Новогодний сюрприз - дверца в закрытый клуб... это здесь:
http://rutube.ru/video/45c11a4f1f1b9ff6ae02c91db6c20cb0/
Хлопнув дверью и едва не упав, ввалилась в избу Ефросинья:
- Санюшка! Ой, беда! Ой, вставай скореича! – задыхаясь и оттого срываясь на сипенье, зашумела она. Ей, всегда такой степенной и суровой, было несвойственно подобное поведение. Поэтому Настя, пеленавшая тряпичную куклу, уставилась на бабушку, а маленький Митя уставился сначала на сестру, а потом заплакал.
- Санюшка! – раздался голос бабушки уже из светлицы. Оттуда звучал равномерный храп дедушки, отдыхавшего после обеда. Храп словно споткнулся, затем раздался кашель, и, хоть невнятное, но сердитое мычанье.
- А-а…э-э…
- Да встава-ай же! Маврик!.. Я уж и мужиков позвала, - и Захара, и Андрюшку… Ой, пропал Маврик…
- Кха-кхой!.. Мамрик?.. – просыпаясь, хрипло прокашлял дед.
Но бабушка, не ответив, уже вырвалась из светлицы, словно мощный напор ветра, чуть не опрокинув Настю, которая, любопытствуя, встала у проёма. Снова бухнула дверь. Несколько мгновений Настя слышала в тишине избы взволнованный стук своего сердца. С улицы, за окном раздались голоса – жалобно причитающий бабушкин, потом мужские – отрывистые и грубые. Заскрипели половицы, и в дверном проёме, опираясь рукой о косяк, показался дед – узкие со сна глаза, седые патлы крылышками по обе стороны плешивого темени. Кряхтя, дед обулся и вышел.
Настя оглянулась на Митю. Тот теперь не плакал, а, пуская пузыри левой ноздрёй, всхлипывая и иногда икая, просто негромко ныл, больше по инерции: несколько успокоившись, он уже занялся делом - ковырял расшатавшийся глазок сучка в половице. А Насте очень хотелось узнать – из-за чего переполох. Оглушённая выкриком бабушки, она уразумела только, что что-то случилось с Мавриком. Но что с ним могло случиться?
Маврик был обязательной частью жизни, окружавшей Настю. Когда Маврик только-только появился на свет, бабушка, уступив просьбе, разрешила внучке посмотреть на него. Его было жалко, потому что он не мог толком стоять, и в то же время он был смешной. «Мавр!» - добродушно усмехнулся дед, кивнув на жеребёнка. «А кто такой «мавр»?» - спросила Настя. «Это кто вот эдакой чёрный, - опередив деда, пояснила бабушка, но тут же деда и поправила: - какой же он мавр? Маврик, покамест! Махонький наш…»
Время шло – недели, месяцы, Маврик научился не только уверенно ходить, но и стал резво носиться, сначала по двору, а потом и за оградой, на лугу, куда отпускали пастись лошадей. Ноги у него были словно древесные ветки – тонкие, с узлами коленок, на лоб падала чёлка чёрных волос. Ребята играли невдалеке, иногда начинали бегать, и Маврик, видимо, захваченный этой беготнёй и возбуждением человечьих детей, тоже срывался со своего места возле степенно пасущейся матери и тоже бежал, и Настя до того к нему привыкла, что порой казалось ей, что это просто мальчишка в облике жеребёнка, когда он, оживлённый, подбегал и резко останавливался, шумно раздувая ноздри и тараща насторожённые глаза, блестящие, будто из тёмного стекла.
Рос Маврик быстро, и Настя недоумевала – почему у лошадей дети вырастают и становятся взрослыми гораздо быстрей, чем у людей?.. Она-то ведь, хоть и подросла, но всё ещё девчонка, а вот Маврик уже никак не казался задорным мальцом: выше Насти, он стал жилистым и неигривым, а после и вовсе напруженно-массивным, блестящим, словно одетым в мокрый чёрный бархат, когда важно и устало ввозил во двор телегу, гружённую пыльно-белыми кулями муки. Настя с грустью чувствовала, что теперь он не тот «мальчишка», что когда-то резвился рядом на лугу, а взрослый, выполняющий тяжёлую и важную работу. То и бабушка Ефросинья подтверждала, когда фыркающему и сопящему, ставила Маврику ведро с водой и, гладя его по холке, одобрительно говорила: «Надёжа ты наша! От работничек!» Сам-то он вырос, а имя его не выросло, осталось прежним.
И вот теперь Маврик стал причиной переполоха, расшевелив и домашних, и соседей. Почему??. Насте очень хотелось это узнать. Не будь она нянькой при младшем брате Мите, она бы сейчас же вылетела из избы вслед за взрослыми. Но ей велено было никогда не бросать брата.
