, словно, всем видом своим тщедушненьким говорят: мол, вы сперва в это бездну окончательно вступите, вляпайтесь… Вот тогда и почешемся… За Рубиконом…
И серо-белым флажком нейтральности на том гравитомобильчике помахивают. Но говорят давно уже и точно к бездне идущее, от рождения самого, что там далече, при приближении к бездне эти малявки уже более суетны и далеко не нейтральны. И гравитомобильчиков там у них до хрена. А все почему? Да потому, чем больше бездна слизывает в себя папередников, тем меньше на Земле остается тех, кто, собственно, и произведет некое запредельное, но жутко безоблачное Завтра.
Если же уже сегодня сгинем у бездны все, то и их гравитационно-гравицапистого счастливого завтра наверняка уж точно не будет. Вот такой гравикон: либо бездну уже немедленно оградить, либо никакого такого завтра уже не будет… Даже для яблочных червей и упорных китайских девчушек, которых их отцы привычно называют червями в рисовых зернах… Рис и тот будет, а нас, и даже китайцев – нет!
Вот и сверлят они нам лобешники – эти завтрашние наблюдатели, мол, сечём, что вам трудно жить, но уж ступайте себе и мучайтесь дальше. А всё прочее мы поправим… Только к бездне, пожалуйста, не приближайтесь. Плиз...
И тут же опять что-то от базарных бесед. Один старьевщик, по нынешним временам секонд-хендщик, рассказывал, что в их сельце, почти хуторке жила махонькая старушка-вреднюшка. Да такая махонькая, что едва с виду заметная, особливо, когда к риге на зиму на себе стожками сено несла. Всё ножками крохотными гребла, для того, чтобы под собой как-нибудь править, а на себе таскала на одной веревочной петелька копыцю за копыцей. Аж, страшно было. Особенно с первого разу – глянешь, а она по полю стожок сена прет, а то и два, но не для тебя.
А мы, пацаны, выпасали трех ладных хуторских жеребцов. И хоть на битюги со временем они были назначены, но до трех лет давали им и поле, и волю, и нас к ним на плечи. Вот мы в хуторских тинейджерах тем и пользовались. Уйдем в ночное к озеру на жеребцах, ночью рыбки половим, юшечки наварим, а к утру на сытых жеребцах в стойла правим.
Так домик той бабки у самого края поля стоял, и по ночам, случалось, по слухам, бабка та ворожила. Типа, колдуй баба, колдуй дед, ваши с боку, наших нет… Мы в то не верили, но как-то к утру, на зорьке ранней возвращаемся из ночного и видим, что в окошке у бабки словно свечка горит, а из дома тонкий сизый дымок через печную трубу в небо идет.
И вдруг все три коника скопытились на передние ноги и встали как вкопанные. Даже ушами не прядут. Мы чуть было прямо через их головы наземь не послетали, бошки у всех вверх запрокинулись, и оттого глазами мы невольно в небо ушли. Глядь, а над трубой в домике старушки словно черный силуэт в небо пошел, а в самой избушке свечка погасла. Каждый в том силуэте что-то своё увидел. Я - дидугана с батогом, помню, как страшно мне в то утро от дядьки досталось, мол, кони в мыле пришли. А бабка, - как жила, так жила, но только больше мы мимо её избушки с ночного не возвращались…
А вот нынче они словно из нездешнего дыма, выходят из полусонных парадиков, тыкаются дворами и вливаются в бесконечную реку спального населения.
- Куда это нас?
- На экскурсию… к бездне…
- Нет, я не могу пойти в этом коридоре! Я страдаю инвалидностью сердца!
- То же мне скерцо, ну, впрямь тебе Цицерон… Как там у него: событие зависит не от его масштабности, а от его своевременности. А стало быть, почему бы и не прогуляться всем нам к этой чертовой бездне? К тому же обещали регулярно подвозить пиво и чипсы…Ох, уж эта чертова бездна…
- Да вовсе и не чертова! Что вы себе заладили?! Чертовая, к черту… Ну впрямь как чертыжники! Вы ведь сами все с кавернами в душах. Да или нет?
- Ну, да…
- Вот там, своих кавернах вы и выпестовали эту самую бездну. Разве не замечали, когда то здесь, то там проваливался асфальт и в ямы падали и люди, и автомобили, и дома… Тогда говорили, мол, там-то и там-то прорвало водопроводную трубу, произошел грунтовый размыв. И это где… В прибрежном Городе… Да весь это город – сплошной размыв и конченное полоумие, и мы в нём - прямые свидетели расторжения бездны…
- А я так думаю, что сперва нас к коммунизму вели, а как только стали возвращаться, то обнаружили, что ни духа, ни средств на обратный путь нет и оттого порешили: нехай будет бездна!.. А ту еще эти голомызники по ходу в бездну вдоль обочин наладились тарку собирать - и стеклянную, и пластиковую. И что характерно все в синих бэушных темных куртках-дутиках с капюшенами. Прежде их звали бичами, затем бомжами, а теперь вот темными. И что характерно, в каждого за пазухой из заточки из охренительной отвертки, и электрошокер немалый. Чуть кто зазевался они тут же, хоть и не надзиратели, но бьют смертным боем. Кто упал, уже не подняться…
- Так что будем идти строями – ни шагу в сторону - в завтрашнее бетонное государства. Прошу не шугаться, если преддроги бездны станут расторгаться прямиком под ногами. Сказано же – репетиция. Вот коммунизм тоже репетировали… И ничего. Как-то выжили… А у кого инвалидность сердца там завелась, пусть, если что – выбирает или валерьянку по-быстрому пить, или век страдать от инвалидности опорно-двигательных суставов. Если кто не понял, повторю расхожее: соплей обуха не перешибешь. Магом шарш, станичники… Шампура вам в под ягодичницу поясничную!
