.
Я задумался вдруг.
Ничего удивительного. Так бывает.
Так бывает у всех, я думаю.
Просто шел и остановился посреди шумящей и бурчащей улицы.
Утро уверенно переходило в день, очередной день моей жизни с его застарелыми обыденностями, необычайностями и неожиданностями.
В лужицах мокрого асфальта отражались клочки облаков. Облака спешили по своим небесным делам.
По тротуару дружно скакали дрозды, кажется, самые безалаберные и жизнерадостные птицы на свете.
Рядом проходили люди, совершенно не удивляясь ни мне, ни дроздам, невесть откуда здесь, в центре города, взявшимся большущей стаей. Сейчас мало кого чем-либо удивишь. Тем более кем-то стоящим. Или даже скачущим по лужам. Даже целой стаей.
Неподалеку гудели и сосредоточенно ворчали проезжающие машины.
Но вот пропали и дрозды, и лужи, и прохожие.
Я стоял. И вокруг не видел ничего. А видел внутри себя. Смотрел в себя.
Помню как-то артист Дуров сердился после какой-то съемки на какого-то режиссера.
- Вот! Понавыдумывают! Сами не знают что! Объяснить не могут нормально чего хотят и, вот, начинается! «Смотрит в себя…» - ну, вот ты можешь мне объяснить? Это куда!? - Он раздвинул указательный и средний пальцы и направил их в свои глаза. – Идиоты!.. Или вот – все говорят «темпоритм». Что это такое!?
Я тогда не стал как-то влезать в его отношения с другим режиссером. Возможно, действительно идиотом. Но по другим причинам, если это и так. И пояснять ничего не стал. Пусть там сами разбираются.
Но пояснить, конечно, мог.
Темпоритм сцепили из понятий-терминов музыкальных. Все режиссеры далеких лет начала двадцатого века в музыке разбирались достаточно хорошо, да и большинство актеров тоже. И потому каких-то сложностей между ними в понимании этого термина не возникало.
Ритм это соотношение длительностей нот в общем движении музыки, музыкальной фразы. Темп – общая скорость движения музыки. Вот и получается – общая «скорость движения» сцены или монолога, скажем, может быть высокая. А соотношение слов, реакций, внутренних импульсов – ровным, или рваным, или… ну, и т.д.
Я сам этим термином не пользуюсь.
А «смотрит в себя», по-простому – погружен в себя, ничего не видит вокруг. Но не просто стоит «ни о чем», а именно «в себе». В своих мыслях, проживаниях, болях. Внешне же – ничего...
Вот так и я вдруг замер посреди улицы. Задумался…
О том, как удивительно, порой, откликается память.
Какие-то совсем, кажется, случайные всполохи ее провоцируются, взбудораживаются вдруг увиденным вскользь сюжетом тв, цепочкой слов, запахом женского парфюма, шумом моря из динамика радио автомобиля…
Еле слышным постукиванием капель по сухим веткам и листьям…
В ответ на это память зачастую проявляет вдруг события совершенно, казалось бы, эмоционально далекие от того, что их напомнило.
Трагическое напоминает о веселом. Беззаботное о нервном и драматичном.
Это всё наша внутренняя всеобъемлющая суть и самость. В которой всё перемешано и уживается вполне себе. Как это ни странно. Уживается, противореча друг другу и даже противоборствуя друг другу. Так мы устроены.
Хотя, может, я зря обо всех. Может, так только у меня…
Я только что посмотрел трансляцию Реквиема Верди.
Из Метрополитен.
После чего, собственно, и вышел на улицу по каким-то бытовым надобностям.
Реквием американцы исполняли в память о жертвах трагедии 9/11 двадцать лет назад… В годовщину этих событий.
И это было не просто добротное «старательное» и «профессиональное» исполнение.
Нет.
Это была совершенно внятная и очевидная попытка говорить с Богом, даже не говорить - докричаться до Него, доспросить Его, умолять Его… И надеяться.
Потому что там в финале она есть. Надежда.
