Имена изменены, образы собирательные
«Прозвище «Шеф» звучало грозно, как заклинание, которого было достаточно, чтобы подстегнуть к занятиям, усадить за инструмент, погнать в библиотеку…»
«Сибирский вестник», 1993 год
Когда я слышу расхожее слово «шеф», адресованное кому бы то ни было, в голове мелькает: «да разве это шеф, вот у нас был Шеф так Шеф!».
Все за глаза звали его Шефом – от зеленых первокурсниц до разновозрастных преподавательниц музыкального училища, в прошлом его учениц. В течение четырех десятилетий Шеф бессменно командовал отделением теории музыки, да еще как.
Это было единственное в училище отделение, про которое почтительно говорили – «школа». Ни про пианистов, ни про скрипачей, а уж тем более про духовиков – никто даже не заикался ни про какую школу. Слабенькое провинциальное училище, что и говорить.
Зато представители «теоретической школы» неуклонно, как на танках, брали штурмом все близлежащие консерватории и институты искусств. Редко кто поступал со второго раза.
Каким бы высоким ни был конкурс на музыковедческий факультет, теоретики из сибирской глубинки, шумной толпой заявившись на приемные экзамены, уверенно выдерживали все испытания и переходили в разряд студентов консерватории.
В чем же состоял секрет нашей музыковедческой школы? Тут без бутылочки не разобраться.
***
Впервые я увидела Шефа, когда мне было лет шесть, и я только начала учиться музыке.
Три молоденьких учительницы, объединив усилия, в течение полутора месяцев усердно репетировали поздравительный номер с нами, четырьмя подготовишками.
Расписав Карело-финскую польку на партии для двух роялей, или для восьми детских ручек, они долго добивались от нас сносного ансамбля.
Наконец, час пробил, и завязав каждой по огромному белому банту, тетки повели всю мелочь в музыкальное училище.
Там чествовали сорокалетнего юбиляра, их бывшего учителя.
Но меня заинтриговало другое: главный дяденька почему-то был в черных очках… Мне шепотом объяснили, что он не видит, совсем ничего.
Как это – ничего не видит? Я крепко зажмурилась, представила, что вот так всю дорогу… Поскорее открыла глаза: нет, только не это…
Однако дядя в очках самостоятельно передвигался по сцене и даже ловко играл на рояле. Как хорошо играл, нам в восемь рук так не сыграть. Сказали, что он все это сам сочинил. Так он еще и музыку сочиняет… Как же он записывает, чтобы не забыть?..
Я долго размышляла на эту тему.
Загадочный слепой музыкант даже снился мне по ночам.
***
…Музыкальную школу я ухитрилась закончить с красным дипломом.
Что удивительно, мне неожиданно расхотелось расставаться с музыкой. Захотелось продолжить, – так, для себя, поиграть на фортепиано. Только без теоретических дисциплин мне завуч не разрешит заниматься в школе.
– Но зачем тебе по второму кругу сольфеджио и музлитература, – походи лучше в училище, на подготовительные курсы, – посоветовала моя учительница.
Это была отличная идея. Так я попала на училищный подготовительный курс.
Честно говоря, не собиралась я поступать в музыкальное училище. Вот уже год как я пропадала в «анатомке», дежурила в клиниках мединститута, - мечтала стать хирургом.
Когда в конце года объявили, что я без экзаменов принята на первый курс отделения теории музыки, я аж расстроилась. Умные – налево, красивые – направо, а мне куда, разорваться, что ли? Я же собираюсь стать врачом!
– Приняли, значит, будешь учиться, – заявила мама. – Я на работе спросила, кем лучше стать – хирургом или учительницей музыки, – и все мужики сказали, что учительницей лучше.
Мужики решили мою судьбу.
Так уж вышло, что «без меня» меня «поступили» в училище, а там уж оставалось только пойти по пути наименьшего сопротивления.
***
Когда передо мной замаячила перспектива пойти в музыкальные теоретики, я успела подзабыть о незрячем герое моего детства.
Как вдруг выяснилось, что теорией музыки в городе заправляет тот самый человек в черных очках, и полная слепота ничуть не мешает ему держать в ежовых рукавицах свое образцовое отделение.
Среди нас, робких первокурсниц, ярким праздником выделялась Верка Пенкина, – рослая, грудастая не по возрасту, с огромной копной соломы на голове, образовавшейся в результате химической завивки. Полные губы напомажены в три слоя, один из которых темно-коричневый.
– Привет, девчонки! – представилась она низким контральто. – Отгадайте загадку: губастая, лохматая, на «П» начинается, на «А» кончается. Это про меня: моя фамилия Пенкина!
Вообще-то это известная загадка про Пугачеву. Но артистичной Верке она тоже очень подходила: улыбка широченная, на все тридцать два зуба. При этом веселая и добродушная. Даже роковая помада не добавила стервозности.
Верка Пенкина оказалась единственной, кто не боялся Шефа.
На остальных Шеф производил неизгладимое, прямо-таки мистическое, впечатление.
При личном общении не раз закрадывалась мысль о том, что все он видит.
Шеф знал все: во что ты одета («Почему плащ не оставила в гардеробе, золотая моя?»), что в руках (Почему не пишешь, золотая моя?», улыбаешься ты или нет («Почему не в настроении, золотая моя?»).
К каждой из нас Шеф обращался именно так – «золотая моя».
Когда он был недоволен, то с комичным негодованием произносил «Чтоб тебя все любили!», делая паузу после «чтоб».
Все смеялись, и Шеф тоже скупо улыбался. Он часто улыбался, даже когда бранил нас «лентяями и лоботрясами», потому что относился к нам по-отечески. Мы платили ему ответным обожанием.
Но мало ли чего ни случается в большой семье.
***
Училище находилось в самом центре города, «центрее» не бывает.
Окна выходили на наш самый главный проспект. Через здание располагался любимый всеми кинотеатр им. Горького, куда так удобно было сбегать с лекций, напротив – скверик со скамейками, где студенты любили назначать свидания, а еще бегали покурить.
Испокон веку на этом перекрестке автомобили скапливались в пробки, поэтому здесь всегда дежурил дядя Коля-милиционер. Сменилось не одно поколение музыкантов, а дядя Коля все размахивал палочкой под окнами. Дирижеры всех времен специально подбегали поближе, посмотреть-поучиться, как виртуозно тот работает обеими руками.
Училище располагалось в одном из старинных купеческих доходных домов. Первый этаж, как водится, предназначен для магазина. Это был книжный магазин «Искра», где мы часто покупали ноты и пластинки. Кстати, в «Искру» однажды чуть не провалился рояль из теоретического класса, – здание-то ветхое.
Его внутренность успела обветшать еще тогда, когда Шеф был юным студентом. Пахло примерно так, как в старушечьих квартирах. Высокие старорежимные потолки, массивные двойные двери, узкая лестница на старый чердак, тоже разгороженный на небольшие классы, – все было окутано несоветской тайной. Но, словно иллюстрируя закон Паркинсона, с творческой точки зрения училище процветало, невзирая на обшарпанность.
