Глава 8 Целина
Сантик безумно любил старшую сестру Валентину. Вместе с мамой и сестрой Ириной она перенесла лихую годину в Белоруссии. Валя была гораздо старше сестры и брата, училась в сельхозакадемии на агронома. Наука давалась ей без труда. Подружки и приятели любили ее за легкий нрав и доброту, даже родной дядька – сухарь-полковник, завидя ее, светился от радости и старался общаться на серьезные сельскохозяйственные темы. Однокурсники, с которыми Валя дружила, происходили из правильных семей с точки зрения комморали. Но грянула целина по велению лысого вождя того времени. Он призывал всю советскую молодежь поднимать целинные и залежные земли, чтобы увеличивать посевной клин страны.
Поскольку академия звалась Тимирязевской с крепко аграрным уклоном, преподавателям и студентам было в привычку уезжать на все лето в колхозы и совхозы на сельскохозяйственную практику. Это было делом неназойливым и воспринималось студентами с определенным задором, что-то вроде пикника, где они у ночных костров пели песни под гитару и разудало утанцовывали своих подруг, поэтому весь состав бывшей Петровской после весенней сессии с превеликим нетерпением ожидал, когда сверху дадут команду отправляться в поля.
Обеды, как правило, им готовили суровые совхозные поварихи, с головы до глаз замотанные марлевкой, сквозь которую пробивались лукавые усмешки и скороговорки легкого подтрунивания над городской молодежью. Студенты, как правило, не обижались.
* * *
На праздники к Нине Даниловне и Якову Матвеевичу собирался народ: шли после
демонстрации на Красной площади Валюшкины студенты с бумажными бело-розовыми цветами. Военного инженера – сухаря – в парадной форме при позвякивающем кортике особенно ожидал Сантик. Отстегнутое вместе с парадным поясом оружие поступало в распоряжение Сантика, с которого предварительно брали клятву, что де он не будет тыкать лезвием и жалом кинжала в мягкие игрушки, хранившиеся в доме для следующих поколений детей и внуков. Эти плюшевые божки являли собой большую семейную ценность, вместе с другими немногими, спрятанными надежно. Забрав весь запас соседских стульев, подставляя даже кухонные скамеечки, народ теснился вдоль стола, налегая на жареные пирожки и студень с хреном. Пили мало. За все про все – небольшой хрустальный графинчик, настоянный на лимонных корочках белой головки. Так величали дорогую водку, горлышко бутылки которой заливалось и запечатывалось белым сургучом. Молодь деликатно пила кагор. Бряцали фужеры и приборы, среди которых попадались серебряные дары господ Ермакова и Радека. Понемногу прояснилось, зачем полковник снял свой парадный пояс. После сытного обеда и прогулки через Большой каменный мост все повеселели и потихоньку затянули песню, а потом юное поколение отплясывало под патефон. Мелодию Рио-Риты звонко чеканили каблуки танцоров. Под пластинки Руслановой и Шульженко компания пела свою лирическую. Затем взрослые включали в репертуар свои веселые студенческие песенки, неодобряемые той властью, поэтому на официальных концертах неисполняемые.
Сантик сыпал национальными еврейскими анекдотами, даже вплетая туда политические. Запрет на слово прошел, но остался в душах забитых граждан. Полковник хотел приобщить их к своей коллекции, но напрочь забыл после нескольких стопок настойки. К тому же Сантик предупредил его с осторожностью запускать их в круг общения, особенно при его погонах. Это возымело действие.
Холодец умяли начисто, но пирожков осталось много – почти с верхом эмалированный таз. После посиделок его доедали всем домом. Люди, памятуя о былом лихолетье, все заготавливали впрок. Что не съедали за праздничными столами, относили в школу, благо она находилась рядом – через дом. Дети долго маялись животами, таскаясь с пирогами во рту по окрестным дворам. Маялись животами, но стоически уничтожали яства, запивая их бочковым квасом из большой кружки за шесть копеек в Клементовском переулке.
Вот из такой благодати сестру по окончанию института Госкомиссия распределила
в ад полынных степей Казахстана. Рыдала мать, имевшая опыт бедствий на чужой стороне, предвидя неисчислимые тяготы дочери. И вот вскоре настала минута расставания, и скорый поезд освистал граждан хриплым гудком, подмигивая провожавшим, красными огоньками последнего вагона.