Настя взглянула на дверь… Ох, как же мучило её любопытство, как тянуло наружу из избы! И она решилась.
Через пару минут она уже мчалась по дороге, ведущей за деревню. Это оказалось труднее, чем она думала; Митя, обхватив её сзади за шею, мешал вздохнуть свободнее, а именно этого ей сейчас хотелось больше всего. От тряски голос брата вибрировал, его это забавляло, и он специально, без нужды, издавал бессмысленное и длительное: «О-о!..», чтобы послушать, в какую волнистую трель превращает это «о» неровный бег сестры. Потом он смеялся и кричал: «Конька! Но!..»
Настя не знала, куда отправились взрослые, собранные шумным предводительством бабы Фроси. Однако она бежала, ведомая чутьём – к лугу. Еще издалека она услышала крики и увидела людей, - но не там, где порой паслись кони, а почему-то гораздо правее, где начиналась гать. Недоумевая, зачем им всем находиться в унылом месте, где хлюпало под ногами, а растительность выглядела словно драная свалявшаяся ветошь, девочка повернула и прибавила ходу.
Около гати, с края топкого «кармана» полукругом, спиной к подбежавшей Насте толпились люди, - старшие братья Насти, её дядя Захар, соседи, жившие по их улице и жившие на другом краю деревни, - людей было много. В их гуще происходило какое-то движение, направленное вперёд, людские крики, словно птицы, летали над толпой, изредка раздавалось плюханье и ругань. Настя заметила своего деда, который, чуть приседая и хлопая себя по коленям, одной рукой хватался за свою взлохмаченную седую шевелюру, а другую выбрасывал вперёд, указывая на что-то и вскрикивая:
- Да рази былинка-то удержит?! Доски волоките!
- Каки доски, верёвками надоть! Эх, чёрт, лошадей-то не вовремя угнали… – крикнул кто-то.
- А твоя-то?
- Што-о? Да он тую старую кобылёнку враз за собой утащит!
- Ну хоть быка либо коров!
- Бык – не конь, покуда пригонишь с пастбища, ночь будет…
- А железный конь?.. – требовательно, но с едким подвохом, будто заранее зная неблагоприятный ответ, спросил другой голос.
- Скока раз повторять – горючего нет! Я тебе его чем, - квасом заправлять буду? – ответили спрашивавшему.
Настя знала, о каком «железном коне» говорили взрослые: один раз ей посчастливилось даже прокатиться на нём. Он был единственный в деревне, имел четыре больших, гораздо больше, чем у телеги, колеса, а спереди три буквы – СТЗ-1. «Сталинградский тракторный завод, значицца», - солидно и с почтением пояснял дядя Захар, а дедушка на те слова всегда кривился, как когда выпивал стакан самогона, и что-то неодобрительно ворчал.
Настя подошла ближе, встала сбоку толпы, выбрав местечко посуше и потвёрже, чтоб посмотреть, на что указывает дед, - и увидела своего друга. Точнее, - его половину.
Маврик увяз в трясине; задняя половина его туловища вместе с ногами была скрыта под поверхностью трясины. Другая половина туловища выступала из воды; передними ногами Маврик судорожно ударял в бережок, силясь найти упор и вытянуть себя из топи. Однако это у него не получалось: участок бережка, до которого он доставал, был слишком ненадёжным, полужидким. От его ударов только разбрызгивалась грязь, копыта съезжали, и жеребец, очевидно утомлённый своей борьбой, замирал неподвижно, потом вновь бился, и вновь замирал.
Раскрыв рот, поражённая Настя со страхом и жалостью смотрела на коня. Митя у неё на руках, узнав Маврика, показывал на него пальцем и что-то беззаботно лепетал, не понимая происходящего.
Из толпы, даже не заметив Настю, выскочила баба Фрося. Платок у неё на голове развязался, она сорвала его, прижала к лицу, сквозь ладони и платок глухо мыча и качая головой. Затем она резко развернулась и ринулась обратно, расталкивая людей.
Маврик тем временем ненамного, но заметно погрузился ещё чуть глубже. Под его круп была просунута длинная ивовая ветка, один конец которой лежал на боковой стороне топкого «кармана», а другой конец под тяжестью лошадиного тела с похрустыванием прогибался, прощально встряхивая при этом, словно крохотными платочками, зелёными листиками и задираясь всё выше по мере погружения тонущего Маврика. Один из мужиков, присев на корточки на самом краю береговой тверди, осторожно пытался просунуть за ноги коня длинную жердину; другой топтался рядом, держа в руках моток толстой верёвки, заканчивающийся большой петлёй.