- Вы б хотя бы лозоискателей по периметру строя ставили… Люди ж всё таки… Человецы…
- Ну, ты тупой! Бездна, она же под ногами каждого крысится… И под тобой, и подо мной неожиданно взыграть может, и моя с твоей собственной не карстовой каверной может вдруг совместиться. Но не дрейфь! Если только тебе страшно – можешь идти вразброд: когда все чуть левее, ты – чуть правее. Но может быть именно там бездна и поглотит тебя: если и не первым, то и не самым последним. И вообще, что за паника – сказано же – репетиция!
- А что бездна, - чуть запричитал один махонький то ли сосед, то ли мужик-восемь-бед, я вон как-то вызывал под комнатной люстрой миссию их нло. Оно как раз в ту пору оранжевым светным облаком мимо дома летало – от заката до рассвета. Аж глаза жгло. Ну, пекло так день, второй…
Я и не выдержал, решил срочно явить себе под лампу из представителя, чтобы дал разъяснение, мол, что толком и как… Вот и встал строго под люстрой, правда, принял малёха и телепортации жду. Но тут что-то не заладилось. То ли их портальный шлюз меня не заметил, то ли что иное, но чувствую, меня словно под той люстрой расшмякнуло, а внутри меня сущность образовалась – хоть внешне невидимая, но тяжёлая, а я словно заглотнул в себя этот самый портал с тем самым представителем.
И он к тому же словно в скафандре. Стоит во мне не колышется, а я не дохнуть, ни шага в сторону сделать… Но тут тёща вошла и люстру для чего-то включила. Видите ли, ей тоже показалось, что я не один, а стою с соседкой в обжим… Ну лампочка надо мной и взорвалась. Сперва одна, а затем следующие две по порядку.
А сам я рыхлым овощем прямо под ноги одуревшей тещеньке рухнул. Весь ватный, и почти бездыханный. Помню, ведерком воды меня окатили, а вот что инопланетный скиталец мне при этом сказал, уже толком не вспомню. Но оранжевый корабль из зримого пространства над нашим домом исчез…
- А впрямь, а что он тебе такого сказал?
- Ну да, прямо здесь тебе и скажу…Этого не скажу, а короткий алфавит, пожалуйста. Абевегеде-жопа-чешеце!
В толпе послышались смешки с пересмешками:
- Эх, ты – Энке анунаки… Они ж к тебе с Альфа Литровки за пацакой гонца присылали… Адам ты наш, колонический, столб соляной…
- А почему соляной?
- А потому что обоссался ты, дядя, и оттого их гонец от запаха нутра твоего мочевого угорел нах… Оттого и воздвижился… над иными, не ссатыми.
- А я помню?
- Ну да… Темное время суток…
- Не-а, до темноты до края бездны нам не добраться – как-то невпопад возразил всем в строю разводящий…
- А мы и не пытаемся, - соглашаются жизнью подконвойные. – Прежде до коммунизма так и не добрались, чай, и до бездны, по привычке, тоже не дойдём.
…Так и идут, словно кто тянет к бездне магнитом. Кто слово, кто полслова, кто два… И никаких деяний. Полнейший благостный поху***зм. Нас предали, нас обкорнали, нас обездолили.