Чего стоило просторное фойе с роялем у окна, стульями у гардероба! Оно представляло собой единое тусовочно-творческое пространство. В фойе всегда кипела жизнь: теоретики решали задачи по гармонии, разложив книжки и тетрадки на крышке рояля; любезничали парочки; стайками сплетничали и хохотали однокурсники; модницы изучали рисунки вязки или набрасывали фасоны юбок; народники беззастенчиво готовились к урокам по специальности, наяривая по углам на баянах и балалайках.
Училище было скомпоновано весьма душевно: раздевшись в гардеробе и причесавшись у большого зеркала, все мы были как на ладони и держались вместе, на время разбредаясь по классам и возвращаясь друг к другу.
Одним из самых просторных кабинетов был теоретический класс, с хорошо настроенным роялем, – тем самым, который чуть не свалился на головы книголюбов или покупателей пластинок.
***
«…Иногда он играет свои произведения ученикам. В некоторых из них явно слышится отголосок из его «джазового» прошлого. Даже в учебных гармонических периодах угадывается джазовый стиль 30-х годов...»
«Сибирский вестник», 1993 год
Все, что проделывал Шеф за этим роялем, – или чудо или фокус, так нам тогда казалось.
Своими большими белыми руками он мог наиграть абсолютно все, – любую тему из симфонии или арию из оперы; мог под собственный аккомпанемент напеть романс небольшим, но приятным баритоном. Казалось, Шеф знает наизусть всю мировую музыку. Не говоря о том, что в те советские времена вообще мало кто умел играть «без нот», а Шеф всю жизнь как-то без них обходился.
Он сочинял и собственную, и даже состоял в Союзе композиторов. В его арсенале насчитывалось несколько десятков песен на стихи советских композиторов, весьма гражданственных, даже партийных по содержанию.
Шеф любил всем рассказывать, как будучи в Москве, позвонил поэту Льву Ошанину, на стихи которого написал песню. Тот любезно пригласил сибирского композитора в гости.
Шеф сел за рояль и устроил премьеру песни перед соавтором.
– Ну что ж, – сказал поэт Ошанин, вытаскивая из серванта рюмки и графин водки. – Хорошую песню не грех обмыть!..
Выпить Шеф любил не меньше, чем петь песни. А еще любил сочинять так называемую непрограммную музыку. Правда, его прелюдии сплошь были в одном и том же бодром советском духе, с примесью джазового стиля.
Откровенно говоря, все его творчество нам казалось старомодным. А тот, как назло, наигрывал эти свои рэгтаймы при каждом удобном случае, как профессиональный кабацкий лабух.
– А что, хорошую музыку пишет Шеф, – одобрила Верка Пенкина. – Я бы под такую музыку с удовольствием по утрам делала бы зарядку.
Недурно пущено.
И все же музыкальный талант Шефа был настолько мощным, что мы прощали ему некоторое отсутствие вкуса.
***
«Почти сказка, излюбленный сюжет всех времен и народов: незрячий мальчик из сибирской деревушки – и главный музыковед области, заслуженный работник культуры Российской Федерации!..»
«Сибирский вестник», 1993
…История о том, как Шеф ослеп, просто разрывает сердце своей нелепостью.
Ребенку было три года, когда он заболел конъюнктивитом. Врач, прописавший капли, по ошибке в рецепте указал слишком сильную концентрацию, и лекарство … сожгло малышу глаза. Так фатальная запятая, поставленная не в том месте, изменила человеку судьбу.
…Мальчику пришлось учиться в интернате для слепых. Зато в музыке, которая с ранних лет была его страстью, ограничение по зрению стимулировало развитие и без того мощных природных способностей.
Первый инструмент, который ребенок освоил, была гармошка, затем баян и фортепиано. Говорят, во время войны выступая в госпиталях перед ранеными бойцами, юноша играл и пел советские и народные песни.
Однако он жаждал стать настоящим профессионалом. После войны, поступив в училище, он с жадностью постигал музыкальные знания, стараясь охватить все сразу, докопаться до сути.
«…Если рядовой студент обычно учился в музучилище четыре года, то он окончил его за три сразу по двум отделениям: фортепиано и баян, да еще с отличием. Стоило открыться новой специальности – теории музыки, как он и здесь стал одним из первых выпускников. Не успела образоваться Новосибирская консерватория, как в списке студентов уже появилась его фамилия. После окончания – направление в аспирантуру…»
«Сибирский вестник», 1993
Однако выпускник выбрал другой путь – вернулся в провинциальное училище, чтобы возглавить отделение теории музыки, на котором еще недавно учился сам. Вскоре все уважительно называли его Шефом, несмотря на молодость.
Все его хобби тоже крутились вокруг музыки. Будучи заядлым радиолюбителем, он сам бойко собирал радиоприемники, чтобы слушать музыку по радио. А еще Шеф коллекционировал пластинки с классической музыкой, приобретая все подряд, что выходило в нашей стране.
Слава Богу, его семейная жизнь сложилась счастливо. Шеф был женат на доброй порядочной женщине, которая, можно сказать, посвятила ему свою жизнь.
Когда я впервые увидела ее, мне показалось, что она не красавица: лицо довольно грубовато сработано, нескладная фигура, большие кисти рук. Но руки эти были ласковыми и работящими, а до красоты ему не было дела. Супруги даже удочерили девочку-сиротку, поскольку своих детей им Бог не дал.
Так что, несмотря на отсутствие зрения, Шеф жил самой что ни на есть полноценной жизнью.
***
Шеф преподавал музыкальную литературу почти всех эпох, кроме советской.
При этом он преследовал цель не только познакомить нас с композиторами, от Баха до Оффенбаха, но и развить в каждой так называемый вербальный интеллект. То есть все мы до одной должны были стать ораторами, точнее, ораторшами. Ведь профессиональный теоретик должен уметь членораздельно излагать свои мысли.
О, если уж вы научились говорить о музыке, то есть переводить на язык слов совершенно непереводимую звуковую материю, то все остальные темы – семечки для вас. Шефовских теоретиков во все времена отличал особый талант «лить воду» – говорить без остановки на любую тему, даже на ту, в которой они не понимают. Это такой спорт.
***
Самой музыкально одаренной из нашего курса оказалась Верка Пенкина.
У нее был великолепный слух, сильный низкий тембр, огромные мягкие руки, завидная растяжка, – она шутя брала дециму и шикарно играла Прелюдию Рахманинова до-диез минор.
Да и кроме музыки, казалось, за что она ни возьмется, все получается. Верка классно пекла торт «Птичье молоко», прилично рисовала карандашом и довольно похоже изображала однокурсниц. Но удивительнее всего было то, как по памяти она рисовала Дина Рида, обаятельного рослого красавца, переметнувшегося из сытого Запада в социалистический лагерь, прямо со своими рок-н-роллами и спиричуэлами.