- На шею не вздумай, потащим - удушим!.. Под ноги ему, ноги зацепи!.. – яростно толкала мужика баба Фрося, присевшая на корточки тоже на самом краю трясины. Другому мужику удалось просунуть жердь, но Маврик, вновь начав рваться из топи, переломил её.
- Бьётся, зараза! - досадливо стукнув себя кулаком по колену, выпрямился мужик, и озабоченно добавил: - Биться будет – скорей потонет!
И действительно, было заметно, как с каждым ударом копыт конь хоть и медленно, но всё глубже проваливался в неотвратимо засасывающую топь.
- Да язык бы у тя отсох! – вскрикнула баба Фрося и заголосила, оборачиваясь и прижимая руку к груди: - Люди добрые, не бросьте, поможите – ведь всё ж хозяйство на ём!
- Бьётся… ежели бы даже Захара за ноги, чтоб поближе да обвязал – дак ведь биться станет, башку ненароком проломит… - сурово пробормотал кто-то рядом.
- Не станет!.. Он же понимат всё… - обернулась к своему любимцу бабушка.
- Быка бы хоть, либо коров… - потерянно прохрипел дед.
- Бык – не конь, покуда пригонишь с пастбища, Маврик твой на дне уж будет, - тихо заметил ему кто-то. Остальные виновато молчали.
- Кормилец наш… - всхлипывала бабушка, стоя на коленях в ползущей береговой ряске и протягивая руку в сторону коня, словно пытаясь дотянуться и погладить его. – Ты ж не будешь биться? Ты не бойся, милый, мы тебя вытащим… ты побудь только в спокое… хороший ты мой… мы тебя вытащим…- плача и сама уже не веря своим словам, ласково уговаривала коня бабушка.
Маврик отвечал ей тихим ржанием; было заметно, что он дрожит. Настя видела, что тёмный глаз его был налит слезой – конь тоже плакал, беззвучно плакал. Ощущения, пришедшие к нему сейчас, были ему незнакомы раньше, и он напрягался изо всех сил, желая, но не умея их выразить. За что с ним так? Когда, бывало, он вызывал недовольство хозяев и они, понукая, стегали его больнее, чем обычно, - он понимал свою вину, начинал бежать быстрее, послушнее его тело отвечало на приказы людей. В чём же сейчас его вина, и перед кем? Если б он умел говорить, он бы сказал, как тяжко давит на него вязкая липкая болотная жижа и как непобедимо тянет она его в свой прохладный мрак, как непонятно и страшно ему, как не хочется ему покидать этот луг, покрытый зелёной шёрсткой травы, как любит он этот луг, и эти ивы, как любит он морщинистые руки бабы Фроси, и деда, и Настю, которую он заметил и которая отражалась в его тёмном глазу вместе со вдруг ярко приблизившимся небом, ватной тучкой и птицей, безразлично кружащей одновременно высоко-высоко в небе - и на дне тёмного и блестящего конского зрачка, в самой глуби которого отражались почему-то ещё и розовые зори над застывшим в синей утренней тихости колодцем, скрип телеги, и жёлтая стена пшеницы, ходившая, словно занавесь от ветра, - весь жизнестрой, им знаемый и в него вросший…
- И-эх!..– раздалось в возникшей тишине.
Настя оглянулась на возглас. Из толпы, ближе к краю топи вышел мужик, и Настя сразу его узнала, как знали его все селяне. Говорили, он был ещё молодым, хотя на вид его возраст определить было непросто из-за маскирующей чумазости и падающей на глаза кудлатой чёлки, а также из-за баламутного поведения – Федька (так его звали) был главный в деревне мастер выпить и побуянить. Взрослые, разговаривая с ним, брали тон крикливый и насмешливый, а дети, видя такое, полагали в нём деревенского дурачка и порой, стайкой преследуя, кидали в него камешки и непугливо дразнили: знали, что ребятишек он никогда не тронет, только иногда резко обернётся, страшно крикнув: «Ух!..» и вызвав визг детей, после чего, широко улыбнувшись, пойдёт дальше. Настя также знала от взрослых, что, кроме прочих качеств, за Федькой ходила слава редкостного силача. Как-то раз Федька проходил мимо мужиков, ладивших, венец за венцом, новую избу. Рядом шалашом громоздилась куча брёвен, и одно из них занадобилось строителям, причём именно то, что лежало в серёдке снизу, задавленное и стиснутое гнётом других брёвен и лишь чуть выглядывавшее одним круглым, как блин, срезом. Мужики топтались, пыхтя и с усилием, как рычагами, расталкивая ломами верхние брёвна и пытаясь высвободить нужное. Подошедший Федька удальски, но деловито бросив: «Какое вам, - это?», ухватился голыми руками за край… лицо его от натуги залило розовостью, скрывшей веснушки… брёвна гулко поехали враскат, мужики, храня ноги, запрыгали, заэйкали – а Федька в момент выворотил бревно наружу, и, не дожидаясь благодарности, вразвалку пошёл своей дорогой. Теперь же этот баламут вылез из толпы, бесцеремонно и беспечно, словно тут до шуток было.
