Тиха украинская ночь, но сало надо перепрятать. Простите, дорогой читатель, но что-то я не с того начал. И рассказать хотел вовсе не про Вкраину-окраину, а про Смоленск. С другой стороны, Николай Васильевич, это наше всё, так почему бы и не начать рассказ в подражание классику. Итак, на дворе одна тысяча осьмсот шестьдесят седьмой год.
Тиха и темна октябрьская ночь в губернском городе Смоленске. Ближе к полуночи весь город на холмах погружён во тьму. Лишь редкие фонари на улицах и фасадах домов горят неярким мерцающим светом. В высоком бархатно-чёрном небе серебряными гвоздиками рассыпались далёкие звёзды. Дремлют старые башни древней крепостной стены. Кажется, что даже разделяющий город на две неравные части старина Днепр-Славутич заснул. В ночной тиши не слышно плеска его зеленоватых вод. Вязкая ночная тишина убаюкивает даже тех, кому по обязанностям должно ночью бодрствовать – будочников и сторожей. Всё тише стук колотушек, уже не горят окна в будках на перекрёстках. Завернувшись в плащ туманной дымки, старуха ночь незримо и неслышно шествует по мощёным мостовым, убаюкивая обывателей тихим шепотом. Спите, спите, завтра будет новый день. День полный забот и суеты. А сейчас спите. Только проказник ночной прохладный ветерок гоняет клок сена по Торговой площади, называемой в народе Толкучей.
Но, чу, что за гомон, топот и прочий крик? Приглядимся, читатель. Нет, это, конечно, не вселенское светопреставление, не разбой и не грабёж. Нет, дорогой мой читатель, это всего лишь царёв кабак, что на Торговой площади в полуподвальном этаже дома господина Глуховского. А у того кабака широко известные в узких кругах Ямской слободы двоюродные братья Вахтеровы, Федька да Филька, с неизменным их спутником Максимкой Макаренковым. Беда у мужиков, не рассчитали свои возможности в потреблении казённого хлебного вина, и таперича даже три невысокие ступеньки, что ведут из подвала на площадь, для них преграда. Уже который раз не стоящая на ногах троица, пытаясь преодолеть сволочные ступеньки, скатывается вниз и барахтается на площадке у кабацких дверей, матерясь на чём свет стоит. Водочка она сильнее любого здорового мужика. Но вот Федька, самый крупный из компании, наплевав на гордость, пополз по ступенькам окарачь. И, поди ж ты, смог преодолеть непреодолимое, стоит себе, качается, держась за резной столбик навеса, что над кабацким крыльцом. Вдыхает полной грудью прохладный ночной воздух. А вот и родственник его с кумом по ступеням выползают. Наш смоленский человек он всё победит, со всем разберётся, в каком состоянии он бы не был.
- Кум, а кум, - вся троица утвердилась в вертикальном положении, придерживаясь друг за дружку и столбики крыльца, - Максим, сльшь, нет?
- Ась, - мутный взгляд Макаренкова, блуждавший по просторам Торговой площади, попытался сфокусироваться на спрашивавшем его Вахрушеве, который Фёдор. Филипп, тот просто стоял с закрытыми глазами, покачиваясь, как та берёзка на ветру.
- Вот ответь мне, кум Максим, чем это казённое вино лучше того, что бабка Агафья делает?
- Какая Агафья, с Рачевки? –призадумался тщедушный Макаренков, - та, что в конце Окопной улицы живёт? Ох, знатная баба, знатная. А зад какой, так бы и ущипнул.
Максим аж на месте подпрыгнул от возбуждения, но его восхищённые вопли были оборваны злым рыком Вахтерова.
- Кой хрен с Рачевки? С нашей Ямщины, бабка Агафья, чёрт глумной.
- Аааа, и чего, та бабка?
- Водка, говорю, ейная, что хуже казённой?
- Нет, ну ты чего, ничуть не хуже. Хрен знает, на чём она её настаивает, но ядрёная.
- Зачем же ты нас сюда притащил? Дошли бы до бабки Агафьи, у неё бы и выпили?