Верка была влюблена в Дина Рида, аж все его песни знала наизусть и собирала пластинки с песнями американского певца, а потом великодушно дарила их нам на дни рождения. Своего будущего сына она мечтала назвать Дином.
– Дин Пенкин! – хохотали мы.
***
«…Теоретики, замученные учебой, во все времена отличались от разбитной, стильной и веселой училищной братии. Шеф всегда недоволен успехами учеников, и прозвище «лентяи-лоботрясы», которое он любит, издавна стало синонимом теоретиков».
«Сибирский вестник», 1993
– …Иоганн Себастьян Бах родился в немецком местечке под названием Айзенах в 1685 году, – зачинал Шеф лекцию, не мудрствуя лукаво.
Биография композитора, то есть первая часть творческого облика, с ее фактологией и периодизацией, не представляла особых трудностей. Зато характеристика творческого стиля требовала специальной терминологии. Соотношение полифонии и гармонии, гармонии и мелодии, вокального и инструментального начал, а также фактурные предпочтения и особенность формообразования – короче, существовал алгоритм, через который можно было прогнать стиль любого композитора, – и вот уже его творчество поддавалось вербализации и анализу.
Более того, мы должны были овладеть набором словесных клише, чтобы описать словами музыку любого жанра.
Увы, это давалось нам с трудом, особенно тем девочкам, которые хорошо вязали.
– Я даже салфетку не могу связать два раза подряд, – жаловалась Наташа Иванова. – Ну неинтересно мне тупо повторять один и тот же рисунок, проще придумать новый.
Как я ее понимаю!
А ведь чего проще: заучи несколько несущих определений, типа «призывные унисоны оркестрового тутти», «теплый тембр струнных», «прохладное журчание флейты» и т. д., затем переставляй их из симфонии в симфонию, как требует Шеф.
Но становилось смертельно скучно жонглировать терминами. Что-то внутри меня сопротивлялось такой постановке вопроса. Пришлось смириться и сдаться, надо же как-то выживать.
И все-таки эта болтология ни на йоту не приближала меня к волнующей тайне музыки. А так хотелось ее разгадать.
***
У Верки Пенкиной был сорок третий размер ноги. Не так-то просто приобрести обувь на такую ногу, при том, что в те времена обувь любого размера была дефицитом.
Но однажды Верка, сияющая, как медный грош, пришла в училище в новых сапогах, – мать достала.
Самом нереальным в этих сапогах был цвет – морковно-рыжий. Я никогда не видела обуви такого жизнерадостного цвета. Кожа такая мягкая, отличной выделки.
– Живенько! – полюбоваться Веркиными сапогами сбежалось все училище.
Сапоги, как из сказки! Громоподобная Верка в этих ботфортах со своими семимильными шагами напоминала гардемарина, только шпор не хватало.
Вечером наша компания с ночевкой отправилась к Наташке, – готовиться к очередному семинару.
В доме как раз появился маленький котенок тигрового окраса, игривый симпатяга по имени Ферзь. Когда он запрыгнул в Веркин сапог и полностью скрылся в нем, как в пещере Людоеда, мы чуть не погибли от смеха.
– Кот в сапогах! – со слезами на глазах приговаривали мы с Наташкой.
А утром перепуганная Наташка, давясь от смеха, поманив пальчиком, вызвала меня на кухню.
– Представляешь, Ферзик ночью нагадил в Веркин новый сапог! – с ужасом сообщила она.
Ситуация неприятная, но мы никак не могли сохранить серьезность, только беззвучно тряслись.
– Что смеетесь? – из-за двери выглянула лохматая улыбающаяся башка. – Скажите мне, я тоже хочу посмеяться!..
Тут мы с Наташкой, рыдая от смеха, сползли на пол.
***
«Он неизменно вызывает восхищение необычайной широтой кругозора, умением сыграть наизусть целые страницы оркестровых партитур или фрагменты из опер, сымпровизировать фортепианную миниатюру…»
Семинары по музыкальной литературе выглядели так: Шеф вызывал по одной к роялю, на котором лежали клавиры произведений.
Ученица должна была либо обрисовать творческий облик композитора, либо рассказать о его произведении, листая ноты и описывая музыку по шаблону учителя.
Шеф, до седых волос не утративший веры в человечество, полагал, что врожденная порядочность помешает нам заниматься подсказками. А напрасно. В нашей стране испокон веков принято дружить против начальства.
Конечно, мы подсказывали. Хотя и это не всегда помогало.
– Симфония начинается с… э… – Танька искательно вглядывалась в наши лица.
– …С брызжущего весельем аллегро, – беззвучно шептали мы, цитируя учебник.
– …С брызжущего аллегро, – уверенно заявляет Танька.
– Что?! – возмущается Шеф. – Чем это оно у тебя брызжет?! А вы что там шепчете, лентяи-лоботрясы?!
Мы старались прибегать к ручным знакам, к мимике. А то и внаглую подписывали карандашом партии в клавирах и партитурах. Но такие улики оставлять было опасно. К тому же Шеф каким-то шестым чувством угадывал, когда студентка рассказывает о музыке, которую никогда не слышала. Припоминаю пару-тройку скандалов по этому поводу.
Знание музыки проверялось на викторине. Этот вид экзамена выглядел так: Шеф ставил на проигрыватель пластинку, а мы должны были определить композитора, произведение и часть.
Подлянка состояла в том, что Шеф всегда выбирал нетрадиционную инструментовку мелодии. Например, вокальные произведения он предпочитал давать в переложении для скрипки, зато скрипичные мелодии были переинструментованы для флейты, а классическая мелодия аранжирована для эстрадного состава и т.д.
Обычное мое состояние на викторине – мучительная попытка вспомнить, что за мелодия такая звучит, до боли знакомая…
На викторину в качестве стороннего наблюдателя Шеф благоразумно приглашал свою ассистентку по прозвищу Ракета, – помощи не жди.
Но и это еще не все: после семинара по композитору нам предстояло сдать Шефу так называемые темы.
Этих тем, то есть мелодий из основных произведений, была тьма-тьмущая, и выучить каждую, как фортепианную пьесу, не представлялось возможным.
Шефу-то хорошо: с его абсолютным слухом ничего не стоило сыграть любой фрагмент, в точной тональности и фактуре. Эх, если бы он разрешал хотя бы подобрать на слух или гармонизовать! Но Шефа не устраивала приблизительность, он требовал все в идеальном исполнении.
Мы чувствовали себя, как ветхозаветные евреи, с их невыполнимыми шестьюстами с половиной религиозными и житейскими заповедями, существующими лишь для того, чтобы постоянно каяться перед Господом.
Вот и мы все четыре года пребывали в постоянном чувстве вины, несмотря на то что занимались, как карлы.
