А. Карамазов

Васильева Екатерина Игоревна
Сентябрь 2021.
Пьеса по мотивам романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». 

А. Карамазов.

Действующие лица:
Алеша Карамазов
Старец
Иван
Дмитрий
Федор Павлович
Смердяков
Лиза
Катерина Ивановна
Грушенька
И другие

Действие 1.

Картина 1.

Двадцатилетний Алеша Карамазов на могиле у матери.
Лакей Григорий прибирается возле могилы.

Григорий. Плитка чугунная недорогая, но опрятная. И даже надпись с именем, званием, летами и годом смерти покойницы, а внизу даже начертано четырехстишия. Вот. Между прочим, это моих рук дел. Воздвиг на собственное иждивение. А Федору Павловичу, отцу вашему так уж досаждал об этой могилке, да махнул он рукой не только на могилы... Уехал. А вам что сказал? Запамятовал где схоронили? Да и не бывал он на ее могиле, после того как засыпали гроб. Вы пока по разным баринам воспитывались, он уж и забыл все в грязном своем разврате… А ведь вы всего лишь по четвертому году были, как умерла она, а помните. Как вы давеча рассказывали: «Точно как будто она стоит предо мной живая». Схватила она вас в обе руки, обняла, да так крепко до боли и молила за вас богородицу, тянула вас обеими руками к образу как бы под покров богородице... и вдруг вбегает нянька и вырывает вас у нее. Вот картина! И я помню. А вы-то по четвертому году всего лишь были… А плитка прочная, хоть и недорогая. Сам и поставил…

Алеша выслушивает рассказ Григория, уходит, не сказав ни слова.

Картина 2.

В доме отца Алеши, Федора Павловича Карамазова.
Федор Павлович немного хмельной, выпивает. Алеша сидит напротив отца.

Федор Павлович. Много молчишь, Алеша. Про себя много рассуждаешь. (Пауза). Зачем именно пожаловал? (Сам с собой). Как и братья твои… за деньгами приехал?
Алеша. Разыскивал могилу матери.
Федор Павлович. Знаешь ли ты, что ты на нее похож, на кликушу-то? Кликушей она была, болезнь такая, знаешь? В истерических припадках была. (Пауза). Нашел, могилу-то? Мда… много лет прошло.
Алеша. Я хочу поступить в монастырь послушником. И я пришел испросить у вас позволение как у отца.   
Федор Павлович. А, старец Зосима, уже произвел на моего «тихого мальчика» особенное впечатление. Гм, так ты вот куда хочешь, мой тихий мальчик! А ведь я так и предчувствовал, что ты чем-нибудь вот этаким кончишь. Ну что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки, вот тебе и приданое, а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за тебя что там следует, если спросят. Ну, а если не спросят, к чему нам навязываться, не так ли? Гм! Так ты к монахам хочешь? А ведь мне тебя жаль, Алеша, воистину, веришь ли, я тебя полюбил...  Я всё помышлял о том: кто это за меня когда-нибудь помолится? Есть ли в свете такой человек? Ведь невозможно же, думаю, чтобы черти меня крючьями позабыли стащить к себе, когда я помру. Ну, вот и думаю: крючья? А откуда они у них? Из чего? Железные? Где же их куют? Фабрика, что ли, у них какая там есть? Ведь там в монастыре иноки, наверно, полагают, что в аде, например, есть потолок. А я вот готов поверить в ад только чтобы без потолка; выходит оно как будто деликатнее, просвещеннее. Ну, а коли нет потолка, стало быть, нет и крючьев. А коли нет крючьев, стало быть, и всё побоку, значит. И где же правда на свете? Их следовало бы выдумать, эти крючья, для меня нарочно, для меня одного, потому что если бы ты знал, Алеша, какой я срамник!..
Алеша.  Да, там нет крючьев.
Федор Павлович. Так, так, одни только тени крючьев. Знаю, знаю. Это как один француз описывал ад: «Я видел тень кучера, которая тенью щетки чистила тень кареты».  А впрочем, ступай, доберись там до правды, да и приди рассказать: всё же идти на тот свет будет легче, коли наверно знаешь, что там такое. Да и приличнее тебе будет у монахов, чем у меня, с пьяным старикашкой да с девчонками…. Ум-то у тебя не черт съел. Погоришь и погаснешь, вылечишься и назад придешь. А я тебя буду ждать: ведь ты единственный человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты мой милый, я ведь чувствую же это, не могу же я это не чувствовать!.. (Плачет, целует Алешу).

Картина 3.

В монастыре.
У деревянной галерейки толпятся женщины в ожидании старца. Также в отведенном для благородных посетительниц помещении ожидает помещица госпожа Хохлакова-мать и ее четырнадцатилетняя дочь Лиза. Лиза в кресле на колесах. Толпа начинает тесниться к ступенькам. Выходит старец, за ним следует Алеша, который что-то шепчет старцу. К старцу подводят кликушу. Он начинает читать над ней краткую молитву, кликуша затихает. Женщины кричат от восторга, некоторые тянутся коснуться края одежды старца.