Когда случаются такие вещи, чудовищные трагедии, катастрофы – Бог вдруг оказывается совсем рядом…
То есть каждый из хора, солистов и оркестра хоть и был в толпе, но как будто оказался один на один перед Ним, перед Вечностью, перед ослепляюще сверкнувшей неумолимой очевидностью изничтожения и небытия…
Когда литаврист на слабую долю долбанил войлочными набалдашниками своих дубовых или буковых палочек по грозно и страшно рыкающим в ответ мембранам медных, котлообразных чаш литавр в «Dies Irae», долбанил с остервенелой яростью и выпучив глаза - казалось, он, вот, сейчас, со следующим же ударом-взрывом, пробьет, к дьяволу, не только эти буйволокожие распластанные и гулко и безысходно вопящие белесые диски мембран, а вместе с ними уйдет в тартарары и планшет сцены, и все подсценные балки и переборки рухнут и раздербанятся с грохотом, и он вгонит эти свои палочки в самую землю до глубинных ее подземных вод и пылающих адских пропастей. Он замахивался этими палочками, распрямляясь и прогибаясь назад всем телом в полный рост, как замахивается топором-колуном крепкий, розовощекий и бычношеий канадский лесорубище на состязаниях этих самых бычищ-лесорубов, чтобы расколоть невообразимо широченную, огромаднейшую сосновую колоду. И так же, с коротким выдохом, резко разгибаясь и наклоняясь всем телом до перепендикулярного положения, как топором, наносил удар.
Пот струился по шее солистки красавицы Айлин Перес, пробивая себе дорогу через пудры и кремы, и стекал ровным потоком вниз, в ложбинку между полуобнаженными смуглыми грудями, а голос, чистый ясный голос наоборот, улетал ввысь к звездам и самым последим небесам… Лоб Перес от напряжения корежился глубокими страшными морщинами. Она становилась похожей на старуху в свои сорок два… Но была прекрасна в этой великой самоотдаче всей себя великой миссии и великому искусству.
И ком подкатывал к горлу…
И мы все, все, и везде в этот момент становились ближе к Нему. Мы отрывались от земли. Мы становились бестелесны. И на эти мгновения сливались с Ним.
Этот реквием вовсе не похож на реквием, на заупокойную мессу. Он слишком страстен для нее. И как, собственно, заупокойная исполняется крайне редко. Именно поэтому.
Но, кто знает, может, та сила, Сила, что водила рукой Верди, вела его сердце и разум, когда он писал эту музыку, сначала памяти Россини, потом Мандзони – может, та Сила заставила его написать музыку провидческую, ставшую актуальной как заупокойная месса много позже…
После Великой войны, после Хиросимы, Башен-близнецов…
Заупокойной мессой по нашему миру. По планете.
С мучительной болью трагедии и еще теплящимся светом надежды.
Да, есть Реквием Пендерецкого.
Совершенно безысходный «реквием по всему человечеству» Лигети…
Но они и жили позже…
А Бах и Бетховен Реквиемов не писали. С Моцартом отдельная история…
Реквиемов много. Но этот особый.
Ну, вот. Я слушал и смотрел.
Но вдруг как-то неожиданно вспомнилось несколько очень-очень давних историй.
Неожиданно совсем не драматичных. А наоборот - забавных и веселых.
Как всё удивительно все-таки переплетено в этой жизни…
Когда-то один из величайших актеров всех времен Чаплин, пояснял природу своего юмора. Глубинную природу.
«Вот представьте себе. Умер человек. Горе. Молчаливые родственники у гроба... Тихие слезы… Скорбь…
Приходит еще один. Тоже вытирает слезы, всхлипывает, обнимает других…
Плача, садится на стул…
На шляпу одного из скорбящих…
Дорогую шляпу…
Тот скорбящий, тоже плача, поворачивает голову, смотрит сначала на шляпу, потом на севшего на нее, перестает плакать…»
Наверное, это и есть диалектика. Единство противоположностей. И даже их борьба. И поиски истины в этом противоречивом смешении.
Трагичного и смешного…
В моей подборке анекдотов есть и такой.
В школе.
- Дети, придумайте предложение с выражением «чуть было».
Коля:
- Наша Оля чуть было не стала королевой красоты!
Петя:
- В субботу мы с мамой чуть было не опоздали на электричку…
Вовочка:
- Сегодня утром мы с Коляном едва не загнулись с похмелюги. Но у нас чуть было…
Есть там и про диалектику анекдот. Но я его приводить не буду.
Три давние истории о том, как из-за меня ч у т ь б ы л о не угробились напрочь три спектакля-представления.
Два связаны с Верди, а третий с поминовением…
Итак.
История первая. Реквием Верди.
Над городом висел мерзкий едкий всепроникающий морозец. Не так, чтоб очень сильный. И не так, чтоб мягкий.
Именно едкий и мерзкий.
Я стоял у московской консерватории. У ее Большого зала. Ждал знакомую. В этот вечер исполнялся Реквием Верди.