Помимо стопочки книг по сельскому хозяйству Валентина везла с собой по велению родни фанерные ящики с маковыми сушками и ванильными сухарями, несколько батонов сухой копченой колбасы, выпрошенной на продажу заботливым отцом в редакционном буфете.
Тоска разливалась по перрону вместе с дождем. Нарыдавшаяся мать медленно брела домой под руку с мужем. Это было началом исполнения старшей сестрой Сантика своего патриотического долга. Дети из начальствующих семей распределились гораздо ближе к своим родителям в министерства и конторы в центре Москвы.
Вскоре на Ордынку посыпались письма из далекого Казахстана. Сестра писала, как ее радушно встретили и поселили в лучшем доме села, в лучшей горнице оренбургских казаков. Всем хозяйством заправляла степенная казачка тетя Маня. Сколько у них на базу скота! А три коровы дают в день по ведру молока. Чувствуете аналог с белорусскими событиями? Начало круга второго. Нина хранила письма дочери как бесценную реликвию и часто молилась в ближайшей церкви архитектора Бове и Казакова. Вопреки предчувствиям Нины Даниловны, дела ее старшей дочери пошли на лад. Помогали Валюшке горячие молитвы матери и лекции из общих тетрадок, захваченных из Москвы. Она с ходу включила севообороты во все сельскохозяйственные культуры, о которых казаки и понятия не имели, распахивая целину агротехникой ЦТЗ (Челябинский тракторный завод).
Но пространства были великие, и приходилось мерить все своими ногами, пока ей не выделили коня Руслана и ездовую бричку больше похожую на тачанку махновцев, не хватало только пулемета Максима. Валентина научилась ездить верхом и запрягать лошадь. Казаки в этом деле были профессорами, особенно деды – ФИГУРЫ КОЛОРИТНЫЕ И ВСЕ РЕШАЮЩИЕ.
Ближе к лету Валентина стала засыпать мать письмами, рассказывая о благодатной земле, купании в двух озерах: пресном и соленом – лечебном. Почему село называлось Пресновка? Озера плещутся прямо под окнами. Скучала страшно и все звала родню приехать погостить. Сантику же было обещано занятие с лошадьми.
Нина Даниловна стала потихоньку собираться в дорогу. Отец снова затарил ящики с сушками и сухарями, добавив с дюжину здоровенных банок тушенки. В то далекие годы консервы с икрой и крабами зазывали покупателей всех продуктовых магазинов. Тушенки, хоть какой, не было и в помине. В такое время проживали советские люди.
В предвкушении скорого путешествия Сантик носился как угорелый, будоража всех соседей по коммуналке. Вскоре приготовления закончились. Вторая сестра, Ирина, уехала пионервожатой в известинский лагерь, и отец остался один на холостом положении.
С крепким заграничным запахом купейный вагон, никель рам и ручек которого полыхал серебром, только что построили в ГДР. Как раз в нем и довелось отправиться в первое далекое путешествие Сантику. Отец, сдавший в багаж ящики с сушками, распихал чемоданы полные копченой колбасой на верхних полках. Купе наполнилось запахами дорогого гастронома. Из соседних купе и коридора повалил пассажирский люд, принюхивавшийся к запаху исчезнувшей деликатесной роскоши. В начале состава локомотив, натужно вращавший блестящие обода колес, нервно дернулся, прицепив длинную зеленую кишку вагонов. Провожающие, всхлипывая, замахали платками. Мир распахнул свои объятия Сантику.
Провинция дыхнула в лицо парнишке паровозным дымком. В Самаре пижонистый чешский паровоз уступил место огромному трудяге, который, вращая всеми перемазанными мазутом рычагами и маховиками, занял авангардное место впереди состава. На носу его почкообразного тендера до сих пор читались буквы когда-то страшного имени ИВСТАЛИН. Приходилось только догадываться, сколько зеков он отвез в Сибирь на вечную ссылку, а сам был все еще цел и здравствовал на запасных путях РЖД, попыхивая сталинской трубкой гудка.