Алеша (тихо старцу). Отец с братьями хотят решить все тяжбы по наследству. Федор Павлович  предложил собраться у вас в келье. Шутя конечно. Говорит, ваше присутствие может иметь что-то примирительное. Хочет как-то сговориться поприличнее…  Придет и дядя Петр Александрович. Но…от скуки может быть.
Старец (улыбаясь Алеше). Пускай. Кто меня только поставил делить между ними? (Указывает на одну женщину). А вот далекая!
Женщина. Издалека, батюшка, издалека, отселева триста верст. Издалека, отец.
Старец. По мещанству, надоть быть?
Женщина. Городские мы, отец, городские. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить бога.
Старец. О чем плачешь-то?
Женщина.  Сыночка жаль, батюшка, трехлеточек был. По сыночку мучусь, отец, по сыночку. Посмотрю на его бельишечко, на рубашоночку аль на сапожки и взвою. Разложу, что после него осталось, всякую вещь его, смотрю и вою.
Старец. Вот что, мать, однажды древний великий святой увидел во храме такую же, как ты, плачущую мать и тоже по младенце своем. «Или не знаешь ты, — сказал ей святой, — сколь сии младенцы пред престолом божиим дерзновенны? Даже и нет никого дерзновеннее их в царствии небесном: ты, господи, даровал нам жизнь, говорят они богу, и только лишь мы узрели ее, как ты ее у нас и взял назад. И столь дерзновенно просят и спрашивают, что господь дает им немедленно ангельский чин. А посему, и ты радуйся, жено, а не плачь, и твой младенец теперь у господа в сонме ангелов его пребывает». Вот что сказал святой. Посему знай и ты, мать, что и твой младенец теперь предстоит пред престолом господним, и радуется, и веселится, и о тебе бога молит. А потому и ты иди и плачь, но радуйся.
Женщина. Пойду, родной, по твоему слову пойду. Сердце ты мое разобрал…

Старец указывает на старуху.

Старуха. Из вашего же города, батюшка. Сыночек, Васенька, в Сибирь поехал. Два раза оттуда писал, а тут вот уже год писать перестал. Только и говорит мне намедни купчиха одна богатая: возьми ты, говорит, Прохоровна, и запиши ты, говорит, сыночка своего в поминанье, снеси в церковь, да и помяни за упокой. Душа-то его, говорит, затоскует, он и напишет письмо. Да только я сумлеваюсь... Свет ты наш, правда оно аль неправда, и хорошо ли так будет?
Старец. И не думай о сем. Стыдно это и спрашивать. Да и как это возможно, чтобы живую душу да еще родная мать за упокой поминала! А ты лучше помоли царицу небесную, скорую заступницу и помощницу, о здоровье его, да чтоб и тебя простила за неправильное размышление твое. И вот что я тебе еще скажу, Прохоровна: или сам он к тебе вскоре обратно прибудет, сынок твой, или наверно письмо пришлет. Так ты и знай. Ступай и отселе покойна будь. Жив твой сынок, говорю тебе.
Старуха.  Милый ты наш, награди тебя бог, благодетель ты наш, молебщик ты…
Старец (обращается к молодой крестьянке). Ты с чем, родненькая?
Крестьянка. Разреши мою душу. Согрешила, отец родной, греха моего боюсь. Вдовею я, третий год. Тяжело было замужем-то, старый был он, больно избил меня. Лежал он больной; думаю я, гляжу на него: а коль выздоровеет, опять встанет, что тогда? И вошла ко мне тогда эта самая мысль...
Старец. Постой. (Приближает ухо к губам крестьянки).
Крестьянка (что-то шепчет).
Старец. Третий год?
Крестьянка. Третий год. Сперва не думала, а теперь хворать начала, тоска пристала.
Старец. На исповеди говорила?
Крестьянка. Говорила, по два раза говорила.
Старец. Допустили к причастию-то?
Крестьянка. Допустили. Боюсь, помирать боюсь.
Старец. Ничего не бойся, и никогда не бойся, и не тоскуй. Только бы покаяние не оскудевало в тебе — и всё бог простит. Веруй, что бог тебя любит. Иди же и не бойся. Покойнику в сердце всё прости. Коли каешься, так и любишь. А будешь любить, то ты уже божья... Любовью всё покупается, всё спасается. Любовь такое бесценное сокровище, что на нее весь мир купить можешь, и не только свои, но и чужие грехи еще выкупишь.

Крестьянка молча кланяется старцу до земли.

Старец. Прощайте, милые, прощайте, дорогие, любезные. (Всех благословляет и кланяется. Идет к госпоже Хохлаковой).
Г-жа Хохлакова. Я столько, столько вынесла, смотря на всю эту умилительную сцену... О, я понимаю, что вас любит народ, я сама люблю народ, я желаю его любить, да и как не любить народ, наш прекрасный, русский народ!
Старец.  Как здоровье вашей дочери? Вы опять пожелали со мною беседовать?
Г-жа Хохлакова. О, я настоятельно просила, я умоляла. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? Тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать эти руки спешили!
Старец. Как так исцелил? Ведь она всё еще в кресле лежит?
Г-жа Хохлакова. Но ночные лихорадки совершенно исчезли. Мало того: у ней ноги окрепли. То всё плакала, а теперь смеется, весела, радостна. Сегодня непременно требовала, чтоб ее поставили на ноги, и она целую минуту простояла сама, безо всякой поддержки. И вы хотите, чтобы мы не беспокоили вас? Lise, благодари же, благодари!

Лиза приподнимается в кресле насколько может, серьезно смотрит на старца, после начинает смеяться.

Лиза. Это я на него, на него! (Указывает на Алешу).

Алеша стоит за спиной старца с опущенными глазами, краснеет. Боится посмотреть на Лизу. Старец внимательно смотрит на Алешу. 

