Комментарии к статье Николая Андреевича Гардбы «Мои мысли о Гамлете»
Увы, Николай Андреевич, я не согласен с вашей характеристикой «Гамлета» как трагедии зависти. Формально, это типичная кровавая трагедия мести: таковым был так называемый Прото-Гамлет (или Ур-Гамлет), которого, как полагает большинство шекспироведов, сотворил Т. Кид и в котором, по колкому замечанию Т. Нэша, Призрак не уставал взывать к датскому принцу с требованием «Отомсти за меня!»
Таковыми были не только первый вариант шекспировского «Гамлета» (шекспироведы окрестили его Q 1, или «плохое», возможно, «пиратское» кварто), но и второй его вариант (Q 2, или «хорошее» кварто). Первая версия великой трагедии вдвое короче второй, ее язык менее поэтичен и отличается некоторой плоскостью, а разработка характеров и философское содержания пьесы находятся, так сказать, в зачаточном состоянии. Считают, что Q 1 предназначался для сцены, для простонародья, стоящего в партере, щелкающего орешки и неспособного понять изощренность поэтического слога автора, тонкий психологизм и философскую глубину его творения. Q 2 же, по мнению специалистов, не годился для постановки в театре, потому как звучал «слишком длинно» (по меткому определению Полония) и содержал массу сентенций, понятных лишь высокообразованным людям, коими в ту пору являлись выпускники престижных английских ВУЗов, в большинстве своем – аристократы и «джентльмены». Таким образом, Q 2 был издан спустя год после публикации Q 1, как полагают, исключительно для элитарного чтения…
Должен признать, Николай Андреевич, что вы неплохой мистификатор. Вот вы пишете: «Перечитывая оригинал, наткнулся на четкое подтверждение моей мысли. На вопрос университетских друзей о причинах его меланхолии Гамлет отвечает: I need promotion. То есть он хочет продвижения по службе».
Если вы действительно «перечитывали оригинал», то должны были бы знать, что гамлетовской реплики I need promotion в оригинальном тексте НЕТ и НИКОГДА НЕ БЫЛО. Зачем так по-детски обманывать легковерного читателя и тешить искушенную публику своими выдумками? На самом деле вы, скорее всего, взяли гамлетовские слова (в переводе Б. Пастернака) «Я нуждаюсь в служебном повышении» и перевели их «взад»: «я нуждаюсь» - ясное дело, I need, а «повышение по службе» - ну, конечно, promotion!
Неужели, мистифицируя читателя, вы рассчитывали, что он, ленивый, не полезет в оригинал в поисках соответствующих акта и сцены и не выяснит, что гамлетовская реплика в оригинале звучит иначе, а именно: I lack advancement (в буквальном переводе: «мне недостает продвижения», а в переводе, если не ошибаюсь, М. Лозинского – «У меня нет будущности»). Детский сад, ей-Богу!..
Между прочим, Гамлет говорит эти слова в ответ на вопрос Розенкранца «Добрейший принц, в чем причина вашего нездоровья?» (а не меланхолического настроения, как интерпретируете вы в вашей статье). Причем говорит их в обычной для себя издевательской по отношению к бывшим друзьям манере, ёрничая, ломая комедию и «валяя дурака». Принц отлично понимает, что за Гильденстерном и Розенкранцем «послали», чтобы шпионить за ним. Разумеется, Гамлет оскорблен тем, что, будучи законным наследником престола, обойден дядей, женившимся на вдовствующей королеве, матери принца, и возложившим на себя венец, полагавшийся сыну почившего в бозе короля. Понятно, что принц мог вынашивать свои далеко идущие политические планы. Однако здесь необходимо кое-что пояснить.
Современники Шекспира видели в завязке трагедии театральную условность: в 16-м веке в Западной Европе брат умершего короля не мог оказаться на престоле при наличии законного наследника в лице сына усопшего; он даже не имел права стать официальным регентом, если наследник не достиг совершеннолетия. Регентство должна была осуществлять вдовствующая королева, которая не могла, кстати, выйти замуж за брата "сыгравшего в ящик" венценосца.
Почему же тогда сюжет трагедии допускает такую условность? Да потому, что почерпнут из первоисточника - сборника легенд Саксона Грамматика («Деяния данов», время написания – 12-й век), уходящих корнями в седую датскую древность, в патриархальное родовое общество, по обычаям которого вдова была обязана выйти замуж за ближайшего родственника покойного. Родственник благодаря браку приобретал также соответствующие права и статус того, кто отошел в мир иной. Так и в Древней Спарте эпохи архаики и ранней классики (8-5 века до н.э.) новым мужем вдовы погибшего в бою или умершего по какой-либо другой причине спартиата «автоматически» становился его брат, кузен, дядя и так далее, смотря по тому, кто из его родни имелся в наличии.