Волею судеб вагон, в котором ехал Сантик, остановился на высокой насыпи над затоном, образованным неизвестным притоком Волги. В нем покоились суда, отслужившие свой век и уже непригодные к хождению по водам. Старички были осыпаны лепестками цветущей сирени. Облупившаяся краска вросших гигантов, колесных верзил, подчеркивала архаику судов. Ржавый прах и тлен, царивший вокруг, убаюкивал и умиротворял взор всех, кто у окна любовался открывшимся пейзажем. Непонятные малоизученные слова роем кружились в голове Сантика «пройдет и это»… Утопающий в мареве цветущих садов городок Самара запечатлелся в четкой памяти будущего художника, повторенный потом в его картинах.
Бакен с красным фонарем приветливо мигал в сумерках. Вот покачнулся шпиль маленькой чудом уцелевшей пристаньки, это поезд набирал ход, торопясь нагнать упущенное время. А спешить особенно было некуда, хотя время прибытия никто не отменял. Впереди стеной стояла неизвестность и, как была права Нина в своих предчувствиях, держала граждан в тонусе, предвосхищая более лихие времена. Позвякивание металлических подстаканников с чаем непонятного происхождения в граненых стаканах убаюкивало пассажиров и навевало мысли о комфортном путешествии. За окном один за другим пейзажи мягкого лирического Поволжья менялись крепостью Уральских гор: как ни старались ободрать их лицевину ковши экскаваторов, выскребывающие железную руду притупившимися зубьями на склонах малахитовых глыб, не могли стереть дремучую красоту. Поезд наддал хода, стараясь проскочить индустриальных монстров, останавливаясь у платформ самых стратегически важных. Магнитогорск и Челябинск проехали, почти не замечая гигантов пятилеток. Уральские горы теперь выстилались степной равниной, и наши путники принялись собирать вещи, готовясь к своей конечной остановке.
За окном нагрянул вечер, сменившийся мраком ночи. Проводники затеплили свои фонари – «летучие мыши», в неровном свете которых из тамбура остановившегося ковчега стали подавать вещи и размещать их на усыпанной щебнем насыпи. Поспешно оттаскивая выгруженный багаж, Нина с трудом рассмотрела крохотное здание станции Петухово. Утлый скарб внутрь этого ладного домика помог донести дядька в железнодорожной фуражке, ухнув весь багаж между несколькими деревянными крашеными половой краской лавочками. Всю дорогу Сантик мечтал о посыпанных сахарным песком коржиках из станционного буфета, этаком экзотическом кушанье, к которому привык в Москве, и уже мысленно смаковал их вкус. Увы! Разочарование ребенка невозможно было описать, потому, как о буфете в Петухово никто слыхом не слыхивал.
Границу станции, видимо, обозначал полосатый столбик с табличкой, притулившейся у насыпи на двух языках. Надпись гласила: – Поездам кабордал бол. Берегись поезда.
Оказалось, что гостей из Москвы так никто и не встретил, потому что не было никакого транспорта из Пресновки. Служащих не оповестили о пассажирах из Москвы.
Сглотнув слезу, Нина пошла на автостанцию, прояснить ситуацию. Вернулась она с парнем в промасленной спецовке. Шофер сказал, что зовут его Иван, и на ходу один его бензовоз. Телеграмму получили и должны встречать только завтра. В кабине всего два места, а до Пресновки сто километров. Нина вновь от досады всхлипнула. Как ей это все напоминало Белоруссию. Договорившись с москвичами за двадцать пять рублей до Пресновки, парень стал норовисто прикручивать поклажу к боковинам цистерны, булькающей от переполнявшего ее бензина. Появившийся железнодорожник неутомимо подносил вещи, без устали бубня что-то о прожженном торгашестве современной молодежи, но свои десять рублей не забыл положить в карман.
Повязав голову косынкой, чтобы поднявшийся ветер¬-степняк не задувал в опущенные стекла кабины, мать старалась придерживать Сантика, чтобы тот не бил ногами о рычаги и педали.
Дорога шла степью, и бензовоз подбрасывало на всех буграх и кочках так, что у Сантика стучали зубы – он и мать с силой сжимали челюсти. Несмотря на адскую тряску, пассажирам удалось задремать. Шофер лихо крутил баранку, не обращая внимания на неудобство. Ему были суждены пути-дороги.