Г-жа Хохлакова. У ней к вам, Алексей Федорович, поручение... Как ваше здоровье? (Протягивает Алеше письмо). Катерина Ивановна особенно просит, чтобы вы зашли к ней, да поскорей, поскорей, и чтобы не обманывать, а непременно прийти.
Алеша. Она меня просит зайти? К ней меня... Зачем же?
Г-жа Хохлакова. О, это всё по поводу Дмитрия Федоровича и... Зачем? Конечно не знаю, но она просила как можно скорей.
Алеша. Я видел ее всего только один раз. (Читает письмо).
Г-жа Хохлакова. О, это такое высокое существо!.. Сообразите, что она вынесла, что ее ожидает... всё это ужасно, ужасно!
Алеша. Хорошо, я приду.
Лиза.  Ах, а я ведь маме говорю: ни за что он не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что вы прекрасный.
Г-жа Хохлакова. Lise! Вы и нас забыли, Алексей Федорович, вы совсем не хотите бывать у нас: а между тем Lise мне два раза говорила, что только с вами ей хорошо.

Алеша снова стыдится.

Г-жа Хохлакова (старцу). Отец, как же вы  делаете такие чудеса?
Старец. Облегчение не есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Посетите меня позже. Хвораю и знаю, что дни мои сочтены.
Г-жа Хохлакова. О нет, нет, бог вас у нас не отнимет, вы проживете еще долго, долго, Да и чем вы больны? Вы смотрите таким здоровым, веселым, счастливым.
Старец. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет божий на сей земле».
Г-жа Хохлакова. О, как вы говорите. Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, я страдаю, простите меня, я страдаю... Я страдаю... неверием...
Старец. В бога неверием?
Г-жа Хохлакова. О нет, нет, я не смею и подумать об этом, но будущая жизнь — это такая загадка! И никто-то, ведь никто на нее не отвечает! Мысль о будущей загробной жизни волнует меня, до ужаса и испуга... Видите, я закрываю глаза и думаю: умру, и вдруг ничего нет, и только «вырастет лопух на могиле», как прочитала я у одного писателя. Это ужасно! Чем, чем возвратить веру? О, мне несчастие! Я стою и кругом вижу, что всем всё равно, почти всем, никто об этом теперь не заботится, а я одна только переносить этого не могу. Это убийственно, убийственно!
Старец. Без сомнения, убийственно. Но доказать тут нельзя ничего, убедиться же возможно.
Г-жа Хохлакова. Как? Чем?
Старец. Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии бога, и в бессмертии души вашей.
Г-жа Хохлакова. Деятельной любви? Вот и опять вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить всё, всё, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать их язвы...
Старец.  И то уж много и хорошо, что ум ваш мечтает об этом, а не о чем ином. Нет-нет да невзначай и в самом деле сделаете какое-нибудь доброе дело.
Г-жа Хохлакова. Да, но долго ли бы я могла выжить в такой жизни? Вот главнейший вопрос! Я закрываю глаза и спрашиваю сама себя: долго ли бы ты выдержала на этом пути? И если больной, язвы которого ты обмываешь, не ответит тебе тотчас же благодарностью, а, напротив, станет тебя же мучить капризами, не ценя твой труд…Что тогда? Продолжится твоя любовь или нет? Одним словом, я работница за плату, я требую тотчас же платы, то есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить!
Старец. Это точь-в-точь как рассказывал мне, давно уже впрочем, один доктор. Я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности. Я говорит и двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате. Чуть он близко от меня, и вот уж его личность давит мою свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато чем более я ненавидел людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще.
Г-жа Хохлакова.  Но что же делать? Что же в таком случае делать? Тут надо в отчаяние прийти?
Старец.  Нет, ибо и того довольно, что вы о сем сокрушаетесь. Сделайте, что можете, и сочтется вам. Главное, убегайте лжи, всякой лжи, лжи себе самой в особенности. Простите, что пробыть не могу с вами долее, ждут меня. До свидания.
Г-жа Хохлакова (плачет). Lise, Lise, благословите же ее, благословите.
Старец (шутливо). А ее и любить не стоит. Я видел, как она всё время шалила. Вы зачем всё время смеялись над Алексеем?

Во весь разговор Лиза смотрела на Алексея и пыталась поймать его взгляд. Алеша нет-нет и вдруг посмотрит на нее, после снова краснеет и прячется за спиной старца. Лизу это веселит. 

Старец. Вы зачем его, шалунья, так стыдите? 
Лиза (серьезно). А он зачем всё забыл? Он меня маленькую на руках носил, мы играли с ним. Ведь он меня читать ходил учить, вы это знаете? Он два года назад, прощаясь, говорил, что никогда не забудет, что мы вечные друзья, вечные, вечные! И вот он вдруг меня теперь боится, я его съем, что ли? Зачем он к нам не хочет прийти? Разве вы его не пускаете: ведь мы же знаем, что он везде ходит. Мне неприлично его звать, он первый должен бы был припомнить, коли не забыл. Нет-с, он теперь спасается! Вы что на него эту долгополую-то ряску надели... Побежит, упадет... (Закрывает лицо руками, хохочет).

Старец улыбается, благословляет Лизу. Лиза целует ему руку, начинает плакать.

Лиза. Вы на меня не сердитесь, я дура, ничего не стою... и Алеша, может быть, прав, очень прав, что не хочет к такой смешной ходить.
Старец. Непременно пришлю его.

Алеша уводит старца в келью.

Картина 4.

В это время к монастырю в карете подъезжает Петр Александрович Миусов и Федор Павлович с сыном Иваном. Выходят, осматриваются.