Очень долго она уговаривала меня сходить вместе на этот концерт. Я всячески уворачивался и отказывался.
На спектакли и концерты я стараюсь ходить один.
Чтобы сесть не близко. Подумать о своем. Поразмышлять.
Но у нее, у этой знакомой, должна была состояться какая-то необычайно важная встреча с приезжающими итальянцами. По работе. Какой-то многомиллионный проект. И она хотела «блеснуть» рассказом о концерте, о Верди и прочее.
В общем, она звонила и звонила, говорила, как для нее это важно. И обязательно надо, чтобы я пошел тоже. Чтобы ответил на какие-то ее вопросы. Чтобы она вдруг не села в лужу, ляпнув что-то не то. А наоборот вдруг всех этих самовлюбленных итальяшек поразила и убила наповал.
Концерт анонсировался задолго. И вот после нескольких месяцев выматывающих уговоров и увещеваний, я наконец сдался.
«Черт с ним, - подумал я. – Схожу».
И вот я здесь. Мерзлые редкие снежинки колют лицо. Голый асфальт как будто сам ежится, и деревья палисадничка недовольно покачиваются и поскрипывают за раскинувшимся Чайковским.
Зрители в облачках пара торопливо забегают внутрь, в гулкое и теплое фойе.
Я брожу взад-вперед у входа.
Знакомой нет. Темнеет. Время к началу.
Ее нет.
По времени уже начало.
Жду.
Никаких мобильников тогда не было. Что делать непонятно.
Плюнуть и уйти?
Вдруг уже бежит где-то рядом, раскрасневшись и запыхавшись… Вроде неудобно.
Пробурчав про себя всякое разное, я посмотрел через дорогу. Там в те времена была какая-то забегаловка.
Я похлопал руками, постучал ногами.
Сильно это не согрело.
Я посмотрел на забегаловку еще раз, подумал, и двинулся в ее направлении.
Зашел. Торопливо опрокинул пятьдесят грамм и бегом вернулся обратно.
Знакомой не было.
Я походил еще. Время шло, никто не появлялся.
Я снова перешел Большую Никитскую и снова накатил.
И снова вернулся.
Никитской эта улица, кстати, называется потому что был там в былые времена женский монастырь в честь Никиты Мученика. Который снесли в 30-е, когда строили подстанцию метрополитена, коя там и поныне, и на стене которой по иронии судьбы один из самых забавных московских памятников-барельефов.
Ирония в том, что именно на месте женского монастыря.
На этом барельефе три бодрых труженика-метростроевца. Два мужескаго пола и один женскаго. Гордо смотрят вперед сквозь века.
А, собственно, забавность барельефа состоит в том, что один из тружеников держит в руке лопату. Уверенно и крепко. Ну, и что? А то, что если подходить к барельефу сбоку – то есть идти от консерватории в сторону Кремля, на первом же повороте повернуть направо и через пару метров налево, перейти дорогу и приблизиться к этой композиции – то картина будет несколько иной. Он, труженик, будет уверенно глядеть в светлое будущее, уверенно держась за свой торчащий… Ну, понятно за что. В «боевом», так сказать, положении…
Конечно, скульптор должен, создавая свое творение, стараться учитывать все возможные ракурсы, чтобы избежать подобных курьезов.
Если от консерватории пойти в другую сторону, то на Тверском бульваре можно увидеть памятник Меркурова знаменитому физиологу-биологу Тимирязеву, первому из крупных ученых принявшему революцию, и потому первым из них удостоенному послереволюционного памятника. Ученый там в кембриджской мантии задумчиво и мудро смотрит в сторону бывшего любимого москвичами кинотеатра повторного фильма, ныне театра Розовского, сложив руки на… м-м… свадхистана-чакре, так скажем.
И когда идет дождь, капли собираются в струйку, и сбоку полное ощущение, что великий физиолог, отрешенно размышляя об эволюции и биосинтезе, задумчиво писает…
Тот же Меркуров создал и довольно странный памятник Достоевскому в виде Пьеро.
Позировал при этом Вертинский.
Этот памятник неподалеку от Театра Армии, у здания бывшей Мариинской больницы для бедных, где служил отец Достоевского, а сам писатель и родился.
А еще он создал "Похороны вождя". Где голые рабочие несли тоже голого, но чуть прикрытого, в виде махатмы, умершего Ленина. Памятник вызвал скандал, его тут же запретили, потом Меркуров рабочих одел, и сейчас этот памятник в Горках, где вождь скончался.