Машина неслась как самолет на бреющем полете по выжженной солнцем степи, перепадая в норы спрятавшихся сусликов, потом взмывая на окаменевших барханах, местами поросших растительностью.
Поздно ночью они въехали, наконец, в Пресновку, бензовоз тормознул, упершись светом фар в крепкие тесовые ворота и окна так, что в горнице у хозяев стало светло как днем. Тут же к стеклам прилипли мордашками лохматые хозяйские дети.
Тетя Маня – сама казачка – хозяйка предельно учтиво, даже радушно спросила:
– Что желаете?
– Умыться, умыться, – все, что могла произнести засыпанная дорожной пылью Нина.
Оказывается, машина из сельсовета и бензовоз просто разминулись в степи, несшиеся на огромных скоростях, закрытые друг от друга пылевой глиной.
К завтраку пришел хозяин – дядя Петя. Петро Васильевич возглавлял механическую мастерскую. Он протянул гостям чисто вымытую руку.
С утра до ночи он с хлопцами ремонтировал трактора и комбайны. Сейчас механик предстал перед москвичами в простой ситцевой рубашке и чистом комбинезоне. А спустя какое-то время, тихо постукивая посошком, явился глава семейства – дед. Сантик почувствовал, как камень задрожал в кармане.
Дед был весьма колоритной фигурой. Войдя, он снял казачью фуражку и перекрестился на образа. Поправил гимнастерку под ремнем, расчесал усы. Его широкие желтые лампасы на темно-синих галифе были заправлены в толстые шерстяные домашней вязки носки, дома старик носил байковые тапочки. На груди красовались в ряд четыре Георгиевских креста. Полный кавалер Святого Георгия, решил про себя знаток истории Сантик. Открытое ношение дореволюционных наград, мягко говоря, не приветствовалось Советской властью. Но, видимо, пожилые господа на это чихали. Казачьи кордоны здесь стояли испокон веку, еще со времен Ермака Тимофеевича на местах его станов. И при случае, когда поднималась эта тема, отвечали очередному руководителю:
– А где ты был, когда я под Мукденом япошек рубал?
Народный хохот не добавлял авторитета руководителю.
Дед степенно двинулся к своему месту в красном углу под образами.
Тетя Маня достала из печи рыбца.
Валентина поутру ушла в контору задавать наряды на сельхозработы. Обещала быть к обеду.
Дед скороговоркой произнес молитву, все стояли и крестились чисто вымытыми руками. И только после окончания ритуала принялись за трапезу. Тетя Маня подала рыбца из печи прямо на стол. Казалось, что румяные корочки запеченного теста раскрылись сами, обнажая свежеприготовленную рыбу. Дед утром наловил ее, чтобы доставить к обеду для дорогих гостей. Рыбу брали руками из растрескавшейся выпечки и заедали аппетитными корочками. На приступке у печи грозно загудел самовар. Настало время чаепития. Мать достала и подала на стол московские гостинцы, которые Яша запасливо растолкал по всем ящикам.
Как из рога изобилия на огромный чисто выскобленный стол посыпались шоколадные конфеты, вафли и печенье, плитки шоколада разных сортов. Зачарованные этим буйным действием, дети замерли у стола. Тетя Маня деловито все сложила в большие вазы формового стекла. Оделив их сладкой снедью и выпроводив из-за стола, взрослые чинно сели и начали степенно чаевничать. Застольем завладел пузатый самовар, начищенный до зеркального блеска, он выставил напоказ все свои регалии с медалями производимых братьев Баташевых – придворного поставщика царского дома Романовых.
Через некоторое время дед вышел во двор. Даже в гимнастерке, выцветшей на палящем зное и замененной с парадной на повседневную, было видно, что он еще крепкий старик. Старый воин, определил про себя Сантик. На базу, миновав огромные тесовые ворота, сквозь едва заметную калитку, они вышли на широкую улицу. По дороге Сантик изумился навешанным запорам и щеколдам. Кованые стражи небольшой усадебки рассчитывали на серьезную осаду неприятеля. Белый стройный и почти взнузданный жеребец, нетерпеливо переступая копытами, косил карим глазом.