Миусов (развязно). Могилки эти, должно быть, обошлись дорогонько за право хоронить в таком «святом» месте… Черт, у кого здесь, однако, спросить, в этой бестолковщине... Это нужно бы решить, потому что время уходит.
Федор Павлович. Да, Дмитрия Федоровича еще не существует. Не удивлен. Еще накануне сообщен был и час и срок…
Миусов. Кажется, нас бы должны были встретить…

Заходят в монастырские ворота. Подходит пожилой монах.

Монах. Старец Зосима живет в скиту, в скиту наглухо, шагов четыреста от монастыря, через лесок, через лесок...
Федор Павлович.  Это и я знаю-с, что через лесок, да дорогу-то мы не совсем помним.
Монах. А вот в эти врата, и прямо леском... леском. Пойдемте. Не угодно ли... мне самому... я сам... Вот сюда, сюда...
Миусов. Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж не попросим входить вместе.
Монах. Старец, великолепный старец, старец. Честь и слава монастырю Зосима. Это такой старец... Отец игумен, после посещения вашего в ските покорнейше просит вас всех, господа, у него откушать. У него в час, не позже.
Федор Павлович. Это я непременно исполню! непременно. И знаете, мы все дали слово вести себя здесь порядочно... А вы, Петр Александрович, пожалуете?
Миусов. Да еще же бы нет? Да я зачем же сюда и приехал, как не видеть все их здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор Павлович... (Монаху). Я вот с ним боюсь входить к порядочным людям. Так вот что, Федор Павлович. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили...
Федор Павлович. Ограда и врата запертые. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. Только как же я слышал, что старец дам принимает?
Монах. Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. И старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду.
Федор Павлович. Значит, всё же лазеечка к барыням-то из скита проведена. Не подумайте, отец святой, что я что-нибудь, я только так….
Миусов. Федор Павлович, я ворочусь и вас брошу здесь одного, и вас без меня отсюда выведут за руки, это я вам предрекаю.
Федор Павлович. А чем я вам мешаю, Петр Александрович. Посмотрите-ка, посмотрите, в какой они долине роз проживают!
Миусов. Федор Павлович, в последний раз условие, слышите. Ведите себя хорошо.
Федор Павлович. С чего вы в таком великом волнении, али грешков боитесь? Ведь он, говорят, по глазам узнает, кто с чем приходит.

Картина 5.

В келье старца.
Алеша. Старец.  Два иеромонаха - отец Иосиф и отец Паисий. Также в углу стоит молодой семинарист Миша Ракитин.
Одновременно в келью заходят Федор Павлович, Иван и Миусов. Все приветствуют друг друга поклоном, кроме Ракитина. Старец приглашает всех присесть.

  Федор Павлович (передразнивая поклоны). Ровнешенько настоящий час, а сына моего Дмитрия Федоровича всё еще нет. Извиняюсь за него, священный старец! Сам же я всегда аккуратен, минута в минуту, помня, что точность есть вежливость королей…
  Миусов.  Но ведь вы по крайней мере не король.
Федор Павлович. Да, это так, не король. И представьте, ведь это я и сам знал, ей-богу! И вот всегда-то я так некстати скажу! Ваше преподобие! Вы видите пред собою шута, шута воистину! Так и рекомендуюсь. Старая привычка, увы! Я шут коренной, с рождения, всё равно, ваше преподобие, что юродивый; не спорю, что и дух нечистый. Но зато я верую, в бога верую.
Миусов (встает). Федор Павлович, это несносно! Простите меня... что я, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь...
Старец молча разглядывает гостей.

Старец. Не беспокойтесь, прошу вас. (Привстает, взяв обе руки Миусова, усаживает его опять в кресла). Будьте спокойны, прошу вас. Я особенно прошу вас быть моим гостем. (Садится на свой диванчик).
Федор Павлович.  Великий старец, изреките, оскорбляю я вас моею живостью или нет?
Старец. Будьте совершенно как дома. А главное, не стыдитесь столь самого себя.
Федор Павлович. Совершенно как дома? То есть в натуральном-то виде? (Поднимает руки вверх). Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы, тебя питавшие, сосцы особенно! Учитель! (Встает на колени). Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?
Старец. Сами давно знаете, что надо делать, ума в вас довольно... А главное, самое главное — не лгите. Главное, самому себе не лгите. Лгущий себе самому прежде всех и обидеться может. Ведь обидеться иногда очень приятно, не так ли? И ведь знает человек, что никто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал, сам преувеличил, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большого удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной... Да встаньте же, сядьте, прошу вас очень, ведь всё это тоже ложные жесты...
Федор Павлович. Блаженный человек! Дайте ручку поцеловать. Именно, именно приятно обидеться. А вот Петр Александрович Миусов мой любезнейший родственник, мне веру-то и подрывает. Знали вы это?
Миусов.  Не родственник я вам и никогда им не был, низкий вы человек!
Федор Павлович.  Я потому и упомянул, что недавно за обедом…
Миусов.  Какой вздор, всё это вздор. Мало ли что болтается за обедом?
Федор Павлович.  Да, вот мы тогда обедали, а я вот веру-то и потерял! Ха-ха.
Миусов. Какое мне дело до вашей веры! Вы буквально мараете всё, к чему ни прикоснетесь.
Старец. Простите, господа, но меня ждут и другие посетители.
Федор Павлович. Блаженнейший человек! Вы думаете, что я всегда так лгу и шутов изображаю? Знайте же, что это я всё время нарочно, чтобы вас испробовать, так представлялся. Это я всё время вас ощупывал, можно ли с вами жить? Так вот: можно с вами жить! А теперь молчу, сяду в кресло и замолчу. Теперь вам, Петр Александрович, говорить, вы теперь самый главный человек остались, на десять минут.
Миусов.  Вы опять? Сейчас уйду, напротив.
Отец Иосиф. Толковали недавно о любопытнейшей статье Ивана Федоровича. (Указывает на Ивана). Нового много выводят, да, кажется, идея-то о двух концах. По поводу вопроса о церковно-общественном суде.
Старец. К сожалению, вашей статьи не читал, но о ней слышал.
Иван (старцу). Вся мысль моей статьи в том, что всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и стать не чем иным, как лишь церковью.
Отец Паисий. То есть в двух словах, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более. Сие и бу;ди, бу;ди!
Миусов (переложив ногу на ногу). Ну-с, прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн, дипломатов, банков и проч. Что-то даже похожее на социализм. А то я думал, что всё это серьезно и что церковь теперь, например, будет судить уголовщину и приговаривать розги и каторгу, а пожалуй, так и смертную казнь.
Иван. Преступление и взгляд на него изменятся, конечно, мало-помалу, не вдруг и не сейчас, но, однако, довольно скоро...
Миусов.  Вы серьезно? Я подозреваю, вы просто потешаетесь, Иван Федорович.
Старец. Да ведь по-настоящему тоже самое и теперь. Все эти ссылки в работы, а прежде с битьем, никого не исправляют. Таким образом, пред одною только церковью современный преступник и способен сознать вину свою, а не то что пред государством.. Сие последнее бу;ди, бу;ди.