Ну, да ладно.
Когда-то Булгаков, работая над очередной повестью, искал-подбирал фамилию для ученого, героя повести.
Встретив за пивом и бильярдом Маяковского, попросил что-нибудь посоветовать.
- Тимирзяев, - тут же, ни секунды не думая, сказал Маяковский.
Булгаков назвал профессора Персиковым.
А повесть поначалу называлась весьма двусмысленно - "Яйца профессора Персикова", в дальнейшем - "Роковые яйца".
Хм...
Именно в ней Булгаков "похоронил" нелюбимого им Мейерхольда - который "погиб" на репетиции "Бориса Годунова", когда "рухнули трапеции с голыми боярами"... Знал бы он его будущую судьбу... Мейерхольд был расстрелян за месяц до его собственной мучительной смерти...
Мда...
В общем, через некоторое время я уже смотрел на мир гораздо веселее и дружелюбнее.
В очередной раз подошел ко входу. Первое отделение кончилось. Поскольку этот Реквием чаще всего исполняют как концертное произведение - делят на две части. Хотя странно, конечно, посреди заупокойной мессы вдруг объявить – «А сейчас антракт, передохните!»
Первое отделение кончилось. Это стало понятно, поскольку из служебного входа неподалеку вышли несколько музыкантов покурить. Публика, понятно, на мороз выходить не захотела.
Я уже напрочь забыл про свою знакомую (на следующий день она позвонила с извинениями и покаяниями – не смогла, форс-мажор и т.д.). И, слегка покачиваясь, направился к одному из музыкантов – он не мог найти спички и хлопал себя по карманам.
Это был духовик, поскольку, как всякий духовик, мундштук он свой не оставил, а взял с собой и вертел сейчас в руке.
Тромбонист, как я тут же выяснил.
Я протянул зажигалку и, вместе с тем, тут же выдал всё, что на тот момент помнил про тромбон, включая названия известных производителей, диапазон и «мертвую зону».
Тромбонист изумился такому неподдельному интересу к своему инструменту и, может, даже принял за своего. Потому что тут же осведомился, чего это я тут мерзну.
Я что-то промямлил про Верди и его Реквием, мое самое любимое произведение, что была, конечно, ложь. Хотел, видимо, поддержать, как думал, этого тромбониста, что он не напрасно живет, а великое дело делает…
Это последнее, что помню довольно отчетливо. Дальнейшее всё больше урывками и в тумане.
Он тут же предложил меня провести, антракт кончался.
Я раскланялся в пояс, он провел меня через вахту-проходную и исчез. Полагая, видимо, что я и сам тут всё знаю.
И куда мне? Коридоры во все стороны...
Я пошел наугад, и оказался перед высокой массивной дверью.
Открыл.
Шагнул.
Передо мной были ступени лестницы, за которыми в открытом проеме боком виднелся хор.
Я помахал хору. Крайние из хористок чуть помахали мне в ответ, а весь ряд повернул ко мне головы. Я, махая рукой, начал подниматься к ним по лесенке.
Ко мне, спохватившись, бросились какие-то старушенции. Но как-то не грубо, мягко вывели опять в коридор. Может, сначала решили, что я тоже из музыкантов.
- Куда вы!? Там же сцена!!
Я что-то им пробурчал и опять пошел по коридору. Увидел лестницу на второй этаж, и будучи, как поэт Иван Бездомный абсолютно убежден, что идти надо именно туда, поднялся по ней.
Посреди этого коридора была еще дверь, и я уверенно распахнул ее.
Передо мной был набитый публикой до отказа весь Большой зал московской консерватории.
Если встать лицом к сцене посреди зрительного зала, то справа, практически, над сценой, есть небольшой балкончик. Когда-то место для зрителей. Ныне для световых приборов.
Вот туда-то я и вышел.
Весь зал повернул ко мне головы. Конечно, поначалу не удивившись – мало ли, осветитель, или техработник, или свой приглашенный…
Но я им тоже поклонился в пояс, закачался, и чуть не свалился с этого балкона. В зале раздались смешки.
Я опять принял вертикально положение, придерживаясь за прожектор, отчего луч его тоже закачался пятном на сцене. Я повернулся в правую сторону.
Почти подо мной была сцена, и весь хор смотрел на меня, смеялся и шушукался.
Я опять поклонился, и опять чуть не упал. Смех стал сильнее.
