На том месте земля была липкая

               
                (Москва, 3 - 4 октября  1993 года)
               
Говорили, что там земля была липкая и мошка¬ра тучей вилась, привлеченная запахом крови, а убитых свалили под мост. В самом начале дня люди были мертвы. Расстреляны в центре Москвы. Возле Дома правительства. Что привело их под пули: заблуждение ли, верность ли прошлому, отчаяние, что-то еще – какое это имеет зна-чение? Их уже  нет, и, в отличие от живых, они теперь ни о чем не жалеют.
Подозрительно хорошая погода выдалась в октябре 93-го после долгого холода и дождей. Возможно, в пос¬ледний день Содома тоже была хорошая погода, и тоже было предчувствие черных  дней.

Жизнь к тому времени сделалась зыбкой; манипулирование ценами и вовсе расшатало её. Брожение, выкрики, стычки стали темой, на которой паразитировала огромная индустрия информа¬ции. Тут и правитель не задержался с угрозами. Что имел в виду наш первейший гражданин, выяснилось позднее, а тогда одни видели в нём избавителя, другие – очередного державного профана, кто-то – клятвопреступника и никто – миротворца семи пядей во лбу. Однако новая формула рабства, запущенная в оборот: «Выбора нет!» - смешала все мнения и оживила круговую поруку вечных фрондеров с их зудом постоянно что-то подписывать. Своих противников они называли «красно-коричневыми». В ответ из луженых глоток неслось: «Мы отомстим!» А напряженность тем временем нарастала, как нарастало судорожное ра-стаскивание государства под щебетание прессы: «Лю¬бите богатых». Об этике говорить не приходится,  лишь о её раковой опухоли. Зло повисло в воздухе, как дорожный знак.

И тогда Всевышний, у которого ни одна державная бестия не попросила мудрости "для управления наро¬дом моим великим", как бы сказал: переполнилась чаша сия, людям нужно отдохновение, и ниспослал погожие дни. Очистилось небо, проглянуло солнце... Но люди, слов¬но с цепи сорвались. И кинулись друг на друга.
Таков урок божественной педагогики. Он показал, что Каинова печать на всех. Последующее, достойное показа на Страшном суде, разворачивалось прямо под окнами нашего дома.

Еще недавно мне всё было мило в нашей квартире. Расположение, последний этаж, открытость пространству, мельканье стрижей под карнизами крыши. Встречая гостей, могла и сказать: второго такого ви-да в Москве не найдете. Река, набережная, мост, небо - давно стали частью жилища. В начале октября ме¬сяц апострофом разделял скопления звезд. Однако пра¬вее была странная пустота: не хватало привычного фла¬га на шпиле - он пропал вместе с Домом, его возносящим. Градоначальник повелел - и свет, тепло, вода, телефонная связь были отключены от этой географической точки.

Грызня Каина с Авелем тоже так начиналась; соб¬ственно, в ней всё и дело, остальное - игры в масштаб. Мечта "че¬ловек человеку - друг" стала недосягаемой. Хотя бы вол¬ком был человек человеку. Движимые законом приро¬ды, серые не переходят черту - в драке не загрызают друг друга. В знак поражения побежденный хищник подставля¬ет шею.  Не правда ли, это что-то напоминает. Конечно же: уда¬рили по правой щеке, подставь левую. Призыв к благород¬ству, заложенному природой, - волки, а не люди, следу¬ют ему. Подставь, чтобы победитель не тронул, отвер¬нулся и отошел: кровь соплеменника волку не нужна. И волк отворачивается, уходит. Но не таков человек. Тем более жаждущий мести.

Да, темнота в небе наводила на разные мысли. Надо привыкнуть к неизменности горизонта с этим трепещу¬щим флагом, чтобы так просто, ни с того ни с сего сми¬риться и закрыть глаза, и принять всё вчерне.