Иеромонахи повторяют: «Бу;ди! бу;ди!»
В это время в комнату заходит опоздавший Дмитрий Федорович.
Его появление вызывает у всех удивление.

Дмитрий (кланяется. Целует руку старцу). Простите великодушно, но слуга Смердяков, ответил мне два раза самым решительным тоном, что назначено в час. Теперь я вдруг узнаю...
Старец. Не беспокойтесь, не беда...
Дмитрий. Чрезвычайно вам благодарен и менее не мог ожидать от вашей доброты. (Кланяется Федору Павлович).

Федор Павлович вскочив с кресел, кланяется в ответ.
Дмитрий Федорович садится на единственный оставшийся стул неподалеку от отца Паисия.

Миусов. Вот Иван Федорович на нас усмехается, должно быть. А вместо того я вам расскажу, господа, другой анекдот о самом Иване Федоровиче. Не далее как дней пять тому назад, он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие. Уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено, даже каннибализм.
Дмитрий.  Позвольте, чтобы не ослышаться: «Все будет дозволено».  Так или не так?
Отец Паисий.  Точно так.
Дмитрий.  Запомню.

Все с любопытством смотрят на Дмитрия. 

Старец. Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей веры в бессмертие души их?
Иван.  Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия.
Старец.  Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!
Иван (улыбаясь).  Почему несчастен?
Старец. Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали.
Иван (покраснев). Может быть, вы правы!.. Но всё же я и не совсем шутил...
Старец.  Не совсем шутили, это истинно, и да благословит бог пути ваши!
Старец поднимает руку и хочет перекрестить Ивана Федоровича. Но Иван вдруг встает со стула, идет к старцу, целует ему руку, молча возвращается на место. В ту же минуту Федор Павлович вскакивает со стула.
Федор Павлович. Божественный и святейший старец! (Указывает на Ивана). Это мой сын, плоть от плоти моея, любимейшая плоть моя, а вот этот сын, Дмитрий Федорович, и против которого у вас управы ищу, это уж непочтительнейший сын. Рассудите и спасите! Нуждаемся не только в молитвах, но и в пророчествах ваших.
Старец (уставши). Говорите без юродства и не оскорбляйте домашних ваших.
Дмитрий (вскочив с места). Недостойная комедия! Простите, преподобный отец, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего...
Федор Павлович. Обвиняют меня все, все они! Обвиняют в том, что я детские деньги за сапог спрятал, но позвольте, разве не существует суда? А Дмитрий Федорович в итоге еще мне же должен, да не сколько-нибудь, а несколько тысяч-с, на что имею все документы! Ведь город трещит и гремит от его кутежей! Влюбил в себя благороднейшую из девиц, хорошего дома, с состоянием, компрометировал девушку предложением руки, теперь она здесь, теперь она сирота, его невеста, а он, на глазах ее, к одной здешней обольстительнице ходит. На то и деньги занимает беспрерывно и, между прочим, у кого, как вы думаете? Сказать аль нет, Митя?
Дмитрий. Молчать! подождите, пока я выйду, а при мне не смейте марать благороднейшую девицу... Не позволю!
Федор Павлович. Митя! Митя! а родительское-то благословение на что? А ну прокляну, что тогда будет?
Дмитрий. Бесстыдник и притворщик! Господа свидетели, я пошел с тем, чтобы простить, если б он протянул мне руку, простить и прощения просить!
Все в волнении встают со своих мест, кроме старца.
Миусов. Это надо кончить сейчас же! Ваше преподобие, отец ревнует сына к скверного поведения женщине и сам с этою же тварью сговаривается засадить сына в тюрьму... И вот в такой-то компании меня принудили сюда явиться... Я обманут, я заявляю всем, что обманут не меньше других...
Федор Павлович. Дмитрий Федорович! если бы только вы не мой сын, то я в ту же минуту вызвал бы вас на дуэль... на пистолетах, на расстоянии трех шагов... через платок! через платок! (Топает ногами).
Дмитрий. Я думал... я думал, что я приеду на родину с ангелом души моей, невестою моей, чтобы лелеять его старость, а вижу лишь развратного сладострастника и подлейшего комедианта!
Федор Павлович. На дуэль! А вы, Петр Александрович Миусов, знайте, что, может быть, во всем вашем роде нет и не было выше и честнее женщины, как эта, по-вашему, тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее! А вы, Дмитрий Федорович, на эту же «тварь» вашу невесту променяли, стало быть, сами присудили, что и невеста ваша подошвы ее не стоит, вот какова эта тварь!
Отец Иосиф. Стыдно! Стыдно и позорно!
Дмитрий. Зачем живет такой человек! Нет, скажите мне, можно ли еще позволить ему бесчестить собою землю.
Федор Павлович. Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубийцу. Вот ответ на ваше «стыдно»! Что стыдно? Эта «тварь», может быть, святее вас самих. Она, может быть, в юности пала, заеденная средой, но она «возлюбила много». Вы здесь на капусте спасаетесь и думаете, что праведники! Пескариков кушаете, в день по пескарику, и думаете пескариками бога купить!