О Верди, великий Верди, прости меня! Тебя хоронили под эту твою великую музыку! Заупокойную мессу.
Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis…
Вечный покой даруй им, Господи, и вечный свет пусть им светит…
Конечно, настроение в зале и на сцене было далеким от скорбной возвышенности, мягко говоря…
Тут появился дирижер. Из той же двери внизу, через которую поначалу хотел выйти я. А потому спиной ко мне. Он шел молча и сосредоточенно. Потом бросил взгляд на хор, остановился, развернулся и ошарашенно посмотрел на меня.
Я уже садился на стоявшую тут же табуретку. Но увидев изумленно смотрящего на меня дирижера, я опять выпрямился, поднял правую руку и чуть махнул кистью – дескать, Семеныч, не дрейфь, всё в порядке, всё под контролем!
По залу прошла просто волна хохота.
Я сел. Дирижер чуть поразмыслил и двинулся дальше к дирижерскому пульту. Встал на помост. Постучал палочкой. Все замолчали и постарались быть серьезными. Он хотел было уже этой палочкой взмахнуть, но снова взглянул на меня, ожидая, видимо, увидеть, что меня уже там нет, кто-нибудь вывел.
Но меня никто не вывел. Я лишь повторил предыдущий жест, только с меньшей амплитудой и кивнул. Мол, всё в порядке, начинай. По залу опять пробежали смешки.
Тут дирижер всё-таки взмахнул палочкой, видно решил – будь, что будет, а я должен играть – и зазвучала музыка.
К счастью, я, кажется, больше ничего не учудил и концерт не был сорван.
Кажется - потому что больше я абсолютно ничего не помню. Ни как прошло это второе отделение, ни как добрался домой. Раз добрался, значит, видимо, ничего серьезного не произошло. И, надеюсь, Верди там, в том далеком далеке, где он сейчас, не сильно на меня рассердился…
Очень надеюсь...
История вторая. Поминальная молитва.
Был вечер. А какое тогда было время года, я уже и не помню. Безвременье. Или вневременье. Или после и вместовременье.
Просто вечер.
Я только вошел в свою квартирку в старом, облупленном, помнящим еще войну с Наполеоном доме, где тогда жил. На Остоженке. В Зачатьевском переулке. Что рядом с Зачатьевским же монастырем, названным так в честь зачатия Анны, матери Марии…
В те годы, когда я там жил, правда, монастыря, как монастыря, там не было, и главного храма внутри монастырской ограды тоже не было, он был снесен в 1934-м, а была школа на его месте, а в других помещениях куча всяких разных организаций.
Я вошел в свою квартирку вместе с моим верным и никогда не унывающим веселым кокером Шерькой. Он прыгал вокруг меня, торопя его кормить, а я пытался ему объяснить, что скакать, как юный баранчик амон-архар не надо, потому как быстрее не будет.
Можно было бы сказать, что квартирка была на втором этаже. Но под квартиркой был не первый этаж, а домовая проездная арка, в которую, возможно, когда-то раньше въезжали кареты и повозки. А квартирка была из одной, когда-то проходной комнатки, которую отделяли от других квартирок заколоченные двери с одной и другой стороны, потому что раньше это всё было одной большой квартирой, или просто комнатами в одном чьем-то частном доме, ныне перестроенном... Комнатка граничила с крохотной кухонькой над той же аркой, без горячей воды, а потому я постоянно грел воду в большой кастрюле-выварке на плите. Для входа в квартирку кем-то из предыдущих жильцов была сооружена навесная веранда, попасть в которую можно было из подъезда.
Шерька всё равно скакал. А я его увещевал, разогревая ему кашу с консервами.
И тут он и зазвонил. Телефон. Еще тот, с вертящимся диском.
Зазвонил нервно и суетливо. Как будто знал в чем дело, и как-то хотел поучаствовать или даже помочь. Ему. Звонившему.
Звонил Дима К. из Ленкома, музыкант.
И кроме того, что это был именно Дима, я первых минут пять не понимал больше ничего – одни отчаянные вопли, сипение, кряхтение и бессвязное бормотание. Дима был в какой-то прострации. Путал падежи и согласования. И время от времени вдруг переставал сипеть и бормотать, а с доронинским грудным придыханием шептал, полуплача: «Это катастрофа…»
Еще минут через пять я понял, что звонит он в антракте спектакля.
Потом рефреном после каждых двух слов пошло – «Что делать? Что делать?! Что делать, господи ты мой?!»