***
«Учиться на теоретическом отделении тяжело. Вот собирательный образ теоретика: скромный очкастый студент, обложившийся клавирами и книгами, листающий незнакомые ноты и убедительно описывающий словами музыку, которой никогда не слышал, во сне плутающий по кошмарному гармоническому лабиринту и с криком просыпающийся от сурового голоса Шефа…»
«Сибирский вестник», 1993
Любое музыкальное учреждение мира – это набор типажей: интеллигентные скрипачи, разбитные хоровички, патлатые духовики, – все, как у Феллини.
Так и теоретицу всегда можно отличить по внешнему виду – замотанная, бледная, суетливая. В руках непременная тяжелая сумка, набитая учебниками и нотами.
Некоторые из нас от напряжения начинали заговариваться.
– Куда бежишь?
– На шеминар по Сопену!..
– Что несешь?
– Рахманцы Романинова…
Пик прессинга падал на семинары. Правда, Шеф назначал их с такой частотой, что теоретики, можно сказать, жили в перманентном напряжении.
Извращенный садизм Шефа состоял в том, что семинары он всегда ставил сразу после праздников или каникул. Как вам нравится семинар по Бетховену второго января?
Можно ли сильнее испортить встречу Нового года!
***
…Как я завидую теоретикам третьего тысячелетия! К их услугам новые технологии и всемирная сеть со всей мировой музыкальной коллекцией. Почитать про композитора, про эпоху, про симфонию – нажми на кнопочку, и любая информация с картинками к твоим услугам, прямо в твоем телефоне! Фантастика! Сравнить баховский «Хорошо темперированный клавир» в интерпретации Рихтера, Мильштейна или Ванды Ландовской – пожалуйста! Проанализировать плюсы и минусы постановки «Дон Жуана» в Кельне, в жанре «секс-комедии», или в Зальцбурге, «в джинсах» – пожалуйста! Достаточно легкого движения руки.
А мы, несчастные теоретики эпохи застоя, без конца охотились за дефицитными библиотечными учебниками, которые всегда почему-то были «на руках» … Изучали оперы, посмотреть которые у нас не было возможности.
Помню, в кабинете звукозаписи нам выдавали комплект расхристанных пакетов, с затертыми и поцарапанными пластинками, и разболтанный донельзя проигрыватель с тупой иглой. Мы тащили все это на чердак, в какую-то промозглую каморку, именуемую «кабинетом прослушивания музыки».
Может, я не люблю оперу? – думала я, слушая нечто нудное, длинное, на непонятном языке.
За годы учебы в музучилище я посмотрела оперу, воочию, живьем, только два раза: за год до поступления и за год до выпуска.
Вот на гастроли однажды приехала труппа Красноярского оперного театра, и мы сходили запоем на все оперные спектакли: на «Аиду», на «Травиату» и даже на «Порги и Бесс».
Больше всего меня потрясло, что на сцене театра, в «Аиде», я увидела … наших духовиков. На фоне древнеегипетских декораций, в костюмах воинов, с какими-то пиками расхаживали саксофонист и трубач с нашего курса, как там и были. Прямо с фрески сошли! Я даже ущипнула себя, уж не померещилось ли мне.
Эта же парочка на следующий день рассекала на балу, в смокингах. Уже в «Травиате». Просто наши нанялись в оперу статистами.
Зато потом, в большом городе, где был свой оперный театр, мы, студенты консерватории, в нем вполне освоились. Мы бесплатно посещали все спектакли, с клавирами опер, а в иных даже пели, а потом стояли в очереди за зарплатой в кассу и покупали пирожки в артистической столовой, вместе с загримированными и костюмированными примадоннами.
Но говорят, последнее время на теоретическом отделении недобор. А казалось бы, учись – не хочу! Вот и не хотят.
***
Раз в месяц теоретики, со всех четырех курсов, собирались в «теоретический кружок».
Шеф включал нам пластинки или магнитофонные катушки с редкой записью, – какой-нибудь западный авангард, невесть каким ветром занесенный в нашу сибирскую провинцию, – а после устраивал обсуждение.
Как трудно нам было сформулировать собственное впечатление, ведь ничего круче Шостаковича мы слыхом не слыхивали. К тому же Шеф заботился не только о том, чтобы мы высказали свое мнение, обычно туманное и расплывчатое, но чтобы идеологически правильно оценили упадническую музыку.
Помню, прослушали мы рок-оперу Jesus Christ Superstar, уж больше десяти лет как переставшую в мире быть сенсацией. Целенаправленно задавая наводящие вопросы, Шеф исподволь подвел нас к тому, что, собственно, музыка-то неважная, и опера никакая, и сюжетец так себе, и эксперимент гнилого Запада по скрещиванию оперы с роком провальный.
Второе, чему мы регулярно предавались на теоретическом кружке, это обзор очередного выпуска журнала «Советская музыка». Это был партийный толстенный еженедельник, написанный от корки и до корки безжизненным музыковедческим сленгом. Его и в руки-то было противно брать. Однако Шеф при каждом новом выпуске впадал в священный трепет, и требовал от нас того же.
По очереди каждая из нас делала небольшой доклад, «обзирая» очередной выпуск «Советской музыки». По окончании Шеф выборочно требовал отзыва публики. Почему-то полагалось оценивать прежде всего «манеру преподнесения» докладчицы.
Увы, «манера преподнесения» страдала почти у всех. Получалось слишком бесстрастно, неэмоционально. Ну а как еще говорить о таком безрадостном, скучном предмете, как этот кирпич, под названием «Советская музыка»! Неужто с шутками и прибаутками?..
Мы тогда не врубались, что основная цель нашего педагога – не столько познакомить нас с последними музыкальными новостями страны, сколько промыть нам мозги, навязать нам в лексикон этот самый казенный язык – и этим языком научить клеймить музыкальные отступления от линии партии. Шеф обучал нас секретам приспособления к суровой действительности, только и всего.
Из всего этого я вынесла одно: не могу, не хочу этим заниматься.
Говорить о музыке нужно не так. А как? Пока не знаю. Только чем так, лучше вообще молчать в тряпочку.
Раз порывшись в шкафу, где хранились все выпуски журнала «Советская музыка» аж с 60-х, я обнаружила странные статьи.
Вот известный музыковед горячо клеймит советскую массовую песню. Он дотошно приводит образцы с нотными примерами, как полагается, проводит параллели с цыганскими песнями, выуживает «блатные» интонации, научно обличает в безвкусице, угодничестве, заигрывании со слушателем, отсутствии воспитательной функции, чуть ли не в идеологической диверсии.
А на нотных строчках вполне себе симпатичные хиты, слегка в стиле клейзмера. «Ландыши», «Романтики, искатели» … За что же он их так?
Я вдруг с ужасом увидела в этом ученом москвиче нашего партийного Шефа. Вот на кого равнялся Шеф, вот кому подражал… Кстати, автор той статьи и был нынешним редактором главного музыкального журнала страны.
Что, это и есть советское музыковедение?
***
Чем круче закручивались гайки, тем веселее становились капустники.