«Невозможно, невозможно!»  раздается  в келье со всех сторон.
Встает старец. Алеша поддерживает его за руку.
Старец подходит к Дмитрию, опускается перед ними на колени, кланяется ему в ноги и даже лбом своим касается земли. Алеша помогает встать старцу.

Старец. Простите! Простите все!
Дмитрий. О боже! (Закрывает лицо руками, убегает из комнаты).

За Дмитрием выходят и остальные гости, не прощаясь и не откланявшись. 
Одни только иеромонахи откланиваются старцу.

Федор Павлович (выходя из кельи). Это что же он в ноги-то, это эмблема какая-нибудь?
Миусов. Я за сумасшедший дом не отвечаю. Где этот давешний монах?
В келье остаются Алеша и старец.
Старец. Ступай, милый, ступай. Ты там нужен.
Алеша.  Благословите здесь остаться.
Старец. Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай. И знай, сынок, что и впредь тебе не здесь место. Как только сподобит бог преставиться мне — и уходи из монастыря. Совсем иди. Чего ты? Не здесь твое место пока. Благословляю тебя на великое послушание в миру. Много тебе еще странствовать. И ожениться должен будешь, должен. Всё должен будешь перенести. С тобой Христос. Вот тебе завет: в горе счастья ищи. Работай, неустанно работай. Запомни слово мое отныне, ибо хотя и буду еще беседовать с тобой, но не только дни, а и часы мои сочтены. (Улыбается). Чего же ты снова? Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев будь. Да не около одного, а около обоих. (Благословляет Алешу).
Алеша плачет, выходит из кельи.
Картина 6.
У ограды монастыря. Алеша идет по тропинке. Путь ему преграждает Ракитин, который давно его поджидает. 
Ракитин. Поспешаешь к отцу игумену. Знаю; у того стол. С самого того времени, как генерала принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит?
Алеша. Какой сон?
Ракитин. А вот земной-то поклон твоему братцу Дмитрию Федоровичу. Да еще как лбом-то стукнулся!
Алеша. Лбом?
Ракитин. А, непочтительно выразился! Ну, пусть. Итак, что же сей сон означает?
Алеша.  Не знаю, Миша, что значит.
Ракитин. Так я и знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, но фокус был проделан нарочно. По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
Алеша. Какую уголовщину?
Ракитин. В вашей семейке. Вот отец Зосима и стукнулся лбом на всякий будущий случай. Потом расславят, запомнят: преступление, дескать, предугадал, преступника отметил. У юродивых и всё так: на кабак крестится, а в храм камнями мечет. Так и твой старец: праведника палкой вон, а убийце в ноги поклон.
Алеша. Какое преступление? Какому убийце? Что ты?
Ракитин. Какому? Быдто не знаешь? Бьюсь об заклад, что ты сам уж об этом думал.
Алеша. Думал. Я... я не то чтобы думал, а вот как ты сейчас стал про это так странно говорить, то мне и показалось, что я про это сам думал.
Ракитин. Видишь, видишь? Стало быть, не ошибаюсь же я?
Алеша. Почему это тебя так занимает?
Ракитин. Ничего я бы тут не видел, если бы Дмитрия Федоровича, брата твоего, вдруг сегодня не понял всего как есть. Не то, не то он и папеньку ножом пырнет. А папенька пьяный, не удержатся оба, и бух оба в канаву...
Алеша. Нет, Миша, нет, если только это, так ты меня ободрил. До того не дойдет.
Ракитин. А чего ты весь трясешься? Митенька, он — сладострастник. Это отец ему передал. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти трое теперь состукнулись лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Алеша.  Ты про эту женщину ошибаешься. Дмитрий ее презирает.
Ракитин.  Грушеньку-то? Нет, брат, не презирает. Уж когда невесту свою въявь на нее променял, то не презирает. Тут... тут, брат, нечто, чего ты теперь не поймешь. Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского, то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, и отечество. Тут, брат, презрение не помогает, хотя бы он и презирал Грушеньку. И презирает, да оторваться не может.
Алеша. Я это понимаю.
Ракитин. Быдто? Стало быть, тебе уж знакомая тема, об этом уж думал, о сладострастье-то. Ах ты, девственник! Ты, Алешка, тихоня, ты святой, я согласен, но ты тихоня! Девственник, а уж такую глубину прошел, я тебя давно наблюдаю. Ты сам Карамазов, ты Карамазов вполне. По отцу сладострастник, по матери юродивый. Чего дрожишь? Аль правду говорю? Знаешь что: Грушенька просила меня: «Приведи ты его, я с него ряску стащу». Да ведь как просила-то: приведи да приведи! Подумал только: чем ты это ей так любопытен? Знаешь, необычайная и она женщина тоже!
Алеша. Кланяйся, скажи, что не приду. Договаривай, Михаил, о чем зачал.