- Никитична! – громко обратился он к бабе Фросе. – Коль жеребчика твоего на твёрдую основу добуду, - четверть самогона поставишь! – самоуверенно велел он.
Баба Фрося медленно обернула к нему лицо; мокро блестящий взгляд её не выражал ничего, кроме безнадёжной горести. А Настя смотрела на него, враждебно нахмурившись, - «куда лезет этот юродивый?», и недоуменно оглядывалась на старших, - «почему никто не прогонит? Отчего с ним всерьёз?»
- Шёл бы ты, Федька… не видишь – горе у людей, - проговорил кто-то вполголоса. – Без тебя тошно!
- Вот потому и не уйду! – с неуместной весёлостью ответил Федька, стягивая с себя рубаху и оголяя торс, покрытый смутно-розоватым загаром и посыпанный на плечах и лопатках такими же веснушками, как и его лицо.
- Как это ты его добудешь? – насмешливо поинтересовался кто-то. Не удостоив ответом, Федька распорядился: - Верёвкой меня обвяжите, держать чтоб! А ты, Захар, ты длинный, ляжь на берегу, и меня за ноги держи, для надёжности! – говоря это, Федька прыгал на одной ноге, поочерёдно стягивая стоптанные сапоги и завёртывая штанины наверх.
- Чё надумал? Чё надумал?!. – забормотала-заворохобилась замершая до того толпа.
К Федьке бросились, стали обвязывать. Баба Фрося, прижав щепоть к губам, испуганно смотрела на эту суету, и Маврик, почуяв какую-то перемену, вновь взялся совершать рывки к освобождению, с хлюпаньем взбивая передними ногами чернильное месиво, словно пахтая сметану. Федька подшлёпал босыми ногами к краю топи и обернулся, кивнув Захару.
- Дура, - гля, как копытом тузит! Ведь, ей-богу, проломит башку! – выкрикнули из толпы предостергающе.
- Моя башка тебя не касается, - важно ответил Федька. – Что с ней хочу – то и делаю! – с этими словами он повернулся к толпе задом, к топи передом и с возгласом «И-эх!..» рухнул плашмя в болотную жижу, мгновенно вспыхнув, словно чёрным пламенем, языками жидкой грязи. Захар тоже быстро лёг, а легши, обхватил своими ручищами федькины щиколотки. Лежал Захар от приподнятой головы до пояса в болоте, а от пояса – на бережочке, где его ноги крепко держали двое мужиков, и ещё двое держали верёвки, обвязывающие Федькины пояс и ноги. Федька же в это время с усилием, преодолевая тормозящую болотную гущу, медленно погружаясь в неё и поддёргивая за собой Захара, подплыл, или, точнее, неуклюже, напоминая лягушку, подбарахтался к Маврику, и обхватил его обеими руками под передние ноги, сжав их и замкнув в железное объятье и лишив коня возможности биться копытами.
- Ух, сила! Не руки,- капкан! – с восторгом заметил женский голос.
- Этот – мо-ожет! – отозвались ей одобрительно.
- Эх, нелёгкая вышла судьбина – доставать из трясины конину!.. - вздохнул какой-то краснослов.
- Ладно, что конь стреноженный, а то бы хрен что и вышло… - сдержанно добавили сзади.
Федька, выглядевший так, будто обнимал коня, тесно прижимаясь к его груди, попытался чуть отвернуть лицо назад, и сдавленно крикнул:
- Тяните, черти!..
Толпа на берегу распалась, загомонила громче, к державшим за ноги Захара присоединились ещё несколько деревенских, они облепили Захара, будто пчёлы, ухватив его кто за поясной ремень, кто под руки.
- Все, все хватайтесь, братцы! – умоляюще и неистово захрипел дед, светло сверкая глазами и мотая растрёпанной бородой на тех кто слева и кто справа. Он упал на колени, вцепившись в крайнего из тех мужиков, что держали Захара, ослеплённый воскресшей надеждой и едва ли думая о том, есть ли прок от его подмоги. Баба Фрося, тихо вскрикнув и, видимо, тоже, бездумно, машинально, словно поддерживая падающего мужа, со спины порывисто обняла деда. Настя, сама не зная зачем, ринулась к только теперь её заметившей бабушке и обеими руками схватила ту за локоть. И только маленький Митя, побежавший за Настей и вцепившийся в подол её юбки, точно знал, зачем так поступает: потому что нельзя было отпускать от себя старшую сестрёнку. Потому что следовало всегда быть вместе. Потому что так надо.