Исчезнув, вид сразу сделался прошлым, тем самым когда-то, где были слова давнего гостя: "Позиция, ко¬торой позавидовал бы Освальд", - события тридцатилетней давности в американском Далласе примеривались к нашей действительности.  Просто так, из любви к паралле¬лям. А в судьбе, которая где-то рядом, и мало кому дано её угадать, уже что-то менялось, может быть, какой-то атом сместился. Провидец, пророк, мудрец хранили молчание: разумное слово тонуло. Ведь подлинным всегда кажется день настоящий, тягостный в пустяках, и все эти разговоры о ценах, вечная завороженность властями да наше упование на доброго дядюшку.

А власти… Они занимались мышегрызением – сводили счеты.
 
Улицу оцепила милиция, потребо¬вались документы для прохода домой. Солдаты в бронежилетах заполонили дворы. Форменные накидки с капюшонами во время дождя, заграждения на каждом шагу, колючая проволока... Человеку, который не пе¬реносит подобные атрибуты власти, понятны и те, на кого так же действует вид дубинок, касок, щитов. Это позже глаз притерпелся и перестал обращать внимание, а тогда доблестные президентские солдаты выглядели как заграничные наемники, выставленные против своего же народа.

Прибывшие солдаты меж тем расположи¬лись не там, перекрыли не то, задерживали не тех... С самого начала их действия носили бредовый характер, придавая событиям фарсовую оборотную сторону.

Двухнедельного оцепления было достаточно, чтобы кое-кто из жителей начал покидать свои квартиры, пе¬ребираться подальше к родственникам, друзьям. Звали и нас. Но мы не поехали. Почему? Не знаю. Новинский, Конюшки, Девятинский - всё это наши края, мы знали их как свои пять пальцев. Отсюда моя мама Лидия Вла-димировна, блестящая ученица академика Прянишни¬кова, уехала агрономом в Звенигород, затем директо¬ром совхоза на Урал, здесь родилась я, училась в шко¬ле, неподалеку в издательстве вышла моя первая книж¬ка и рядом же, в Доме книги, она продавалась. Довольно того, что часть этой местности – старинные Конюшки с их неповторимым пресненским обаянием, наша школа № 97 с флигелем, дав¬шим приют учителю литературы, сгинула под неуклюжими амери-канскими строениями. То ли казармы, то ли склады, обезобразившие панораму. А когда-то здесь, в тарасенковском доме, в подполье с пауками, хранился архив Марины Цветаевой. Много позднее, в пору нашего ученичества, нам было довольно того, что в доме с пауками живет Эля Извекова - классная учени¬ца, приверженная герпетологии или попросту змеям.

Имена, тени, воспоминания... Здесь были прочита¬ны книги, созрели пристрастия. Здесь давние тропки и закоулки помнили шаги Грибоедова, а глухие дворы – легендарного Гинзбурга, построившего Дом коммуны, здесь звучал голос Шаляпина, а Наталья Климова – политическая заключенная  Новинской женской тюрьмы написала знаменитое «Письмо перед казнью», отсюда совершила дерзкий побег. В общем, старинные Конюшки приказали долго жить, выхолощенные в сво¬ем естественном холмистом движении. Мы уступили их подневольно, а теперь была наша воля. Словом, оста¬лись дома, и логическому объяснению это не поддается.

В обстановке тех дней можно было вести только жизнь принужденную. Всё же удалось проведать свой сад под Москвой. Он был такой настоящий и такой не от мира сего, что душа отдыхала даже при мысли о нём. Кто знал, что эта поездка станет последней?! Возмож-но, я еще вырвусь туда и даже - скорее всего и, может быть, посажу новые деревья, но это будет иное. Между прежней жизнью и нынешней - автоматная очередь, ну а что это значит, можно представить.

Вернулась как подгадала. Позднее это назовут мас¬совыми беспорядками, мятежом, восстанием... Проис¬ходящее отвечало всем названиям, но в начале походи¬ло на обыкновенное праздное воскресенье.