Ракитин. Чего тут договаривать, всё ясно. Всё это, брат, старая музыка. Если уж и ты сладострастника в себе заключаешь, то что же брат твой Иван, единоутробный? Ведь и он Карамазов. В этом весь ваш карамазовский вопрос заключается: сладострастники, стяжатели и юродивые!  Брат твой Иван теперь богословские статейки пока в шутку печатает, будучи сам атеистом. Кроме того, от братца Мити невесту себе отбивает, ну и этой цели, кажется, что достигнет. Да еще как: с согласия самого Митеньки, потому что Митенька по Грушеньке сохнет. Слушай дальше: Митеньке теперь пересекает дорогу старикашка отец. Ведь у того по Грушеньке тоже  слюна бежит. Влюбился хуже кошки. А Грушенька пока еще виляет да обоих дразнит, высматривает, который выгоднее. Из всего сего действительно может столкновение произойти уголовное. А этого брат твой Иван и ждет, тут он и в малине: и Катерину Ивановну приобретет, по которой сохнет, да и шестьдесят ее тысяч приданого тяпнет.
Алеша. Ты Ивана не любишь. Иван не польстится на деньги.
Ракитин. Быдто? А красота Катерины Ивановны? Не одни же тут деньги.
Алеша. Иван выше смотрит. Иван и на тысячи не польстится. Иван не денег, не спокойствия ищет. Он мучения, может быть, ищет.
Ракитин. Это еще что за сон? Ах вы... дворяне!
Алеша. Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить.
Ракитин. Пошевели мозгами — поймешь. Статья его смешна и нелепа.  Хвастунишка. Вся его теория — подлость! Человечество само в себе силу найдет. В любви к свободе, к равенству, братству найдет... Ну довольно. Чего ты смеешься? Думаешь, что я пошляк?
Алеша. Нет, я и не думал думать, но... По твоему увлечению я догадался, что ты сам неравнодушен к Катерине Ивановне, я, брат, это давно подозревал, а потому и не любишь брата Ивана. Ты к нему ревнуешь?
Ракитин. И к ее денежкам тоже ревную? Прибавляй, что ли?
Алеша. Нет, я ничего о деньгах не прибавлю, я не стану тебя обижать.
Ракитин. Не поймете вы никто, что его и без Катерины Ивановны можно весьма не любить. И за что я его стану любить, черт возьми! Ведь удостаивает же он меня сам ругать. Изволил выразить мысль, что если я не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну к толстому журналу, непременно к отделению критики. В сущности, держа нашим и вашим и отводя глаза дуракам.
Алеша.  Позволь, однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить?
Ракитин. Своими ушами от Дмитрия же Федоровича слышал, то есть, если хочешь, он не мне говорил, а я подслушал, разумеется поневоле, потому что у Грушеньки в ее спальне сидел и выйти не мог всё время…
Алеша.  Ах да, я и забыл, ведь она тебе родственница...
Ракитин. Родственница? Это Грушенька-то мне родственница? Да ты с ума спятил, что ли? Мозги не в порядке.
Алеша.  А что? Разве не родственница? Я так слышал...
Ракитин. Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите. Но не оскорбляйте же меня так весело, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Алеша. Извини меня ради бога, я никак не мог предполагать, и притом какая она публичная? Разве она... такая? Да неужели она достойна того?
Ракитин. Если я ее посещаю, то на то могу иметь свои причины. Ступай-ка на кухню лучше. Ай! что тут такое, что это? Аль опоздали? Да не могли же они так скоро отобедать? Аль тут опять что Карамазовы напрокудили? Наверно так. Вот и батюшка твой, и Иван Федорович за ним. Это они от игумена вырвались. Да и батюшка твой кричит и руками махает, верно, бранится. Ба, да вон и Миусов в коляске уехал, видишь едет. Да тут скандал; значит, не было обеда! Уж не прибили ли они игумена? Али их, пожалуй, прибили? Вот бы стоило!..

В это время слышно как отъезжает карета, кричит Федор Павлович.

Федор Павлович. Те-те-те! Ханжество и старые фразы! Знаем мы эти поклоны! Не люблю, отцы, фальши, а хочу истины! Но не в пескариках истина. Отцы монахи, зачем поститесь? Нет, монах святой, ты будь-ка добродетелен в жизни, принеси пользу обществу, не заключаясь в монастыре на готовые хлеба и не ожидая награды там наверху, так это-то потруднее будет. Что у них тут наготовлено? Портвейн, медок, ай да отцы! Не похоже ведь на пескариков. Ишь бутылочек-то отцы наставили, хе-хе-хе! А кто это всё доставлял сюда? Это мужик русский, труженик, своими мозольными руками заработанный грош сюда несет, отрывая его от семейства и от нужд государственных! Ведь вы, отцы святые, народ сосете! А сына моего Алексея беру отселе родительскою властию моею навсегда. (Видит Алешу).  Алексей! сегодня же переезжай ко мне совсем, и подушку и тюфяк тащи, и чтобы твоего духу здесь не пахло. (Уезжает).