Вдруг один в сердцах говорит:
- Водка не то чтобы брала, она меня извечно в придорожье бросала, а бабы предавали, а дети – сволочи…
- А сам ты по жизни придурок…
- Придурок, не придурок, но, помнится и со мной от этих серых мерзкая беда приключилась. Был ещё моложе, надёге куда как более доверялся. А тут – не пить, не жить. Бабу хочу. Чуть не вою. А за стеной не то, что бы чужая квартира, а кажется мне, что как бы своя, но несколько запредельная, и как бы зеркальная… Те же стены, но из других материалов – более древних, более прочных, а между комнатами в припотолочье мягко-бархатные коричневые от времени гардины. И там всякие столики на высоких ножках для писаний литературных – секретеры с комодами и бомбаньерками, гусиные перья, вязкие ягодные чернила и она. Не ходит, а летает… Уловить ни форм ни запахов просто невозможно, но чую – восхитительна. И так уже не однажды. Чуть засну – тут же к себе приглашает, хоть ничем и не подчует и веселий не предлагает. Говорит только как бы без слов – и я твоя, и квартира твоя, и в квартире – наследственное. Но только очнешься от сна, даже без шубы подкожной. Только стена холодная – голый бетон с дешевыми обоями сверху в оранжевых меленьких цветочках на дрябленьком желтом фоне. Чем не взвыть…
Чем не озаботится?.. Особенно одному так, на диване. Со рта – перегарище, из души - и того хуже - смрад несусветнейший. Вот и востребовал я её потусторонне-отстраненную срочно к себе. Мол, у тебя-то в гостях, дорогуша, я уже как бы бывал, вот и ты ко мне явись, да не бабищей улетной, а бабицею легко порхающей обернись… Однако, то ли не то пожелал, то ли трудности межсезонного перевода, и что-то не тиктакнуло, не срослось, как вдруг во мраке стена внезапно расторжилось и из глубины стены двинулось ко мне нечто весомое, но незримое в виде сразу неописуемого чудища. Шло оно по линолеуму, как по половицам скрипящим, локомотивно пыхтя, в перевалку, хотя и половиц-то тех в наличии нет. Один протертый дохлый линолеум.
И всё же дошло это амбальное опудолище, объёмом в три отпетые тётки, до дивана и присело на его краешек. Тут уж и диван в реальности подломился и несущая верхнюю ткань, выструженная из балки сосновой треснула. И тут, бац! Свет в окно. Нездешний, хоть и совсем ослабленный всеми этими инопородными вызовами. И голос:
- Не проси! Ничего не проси! Само пришло, само и уйдет. Ничего не прости, и впредь Это не вызывай. Оно по иным законам в мире своем застенном движимо, а ты словно ЭТО рассек, и теперь осколок этого твоим вызовом мается. Если что испросишь, начнёт твою квартиру крушить до полнейшего разгардияжа.
- Видно, это чудище дивное - твой ангел-хранитель: он к тебе уже давно собирался. И что же дальше-то – ты да он… нос к носу, не нюхом, так рылом… Николай Васильевич и тот отдыхает на полный Гоголь-моголь…
- А что дальше. Что-то да будет… Не так ли, доходяга нездешний?
Чудище только вдохнуло и вдруг сквозь меня в некие истоки вечной матрицы, задницы или просто земной затырки. Затем село грузно оно, и вновь повеяло холодом, не то что бы жутким, но крепко прохладным. Но при этом квартиры не выстудило, а стало ожидать от меня самого то ли действий, то ли поступков всяческих. Но я не то чтобы в нирвану нырнул, но ушел в полное недеяние… Точно, как дзен-буддист. И оно это почувствовало и оттого как-то неловко встало и вновь в стену зашло… Диван, конечно, так и не пришел в прежний порядок, но и, то еще хорошо, что так и остался для сна не шибко счастливого одинокого человека...
- Ой, ёй-ёй, как жалостливо, как печальненько… - это я вновь провалился в сон, реальностью опечаленный и вновь услыхал:
- Все мы здесь несчастливцы туевы. Оттого и к бездне идем. Может быть, ещё и сталинскую придорожную нам стоит запеть? Или вот эту концлагерную:
«Еврейские бригады, дырявые наряды…»
И ведь запоем же. Потому что при таких мужиках-красавах все бабы дуры!
Дура, дура, дура я - дура я проклятая.
У него четыре дуры, а я дура пятая!
Вдруг над толпою, уже проспектом Народного Счастья бредущей, возвысился один сонноглазый. Глаза его были в прострации, а сам он был словно из ваты…
- Я взываю, воистину к вам, к грядущей Бездне бредущих…. Мы пережили Гитлера, Сталина, Сухэ-батора и прочих к ним нагибателей – от аллигаторов до навигаторов во всяческие социальные кущи. Как говорят минёры, проверено, - жизни нет! Есть одна её жесточайшая имитация под хлыстами вечно необустроенного времени Чэ, дамы и господа – чрезвычайно мерзкого и гадкого времени, из которого нас и выгнали к бездне…
Оваций не последовало. Поклонники Сухэ-батора – и только те, мерно цокали языками… дескать, как что сказать…Коней на фронт слали, конскую сбрую давали, конской колбасой пятьдесят лет ополоумевшее славянство кормили. Так что чего уж там, каждому Улан-батору сой Сухэ-батор…
Стоявшие вязко замерли. Все они словно только вышли из собственных сновидений, откуда их тут же вогнали в тест-драйв колонны, бредущие к бездне.
- Бабы, бабоньки, уж не исход ли всё это? - вопрошала истероидная сомнамбула, по-рыбьи хватая воздух чуть остекленевшего мира. В этой вязкости было нечто особенное. Она, как бы не замечала, но перемалывала в себе в единое связующее всех участников как бы народной драмы.