Шла Поминальная молитва. И антракт был именно в ней.
Спектакль замечательный. И я рад, что посмотрел его еще с Леоновым. Потому что его актерская работа это лучшее, что там есть, в этом спектакле. И запоминается, врезается сразу и на всю жизнь.
Хотя и остальное – другие актеры, сценография тоже хороши. Лошадь только было жалко всегда. Как-то лучше бы без нее. Хотя колоритно, конечно.
Но звонил Дима, ясное дело, не обсудить со мной участие лошади и ее невеселую долю.
Дело было вот в чем.
За несколько месяцев до именно этого, во всех отношениях незабываемого представления, меня позвали в Ленком писать музыку к спектаклю по пьесе Нины Садур, которая (пьеса) уже вовсю репетировалась. Правда, еще не самим Захаровым. Он подключился позднее.
Пьеса эта была парафраз Мервых душ. И задумка режиссеров мне не очень нравилась. Хотя я, конечно, шел за их замыслом, поскольку в данном случае был только композитором, а не постановщиком.
Задумка была – дикая страна, какая-то полубезумная, полушизофреничная, унылая, запущенная, грязная… Жители местные друг от друга шарахаются. Ветры воют, степные травы мертво шелестят… Повозка Чичикова, поднимая тысячелетнюю пыль, то ли едет, то ли летит над этой мертвечиной...
Потом Захаров всё это значительно облегчил, добавил юмора, фарсовости, жизни.
Но поначалу было именно так.
И я взялся за работу. И составил список с кучей всяких узбекских, казахских, турецких и т.д. дудок и дудочек, всяких струнных домр и балалаек, огромным, в несколько метров бурятским ухэр-бурэ (это такая трубища, ревущая быком, которую несут два человека - один кладет раструб себе на плечо, а другой, стоящий за ним, в нее дует). Всё это потом не пригодилось. Но на репетициях создавало весьма колоритную звуковую атмосферу.
Дудок таких, понятно, не было. Но в наборах инструментов моего синтезатора было много отдаленно и не очень отдаленно на эти инструменты похожих.
Чтоб не таскать каждый раз на репетицию свой, я с разрешения администрации брал местный, ленкомовский, такой же марки.
Мне его приносили перед репетицией, и я каждый раз предупреждал – сейчас я загружу свои библиотеки. Пожалуйста, не забудьте потом загрузить обратно свои. И каждый раз после репетиции синтезатор уносили и с дискет загружали в него другие, ранее бывшие в нем библиотеки инструментов и звуков.
Наверное, уже понятно в чем дело.
В этот раз, как обычно, утром мне на репетицию инструмент принесли. Я, как всегда, предупредил, что загружу свои библиотеки и надо потом всё вернуть. Мне, как всегда, кивнули. И…
Либо забыли, либо отвлеклись, либо что-то в этом духе.
Музыка, как во многих спектаклях Ленкома, и в этом, в Поминальной молитве, исполнялась «живьем». И Дима как раз и должен был играть на этом синтезаторе. В спектакле куча танцев, песен и песенок, просто музыкальных номеров… Конечно, исполняемых «обычными» инструментами, которые имитировал синтезатор.
Перед спектаклем его, как много раз до того, принесли и поставили перед сценой. И никто даже не удосужился проверить...
О, как бы я хотел это видеть и слышать!
Раздался третий звонок. Свет погас. Вышел на сцену Тевье-Леонов… Сказал несколько слов из завещания Шолом-Алейхема, что «не надо горевать по мне, когда я умру, а лучше расскажите одну из моих веселых историй»…
Выскочили танцоры в костюмчиках еврейского местечка, и Дима ударил по клавишам…
О, как бы я хотел это видеть и слышать!
Не кларнеты и скрипки отозвались нежно и весело.
Дикая какофония совершенно невообразимых звуков – зурн, дутаров, сопилок и дудуков рявкнула ему в ответ со всей мощью ленкомовких колонок. Я не знаю, как он не умер в первый же момент, и как не потеряли сознание все остальные.
Это было невероятное звуковое шоу.
Как актеры играли свои роли в этом адском звуковом бедламе и представить невозможно!
Дима растерялся, опешил… Начал что-то нажимать… И к следующему номеру звуки стали еще безумнее, еще истеричнее…
Не помню, возможно я с инструментами менял еще и сам строй. В этом синтезаторе это возможно, и строй можно сделать не только обычным темперированным, как у привычного фортепиано, но и диатоничным, хроматичным, четвертьтоновым, турецким народным и т.д, и т.д, и т.д…
Бедный, бедный Дима! Мир рушился на его глазах, Вселенная летела в тартарары. С каждым следующим номером.