… А далее вы, Николай Андреевич, сообщаете нам в своей статье, что, «находясь в таком состоянии» (т.е. жутко завидуя Клавдию), Гамлет может «и в призрака поверить и придумать его обвинения». Я полагаю, не может. По ходу действия шекспировской пьесы зритель знакомится с «объективной реальностью»: Призрак неоднократно является по ночам воинам, несущим караульную службу в Эльсиноре, а также лучшему другу принца, т.е. Горацио. Принц же об этом даже не подозревает. Во-вторых, обвинения, озвученные Призраком во время встречи с Гамлетом, оказываются истинной правдой, о чем свидетельствует реакция Клавдия на пантомиму в сцене «Мышеловки». Становится понятным, что злодейство Клавдия ни Призрак, ни Гамлет не выдумали.
Ваше, Николай Андреевич, предположение о Гамлете как жертве манипуляций «более опытного игрока», например, Полония, также представляется мне несостоятельным. Вы полагаете, будто Полоний – «польский магнат в изгнании» и добавляете: «кажется в те далекие времена Дания и Польша имели общую границу».
Да будет вам известно, что датское и польское королевства имели общую границу только в 12-13 веках, когда датчане захватили земли поморян (современную немецкую Померанию). В Q 1, между прочим, никакого Полония не было – вместо него на сцене действовал некто Корамбис, а Гильденстерна и Розенкранца, к слову, звали соответственно Гилдерстоун и Россенкрафт. Почему впоследствии Шекспир переименовал Корамбиса в Полония доподлинно неизвестно. Шекспироведы полагают, что автор, коренным образом перерабатывая сценический вариант «Гамлета», сделал так под впечатлением трактата известного польского общественного деятеля Лаврентия Гошлицкого «Успешный сенатор» (английский перевод датируется 1593 г.). В этом труде, писанном на латыни и весьма популярном в среде английской знати той эпохи, рассматривался вопрос о том, каким в нравственном и профессиональном отношении должен быть государственный муж, приближенный к монарху, и каким он быть не должен.
Ваши фантазии, уважаемый автор, касающиеся замысла Полония проложить сыну дорогу к трону, а также будто бы «подкрепляющий» этот замысел совет отца Лаэрту заручиться помощью «английских друзей» для штурма королевского дворца, напоминают антинаучную фантастику.
В пьесе Лаэрт, по обычаю молодых английских дворян елизаветинской эпохи, чтобы увидеть мир и расширить кругозор, направляется за границу, во ФРАНЦИЮ, но не в Англию (в эпоху Тюдоров многие английские аристократы уезжали завершать образование во Францию, Италию или Германию). Что касается образа Полония, то перед нами типичный пример беспринципного, лицемерного, раболепствующего царедворца, приближенного к королю. Это приспособленец, простоватый хитрец, ограниченный честолюбец, карьерист, интриган, провокатор, шпион, главная цель которого во что бы то ни стало удержаться при монаршей особе, быть нужным своему суверену. «Свой долг и душу я блюду пред Богом/И под моим высоким королем», - заявляет этот седовласый вельможа и в данном случае говорит наполовину искренне. Ни о каком троне Полоний даже мечтать не может, поскольку по натуре своей напоминает цепного пса, верно служащего своему хозяину-государю, кем бы тот ни был. Конечно, он не так уж прост, и ни на минуту не забывает о собственной материальной выгоде и потребности материально обеспечить детей – иначе зачем стремиться к кормилу власти?
Общеизвестно, что прототипом Полония послужил не кто иной, как влиятельнейший лорд Сесил Берли, первый советник королевы. Именно он не имел долгов в то время, когда все без исключения елизаветинские вельможи в них погрязли. Именно он, подобно флюгеру, переходил из англиканства в католичество, когда страной правила Кровавая Мэри, а затем вновь становился ревностным протестантом на службе у ее преемницы Елизаветы Тюдор. Именно лорда Берли прозвали в народе «торговцем рыбой» (fishmonger) за введение двух рыбных дней в неделю – Лорд-казначей сделал это с благим намерением развивать в королевстве рыбные промыслы.
Вспомним, как Гамлет на вопрос Полония «Принц, вы знаете, кто я?», отвечает: «Вы торговец рыбой». Вспомним также эпизод нечаянного убийства датским принцем Полония, спрятавшегося за портьеру в апартаментах королевы-матери. Эта кровавая сцена, видимо, не является вымыслом Шекспира. До него, вероятно, доходили слухи о странном убийстве, совершенном в 1567 г. юным графом Оксфордом, воспитанником лорда Берли. Последний, будучи опекуном осиротевшего юнца, осуществлял, как и Полоний (но, конечно, не лично), слежку за молодым аристократом, а тот, сознавая, что находится «под колпаком», не совладал с нервами и заколол несчастного соглядатая. Во время судебного разбирательства дела присяжные (среди которых, между прочим, мы находим самого Р. Холиншеда, автора «Хроник» которыми неоднократно пользовался Шекспир в поисках сюжетов для своих пьес), скорее всего подкупленные или запуганные первым советником королевы, сочли, что несчастный (им якобы был повар, трудившийся на кухне лорда) сам напоролся на клинок графа.