- Выпустите нас из колонны! Мы прежде гнали таких вот в концлагеря и расстрельные рвы – и при Сталине, и при Гитлере – евреев, коммунистов, пацифистов и партизан.
Подошли темные…
- А много вас таких здесь?
- В потомках?
- Ага, потёмках…
- Да вот туточки два куреня и тамочки еще два десятка куренных – львовские, одесские, черниговские… Карательные отряды, чоты, команды, роты…
- Колонны, стоять! Каре!! Пропустите куренных помеж вас! Всем взять в руки шпицрутены! А теперь по команде…
- Постойте, господа темные, а, может быть, мы в колонну пойдем?
- Ну почему же так сразу! Вяжи проявленных нелюдей перед людом в козлы. Но не всех, а через одного… Пусть рассчитаются на первый-второй! Первым выдать бичевые обвязки, а вторых завязать козлы. Время пошло! Ироды…
- Так это вы, а не мы ироды… Мы же даже не конвоиры тогдашние, а только их памятливые потомки…
- Так, всю эту братию, темные, гоните перед общей колонной…Пора и этим потомкам - из потемков на свет… В строю никого не бить! Кто устанет – на обочину. И только чтобы без электрошокеров… Батареек на этих хайеров не напастись! Теперь вопрос ко всем: еще есть здесь исключительные: субретки, олигархичи, чертовы дети: генеральские, политбюровы, кривокосые, хитрозадые?
- Да, нет, - в ответ истероидно взроптали в толпе, в которую постепенно превращались идущие от многоэтажек колонны. Они так и не пожелали превращаться в бесконечные маршевые роты, стремительно идущие к бездне. Нет, бездна от рождения была с ними, жила под ними и дышала их сомнениями и злорадством.
- Отож, - резюмировал старший темный и растворился в пространстве.
- Да никакой то не исход! Там вот мужички говорят, что это только плановая экскурсия к бездне. Правда, добровольно-принудительная.
- А у наших мужиков всегда и всё плановое. У них даже на рынке – кто не зеленщик, тот мясник, галантерейщик, кондитер, кто потешный, тот либо гарант конституции, либо трешер и гробовщик… Не редко случается, что и гробовщики баб брюхатят, а потешники над гробами гвоздики лихо вколачивают, да шурупчики шустро в те же гробовые крышки ввинчивают… У каждого свое в жизни предназначение… Но что характерно все и всех продают. Потому что всё продавать уже проходили, а на всех – всегда свежая юшка…
- Среди бездны сигнатур – росчерк счастья – это сюрр! Влип очкарик и очки его влипли… Иные, как он, уже и стыд свой по генделям за копейки сдают, а он обо всё этом ещё и пишет. Он просто нас написал…
- Кто он?!
- Да писака один. Всё на обрывках душевных драм, всё на поветрии, всё на нервах. А всё почему? Да, потому что всё прочее простой народ еще накануне спустил, а жить хочется, вот и пей из носка, чтоб не брала тоска. А от такой жизни чего ж не допиться. Вот и слухи первыми по генделыкам с винарками столицей пошли, мол, наступает всеобщее расторжении: там промыв, там прорыв, здесь пролив, тут разлив. И всё больше бравурно, нарочито, под оглушительное:
- Ну, наливай! – запил сиро народ. А хочется и жить на выблеске, и дышать на выдохе, и видеть сны со значением. Но в моду опять вошли одни только сны без просыпу до Вечного пробуждения.
- Это всё оттого, что серебряные нити душевные у многих поизносились. А ведь души куда как не просто устроены. Говорят, этими нитями они с Творцом всего сущего в мироздании связаны, и что характерно, что и зреют они на особых небесных грядках. Их там праведницы усопшие сеют. По зернышку особому божьему. Прямо на полях преднебесных. Оттуда души и прорастают в оплодотворенные лона женщин земных, и мерцают от рождения незримыми ладанками, пока не вызреют окончательно до возгорания. Но тут уже у кого как…Иной в душе у себя такой хлам держит, что где там быть возгоранию, да ещё и пускает душу всякого в грязной обуви, тогда как перед душой нужны душевные тапочки.
- И точно, - согласился один пьющий еврей с огромным адамовым яблоком на тощем горле своем. – Мне точно моя бабуле Хана не однажды приснилась. И всё в головной белой перевязи с опадающими ниц краями, отчего от головы словно кендельнаяобвязка спадала…
- Поясни!..
- Кендель – свеча, крендель – хлеб, а пендель, священный пендель каждому по затылку, кто о душе своей не печется. Я-то видел как души из рук праведниц в тугую ниву преднебесья кладутся, ровненько так укладываются рядами… На каждом посевном рядочке необозримом по одной праведнице… И несть им числа. Но бабулэ Хана притом узнаваема, хоть и не веет от нее прежним земным духом, олицетворявшем в детстве моём род мой, и все в нем родовые и житейские связи. Оттого и праведница.