Конечно, в любом синтезаторе есть набор базовых инструментов, которые не меняются. И надо было в этой ситуации просто включить какое-нибудь пианино. Было бы не так сочно, как со всем набором, но хоть как-то цивильно.
Но Дима этого не умел и не знал даже самых простых манипуляций. Ему просто приносили уже подготовленный инструмент, а он только играл.
Кое-как дотянув этим дьявольским визжащим безумием до антракта, он бросился звонить мне, потому что ему сказали, что была утром репетиция….
- Дима, - сказал я, - надо просто загрузить дискету.
- Господи, я не знаю какую! Я не знаю, где она! Я не знаю, как ее грузить! Господи!!
- Ну, что там никого нет, кто бы помог?
Дима зарыдал в ответ.
- Я мог бы сейчас приехать, и загрузить, но ведь я тоже не знаю какой там набор был. Могу приехать и просто что-то благообразное загрузить. Но это минут сорок. Раньше я не доеду. Хоть это и с Кропоткинской, не так далеко. Да пробки в это время. Ну что, ехать?
Была пауза. Тяжкий глухой всхлип, и он повесил трубку.
Каким-то диким образом этот необыкновенный спектакль продолжился.
Придя в следующий раз на репетицию, я обнаружил на доске объявлений приказ за подписью Захарова. За срыв спектакля меня в театр не пускать до выяснения всех обстоятельств.
Я всё хотел как-нибудь слямзить его себе на память. Но не удалось. Вахтерша хоть и читала всё время книгу, но один глаз ее каким-то удивительным образом постоянно перемещался от входной двери до доски объявлений и обратно…
Конечно, был «разбор полетов» у директора. И, кстати сказать, и он, и другие ленкомовские музыканты повели себя очень достойно. Кроме, понятно, Димы, который валил всё на меня. Остальные меня не винили вовсе.
Оказалось, что никто специально перед самым спектаклем синтезатор не проверял, и все эти годы всё висело на честном слове. Любая случайно нажатая клавиша могла привести к подобной ситуации, а играющий и работающий на этом инструменте человек, за несколько лет не удосужился в этом разобраться.
Более того, в театре вообще не было инструкции к этому инструменту.
То есть, она, конечно, шла в комплекте вместе с этим американским синтезатором. Но на американском же языке. А на русском надо было заказывать отдельно и за довольно приличные деньги – она довольно объемная, страниц под четыреста…
В общем, как-то благополучно всё для меня закончилось. Дима же смотрел волком еще очень долго…
История третья. Опять Верди. Теперь Дон Карлос.
История с Ленкомом давняя, как и с консерваторией.
Эта же произошла сравнительно недавно. Несколько лет назад.
Я репетировал спектакль по своей пьесе.
Там есть одна сцена. Героиня едет в поезде в Россию, на свою собственную свадьбу.
Спектакль предполагался на Малую сцену. И что-то сильно городить сценографически не хотелось. И в целом в спектакле, и в сценах, в частности. Должно было быть просто, но выразительно и эмоционально.
Я хотел эту сцену сделать так. Как бы разбить этот поезд в пространстве нескольких сцен-площадок. Чтобы в о б щ е м это был «поезд». Не прямо иллюстративно. Без всяких видео и т.п.
Три прожектора над всей сценической площадкой. Бьющие вперед. Один побольше. Два пониже поменьше. Как на паровозе. Фонограммный стук колес и гудки. Рев приветственных толп и накрывающие друг друга с разных сторон марши духовых оркестров. Героиня в луче, на возвышении, чуть качаясь от ветра… Летит навстречу своему счастью, своей мечте, и своей погибели... В другом месте кочегар, швыряющий лопатой «уголь» в отвечающую каждому броску кроваво-красным отсветом паровозную топку... Багровые тени людей по стенам от этих отсветов… Пару человек с цветами и гирляндами между зрителями, которые справа и слева площадки, и становятся тоже частью этих толп… Общее ощущение ирреальности… Ну, и так далее…
Я подумал, что неплохо бы попробовать и чуть «паровозного» пара–дыма…
Обычную дым-машину слишком громоздко, тяжеловесно, натужно…
А есть ли что-нибудь поменьше? Маленькое, компактное, мобильное?
Полез по сайтам.