- Э нет, кум дорогой, нам же выпить захотелось ещё на мосту через Днепр, а этот кабак самый ближайший оказался. А до Ямской слободы ещё было переть и переть, да всё в гору, - язык у Максима заплетался по пьяному делу, но смысл он таки смог донести до Вахтеровава. Тот в задумчивости покачал головой, пытаясь найти логические бреши в кумовом ответе. Но тут его размышления были прерваны самым неожиданным образом. Еле стоящий на ногах Филипп, отпустил поддерживавший его крыльцовый столбик и заорал благим матом:
По деревне Киселевке
Проходили три девчонки,
Ой, горюшко-горе,
Проходили три девчонки.
Под зеленой ракитой
Нашелся убитый,
Ой, горюшко-горе,
Нашелся убитый.
Он личиком пригожий,
Наверно, прохожий,
Ой, горюшко-горе,
Наверно, прохожий.
На троечке быстрой
Становой едет пристав,
Ой, горюшко-горе,
Становой едет пристав.
А за ним и в тулупах
Десятские лупят,
Ой, горюшко-горе,
Десятские лупят.
А за ними на паре —
Полицейские хари,
Ой, горюшко-горе,
Полицейские хари.
Орал Филька не музыкально, но с большим энтузиазмом. Войдя в раж, взялся размахивать руками в такт песне и даже приплясывать на месте, мелко перебирая непослушными ногами на глазах у изумлённых собутыльников. Это-то его и подвело. Оступившись, певец потерял равновесие, и, свалившись вниз, пересчитав все ступени, всем телом ухнул в двери кабака. Фёдор кинулся вниз по ступенькам помогать брательнику. На площадке у дверей, пытаясь поднять барахтавшегося Филиппа, вот ведь действительно пьяному море по колено, сверзился, все ступени почитай головой пересчитал, а хоть бы хрен, даже царапины нет, Федька услышал скрип проезжающих мимо дрожек и стук железных ободов колёс по булыжникам мостовой. В хмельном тумане, что колыхался в голове Вахтерова, вдруг появилась чёткая мысль «А чего это не слышно топота копыт?» Но зелёный змий взмахнул хвостом, и мысль пропала. Когда Вахтеровы, качаясь как моряки на палубе при шторме, поднялись по ступенькам, они застали Макаренкова в полной прострации. Выпучив глаза глядя в сторону Петербургской улицы, Максим широко крестился, бормотал под нос молитву напополам с матерщиной.
-Ты чего это, кум? – прислонив Фильку к столбу крыльца, вопросил Фёдор.
-Погляди-ка, дрожки проехали, - проблеял Макаренков.
-И чего мне на них глядеть? Я кучер, вообще-то, днями на тех дрожках езжу да кобыле под хвост гляжу. Чего дрожки-дрожки? Ну, проехали и проехали.
-Дык это, кум, в оглоблях-то два мужика. А сзади, не поверишь, бесёнок, дрожки подталкивает.
-Ну, вот ты и допился до чёртиков, Максим, - тяжело вздохнув, Фёдор вернул в вертикальное положение, сползавшего по столбу Фильку.
-Да я тебе точно говорю, чертёнок. Чёрный, мохнатый, с рожками. Когда мимо меня проезжали, он мне подмигнул, пятачком так смешно пошевелил и хвостом помахал. Не веришь, давай догоним, сам увидишь, - и Макаренков побежал в темноту, волоча за собой обалдевшего Федьку. Оставшийся один прислонённый к столбику Филипп, обиженно замычал. Что ж вы, мол, ироды, меня тут одного бросили, а сами побежали искать чего интересного, хотел выговорить он друзьям. Но получилось выдать лишь негромкое обиженное мычание. Набычившись, Филипп оттолкнулся от столба и неверным шагом отправился за друзьями, понемногу набирая скорость. Федька с Максимом тем временем, топоча подкованными сапогами по мостовой, голося «Стой», догоняли тихо едущие дрожки. Макаренков, телом вполовину субтильнее Вахтерова, а потому более быстрый, догнав коляску, попытался ухватиться за верх сидения, но промахнулся и ухнул физиономией плашмя на камни мостовой. Видя падение друга, Федька взревел беловежским зубром и наддал. Оббежав коляску слева, Вахтеров всем телом навалился на оглоблю, вырвав её из рук молодого паренька.
-Тппрууу, залётныя!
На Фёдора смотрели две пары испуганных серых глаз. Паренёк лет пятнадцати и субтильный мужичок с пегой клочковатой бороденкой были настолько похожи, что сразу становилось понятно – отец и сын.