Какие музыкальные спектакли закатывали теоретики на своих междусобойчиках! Правда, все музыкальные приколы и праздничные шутки сводились к двум. Первая была большими буквами написана на настенном плакате:
«Пункт первый. Шеф всегда прав.
Пункт второй. Если Шеф не прав, смотри пункт первый».
Вторая тема была разновидностью первой: она посвящалась тому, как страшно и трудно учиться у Шефа. Который при этом всегда прав.
Чтобы выразить весь ужас перед уроками гармонии, теоретики не поленились, выучили Lacrymosa из Реквиема Моцарта, вместо латыни зарифмовав собственные «теоретические страдания».
На тему семинаров по музлитературе на любительской кинокамере даже сняли кинофильм, по мотивам «Мертвого сезона». Симптоматично, что студенты спародировали оттуда сцену пытки.
«Знакомы ли Вам эти лица?!» – типа допрашивает преподаватель, сунув под нос студенту композиторские портреты, а тот упорно молчит, сидя на «лобном месте», за роялем.
Вступительную тему к Богатырской симфонии Бородина старшекурсники подтекстовали словами «Что за лажа, не врубаюсь!!».
А тема Увертюры Россини к «Севильскому цирюльнику» прекрасно легла на сцену «предсеминарского мандража». Девчонки ловко распределили между дуэтом студентов, Лентяевым и Лоботрясовой, попевки главной мелодии, якобы суетливо догоняющие друг друга. «Чуваки», типа, ничего не выучили и собрались позорно сбежать с лекции Шефа.
Актеры и зрители, студенты и педагоги, – все прошли через суровую школу Шефа, поэтому хохот в зале стоял неимоверный. Сам Шеф, сидящий в центре первого ряда, довольно улыбался.
Ведь теоретики так шикарно пели, хором и по одиночке, танцевали, сочиняли и играли на импровизированной сцене.
Муштра Шефа не пропала зря. Действительно, многие выросли в крепких музыкантов – профессиональных певцов, регентов, руководителей студий.
Так что в чем-то Шеф был прав.
***
Половина нашего курса пришла в училище после восьмого класса, и девочки должны были посещать общеобразовательные предметы.
Но эти малолетки только и делали, что прогуливали, сбегая в кино. Конечно, Шефу куда важнее были профильные предметы, поэтому он журил девочек из скорее для порядка:
– Золотые мои, ну нельзя же так. Вы же должны быть образованными людьми, – в качестве верха эрудиции Шеф всегда приводил один и тот же пример из химии. – Каждый приличный человек должен знать, что вода – это H2O, а серная кислота – SO4.
– H2SO4, – поправляю я Шефа, хоть он и всегда прав. Просто у меня мама химик.
– Что, золотая моя? – направляются на меня черные очки.
– Формула серной кислоты – H2SO4, а не SO4, – въедливо объясняю я.
– Ну вот видите! – Шеф указывает на меня, как на пример для подражания.
И вот что странно: этот диалог в неизменности повторялся как минимум раз в полгода. Человек, державший в голове всю мировую музыкальную культуру, не в состоянии был запомнить химическую формулу кислоты.
***
А еще Шеф вел у нашего курса предмет под названием «Народное творчество».
Будучи баянистом по первому образованию, он крепко освоил русский фольклор, в его советской сценической интерпретации.
Путешествуя из урока в урок с нами по песням годового земледельческого круга, Шеф заставлял каждую сочинить по примеру.
Сначала мне задание показалось неисполнимым: я была уверена, что не умею сочинять ни музыку, ни стихи. Но деваться некуда, задание есть задание. Оказалось, умею, если припрет.
Удивительно, но так или иначе каждая справилась.
По очереди мы выходили к роялю и исполняли, например, по собственной былине. На удивление, среди наших «опусов», как иронично называл их Шеф, встречались настоящие шедевры. Неплохо вышли у всех протяжные песни. Но с закличками оказалось не все так гладко.
Вот какой текст придумала я для своей заклички:
«Ой, да ты, мороз-мороз! Ты когда, мороз, придешь?
Заморозишь все кругом?»
Шеф рассердился не на шутку:
– Да ты что, золотая моя! Да мороз для славян был большим стихийным бедствием! Кто же в здравом уме будет призывать мороз?!
Откуда мне знать, городскому жителю, не хлебнувшему лиха. Крестьянскую жизнь приходилось познавать методом разведки боем, у Шефа, на уроках фольклора.
В общем, облажалась я, «незачет» мне по закличке. Бывает.
А у Таньки не задалось с городским романсом. Та выбрала стихотворение Пушкина:
«Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я.
И вот опять мечтою странной
Душа наполнилась моя».
Нежным высоким голоском она пропела куплет, сама себе аккомпанируя переборами, повторив предпоследнюю строчку два раза. Вышло довольно мило и стильно, – на мой взгляд, не хуже, чем у других.
Но Шеф неожиданно рассвирепел. Оказалось, его задела Танькина наглость в выборе поэтического текста. На Александра нашего Сергеича замахнулась, понимаешь ли! Он «наше все», а ты – всего лишь «лентяйка-лоботряска»!
А почему бы и нет? Девушка как минимум полистала первоклассного поэта, что плохого.
Ах, к Таньке Шеф был всегда немного несправедлив. Ему донесли, до чего хорошенькая она блондинка, и он предчувствовал, что такую не удержать даже в ежовых рукавицах.
***
…Когда я приехала поступать в консерваторию и пришла на консультацию к профессору по истории музыки, тот угостил меня сигареткой.
– …Как это – «не курю»? – возмутился он. – Запомни: музыковед, который не курит и не пьет, – не музыковед! Ничего-ничего, поступишь в консу, – на второй день станешь курить и кирять.
Однако курить мы, шефовские, так никогда и не научились. Вся эта «богема» была не про нас. Кроме Верки Пенкиной.
Еще в училище сигаретка в ее сочно накрашенных губах стала частым гостем. Поэтому Верка была постоянно озабочена тем, чтобы Шеф не унюхал табачного запаха. В качестве отвлекающего аромата она активно пользовалась духами.
– Чем это ты надухарилась? – как-то полюбопытствовала она.
– «Лесной ландыш», на день рождения подарили, – доверчиво ответила я. – Мне очень нравятся.
– Классные, – похвалила Верка и бросилась в парфюмерный магазин.
С тех пор запах курева Верка обильно маскировала моими любимыми духами. В результате смешения выходило нечто жуткое. Но главное не это: стоило мне воспользоваться собственными духами, как все вокруг хором кричали:
– Опять ты надушилась этой гадостью, которой Верка заливает свою сигаретную вонь!
Мне только и оставалось, что ругать себя за излишнюю болтливость. И зачем я раскрыла «чувихе» секрет своих духов!
***
Напротив теоретического класса располагалась небольшая столовая, которую Верка обзывала «тошниловкой».
Несмотря на то, что меню было довольно скудным, к прилавку просто не пробиться. Переменки между лекциями не хватало на то, чтобы выстоять очередь и пообедать. А организмы наши были юными, вечно голодными.
