(с белорусского, эссе - глава из книги «Гамбургский счет Бахаревича»)
"Меня сажали на кол, били большим железным ключом по голове и поливали избитое место холодной водой, поднимали и бросали на рельс, били поленом по голому животу, вставляли в ухо бумажные трубки и ревели в них во все горло, загоняли в камеру с крысами...»
Так описывает Кузьма Черный в дневнике свой арест. Его, автора хваленого и захваленного "Третьего поколения", взяли в 1938-м в Минске и держали в тюрьме больше полугода – но, в конце концов, выпустили. Такое себе профилактическое мероприятие: напомнить винтику, кто он, подправить резьбу. Показать, что из бумаги можно делать не только книги, корабли и разные оригами, но и серьезные «вещи». Без сомнения, навряд ли у органов существовали специальные средства для пыток и унижения именно писателей, но в тех ужасающих бумажных трубках, куда весело ревели славные чекисты, помимо воли видишь некий зловещий символ. Бога нет, а значит, в его "ушную раковину", о которой писал Бродский (1), можно кричать что угодно. Оглушить, парализовать, сделать невыносимое выносимым, поселить в голове звонкую, болезненную тишину, в которую можно, как рояль в пустое помещение, засунуть любую реальность. Или иллюзию её поиска.
В моих глазах Черный после 1938-го и до самой смерти все больше делается похожим на Достоевского - в его лучших проявлениях. Черного называют зачинателем белорусского романа, но это - не совсем верно: кажется, он родоначальник именно "достоевского" белорусского романа, самодостаточного и достающего до самого донышка. "Поиски будущего", написанные им перед смертью, здесь более чем показательны. Куда-то исчезают уверенность (и молодая самоуверенность), на место которых приходит страх; да и у каждого романа Черного сейчас вроде как бы трясутся руки. Он пишет торопливо и часто неряшливо, невзирая на повторы, стараясь записать все, все, пока не остановили; каждая строка выливается из него, как слеза - и это тихий плач на границе с патологией, ведь чем чаще человек плачет, чем реже это трогает. Как и Федор Михайлович, Черный становится сильнее, когда переполняется любовью к слабым, отверженным и брошенным, и эта любовь заменяет ему все - таких людей боятся дети и кусают собаки.
"В раннем детстве я видел, как птица ударилась о телеграфный провод и, с кровавыми ранами на лапах и крыльях, скончалась на земле под проводами. В ее глазах могли вместиться печаль и скорбь всего мира».
Черный приобрел эту важную способность, без которой искусство романа невозможно - видеть большое в малом, в мельчайшем - в глазах птицы, в мелких плодах яблони-дички, в пуговице, в соринке. Но, похоже, осознание этого своего дара не принесло ему ничего, кроме боли. Он, якобы, пролетарский, а на самом деле крестьянский писатель, все чаще упоминает бога. В поздних романах Черного также все вращается вокруг земли - ее притяжение непреодолимо, как проклятие: как автор ни подпрыгивает, все время опускается на то же самое место. Но подпрыгивает он все выше, и видит все больше. Вот уже и соседние земли увидел: на миг, но этого мгновения хватило, чтобы кое-что понять, зафиксировать в измученной памяти и записать - под аккомпанемент приближающейся войны... И еще одна удивительная аналогия с Достоевским -немцы. Да ненавидимые - вплоть до любви - Федором Михайловичем, они появляются и у Черного — например, Густав Шредер из «Поисков будущего» - чисто Достоевский даже внешне и даже с поправкой на время. Достоевский обнял бы своего белорусского ученика, если бы прочитал такое:
"У немца все должно быть высчитано: сколько аршин радости, сколько благодарности, сколько дружбы, сколько добра другому, чтобы не передать лишнего...»
Но это так, мелочь. Протоколы славянских мудрецов (2). Никто не проживет твою жизни за тебя. Ни Достоевский, ни бог, ни родители, ни друзья, ни государство, ни "немцы", ни родные тебе люди. Героев "Поисков будущего" это откровение застает в разное время и в разном возрасте. Автора - тогда, когда и было нужно; некоторых, как Волю Нянадавых — слишком рано, некоторых, как Поливодского, — поздно. "Помоги мне, Боже, найти дверь в мое будущее» — вырезает на дереве предок того Поливодского, который, словно маньяк, гоняется за своим золотом - и ему отзывается из будущего сам Черный «Боже, напиши за меня все мои романы, так ли надо молиться, что ли?»