-Вы чего ж это, православные, в лошадок играете посреди ночи? – хмель из Федькиной головы после пробежки выветрился, но ещё не совсем.
-А тебе какое…-пискнул было в ответ срывающимся фальцетом мужичок, но аж подпрыгнул на месте от крика подошедшего Макаренкова: - А чертёнок где?
Максим, размазывая рукавом по физиономии уличную осеннюю грязи и кровь из разбитого носа, вид имел и вовсе пугающий. А тут ещё такие вопросы.
-Да уймись ты, пьянь, - зло перебил собутыльника Вахтеров, - мальчонка тут вам дрожки помогал толкать. Куда делся?
-Какой мальчонка, - не унимался Макаренков, - бесёнок. Я за задник хватаюсь, а он меня копытом да по харе.
- Цыть, тебе сказано, - отмахнулся Вахтеров, - где третий?
- Вдвоём мы только, я да сын вот, Игнат, - мужик переводил испуганный взгляд с Вахтерова на Макаренкова. Паренёк же только согласно качал головой. Тут в ночи вновь раздался топот, и что-то тяжёлое врезалось в зад коляски. Его степенство Филипп Владимирович Вахтеров пожаловать изволили. Свалившийся на мостовую Филька, матерился громко и смачно. Федька бросился поднимать двоюродного братца, а Максим пристально разглядывал пегобородого.
- Феденька, это ж Колька Папков, У нас в слободе в соседнем доме обретается. Где дрожки украл, ирод?
- Чего украл? Чего украл, сразу украл. Кум мой, Иван Синяев попросил продать, дрожки эти, будь оне неладны. Тут вот рядом, на Митропольской улице из заднего двора выкатил, мы их к себе в Ямщину и потащили.
-Разворачивай оглобли, - рявкнул Фёдор, одновременно пытаясь удержать в вертикальном положении еле стоящего на ногах Фильку, - в часть поедем. Нехай там разбираются.
Кряхтя Папковы развернули коляску и поволокли к мосту через Днепр.
-Помогли б, хоть, - проблеял старший Папков.
-Щаз тебе, - рассмеялся Вахтеров, - скажи спасибо, что со мной кнута нет. Ух, я б вас да приголубил, кнутиком-то. Ннооо, залётные.
Разя перегаром и матерясь, странная кавалькада по мосту пересекла Днепр и по Армянской набережной вдоль старой крепостной стены потащилась к Загорной улице, где находилась 2-я полицейская часть города Смоленска. Дежуривший в ту ночь помощник пристава подпоручик Николай Матвеевич Ильницкий от перегара ночных визитёров малость осоловел, но дело свое он знал чётко. Записав данные Вахтеровых и Макаренкова, он отправил пьянчуг по домам и вплотную занялся Николаем Варсонофьевичем Папковым. Тот показал, что записан мещанином уездного города Духовщины, пятидесяти лет от роду, православный, под судом и следствием не был. Живёт в Ямской слободе, перебивается чёрной работой и иногда кучерит. Дрожки ему вывез с заднего двора дома на Миропольской улице кум его Иван Яковлевич Синяев. Встретились они днём на Торговой площади, пили водку в кабаке, потом чай в трактире. Синяев все уши Папкову прожужжал, что хочет продать дрожки. Приходи, мол, вечером да забирай. Вот они с Игнашкой, с сыном значить, и пришли к Ивану на квартиру, что у церкви Божьей Матери. Тот свёл Папковых на Митропольскую, где с заднего двора какого-то дома выкатил эти самые дрожки. Даже подмогнул тянуть их до Днепра. А тут на Толкучей площади эта пьяная компания. Чей дом на Митропольской не знает, но показать по месту сможет.
Несмотря на тёмную ночь, Ильницкий с двумя десятскими повёл Папкова на квартиру к Синяеву. Поднятый с постели Иван, долго тёр глаза, пытаясь понять, чего от него хотят полицейские. Ну, да, знает он Папкова. Лет пятнадцать - больше назад крестил в Духовщине его дочь. Какие-такие дрожки? Знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Свистит как дышит Колька, паразит. Помощник пристава приказал десятским отвести Синяева в часть да посадить под замок, а сам с Папковым отправился на ВерхнеМитропольскую улицу искать дом, откуда были взяты дрожки. Папков уверенно указал на небольшой деревянный двухэтажный особнячок Романовского неподалёку от Армянской улицы, после чего был отведён в полицейскую часть и заперт под замок до утра.