3 октября. День как день. Солнце в зените. Публика слоняется, делает покупки, прогуливается с собачками. Бронежилетные стражи маются от безделья. Наскучило ожида¬ние. Ощущение опасности стало привычным, и до ка¬кой-то сверхусталости надоело видеть всё в истинном свете. Но куда денешься? В воздухе опять... неулови¬мое... что-то не то... Бронежилетные первыми чуют опасность. А, может, их просто предупредили, дали команду исчезнуть без промедления? Предусмотрительные  решают подстраховаться. Один из таких звонит в нашу дверь: «Одежду! Быстро! Только гражданскую».  Старый плащ, потертые  брюки - с этим исчезает как будто и не был. Забегая вперед, скажу, что за формой он явится, когда события отшумят, через несколько дней, которые  доблестно прослужит победителю президенту.

А на улице куда-то деваются ограж¬дения. И колючая проволока отброшена в сторону. Литая, заокеанская, с насаженными стальными шипами. Ее делят плоскогубцами, куски разбирают на сувениры.  Центру города возвращается прежний, гражданский, вид. Еще какой-нибудь час Новый Арбат предоставлен самому себе. Гуляющим кажется: ну, слава Богу, значит, власти договорились, худо-бедно всё утряслось. И вдруг... Без лиц. С прутьями в руках. С камнями. Со¬тен пять-шесть оглашенных вырываются из-за поворо¬та. С дальней сходки под красными флагами начинали они свое сумасшествие.  И люди больше не люди... Уже не идут, их несет на рожон, толкая крушить всё, что попадается на пути. Летят стекла  машин, прокалыва¬ются шины, глушатся моторы. Сначала профессиональ¬но, со знанием дела выводится из строя техника, потом настает черед охранников. Им  ус¬траивают осмотр: "Руки вперед! Ладони вверх!" Поро¬ховая пыль, въевшаяся в кожу, выдает тех, кто стрелял. Этих избивают до полусмерти, оттаскивают к фургону. Остальным дико, нечеловечески орут: "Шагом марш!" - и они шагают в сторону мэрии под ружьем. А толпа прибывает, и конца края нет столпотворению:  «За власть Советов, и как один умрем...»

Кто мог знать, что слова эти начнут сбываться. Из окруженной мэрии грянули выстрелы. Прошу запомнить:  первые выстрелы раздались из мэрии, этого форта столичной гордыни. На стороне что-то шарахнулось, взвилось воронье, воздушная волна достигла нас, и мы поняли: там убивают.

К вечеру, едва мертвых и раненых растащили в раз¬ные стороны, живые начали формировать ополчение. Совсем как два года назад, в августе 91-го, в дни крымской ловушки, когда решалась судьба первого президента. Такие же отряды безоружных сторонников, баррикады, костры. Только в оппозиции теперь оказались другие. Бывшие соратники стали врагами. Позднее, толкуя события, кто-то скажет: коммунизм еще долго будет сопротивляться. Вот уж простота! Коммунизм ли, что-то другое… Любая идеология в искаженных отношениях с жизнью.  Зап¬лечных дел мастера совершили очередной рывок, не слишком задумываясь о последствиях. А кто-то решил: пришла новая эра, посыплется манна небесная. Действия ловкачей сопровождались судорогами пропаганды, на сей раз была запущена тема революции снизу. Мистифика¬ция состоялась. Глумление, святотатство вывели на ор-биту пару сотен прохвостов с хорошо подвешенными языками. "Вышли мы все из наро¬да..." зазвучало на новый лад. Ну, вышли.  Из криминальной тени, тюрем, партийной номенклатуры. И… пошли в разные стороны. Кое-кто - в нищету, пустоту, безумие. Провоз-глашенный рынок - смешно! - не этой идее вместить наше вечное  языческое бедование и нашу растерянность. Не под¬чиненная рассудку - эта нашенс¬кая обреченность ускользает из-под контро¬ля разумности. Оттого и кинулись в новый фарс, что за¬тосковали о прежнем. Отход к прошлому был заложен тогда.