Вольтижировка в кавалергардском, а вернее в казачьем корпусе началась, потирая руки, думал Сантик. Не хватает только присутствия великого князя, но при этой мысли осекся. Предстояло серьезное испытание для городского мальчика. Лошадь он видел только в пионерлагере. Укоротив по размеру Сантика стремена, его грозный инструктор показал казацкую сноровку, ловко опустившись в седло. Тут же стопы его ног нашли стремена, и он застыл в седле, как влитой. Конь не шелохнулся, слегка зазвенев уздечкой. Он, наверное, думал, что так надежнее отгонять назойливых слепней, которых манила кровь молодого красавца. Русланчика на работы не брали, берегли на приз.
– А на скачках он сразу пойдет аллюром и всех обставит, – заявил с гордостью престарелый наездник.
Легонько дав шенкеля, дед ударился рысью вдоль улицы, разгоняя негодующие стайки гусей, постепенно переходя на галоп, поскольку улица была пустынной в это время дня. Возвращался всадник уже шагом. Дед, расседлав призового жеребца, напоил его от души, затем отвел в денник, накрыл попоной, оставил остывать, задав вволю овса, который хранился здесь же в огромных ларях.
Вечером пожаловала из сельсовета Валентина, и, поужинав, отправилась с младшим братцем знакомиться с обитателями поселения, хотя многие семьи она уже знала. Казачий кордон был основан как преграда от набегов мусульман и благоустроен еще при царе-батюшке, который как мог сохранял казачий уклад.
Чтобы дети не канючили, гостинцы им раздали накануне, а взрослым – московские подарки после ужина. Итак, прихватив с собой кулек карамели, Валентина и Сантик углубились в улочки незнакомого села, угощая прохожих направо и налево, которые деликатно подцепив леденцы, сразу давали обратный ход. Тетя Маня и Нина остались встретить коров после выпаса на вечернюю дойку. Чуть позже они отправились знакомиться с хозяйством, а оно было основательное, можно сказать, кулацкое. По ходу из избы к крыльцу находились сени, в которых умещался сепаратор и несколько фляг молока.
– Завтра будем сбивать масло, тогда познакомишься поближе, – объяснила Маня.
– Долго ли масло крутить? – поинтересовалась Нина.
– Если как следует подналечь, то минут двадцать, – последовал ответ.
Спустившись с рубленого крыльца, женщины направились на баз. Это был широкий двор, закрываемый зимой во время бурана сверху соломенными снопами.
От крыльца в избу вел массивный пол из лиственных плах, под которым находился просторный подпол, уставленный по полкам домашними припасами: соленьями, вареньями, а в бочках - квашеная капуста и соленые арбузы. Люк в эту съедобную сокровищницу открывался за массивное кольцо.
– Окрока у нас в коптильне, – пояснила Маня, – а груздь – король стола.
В селе господствовал огромный черный гриб, засоленный в бочках во всех хозяйствах, им же обязательно закусывали во время всех застолий. Груздь…
Настоящим достоянием хозяйства считался ледник – погреб в погребе, где хранились замороженные продукты: мясо, сало и т.д. Даже в сильную жару здесь царил сильный холод, не позволявший портиться чуть подсоленной рыбе. Он был набит зимними заготовками. В самые суровые морозы, в самые лютые холода мужчины пешнями рубили лед на озере, глыбами укладывали его в леднике, перекладывали слой за слоем опилками и стружкой, а самый верхний, близкий к поверхности – еще и толстенным войлоком.
В курятнике несушки радостным кудахтаньем приветствовали хозяйку, уступая ей только что снесенные яйца, свиньи и козы паслись у озера, коровы – в стаде. Работы хватало, а тете Мане так была нужна помощница. Наступила пора поднять вверх грядки из перегнившего навоза для посадки рассады томатов. Дети тачками подвозили посадочный материал, поэтому лишние руки ускорили ход дела. Когда все было закончено, пошли купаться на озеро.