Раз, купив по тарелочке салата из квашеной капусты, мы не успели доесть. Увы, не придумали ничего лучше, нежели занести еду на музлитературу, – все равно Шеф не увидит.
Как ни пытались таиться, нет-нет да хрустнет то там, то тут. Зажав рты, чтобы не рассмеяться, мы грозили друг другу кулаками.
Однако Шефу было не до смеха. Он крутил головой, пытаясь понять природу странных звуков, и все тщетно. А когда он чего-то не понимал, то его охватывала паника.
Как на грех, в кабинет заглянула Ракета. Быстро обведя класс своими черными глазами навыкат, она выцепила блюдечки с недоеденной капустой почти на всех столах, затем скрылась за дверью.
Нам, что называется, «поплохело».
Сбылись наши худшие опасения: конечно, эта стукачка ему таки наябедничала, что мы на уроке ели капусту.
… После лекций нас собрали на экзекуцию. Шеф закатил страшный скандал. Красный, как рак, он кричал на нас, – дескать, хамское неуважение к нему, циничное издевательство над его «недостатком» и так далее.
А нам искренне казалось, что он преувеличивает значение инцидента. Мы просто жутко хотели есть, и нам вовсе не было стыдно.
Другой скандал разгорелся из-за того, что Ракета, сунув свой нос в класс, обнаружила, что все вяжут на спицах во время урока музлитературы…
Шеф чуть не плакал от такого поругания. Он, видите ли, тут распинается ради нас вовсю, а мы…
А что тут такого, мы просто решили совместить процесс приобретения знаний с процессом создания обновки. Чего время терять, руки-то свободны.
Вязание тогда было не только популярно, но и экономически выгодно. Всем нам мучительно хотелось красиво одеваться, а особых средств на это не было. Зато среди нас появились настоящие асы в деле вязания, и мы без конца обменивались ажурными рисунками, выкройками, фасонами. Распуская старые вещи и комбинируя пряжу с новыми нитками, мы порой создавали настоящие шедевры.
А для некоторых девочек вязание было своего рода терапией. Например, Лида, не отличавшаяся особой стрессоустойчивостью, однажды так сильно переволновалась в ночь перед экзаменом, что связала целый свитер.
Но носить не смогла, увы, из-за негативных ассоциаций.
***
«Шеф – музыкант в самом широком смысле слова: человеку, умеющему петь, импровизировать, сочинять, больше веришь и как теоретику. Профессиональная честность по отношению к себе дает право бескомпромиссно требовать добросовестной работы от учеников…»
«Сибирский вестник», 1993 год
На старших курсах добавился предмет под названием «гармония». Он состоял из лекций по теории и индивидуальных занятий на фортепиано.
Шеф взялся самолично вести у нас практические занятия.
Ох, это была плохая идея. Человеку с абсолютным слухом и врожденными способностями, к тому же так обострившимися под действием обстоятельств, не понять учениц со средними данными.
Шеф толком не мог ничего объяснить, – просто не врубался, чего тут непонятного. Вместо того, чтобы рутинно, на пальцах, показать, как соединить пару аккордов, раздраженно отпихнув студентку из-за инструмента, он принимался сам вдохновенно и пространно импровизировать на заданную гармонию. Ему, видите ли, казалось слишком банально озвучивать школярские правила.
– Поняла, золотая моя? Теперь ты!
Яснее от блестящего выступления, увы, не становилось, зато даже самые способные из нас начинали чувствовать себя полными идиотками.
Шеф зверел от девчачьей тупости, нетерпеливо стучал об пол каблуком, его тон леденел, а из речи исчезал оборот «золотая моя». Он переходил на другие, не менее употребительные: «Лентяйка-лоботряска».
В крохотном кабинете едва умещалось пианино и второй стул для педагога. Да уж, непросто сымпровизировать гармонический период с модуляцией в тональность третьей степени родства, когда тебе в спину недовольно сопит грузный мужчина в черных очках, да еще топает ногой. Аккорды вываливаются из рук, и из-под непослушных пальцев раздается какая-то бледная немощь, то есть сплошная лажа…
В общем, гармония представлялась нам какой-то непостижимой заумью и смурью, и ей чаще всего на «капустниках» посвящались смешные номера.
Для некоторых из нас шефовский прессинг даром не прошел: например, у нашей Лиды даже случился нервный срыв на почве индивидуальной гармонии. «Черный человек» в черных очках преследовал ее во сне, и она просыпалась в ледяном поту. На уроках она принималась рыдать, еще не успев ничего сыграть.
Все напоминало старинный анекдот про оркестрового дирижера:
«– Как вы играете, как вы играете!
– А как играть?
– Играйте, как надо!»
Шеф бесился, честно пытался вникнуть, почему дело пробуксовывает. Проблему он видел только в том, что мы ленимся, поэтому не играем, как надо, – а ведь это так легко.
Шеф, как всегда, был прав: это действительно легко.
…Когда на выпускном курсе его заменила другая преподавательница, флегматичная скучная тетка, звезд с неба не хватавшая и поставившая себе целью тупо подготовить нас ко вступительным экзаменам в консерваторию, гармония вдруг оказалась до элементарности простым предметом.
***
А тогда Шеф так переживал, что устроил родительское собрание.
– Девочки занимаются без интереса, плохо соображают, плачут на уроках, – жаловался он мамам, – почему-то ни один папа не явился на разборку. – Может, хоть вы мне объясните, в чем дело?
– Что же тут странного, – вдруг выступила моя мама при полном гнетущем молчании. – Им по шестнадцать лет, самое время встречаться с молодыми людьми, а у вас тут в училище даже познакомиться не с кем, одни девушки. Вот у них и депрессия, вот и учиться не хочется, – высказалась мама по простоте душевной.
Она никак не ожидала, что ее искренность приведет Шефа в такую ярость.
Шеф кричал, что он тут никому не сваха и не сводник. Мама готова была провалиться сквозь землю. Сам ведь спросил…
Дома она заявила, что ни за что больше не пойдет на дурацкие собрания.
Зато на следующий день все девочки пожали мне руку и передали привет маме от их родителей. От чистого сердца, простыми словами, она выразила всеобщее мнение и настроение.
***
Редко какой «чувак» забредал на отделение теории музыки, там как правило учились одни «чувихи».
Кстати, многие из них так и не вышли замуж.
Каким боком это связано с теорией музыки? Очень просто: ОТМ – очень сложное отделение, требующее полной самоотдачи. В течение четырех лет на парней не хватает ни времени, ни сил, но вот уже и момент упущен, и ровесники разобраны.
К тому же в музыкальном училище статистика складывалась не в пользу девушек, – местных ребят было преступно мало. Конечно, в студенческом городе полно вузов, переполненных потенциальными женихами, да только познакомиться некогда, – сплошные семинары, викторины и зачеты.