Что касается похвальбы Полония относительно успешной актерской карьеры в бытность студентом университета, то она, по моему мнению, свидетельствует не о «примерке» им «с младых ногтей» мантии монарха, не о юношеской идее-фикс стать верховным правителем, а о намерении Шекспира как бы предвосхитить этой репликой неожиданную гибель ближнего вельможи. В самом деле, в спальне Королевы Гамлет, думая, что расправляется с тираном, невольно выступает в роли Брута, в то время, как Полоний столь же невольно играет роль «невинной» жертвы (a calf - теленка), т.е. Цезаря.
Теперь о рассуждении уважаемого Леввера насчет вероятности планов Полония выдать дочь замуж за принца и благодаря этому «марьяжу» увидеть своего внука на «троне датских королей». Текст пьесы, на мой взгляд, свидетельствует об обратном, хотя чисто теоретически такой «марьяж» исключать нельзя. Из третьей сцены первого акта трагедии (диалог Полония и Офелии) становится ясным, что отец девушки, будучи ходячим образчиком приземленной житейской мудрости, рассуждает довольно здраво и трезво: принцы крови могут вполне искренне любить незнатных девушек, однако они не вольны «жениться по любви», как поется Аллой Пугачевой в известной песне «Всё могут короли». Отец предостерегает дочь от необдуманных поступков, могущих запятнать ее репутацию в свете, и требует прекращения «отношений» («А с Гамлетом встречаться прекрати во избежание ненужных сплетен. И это мой приказ!»).
Разделяет мнение отца и Лаэрт:
«… Может, Гамлет тебя и любит, и его влеченье
Не знает, что такое грязь и ложь…
Но всё ж остерегись его любви,
Ведь мы ему не ровня; он себе
Принадлежать не может по рожденью…»
Другое дело – в представлении Полония – государственные интересы. Ради них старый циник готов «подкинуть дочь свою» на встречу с принцем, дабы выведать, не замышляет ли чего против короля этот полупомешанный и потенциально опасный для «законной» власти наследник престола.
Что до королевы-матери, то на похоронах Офелии Гертруда действительно признается в том, что «надеялась увидеть тебя (т.е. Офелию) женой моего Гамлета» (I hoped thou shouldst have been my Hamlet’s wife). Жаль только, что Гертруда не сказала об этом Офелии, когда та была еще жива и находилась в здравом уме и твердой памяти, но никак не в гробу. Поэтому в данном случае мы не можем судить о степени искренности королевы.
Обратим теперь внимание на то, как складывались отношения между прототипами действующих лиц трагедии. Незнатному лорду Берли удалось-таки породниться с отпрыском одного из древнейших английских родов – Эдуардом де Вером, 17-м графом Оксфордом. По сути, опекун, он же Лорд-казначей, а впоследствии Лорд-Хранитель печати, но, тем не менее, homo novus в глазах английской знати, «купил» брак своей дочери Анны со своим воспитанником за три тысячи фунтов, без которых граф не смог бы погасить часть его огромной задолженности перед казной, оплатить патент на титул и вступить во владение родовыми землями и поместьями. Поскольку «марьяж» отпрыска благороднейшего семейства королевства и незнатной девицы рассматривался в свете как явный мезальянс, Елизавета пожаловала своему первому советнику титул барона, чтобы тем самым сократить разрыв в «благородстве» между Берли и де Вером.
Если эта «реальность» отдаляет де Вера от Гамлета, то поединок между принцем и братом девушки (фрейлиной Энн Вавасур), обесчещенной графом, действительно мог состояться. Однако в «реальности» Оксфорда на дуэль сначала вызвал дядя фрейлины сэр Томас Нивет. Дуэль состоялась, оба поединщика были ранены, причем рана, полученная графом, оказалась более серьезной – с тех пор он охромел. Новый вызов де Вер получил от брата Энн, однако до поединка дело не дошло, поскольку в него вмешалась сама королева Елизавета, «разведшая» стороны и уладившая распрю миром.
Есть и другие «реальности», роднящие графа Оксфорда с персонажами трагедии. Подобно Лаэрту Оксфорд уезжал во Францию и подобно Гамлету высаживался в рубище на морской берег, ограбленный в море «джентльменами удачи», сиречь пиратами. Наконец, подобно Гамлету, де Вер слыл меценатом, любил театр и поощрял лицедеев.
Возникает резонный вопрос: как могла быть допущена к постановке пьеса, где действуют персонажи, прототипы которых были отлично известны королеве, ее придворным и даже «черни»? Отвечу: не могла. Шекспир подождал, пока отдаст Богу душу «торговец рыбой», всесильный лорд Берли (умер в 1598 г.). Первое кварто трагедии увидело свет не раньше лета или осени 1603 года – после того как скончалась королева Елизавета (март 1603 г.). Через год (в июне 1604 г.) уходит из жизни граф Оксфорд и примерно тогда же публикуется второе, дополненное и кардинально переработанное кварто «Гамлета».