Есть. Конечно, есть. По размерам чуть больше утюга. Носится в руке. Можно ходить-бегать по площадке, поддавая время от времени «пару»…
Но как это работает в реальности? Не на рекламных картинках.
- Послушай, - обратился я к жене, которая в Большом художником по свету. – Вот бывают, вроде, такие штуки… Нет ли у вас таких?
- Есть, конечно, - совершенно не удивилась жена. - У нас всё есть.
- А не могла бы ты попросить ребят как-нибудь показать в работе, что ли? Посмотришь, как и что, расскажешь… Потом, может, я сам как-нибудь подойду, гляну. Если это возможно.
- Конечно, посмотрю. Вот завтра прямо и посмотрю, мне самой для спектакля может понадобиться, я должна знать.
Назавтра всё и произошло.
Конечно же, хорошо бы это сделать днем. Но днем у жены были студенты. А вечером…
Вечером шел этот самый «Дон Карлос».
Одна из самых длинных опер.
Спектакль идет почти четыре часа… И это после того, как еще при жизни автор сокращал ее три или четыре раза – взмаливались артисты…
И вот в первом же антракте жена спустилась на сцену, по которой бегал тех персонал, готовя следующее действие, и подошла к одному из световиков (за дым-машины отвечают тоже они)
- Сережа, здравствуй. Ты не мог бы мне, пока антракт, где-нибудь в уголочке показать буквально пару минут, как работает ручная дым-машина?
- Конечно, о чем речь!
Он сбегал за агрегатом, они, чтоб никому не мешать подошли к арьеру.
Парень включил устройство и нажал кнопку. Машина выдала бодрую, довольно крепкую струю дыма.
- Очень хорошо. А посильнее?
- Можно.
Он покрутил ручку, и снова нажал кнопку.
Струя дыма ударила сильнее.
- А еще?
- Щас добавим...
Он опять покрутил ручку и нажал кнопку.
Струя ударила снова.
И попала на датчик противопожарной безопасности.
Который реагирует как раз на задымление.
И тут же сразу всё вокруг заморгало-замигало, и строгий механический женский голос из всех динамиков служебной части театра начал бесстрастно повторять: «Внимание! Пожарная тревога! Пожарная тревога! Просьба всем срочно покинуть помещение! Просьба всем срочно покинуть помещение!..»
И началось…
Народ повалил на улицу. А некоторые радостно сразу по домам. Зрителей пока это еще не касалось. Но следующим этапом должен был пойти вниз многотонный пожарный занавес, отделяя сцену от зрительного зала… И оповещение зрителей… Включение системы пожаротушения… И приезд пожарных машин - сигнал о пожаре сразу же сработал и там…
Но жена со световиком, задыхаясь, уже подлетали к пульту дежурного.
- Это мы, мы , мы!! Это не пожар! Это дым-машина на датчик!..
Успели.
Начали, добавляя всякие разные слова и обороты, давать отбой, связываться с пожарными, объяснять отчего у них сработала сигнализация…
Еще б минута и, возможно, все мировые агентства облетела новость о пожаре в Большом… Словом, ужас…
Но успели… Успели…
Минут десять все приходили в себя.
Теперь надо снова собирать оркестр и хор. А это не так просто.
Помрежи побежали искать на улицу. Кого-то уже не нашли…
Собрали не успевших сбежать окончательно.
Надо продолжать спектакль. Но опять и опять то концертмейстер, то дирижер нервно:
- Где флейта!? Я не вижу флейты! Мы можем начать без флейты!?..
Наконец начали. Всё пошло своим чередом…
Жене и световику после дальнейших выяснений объявили выговор и лишили премии. Но слава богу, что так обошлось...
Могло быть гораздо хуже…
Sanctus, sanctus, sanctus,
Domine Deus Sabaoth!
Pleni sunt coeli et terra gloria tua.
Hosanna in excelsis.
Свят, Свят, Свят,
Господь Бог Саваоф!
Небо и земля полны твоей славой.
Славься в вышних.
Чуть было…
Чуть было..
Чуть было.
…Дирижер в Метрополитен долго, невероятно долго, может быть минуты полторы или даже две, опускал руки после последнего замершего и улетевшего в небеса звука.
Как будто боялся нарушить, расплескать, потерять то, что возникло с пришедшей и окутавшей всех благоговейной неземной тишиной.
Но вот опустил. И зал вскочил в овациях весь разом…
Я очухался, посмотрел по сторонам, и пошел дальше. Вечерело.
2021 г.
________________