Теперь они шли какое-то время молча. Впереди всех мерно ступали лозоходцы и облеченные в белое жены мироносицы. Так и шли степенно и торжественно – избранные и званые, отторженные и изгнанные, жертвы и палачи – в едином строю. За лозоходцами и женами-мироносицами на бичевых плечевых ремнях одни потомки всяческих наказателей волокли на себе скрученных и связанных в козлы, а потому упавших в дорожную пыль других – каждый первый волок за собой каждого второго. В это время один сумасшедший из глубины колонны взывал:
- Я к вам обращаюсь вечные и потенциальные жертвы, будущие и вчерашние, отчего вы так безропотно и сиро посмели стать жертвами, отчего не сражались до боли, до крови за свое право оставаться на той земле людьми? Оттого-то вы и идете в одном строю с палачами!..
Бредущие к Бездне внимали из толпы вопищему и в пол-уха слушали, как рядом идущий Мендель уже не столько говорил, сколько как-то сонно бурчал, мол, пока новые души зреют на преднебесных грядках, души земных людей прямо с огорода с небесного спущены на невесомых нитицах из чистого серебра тяжко на земле маются, поскольку сами люди гордятся своими вечными заблуждениями, и ведают в том особый великий смысл. А чуть копни их беЗмыслия, с бесмысленицей всё и окажется… И при этом они ещё борются за планетарное духовное благолепие… Бездарные они и в Яви, и в Нави, и во сне, и наяву, в жутких личинах существования земного живущие…
Оттого и остаются только одни разговоры – сначала о происхождения душ, а затем только об их земном увядании, и эти разговоры, и это сплошное безликое мельтешение, и это увядание недораскрытых душ, и это едва ли не смерть заставляет следовать недовозросшие души людские к бездне. Оттого и говорят только о бездне, и почти уже не страшатся её, потому что прежде просто жить не сумели. По-божески, по-человечьи…
- Швайк, Мендель, вы же не в синагоге… Вы кому себя предлагаете… Вы глаза их видели? Это же не глаза, а просто замочные скважины. Нет, конечно, вы можете подглядывать через них жизнь, но разве вам не понять, что в этих глазах давно уже жизни нет. Их выжали, вывели за барьер жизни, а сейчас просто выгнали на экскурсию к бездне. А вокруг расставили всяческих наблюдателей и разнообразных зычников. Равно как из по жизни темных, так и олухов беспросветных…
Чуть что, чуть только вдруг что-то отдаленное в похожести на рык пробуждения, так тут же свора зычников подлетает и начинает шипеть оглушительно:
- Цыть! Швайк, станичники, цыть! Не пробуждаться, не пробуждаться, марш!!
И верите, они тут же идут – кто гуськом, кто ползком, кто даже с матами, но обрезанными зычниками до простых междометий… ё твою рать! Ё твою гать… пень собакам ссать… Не отставать!! … так вот вперед идут.
Да разве вам неизвестно, что в эту бездну не только срывался, но временами даже на неё молился народ. Какой ни есть, а всё-таки выход. Хоть и с партитурой исхода. Да разве в том бездны провина? Это все сценаристы-арбайтеры, литкирпичники всяческие пуще требуемого на народ страху нагнали. А что народ? Он безмолвствует, а во сне, почему бы ему не отрепетировать национальный плановый исход в бездну от зажравшихся олигархов, политиков, нытиков и плутократов. Нет, дорогой ребе Мендель. Об этой самой бездне давно шли разговоры, оттого она и разверзлась.
В разговор вмешалась отклофелиненая в прибазарном кафе рыночница-передвижница Алефтина, обычно продававшая пыльцу доисторических мотыльков ровно на штоф разливной водки. Запивала обретенный и употребленный продукт чашечкой кофе, в которую и подсыпалась доза клофелина до одури. Шла домой, передвигая под собой тяжело-вязкие, словно ватные ноги. Нагибалась к замочной скважине дверного замка. Пробовала повернуть ключ и тут же получала резкий удар в затылок. Отчего и падала в пьянящей полудремы у порога собственной хазы. Мать троих детей, потерявшая младшенькую в возрасте 16 лет в автомобильной катастрофе, теперь она была одной из трех жен-мироносиц. Рассмотрев на горизонте знакомый гаштет, ухватила мою многодетную херсонскую одноклассницу Дарью, чьи трое сыновей который уж год не выходили из перманентного запоя, и мою дочь-израильтянку, мать четверых детей, изгнанную из Киева одной только антисемитской песенкой на уроках народоведения:
Былы жыдив, былы… Та песенка до сих пор преподается в пятых классах общеобразовательных средних украинских школах, да только сами еврейские дети давно перешли подальше от нее в еврейские гимназии, где и прилежно готовятся на выезд в благославенный Эрец. Но дело в ином. Три жены мироносицы, призванные вести Вечный город к бездне, решили попросту выпить.