По коридорам летала Ракета и пристально следила за тем, чтобы ученицы Шефа не кокетничали с духовиками и скрипачами, сидя на подоконниках.
Она докладывала Шефу все детали, которые ему хотелось бы знать: какая начала краситься слишком призывно, какая – наряжаться.
Шеф не только не поощрял у своих девочек интерес к противоположному полу, – из-за дружбы с парнем легче легкого было вылететь из училища.
Он считал, что первая любовь и теория музыки – две вещи несовместные. Шефу казалось, и не без основания, что как только студентка начнет шастать по свиданиям, то вовсе перестанет заниматься. Это педагогическое опасение причудливо переплелось у Шефа с банальной ревностью и страхом потерять контроль над ученицей.
***
Уже к концу первого курса наша группа разделилась на две части.
Первая состояла из старательных, лояльных девушек, которые прилежно учились.
Ко второй относились легкомысленные сорвиголовы, которых совсем не прельщала перспектива остаться старыми девами из-за неподъемной учебной программы.
– Лучше синий диплом и красная морда, чем красный диплом и синяя морда, – такая поговорка гуляла по училищным коридорам.
Возглавила этот бунт на корабле Шефа Наташка Иванова, веселая, рано сформировавшаяся девушка, с длиннющими ресницами и лукавым взглядом. Она беззастенчиво поставила ребром вопрос «Где бы познакомиться с хорошим парнем?».
Ответ: просто нужно специально посещать те места, где их много. А уж в нашем городе таких мест навалом, – в любом студенческом клубе по субботам танцы.
Конечно, на танцы желательно заявиться во всеоружии, красивыми и модными. С Наташкиной легкой руки все мы дружно принялись за рукоделие. Мы нашили себе моднейших штанов-бананов и навязали симпатичных кофточек.
Практически после каждого танцевального вечера мы обзаводились маломальскими ухажерами, однако многих тут же отметали, в особенности искателей необременительного секса. Наташка решительно настроила подруг на серьезные отношения и весьма критично относилась к нашим поклонникам с точки зрения потенциальных мужей.
– Нет парня – и это не парень, – строго говорила она, и чаще всего оказывалась права.
Во всяком случае, мы сообща преодолели затворничество, эту «недобрую традицию» нашей «теоретической школы». Однако все свои походы по танцплощадкам мы держали в строжайшем секрете, чтобы, не дай Бог, опасная информация не докатилось до Шефа.
Поэтому учеба никоим образом не отменялась, разве что немного минимизировалась, модернизировалась, пущена на поток.
Особенно девушки любили приходить заниматься ко мне.
Дело в том, что в то голодное время сибиряки питались в основном картошкой, – уж этого добра у всех было вдоволь. Но только в моем доме стояла газовая плита, и только на ней можно было вкусно поджарить картошку. На чугунной сковороде, да на подсолнечном масле, да на сильном огне картофельная соломка моментально превращалась в изысканное ресторанное блюдо «Картофель фри». Она никогда нам не приедалась.
Голодные, красные с морозца, вваливались мы в мою «хрущобу», – и через пятнадцать минут уже уплетали за обе щеки золотистую хрустящую картошку с квашеной капустой.
В деле учебы наши «лентяи-лоботрясы» полагались на меня. Если среди «зубрилок» я слыла легкомысленной, то в этой легкомысленной компании меня считали «зубрилкой».
После картошки я открывала книги, конспекты, ноты, вдохновенно открывала рот…
– Только самое основное, – предупреждала меня Наташка, заранее наступая на горло моей песне.
И правильно: обычно я увлекалась темой, лезла в дебри, «лила воду» и не могла остановиться вовремя.
***
Худо-бедно мы продержались пару курсов, воюя на всех фронтах. Но на летней сессии случилось страшное…
Шефу донесли, что наша четверка до неприличия загорелая. К тому же Танька приперлась на экзамен по музлитературе в белом платьице, которое подчеркивало золотистую свежесть кожи, явно приобретенную на пляже, и в котором «чувиха» выглядела непозволительно сексапильной.
Конечно, Шеф не смог удержаться, чтобы ее не завалить. Вычислив зачинщицу, Шеф твердо решил избавиться от нее, дабы преподать урок остальным.
Бедной Таньке пришлось покинуть наш студенческий город и вернуться домой, на малую родину.
Так мы потеряли подругу, самую веселую и самую авантюрную из нас. Вот когда у меня впервые закралось сомнение в тезисе «Шеф всегда прав».
***
А следующая история еще более усилила мое разочарование в любимом учителе.
Сольфеджио у нас вела очень обаятельная блондинка, с отменным вкусом и широкой эрудицией, Ирина Станиславовна. Благодаря ей, нам полюбился предмет, который обычно все терпеть не могут.
В процессе развития слуха она знакомила нас с дефицитными эстрадными и джазовыми стандартами, – все это еще не докатилось до нашего провинциального городка.
На ее уроках мы с удовольствием пели народные песни и романсы, примеряя к своему голосу разные вокальные манеры, репетировали дуэты, трио и квартеты, разучивали хоры из опер и ораторий, а также ставили оперные сцены, чуть ли не в костюмах, исполняя женские и мужские партии (за мужиков, конечно, успешно пела Верка Пенкина своим низким голосом). Мы перестали стесняться петь и выступать, нагло брались за сложнейшие произведения, и нам море казалось по колено.
Учительница нам безумно нравилась. На переменках мы обсуждали ее манеру одеваться, духи, серьги, даже пытались в чем-то подражать. Но вот незадача: она была не замужем в свои тридцать с хвостиком, и мы искренне переживали за нее. Ну как такая яркая женщина ухитрилась остаться одинокой? Никак виной тому проклятье «теоретической школы»!
По иронии судьбы Ирину Станиславовну направили в командировку в Танькин город, курировать местное музыкальное образование. Ей довелось остановиться в семье нашей Таньки. Представьте, там как раз гостил кузен матери, интересный одинокий мужчина. Глаза их встретились, и они, конечно, полюбили друг друга.
Дело явно шло к свадьбе. Наша Ирина Станиславовна собралась покинуть Сибирь и уехать с мужем на Украину (тогда еще «на»).
Об этом нам по большому секрету по телефону поведала Танька.
А почему по секрету?
Оказалось, Ирина Станиславовна, взрослая тридцатилетняя женщина, по сей день смертельно боится прогневить Шефа тем, что наконец-то вступила в отношения с мужчиной. Не говоря уж о том, что этот мужчина – родственник опальной Таньки. Даже покидая город навсегда, она не смеет сказать Шефу правду…
До какой же степени все мы, ученицы, находились в зависимости от авторитарного учителя!
***
Чем дальше мы продвигались в изучении музыки, тем целенаправленнее посещали танцплощадки, – время-то не ждет.
Однако наши интересы несколько разошлись: с точки зрения перспективы замужества Наташка и Лерка всем студенческим тусовкам явно предпочитали дискотеки у военных, «красивых и надменных», а мне, по тогдашним моим убеждениям, с военными даже танцевать было западло. То ли дело местные ребята-музыканты!