Избу срубили на века из бревен богатырских кленов и лиственницы – невиданных в степи деревьев. Она включала в себя несколько светелок – покоев, как говорили здесь. Невысокие спаленки с маленькими оконцами располагали к отдыху. Пирамидами возвышались подушки на кедровых кроватях. Пол застилали домоткаными половичками, делавшими ход мягким и неслышным. Дубовые двери вели в просторную горницу с чисто выскобленным столом, в углу которой стояло высокое зеркало с амальгамой, потемневшей от времени. Напротив, в красном углу, под потолком примостился киот и развешаны иконы старого письма, а под ними – неугасимая лампада красного стекла. Здесь же, отступая от внешней стены, громоздилась кормилица – колоссальная русская печь, побеленная заботливой рукой хозяина, жерло которой днем прикрывалось железной заслонкой. Кухню запирали лежанка, сбоку – полати с устеленными на них овчинными кожухами, ее неприглядность драпировали яркие ситцевые занавески. Мягкое тепло от печки, не успевавшей остывать от постоянной топки, и полумрак неспешно погружали в дрему. Но чтобы в ней утонуть и забыться, предстояло вскарабкаться на приступок матушки-печки. Далее при выходе на баз в темных сенях била в нос духовитостью главная приманка
в жару – фляги с хлебным квасом и брагой. Путая их ненароком, захмелевшие дети по приступку кубарем катились вниз, потом отдыхали на базу среди телег с сеном, припасенным для скотины.
Отхожее место и баня располагались в огороде, который представлял целый полигон для овощевода. Короткое, но жаркое лето заставляло приспосабливаться к суровым условиям в борьбе за урожай овощных культур. Фруктовые деревья здесь не прижились, как ни пытались местные аграрии насадить яблоневые сады, приходилось пользоваться тем, что есть. Но главным украшением стола был груздь.
Спустя некоторое время Сантик уже прилично держался в седле, освоил вольтижировку, и в тайне мечтал выступить в роли наездника на приз.
Днем в сильную жару, укрывшись от палящего солнца, детишки, устроившись на завалинке, шили казачьи папахи и рукавицы на зиму.
– Казаки морозов не бояться, потому что хорошо одеты! – восклицали мастеровые.
Они до сих пор почитали свой край Сибирью, казахов называли кыргызами, переиначить их было пустым делом. Но подобострастие перед начальством выказывали не просто так, а за справедливость. Валентина Яковлевна это заслужила. Когда председатель упросил ее вдеть институтский значок об окончании академии в лацкан пиджака, главному агроному стали поклоняться еще больше.
Как-то понаехало в село начальство. Вызвали в контору Валентину, поговорили, а затем предложили назавтра поехать в степь за 15 км в юрты казахов. Отказаться было невозможно – в то время заправляли всем секретари обкома, из которых первый секретарь был обязательно казах по национальности, а второй – русский. Они разместились в командном газике. Валентина для верности взяла Сантика верхами. Мальчонка испытывал интерес к быту аборигенов.
Начальство, прослышав про бузу на местах, решило лично разъяснить колхозникам политику партии и правительства. Сход решили провести в колхозном клубе – бывшей риге, дощатом здоровущем сарае, усыпанном шелухой семечек. Под потолочными балками висели пучки полыни для просушки, заготовленной для сдачи на аптекарские нужды. Из мебели здесь стояли простые скамейки и наспех сколоченное подобие сцены. На ней громоздился стол, взятый на время из школы, в торжественные дни покрытый кумачом. Освещение гарантировал тарахтящий движок. Публика на собрание явилась разношерстная: молодежь, старики, степенные отцы с семейством, принаряженные молодки и удалые парубки. Общественность валила чистая и задорная. Где-то в сторонке вздыхала гармошка.
Звонок колокольчика председателя позвал присутствующих к началу слета. На столе импровизированного президиума появился пузатый графин с водой и пара граненых стаканов. Из любопытства в широкие врата риги заглянул и Сантик, и тут же был усажен среди народа на почетное место и наделен жменей семков, которые в ожидании действа лузгал весь народ. Семечки были жареные и душистые, заботливо прогретые на чьей-то печи.
Председатель по очереди представил начальников, а потом поведал собравшимся об огромном значении поднятой целины, в конце призвав к ударному труду на родных полях, сорвав в партере жидкие аплодисменты.
Вдруг на сцену вскочил маленький взъерошенный казах. На русском и казахском в каком-то слепом отчаянии он прокричал:
– Не дадим поганить нашу родную степь!