В этом их планы совпали, но вот карта алкогольных напитков составила: штоф водки для Алефтины, евробокал красного вина для израильтянки и николаевские грушки-яблочки для херсонской женщины Дарьи. Дарья да Алефтина были блондинистыми, а израильтянка шатенкой. К тому же на сносях, вот-вот готовая явить мир дочь свою Мариам ибн Машку-Марию.
Устроители экскурсии местного человечества в Бездну тут же всполошились и усилиями темных поставили мироносиц в строй. Те тут же те едва не хором запели что-то нетрезвое, бабье и им вслед заглосалалили все бабы в далеко не стройном строю. Но тут уже прямо на ходу начинала засыпать Алефтина…
Затылок у нее привычно начинал ныть и подтекать кровью, но зычники, завидев её спящей, очень не братски пробудили её и поставили в общий строй экскурсантов… Бошку вело, но речи окрестные она понимала и полностью принимала всю говенность момента. Эдак, если метров семьсот со всеми я ещё как-то пройду, то назад мне уже пути-дороги не будет. Отсюда, стало быть, уже не в Бездну мне, а в Преднебесье дорожка открыта. И точно, словно под неведомо откуда взявшееся граммофонное рио-рита, танго всех времен на природе, с Преднебесья стала опускаться увитая декоративным плющом лесенка пологая деревянная...
- Швайк, - заорал зычникам Мендель. – Остановите музыку, ироды! Они уходят! – И Мендель жалобно разрыдался… Тут уж явились не темные, а фартовые серые. И было их более трех кряду. Все в ладных серо-белых форменках. Причем левый борт у каждого серый, а правый – исключительно белого колеру. Те мигом разобрались: Алефтина не спит, а помирает – возвратили её на площадку перед квартирой и всяческими потусторонними шорохами нагнали баб и теток земных причитать, отмывать, бинтовать, спасать Алефтину земными методами… Алефтина приняла всеобщую заботу и словно извиняясь, стала и себе сомнабулически лепетать.
- Ну, Мендель, я всегда знала, что ты мужик. Жаль вот только, что и тебя занесло к сектантам, или кто вы такие на самом-то деле? Я только тут себе задремала, правда, в кровище, как вы со своих снов поналазили. И впрямь, как тараканы…
- Ты уж прости, Алефтина, но тебе к Бездне нельзя… Не сдюжаешь ты не Бездны, а самого к ней пути. Чувственная больно… Но ты на Птичий остов попробуй пробраться. Там и дела, и идеалы другие, и обряд очищения от скверны земной имеется, но если и он не для тебя, то тебе и так там неплохо будет. Правда, в чайках или гагарах…
- А что, я и рыбку воровать приучусь, и из рук твоих клевать по зернышку буду…
- Будешь, но только не с моих. Там есть такой себе дедушко, который всё для тебя ладно устроит.
- Ладно, Мендель, это мы ещё посмотрим в гагары мне или в Гаагу, в чайки или на «чайке», но этих сволочей при пробуждении я ещё разыщу…
- Да, пробуждайся же ты, Алефтина, а то эти твои фраера уже ключи у тебя по карманам шарят… А мобилу уже того, слямзили.
- Ну, тогда мне и на самом деле пора. Тут у меня в правом кармане заряженный шокер лежит. Ага, чувствую, лезут… Ну, тогда получи!
Вой, как гром с ясного неба, разорвался над колоннами к бездне идущих. Но ни у кого так и не открылись крепко зажмуренные во сне сомнамбулические глаза. Только из соседних с Алефтининой входной квартирной дверью повыскакивали соседи, крутить в бараний рог обидчиков Алефтины.
И вновь стала из Преднебесья лестница в терновых шипах приближаться. На сей раз к отбитым во вражий потрах ворам-клофелинщикам. И тут один из двух бодренько встал и пошел, удивляя всех к бездне бредущих своей всепоглащающейся возвышенностью. Но только вдруг лесенку словно перекосило, и клофелинщик полетел во внезапно расторгшуюся настоящую ощутимую бездну…
- Нет, ты только посмотри, Мендель, когда все люди только учились жить, эти уже были обучены воровать… И вот уже иных уж нет…
- Ты, Алефтинушка, только не переймайся!
После внезапного болезненного пробуждения Алефтины никто из числа к бездне бредущих так и не открыл своих глаз. Это же было так упоительно не только брести в едином порыве, но и ширять через замочные скважницы глаз друг дружки из одного выпотрошенного внутреннего мира в другой. Ведь души бредущих особой глубинной прочностью явно не обладали и представляли из себя скорее хижины, чем дворцы. К тому же не перед каждой такой хижинкой лежал душевный половичек, а тем более стояли домашние в душу же тапочки.
Не было всего этого… Был бесконечный парад слепых клептоманов, похитивших у себя самих свои несвершенные земные поступки и чувствования, здесь же шли проживалы и прожигалы, да и в конечном счете, даже обрывалы своих собственных бесполезнейших будней, в которых их самих плотно и за дело жали, притесняли, умаляли, заставляли горбатиться, но, о диво, сомнамбулические проекции олигархов по периметру безмолвно, но настоятельно умоляли всех их вернутся к утреннему пробуждению, чтобы снова пахать, горбатится, осуществлять подспудный арбайтен за потные гроши, за кровавую выжимку, за тот дохлый мизер, который и гнал всех этих людей к краю бездны. С этим надо было что-нибудь делать и даже более того: что-то срочно решать!