Сразу же после госэкзаменов отгремели свадьбы, одна за другой – Наташка вышла замуж за дипломированного военврача, Лерка – за военного связиста, а Лида – за инженера.
Все, конец бабьему царству.
…Помню последнюю, невероятно счастливую, вечеринку у Наташки дома. Короткое сибирское лето, мы юные, тоненькие, в легких светлых шелковых платьях, с модными в очередной раз «плечиками», все при кавалерах, – у кого новоиспеченные офицеры, у кого свои «чуваки», – например, у меня.
Мы только что отстрелялись по государственным экзаменам и еще не успели разъехаться на вступительные. Короткая восхитительная передышка перед новым штурмом.
Чокнулись красным сухим, закусили салатиком оливье и «цыпленком табака», – до сих пор ничего вкуснее себе не представляю, – а там перешли к танцевальной программе.
Наташка включила «медляк» из «Машины времени» и погасила свет в комнате. От необычайной плотности влюбленных пар на квадратный метр чувственная романтика сгустилась до коллективного головокружения.
… «Пока не меркнет свет,
Пока-а- горит свеча!..»
Как вдруг вспыхнул верхний свет. Вот лажа! Общий выдох разочарования.
А это Наташкина бабуля, которая в деревенском платочке и душегрейке скромно сидела на стульчике у стены, со словами «Не видать ничего» нажала на кнопку выключателя.
– Баба! – с укором бросилась к ней Наташка и легким движением руки вернула вожделенную темноту, друга молодежи.
***
«…С трудом выдерживая психологическое напряжение от лавины музыкального материала и давящего чувства вины, шаг за шагом томские теоретики овладевают музыковедческой наукой, переводя в слова язык музыки. Постигнув премудрость, они дружно поступают в различные музыкальные вузы страны. В былые времена целым курсам выдавались направления в консерваторию, поэтому приходилось, как «детям лейтенанта Шмидта», делить вузы на сферы влияния…»
С нашего курса больше половины выпускниц подалось в разные консерватории и институты искусств.
В один только Новосибирск отправилось человек пять наших.
– Куда столько! – ужасались все. – Из одного училища всех не примут, кого-то им придется отсеять, – пугали нас.
Однако все мы прекрасно поступили, и никто не провалился на вступительных экзаменах.
Вот что значит хваленая школа Шефа.
…Правда, миф о «супершколе», увы, испарился сразу, как только мы приступили к учебе в консерватории.
Оказывается, в нашей стране высоко котируются композиторы, о которых мы в своей глубинке никогда не слышали – Шнитке и Канчели, Губайдулина и Уствольская.
Оказывается, Jesus Christ Superstar – не малоудачный эксперимент, а признанная в мире классика мюзикла.
Оказывается, музыковедение как идеологический предмет, основанный на социалистическом реализме, не востребован нигде, кроме нашей страны.
В оправдание Шефа скажу, что многие из прогрессивных идей бытовали в консерватории не открыто, а кулуарно, параллельно официозу.
После перестройки, конечно, все изменилось: в общественное сознание мощным потоком хлынули запрещенные прежде идеи и музыкальные стили, музыковеды робко пробовали говорить человеческим, а не птичьим языком, – некоторые даже пошли работать в «желтые» газеты. Например, я.
Какой там журнал «Советская музыка», когда музыка в одночасье перестала быть «советской».
Правда, было адски трудно по капле выдавливать из себя «высоколобого музыковеда». Переход с псевдонаучного сленга на простой человеческий газетный язык дался непросто. Музыкальный журналист, сказали мне, должен написать так, чтобы прочитал даже тот, кто не ходит на концерты и вообще терпеть не может музыку.
Тем более морально устаревшим показалось мне все, чему учил нас Шеф.
***
Тем временем училище переехало в здание бывшей совпартшколы, а Шеф ушел с должности, на которой он прожил, как нам казалось, всю жизнь.
Трудно было поверить, что Шеф – простой «препод». Интересно, что теперь бок о бок с ним работала самая отъявленная «лентяйка-лоботряска» Наташка. Она-то и явилась ему настоящим другом, поддерживая его, как могла.
– Обязательно позвони Шефу, – напоминала она каждой из нас. – Ему будет приятно.
По ее просьбе я действительно как-то раз позвонила ему.
– Ты еще не в Париже? – ехидно спросил Шеф. – И не в Израиле?
Мы побеседовали, но не слишком тепло. Мне даже показалось, что после того, как Шеф выдал мне путевку в жизнь, я перестала его интересовать. А может, просто устал от меня.
Тем временем скончалась его жена, верный друг и помощник, и Шеф остался совсем один. Говорят, приемной дочке он оказался не нужен.
Училищное начальство с ним теперь считалось все меньше и меньше. Если бы не Наташка, Шефу бы замяли семидесятипятилетний юбилей.
Но Наташка со своей неукротимой энергией подняла на ноги всех его учениц, кто был в зоне доступности.
– Наташа, только не надо подарков, – попросил Шеф. – Накройте лучше хорошую поляну!
Юбилей Шефа отметили достойно.
Стол ломился, звенели бокалы, звучали хвалебные речи, раздавались слова искренней благодарности, Шеф лицемерно ворчал, светясь, как медный грош: «Золотые мои, вы слишком сильно хвалите».
«…И только позже приходило понимание того, какую колоссальную роль в их жизни играл Шеф. Никто больше не переживал за них, не спрашивал с улыбкой при встрече: «Как настроение, золотая моя?»
«Сибирский вестник», 1993, Ольга Сквирская
…Сообщение о его смерти застало нас с мужем в Таиланде, где мы вот уже несколько лет жили и работали.
Говорят, в последнее время Шеф сильно болел, передвигался по дому в валенках, выпивал в одиночку. Так и умер, в запущенной квартире.
***
Училище переехало в третий раз, – снова в центр города, почти на прежнее место.
Теперь оно располагается по другую сторону от любимого кинотеатра, переименованного в перестройку, в историческом пассаже братьев-купцов Второвых.
Все так же удобно сбегать в кино, а в скверике напротив снова можно перекурить. Дяди Коли больше нет, зато теперь на перекрестке стоит бронзовый памятник легендарному регулировщику.
Старинное здание достойно музучилища куда больше, чем наше, старое, что над «Искрой»: снаружи узоры из фасонного кирпича и богатая лепнина, внутри антиквариат, чудом сохранившийся к третьему тысячелетию. Нынешний директор училища, – естественно, одна из выпускниц Шефа. Наши везде – в училище, в университете, в филармонии.
А иные разлетелись по разным городам и странам. Кто в Европе, кто в Америке, кто в Азии, везде пригодились. Потому что сплошь все умницы, добросовестные трудяги, да и просто порядочные люди.
Спасибо Шефу, который оказался прав в главном. Даже если в чем-то был не прав.
Ко Самуи, 2019