Одобрительный гул зала был ему ответом. На сцене возник председатель, отодвинувший баламута в сторону, и жестко произнес на казахском, демонстрируя большевистскую закалку:
–Жолтастан тратор, мен бугун оратор!- что в свободном переводе означало, не трудись товарищ, сегодня я – оратор.
Реакцию колхозников можно было сравнить только с бурей в пустыне, которая поглотила и маленького казаха, и дребезжание колокольчика. Зал неистовствовал, грохоча деревянными скамьями, грохот которых сливался с богатырским ревом и циничным ржанием. Не ожидая подобной реакции, Сантик чуть было не свалился со своей скамейки. Председатель так метко ответил крикуну – известному националисту в околотке. Восхищению публики не было предела.
Сход закончился. Молодежь жаждала кино, привезенное установкой, а затем танцев под баян. Старики и степенные граждане разошлись по домам.
На следующий день отправились в стан к казахам. По степи, ровной и гладкой, как стол, ехали быстро. Завидев юрты, на горизонте командный газик ушел вперед, разгоняя стреноженных кобыл и жеребят, пасшихся поодаль. Юрты смастерили из серого толстого войлока. Откинув полог для входа, их встретил казах в национальном халате и шапке. Шагнув в темный проем, Сантик едва разглядел убранство юрты, камелек и сидящих, подогнувших перед собой ноги мужчин. Валентина уместилась рядом на коврике. Уже прознав их обычаи, она не зря надела в дорогу лыжные брюки. Казахи оказали большое уважение женщине – начальнику, пригласив ее за стол. Валентина сразу предупредила, что не будет есть бешбармак из жеребенка. Казахи утвердительно закивали головами.
Хозяйка – старая казашка – подала большое блюдо с дымящейся едой. Затем предложила вымыть руки из медного кувшина. Хозяин разливал из бурдючка в подставленные гостями глиняные пиалы пенный напиток кумыс. Жидкость пузырилась, издавая терпкий пьянящий запах. Пригубив кумыс, Сантик ощутил легкое головокружение. От второго глотка в глазах ребенка завертелись все ковры на стенах юрты.
Принцесса степей, подавая вяленые фрукты, продемонстрировала колоссальное золотое монисто, целиком состоявшее из античных монет времен Александра Македонского, способных украсить любую нумизматическую коллекцию. Сантик это отметил даже в хмельном состоянии.
Валентина, оставив мужчин, вышла к рукомойнику на открытом воздухе. Зрелище, представившееся ею взору, повергло в ужас: у стены юрты валялась голова жеребенка. Не справившись с тошнотой, Валентина, пытаясь брезгливо очистить одежду, потребовала немедленно отвезти ее и брата в село.
– Валентина Яковлевна, не изволь беспокоиться. Парнишку доставим домой целым и невредимым.
Разъяренная агрономша ответила довольно резко:
– Не медлите, вдруг ему станет хуже.
Разогретый парами хмельного зелья, Сантик, храбрясь перед принцессой, решил ехать самостоятельно. Усадив незадачливого влекомого конем седока, казахи отправились пировать дальше.
Руслан шел по гладкой степи учебной рысью по одной ему известной дороге. Бросив повод и стремена, Сантик навлек на себя позор и насмешки. Накупавшиеся вдосталь ребята огрели хворостиной умного конягу. Этого Руслан не смог выдержать. От обиды и резкой боли, стремясь достичь пределов родной конюшни, он пошел аллюром, разгоняя игравших на дороге детей. Услышав адский топот копыт, Нина выбежала на крыльцо и с ужасом наблюдала бешеную скачку обезумевшего жеребца, на котором, вцепившись в гриву, несся ее сын. Ослабев от стресса, она опустилась на ступени и затихла.
Сосед напротив как раз в это время намеревался обновить свою мазанку, вырыв у дома дерн и глину. Хороший материал пришлось доставать из довольно глубокой ямы наполненной водой. Вот около нее – импровизированного бруствера – как вкопанный остановился Руслан. Одним махом Сантик сделал кувырок через голову и плюхнулся в грязную жижу пятой точкой. Вмиг протрезвев, парнишка побежал отмываться на озеро.
После таких событий состоялся тяжелый разговор.
Нину, слава Богу, привели в чувство и уложили в постель. Ощупав карман, Сантик осмотрел свой камень и решил, что это он его спас.