- Там, где еще несут брёвна всяческих житейских иллюзий, срочно пропустите этих самых несущих вперед. Где лозоходцы, где бездна. Кто-нибудь здесь лоцировал это прежде? Поместите их поближе к периметру предполагаемой бездны. А теперь, все, кто с бревнами выстроились как бы спицами по кругу топтания на одном месте по два, три и так далее – мне задерживайте, а проталкивайте к краю бездны… Ага, кажется, уразумели… Это же тебе не круги по воде, а всяческие по жизни безбашенные, ашаломы. Вот их за первыми таким же Макаром подталкивайте, бездне это только на пользу, чтобы и все прочие следом за ними пошли… Бездна-то хоть цела?
- Да цела, цела, но теперь на её внешней проекции как бы колесо сансары образовалось. И оно, кажется, начинает вращаться…
- Когда кажется, малёхо крестится надо… Народ от этого кручения почувствует себя как при алкогольном отравлении. Это неважнец, а посему, зовите клоунов – всяких: черных, белых, шуфричей, ляшков, классных, школьных, армейских, житейских, 95-й квартал… Лучше даже не черных клоунов звать, а всяческих плюгавеньких - всех оттенков серого цвета… Пусть публику отвлекают, пока рабочие сцены будут раскатывать и бетонировать бездушное для обездушенных душ покрытие, на перекрытие этой чертовой бездны. И сцену! Обязательно соорудите сцену с зычным гиканьем и второплясками… По всякому и безо всякого повода… Чтобы казалось, что это шабаш такой народный…
- Да не стойте все истуканами. Гоните Олежку Ляшко разную белебердень непробудному народу нести!
- А вила ему дать?
- Это же не реальность. Суньте вы их ему в жопу!
- Вила в жопу? Как-то не по-европейски…
- И европейский выбор туда же! Утром они должны делать арбайтен. А их совместный нелепый сон превратите во здравицу типа: Хлеба и зрелищ! Впрочем, реально голодные и во сне жрать захотят. Никаких коврижек им не являть. Путь только Олежка над самой бездной на трибуне чертушкой пляшет до слома бошки. Это же сон! Сломит одну, другую предъявим, третью… Погнали лебедей – и чтобы к пробуждению все пахотные бодрячком в пахоту перешли…. А если кто из нищебродов так здесь и заклякнет, то беды в общем-то особой не будет. Что там в реале 2916 года – 135 гробов на десять тысяч живущих против ста гробов в 2015 году. Нормалек!
- Под славный вальсок Евгения Доги весь этот неласковый зверинец погнали вокруг бездны по кругу! До самого пробуждения! Шевелить батонами… Всем! И каждому. Олежке Ляшко сказано слово олигархов – плясать! Какая у него уже там голова по счету? Вторая?! Не беда! У нас запчастей на еще десяток голов. Только отломленными бошками в никакой там муйлобол не играть…
- Ой, но она, бездна, ворушится!
- Только не причитать!
- Всем свободным от национального безумия перейти к строительству саркофага над Бездной… Прямо над трибуной, что вместе с Олежкой так внезапно в бездну прошла. А вилы-то хоть виднеются?
- Да-ааа…
- Тогда подхватывай его за вилы, что в булках у него там торчат, и подсекай… подсекай!!
- Чем подсекай?!
-Сетью! Вон той черной сетью…
- Так она ж из Бездны, тамошними висельниками связана…
- Вот и лады… Не тралом же его райским подтаскивать! Спасибо самоубивцам рачительным… Гляди, и точно тащат. Вот только не понять – то ли из бездны, то ли прямо в неё….
- Вот и лады… Пусть все прочие о том репы чешут, а вы тем временем уводите от края Бездны наиболее ценных…
- А кто более ценный?
- Тот кто и жнец, и на дуде игрец, но притом прогнутость имеет и не киздит люто на окрестные обстоятельства жизни…
- Не получается. Их Ляшко так заманчиво за собой в бездну зовет…
- Так сбросьте вы, наконец, в бездну Ляшка, и выставьте по периметру караул!
- Так во сне ж патроном не выдают!
- Идиоты, стреляйте тупо по чакрам…
- Чем?!
- Матами! Кромешным матерным глосалаиньем! Во имя отца и сына и священного бабуина, непротивленца, осла, кретина… Пробуждать, всех пробуждать к лоховой бабушке, а всех психоаналитиков гнать за бугор! Чтоб никому не повадно было дальнейшее самокопания! И ценами с тарифами при пробуждении до конца за горло зажать, чтоб и не дергались…
Бездна вздрогнула от резких голосовых модуляций и повергла указующих олигархов в свое внезапно расторгшееся бездонное лоно, из глубин которого с ответными матами выбросило наружу Ляшка.