Слишком много разочарованных оказалось на пло¬щади Свободной России в ночь с 3 на 4 октября.  На что они надеялись? Что им, сочувствующим оппозиции, простят своеволие? Нет. Что против них не поставят танки? Вряд ли. Есть смешное понятие - чело¬вечность, оно и сбило всех с толку. Вышедшие из бес¬кровного августа 91-го думали, что стрелять в безоруж¬ных не поднимется рука. И тут просчитались. Их пер¬выми и покосили возле походных палаток, в которых они ночевали. А потом ударили по Дому, кото¬рый они защищали. Не так явно, не с фасада, а с тыла, возможно, ни в какой хронике этого нет, и всё же… Приехали офицерики, жаждущие долларов и чинов, и на холме за Горбатым мостом успокоили их навсегда.

Что было дальше, стали называть национальной тра¬гедией. Как будто всё обрелось в этих словах, вроде бы скрестились все точки зрения, глубинные смыслы, по¬лярные мнения. И всё-таки... Да, трагедия, но проявив¬шая мир сей во всей наготе. Если хотите, это был паск¬виль реальности. В центре города целенаправленно и методично сносили головы, новейшим оружием людей разрывали в клочья, а рядом, на соседней улице, никто ничего, да что там! на Арбатской площади бананами торговали. И про это сказано: жизнь продолжается?.. Но жизнь вовсе не то, что так продолжается. Стало вдруг очевидным, что можно умереть ни за что и даже от нечего делать. Только ленивый мог не попасть в зону военных действий. Все дороги вели туда.

А теперь заключительная сцена из нашего бытия. Маленький частный случай.

Я стою у окна. Дом Советов полыхает, как спи¬чечный коробок. Гарь летит в сторону церкви Девяти Мучеников, оседает на куполах. С колокольни уже не слышно выстрелов. Отзвучали в полдень вместе с жиз¬нью одного из тех, кто оттуда стрелял.  Снайпер изрешечен снизу, повержен. Однако всё переменчиво. Сегодня убили его, а завтра... Кто зна¬ет, чья очередь завтра. Просто хочу напомнить, что ко¬локол в чью-то память всегда звонит по живым. Даже когда молчит, даже когда его нет, а набатная медь пе¬реплавлена в смутном горне. Кажется, Дом взят, поко¬рен, раздавлен, но по нему бьют и бьют и требуют бе¬лого флага. Победители алчут полноты унижения - этой выставленной на весь мир белой тряпки. В государстве, где не стало народа, а лишь разобщенное население, вдруг дал себя знать синдром превосходства - не дань ли традиции, разбуженной запахом крови?.. Вновь и вновь бьют из орудий. Огонь полосой летит над рекой и, ахнув по цели, отзывается ни на что не похоже. Звук смерти катится по округе.

Уже десять часов, как остановилась жизнь, и ника¬кой надежды на просветление. Обещанная тишина за¬держалась. А черный дым  валит, делая зыбкими очертания церкви. Распад времени продолжается, и ни-кому не ведомо, сколько продлится наша ни на что не похожая жизнь, никакому победному радио, никаким сверхнезависимым вещательным голосам. Но что это?.. В эфире слово "капитуляция", и, пока оно начинает хождение, что-то именно человеческое протаивает в душе, какая-то привычка к жизни. И даже желание при¬общиться к сонму глазеющих.  Ну, как же! Страна, за¬таив дыхание, вечно за чем-то следит. Сейчас родную всемирную отзывчивость обслуживает американское телевидение. Гордо транслирует с места событий вроде как шоу под названием "Пляска смерти". Незачем куда-то бежать, подвергаться опасности. Достаточно устроиться в кресле, нога на ногу, и взирать. Синхрон¬ность полнейшая: вы затягиваетесь сигаретой, а в это время где-то там - бац! и нет человека. То есть он остается, но уже в виде мертвого тела.  Снова затягива¬етесь - и кто-то стреляется сам. А через секунду людей уже пачками отправляют на тот свет. Главное - всё взап-равду. Еще не успеваешь сообразить: кто ты - зритель ли, соучастник?.. а голос за кадром: "Русские убивают русских". Залихватский, почти с упоением.