Это последнее предложение его дневника. И даже земля здесь не поможет, Черный это понимает, несмотря на все ее обожествление. Разочарование в земле вложено им в уста трактирщика, персонажа эпизодического и на первый взгляд незначительного - хорошее средство для автора уйти от ответственности за свои сомнения.
"Чего мне бояться? По родной земле иду", - говорит осмелевший, словно опьяневший от горя и войны Нявада. "Ты думаешь, что родная земля козырь на весь мир..."- отвечает ему трактирщик, человек, который на земле стоит, но ею не дышит, и это спасает его от всеобщего удушья.
"Каждая дорога куда-нибудь ведет, но ты выбирай ту, которая не ведет в пропасть". Но как? Герои "Поисков будущего" считали, что живут в стороне от истории. И, кажется, они имели на это основания. Кому нужны какие-то богом забытые Сумличи? Но весь этот роман - история того, как они пробуждаются и понимают, что на самом деле место, где они живут: Великий Перекресток. Здесь пересекаются пути с Востока на Запад, с Севера на Юг, христианство и язычество, здесь встречаются причастие буйвола и причастие агнца (3), здесь пуп земли, поросший землей и растущим на земле, словно неистребимыми волосами. И даже больше: ужасно осознавать им, что где бы они ни были, Великий Перекресток останется с ними.
Если раньше Черный писал о земле, увиденной им в людях, то теперь он смотрит на нее сквозь время — такие себе песочные часы, наполненные вместо песка глиной. Консистенция, впрочем, ни на что не влияет. Симону Ракутьку показалось, что он выпал из времени. И вот он случайно видит себя в зеркале "в местечковой кооперации» - и понимает, что никуда он не выпал, что земля сыплется, а он уже старый. Это "кооперативное" зеркало – волшебное и ужасное, оно - мутный стеклянный родственник миллионов литературных зеркал, от сказочных и волшебных вплоть до набоковского «олакреза» (4). Весь день Симон Ракутько, человек, который решил "слушать по миру», то есть открыться людям в надежде, что и ему откроются двери в будущее, провел "в думах и сомнениях» - и «больше уже никогда не смотрелся» в этот проклятый кусок себя самого. Чтобы не знать. Не думать. Не искать. Самообман настолько же величественный, насколько бессмысленный. Заметим, что зеркало, в котором Симон увидел себя, продается: оно - выбор. Не хочешь - не смотри. Но потом не сетуй.
То, что герои в «поисках будущего» пытаются понять на протяжении всего произведения, находится от них совсем близко. Оно записано на камне, с незапамятных времен лежащем около Великого Малого Перекрестка. Камень здесь издавна называют "сухим клювом". На том камне рисунок: однорогий бык и нацеленная в него стрела натянутого лука. Рисунок видит поколение за поколением: нулевое, первое, второе, третье... А потом опять почему-то нулевое. Стрела не летит, бык не шевелится. И только между ними по шершавому камню ползет муравей.
Примечания переводчика:
1 - Сверни с проезжей части В полуслепой проулок и, войдя В костел, пустой об эту пору, Сядь на скамью и, погодя, В ушную раковину Бога, Закрытую для шума дня, Шепни всего четыре слога: - ПРОСТИ МЕНЯ. ИОСИФ БРОДСКИЙ. Литовский дивертисмент
2 - По аналогии с «Протоколами сионских мудрецов» — подложным документом, созданным с антисемитскими целями, в котором якобы излагаются планы евреев по установлению мирового господства и разрушению христианского мира
3 - Причастие агнца означает выбор пути Христова, причастие буйвола — присоединение к грубой и злой силе. И никто этот выбор за нас не сделает. (Нагорная проповедь. Заповеди блаженств)
4 - Палиндром (слово «зеркало», написанное наоборот: с конца – в начало). Набоковский «олакрез» представляет иную ипостась зеркала – кривую, неверный мир отражений.