- Забирайте, таких не держим, - проорали из тьму бездны прежде поглощенные всяческие самоубийцы и висельники…
Но тем дело не кончилось… Народ не проснулся…
Мастер сновидений во вьетнамской шляпной пагоде показался из бездны и кому-то там наверху пригрозил тощим маленьким кулачком:
- Вот уже 30 лет как охальничают, ироды лютые. Мы в бездну только бакенщиков берем, а они нам всё фуфель норовят протолкнуть. И Чернобыль им не указ… Гренобль им морозный под зад…
Эхо даже во сне разнесло только: ад… ад… ляд… И вспыхнуло транспорантом: «Ожидайте продолжения репортажа Национального исхода в Бездну».
Это был сон… Жуткий ужасный сон, без пробуждения… Так проходило сквозь меня напрочь больное время. Иногда я беззвучно, сцепив зубы, рыдал. И тогда мне сквозь сон пронзительно бросали:
-У тебя умерла мать!.. – Но так часто и так много моя покойная мать не могла умирать... Но вот мой Киев был в апрельском интерьере, выплаканные светлоокие небеса, чуть девятнадцатый отправной в чём-то век, персоналии, персонажи, антураж, вольяж, пассаж...
Когда перепад температур три дня ежедневно составляет 12 градусов - появляется выжатость, которая оставляет свой след на всем - памятниках, парковых скамьях, посидящих усачей и в куполах всяческого предназначения - от духовного до казарменного, голуби привычно гадят на бюсты людей нездешних в чалмах, хоть вроде они и поэты, но не наших духовных коридоров, что ли...
Заблуждение думать, что в этом ничего эдакого как бы и нет... Есть... Много испаноговорящих, много девушек, словно из лондонского Сохо с фиолетовыми, розовыми, синими и даже зелеными волосами... И всё же это очередной киевский день с апрельской поволокой.
С понедельника снова засяду за "Бездну", но уже в неком развитии, где будет явлен и птичий остров, и некий речной, а по сути духовный бакенщик. Всё-то еще будет… Вот только издателей нет... Так что пока стоит просто писать. Слава Богу, что не в стол... Ведь пока ещё существует интернет и озвучка. А со временем вдруг внезапно и проблема издателя решится, как умчавшаяся прочь облачность прошедшего дня. И я еще подержу в руках свои тёплые книги. Всё прочее уже как бы сделано... или делается...
Делай, что тебе положено, а если издатель будет не из гнилого сытого Киева, то я всё же уеду... Бесповоротно, хоть и люблю сей древний Игупец вечного человеческого тщеславия и бесконечной тщеты земной. На том и аминь!
А в принципе, кто ещё не понял, на что 30 лет назад обрек нас Чернобыль? На какое расторжение прежде братских народов, на какую духовную бездну... Ведь расторжение нынешней бездны, возможно и состоялось в 1 час 27 минут ночи 26 апреля 1986 года.
Говорят, что только через 10 лет произойдет окончательный полураспад одного только стронция, но и последующие 40 тысяч лет нам ещё только предстоит делать корреляцию на расторженную в ту пору бездну... Только предстоит...
Вот Киев и пытается казаться рубахой-парнем, крепким орешком, но из его души уже никогда ни уйдет пепел Чернобыля... ни странно перекошенная обывателями и политиками незалежнисть, которым в итоге еще предстоит возвращаться к себе.
апрель 2016 - апрель 2018 гг.,
сентябрь – октябрь 2021 г.
• Слушать здесь:
Часть 1: https://youtu.be/W1Fpr_xx36E
Часть 2: https://youtu.be/zEZXnvTTToE
Часть 3: https://youtu.be/W4p6EAOyC-c
Часть 4: https://youtu.be/nqhlKPnpZ48
Часть 5: https://youtu.be/WEKJSezkbqY
Часть 6: https://youtu.be/x7JvGfgYRow
Часть 7: https://youtu.be/p6oaamfJCQQ
Часть 8: https://youtu.be/TMpjoGvNnEQ
Часть 9: https://youtu.be/Z7X_PXRYiVY
Часть 10: https://youtu.be/7QjOLpJi4vc
Часть 11: https://youtu.be/MxAjq6euMvY
Часть 12: https://youtu.be/wZa5SCho6ao
Часть 13: https://youtu.be/cd7oSdnDNfE
Часть 14: https://youtu.be/KTFuQ0-iVL8
Часть 15: https://youtu.be/_Fgo-ffV75o
Часть 16: https://youtu.be/1eWYjT_Orgo
Часть 17: https://youtu.be/ANRQ91BXBO8
Часть 18: https://youtu.be/SrYWJSSRbvI
Часть 19: https://youtu.be/CbV-dfjfFAo
Часть 20: https://youtu.be/g4O84l34-hU
Часть 21: https://youtu.be/7AiNrIivyYU