Ну а меня зачем дернул чёрт к телевизору? Кажется, сама в дверях преисподней. Вот именно, на пороге, от¬куда не видно фасада горящего здания, значит и груп¬пы братоубийц с поднятыми руками следующих под конвоем. Чёрт дернул, и вечером, в пятнадцать минут шестого, у нас засветился экран. И вдруг... Над самой головой... На крыше... Автоматчик... Застрочил вниз по солдатам. По нашим "защитникам", которые изныва¬ли без дела. Около танков, бронетранспортеров, полевых кухонь, госпиталей. Целая кавалькада... Вмиг всколыхнулась. Секунда-другая, и ответный огонь бьет по нашей квартире. «Доблестные»  войска не жалеют патронов. Пули зарываются в штукатурку, выбивают куски гранита из облицовки дома, долбят телевизор, прямо сердце изображения, расстре¬ливают наповал, обнажая железную подоплеку событий - символ всех провокаций, и невозможно крикнуть: "Сукины дети, куда же вы лепите!" Автоматные очереди совпадают со звоном стекла, в паузах слышен кашель над потолком, его, автоматчика, брань, и наш обзор¬ный, последний, этаж, угол дома, становится второй колокольней. Только там не было моей мамы и стре-ляли в другого, а здесь... Пули за пулями. Рядом. Наискосок.  И мгновенья адского чувства, почти веселья… Не с кем-то – со мной. Так интересно, ни на что не похоже.  Пули летят, обгоняя жизнь. Со смещенным центром тяжести. Первые после Бога. И вдруг Бог взывает голосом Матери: «Лера, Лера!»   Не видя, лишь слыша дьявольскую молотьбу, она кричит за дверью. И тут бесовское настроение оборачивается досадой: ну что она вечно волнуется, я же не в мирном мире, переорать  пальбу  невозможно. Мой голос теряется. А  Мама зовет и зо¬вет,  потом под пулями кидается ко мне. У летящих пуль странный звук – словно по клавишам тюкают невпопад. Это всё, что можно сказать о музыке. О другом же… Разве то, что была жизнь, был сад, исполнение замыс¬лов... Не жаловались, не роптали, не пресмыкались... И вот пришли необстрелянные сопляки, которые и вин-товку толком держать не умеют, и, покорные чьей-то воле, лупят по нашей квартире, по нашей неразделенности, по единой кровеносной системе и по всем неска¬занным словам.

Потом, когда отстреляло и отгорело и ошпарило тишиной, когда начали открываться двери для желанных и всяких, нас стали утешать: скажите спасибо, что живы остались. Действительно, странно: восемнадцать пуль подобрали в квартире. Непонятно только кого благодарить:  солдат, правителей или Господа Бога? А может, тех, кто давал этот совет? Целая галерея типов не замедлила проявиться на фоне участия, одни с любопытством, другие – стрекотанием пошлости. А может, саму смерть, которая гуляла поблизости, а к нам в тот день не зашла. Но она заглянула неделей позднее.

Лидия Владимировна окончила жизненный путь на моих глазах. Ныне так не уходят – с восторгом. Кто-то ждал Её там, и Она улыбалась. 

Господи, это надо всё пережить. Если сон ра¬зума порождает чудовищ, то что порождает явь разу¬ма?.. 

А на месте расстрела земля была липкая, и этого не стереть.

(Первая публикация: журнал "Знание - сила", 1996, №10)