По утру пристав 2-й части Николай Тихонович Максимов отправил невыспавшегося Ильницкого снова на Митропольскую. Жена титулярного советника Агафья Васильевна Ратушная, живущая в доме Романовского сказала полицейскому чиновнику, что её пролётка стоит на заднем дворе. Когда же дрожек за домом не обнаружилось, дородная мадам попыталась включить режим «корабельной сирены», пугая своими воплями окрестных котов и жителей. Помощник пристава как мог успокоил дама, объяснив, что дрожки стоят во дворе 2-й полицейской части, и она их может легко забрать, если признает своими. В полиции Ратушная опознала свою пролётку, оценила её в 150 рублей серебром, а из предъявленных к опознанию подозреваемых, узнала только Синяева. Он, мол, муж её наёмной кухарки Елены Владимировой, частенько бывает на квартире в доме Романовского. Пристав составил протокол, и отправил всех троих подозреваемых в краже к мировому судье, по подсудности, так как стоимость украденного меньше трёхсот рублей. Мировой судья, ознакомившись с полицейским протоколом, отобрал с подозреваемых подписки да и отпустил тех по домам под надзор полиции. А дело отписал судебному следователю для проведения предварительного следствия.
Следователь ознакомился с делом, допросил подозреваемых, и понял, что ничего не понял. Кто-то из них врёт, но вот как это выяснить. А дел у него в работе и так «выше крыши». Заманчиво было обвинить во всём Папкова с сыном, раз уж их задержали с дрожками, но по простому пути судебный чин не пошёл. А послал запрос судебному следователю Духовщинского уезда, с просьбой выяснить моральный облик и Папкова и Синяева. Ответ пришёл лишь через месяц. Судебный следователь Константинович сообщал, чтожители деревни Мальцево Подолецкой волости Духовщинского уезда характеризуют Папкова только с положительной стороны. Ни в каком криминале он замечен не был. А вот Синяева никто уже и не помнит, уехал он в Смоленск около пятнадцати лет назад. И снова ничего не понятно. Решив вновь допросить подозреваемых, следователь вызывает их к себе в камеру повестками через полицейскую часть. К назначенному сроку явился лишь один Николай Папков. И малолетний Игнатий Папков, и Иван Синяев исчезли. Чтобы не убёг и Папков, судебный следователь, получив санкцию мирового судьи, закрывает Папкова в Смоленский тюремный замок. А в это время во все концы Смоленской губернии летят запросы с приметами бежавших от следствия Ивана Синяева и Игнатия Папкова.
Через два месяца мировой судья 1-го участка города Смоленска приговорил Николая Варсонофьевича Папкова за кражу дрожек титулярной советницы Ратушной к четырём месяцам тюрьмы, с использованием в общественные работы. Только в конце следующего 1868 года нашли Синяева. Рапорт о нём прислал смотритель Краснинского тюремного замка, случайно увидев ориентировку в уездном полицейском управлении. Оказалось, что Иван свет Яковлевич, поняв, что дело пахнет керосином, пустился в бега. А в городке Красном сообразил, что на сових двоих далеко не убежишь. Взял да свёл с коновязи у местного трактира жеребца. Уже в Зверовичах был задержан десятскими и отправлен в Красный. У мирового судьи выяснилось, что украденный конь очень породистый и жутко дорогой. И получил Иван Синяев три года тюрьмы за кражу.
По требованию смоленского мирового судьи Синяева этапировали в Смоленск, где он получил к своему сроку ещё пять месяцев за кражу дрожек. И заметьте, никакого поглощения меньшего срока большим. Будет сидеть Синяев всё, что заработал. С исполнительным листом от смоленского судьи уехал Синяев снова в Краснинский тюремный замок.
Игнашку Папкова отловили только в 1871 году в Рославле. Рославльский уездный исправник арестовал его как праздношатающегося и беспаспортного. Отправили паренька в губернский город, где мировой судья впаял ему всё те же пять месяцев тюрьмы, и, перекрестившись, закрыл это дело, столько лет тянувшееся. А по смоленским кабака и трактирам Максим Макаренков ещё долго рассказывал, как получил по физиономии копытом от настоящего чёрта.