 Ракитин смеясь уходит. Алеша молча наблюдает всю сцену, после достает записку, еще раз перечитывает. Долгое время топчется на месте.

Алеша (шепчет). Катерина Ивановна…

Картина 7.

Алеша направляется в дом Катерины Ивановны. В одном из садов замечает Дмитрия Федоровича, который руками делает ему знаки, подзывает к себе. Алеша подбегает к Дмитрию.

Дмитрий. Хорошо, что ты сам оглянулся, а то я чуть было тебе не крикнул. Полезай сюда! Быстро! Ах, как славно, что ты пришел. Я только что о тебе думал...
Алеша. Куда же. Да тут никого нет, чего ты шепчешь?
Дмитрий. Чего шепчу? Ах, черт возьми, да чего же я шепчу. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение потом. Идем! Вон куда! До тех пор молчи.

Дмитрий заводит Алексея в беседку в одном из заброшенных садов. В беседке стоит деревянный стол с лавками. На столе полбутылки коньку и рюмочка.

Дмитрий (хохочет). А ты уж смотришь: «опять пьянствует»? Не верь фантому. Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин. Садись. Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, ибо на всем свете... по-настоящему... по-на-сто-яще-му... вникни! вникни! люблю только одного тебя! Одного тебя, да еще одну «подлую». Но влюбиться не значит любить. Влюбиться можно и ненавидя. Запомни! Садись. Я здесь уже пять дней как бросил якорь. Потому что тебе одному всё скажу, потому что нужно, потому что завтра жизнь кончится и начнется... Ну да черт, всё равно, что бы ни было. Сильный дух, слабый дух, бабий дух, — что бы ни было! Восхвалим природу: видишь, солнца сколько, небо-то как чисто, листья все зелены, совсем еще лето, час четвертый пополудни, тишина! Куда шел?
Алеша. Шел к отцу, а сначала хотел зайти к Катерине Ивановне.
Дмитрий. К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для чего же и звал-то? Чтобы послать тебя именно к отцу, а потом и к ней. Стой, она тебя сама позвала? А то разве бы ты пошел?

Алеша отдает записку. Дмитрий быстро читает.

Дмитрий. И ты пошел по задам! О боги! Благодарю вас. Ты ангел на земле. Ты выслушаешь, ты рассудишь, и ты простишь... А мне того и надо.
Алеша. Я исполню, но скажи, что такое…
Дмитрий. Не торопись, Алеша. Теперь спешить нечего. Я хотел бы начать мою исповедь гимном к радости Шиллера. Но я по-немецки не знаю. Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть. (Хватает Алешу за руку). Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Потому что я Карамазов. Падаю и считаю это для себя красотой. Красота — это страшная и ужасная вещь! Я, брат, очень необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн на земле! Красота. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для  большинства людей, знал ты эту тайну иль нет? Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей. А впрочем, что у кого болит, тот о том и говорит. Слушай, теперь к самому делу. Я там кутил. Любил разврат, любил и срам разврата. Сказано — Карамазов! Но довольно. Неужели ты думал, что я тебя для этой только дряни зазвал сюда?
Алеша. Это ты оттого, что я покраснел? Я не от твоих речей покраснел, а за то, что я то же самое, что и ты.
Дмитрий. Ты-то? Ну, хватил немного далеко.
Алеша. Нет, не далеко. Всё одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Но это всё одно и то же. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот всё равно непременно вступит и на верхнюю.
Дмитрий. Стало быть, совсем не вступать?
Алеша. Кому можно — совсем не вступать.
Дмитрий. А тебе — можно?
Алеша. Кажется, нет.
Дмитрий. Молчи, Алеша, молчи, милый, хочется мне ручку твою поцеловать. А Иван всё знает. Раньше тебя давно знает. Но Иван — могила.
Алеша.  Иван — могила?
Дмитрий. Да. Случилось так тогда, что отец Катерины Ивановны помер, а долг оставил перед казной. Четыре пятьсот. Так вот я через сестру ее тогда и передал: «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы пришлите мне тогда лучше вашу институтку Катеньку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню». Сидел я тогда дома, как вдруг отворяется дверь и предо мною, у меня на квартире, Катерина Ивановна. «Мне сестра сказала, что вы дадите четыре тысячи пятьсот рублей, если я приду за ними... к вам сама. Я пришла... дайте деньги!..» Алешка, слушаешь или спишь?
Алеша. Митя, я знаю, что ты всю правду скажешь.
Дмитрий. Ее самую и скажу. Первая мысль была — карамазовская. Обмерил я ее глазом. Видел ты ее? Ведь красавица. А, что думаешь?
Алеша.  Ты будешь с нею счастлив, но, может быть... неспокойно счастлив.
Дмитрий. То-то брат, такие такими и остаются. Так ты думаешь, что я не буду ее вечно любить?
Алеша.  Нет, может быть, ты будешь ее вечно любить, но, может быть, не будешь с нею всегда счастлив...
Дмитрий. Красавица-то она, да не тем она красива тогда была. А тем, что она благородная, жертвует за отца, а я подлец, клоп. И вот от меня, клопа и подлеца, она вся зависит. Очерчена. Ничего не боится. Закипела во мне злость, захотелось поросячью штучку выкинуть: поглядеть это на нее с насмешкой. «Это четыре-то тысячи! Да я пошутил-с, что вы это? Слишком легковерно, сударыня, сосчитали. Сотенки две я, пожалуй, с удовольствием. Обеспокоить себя напрасно изволили»… Но не сказал, выл бы потом всю жизнь от раскаяния. Подошел  к столу, отворил ящик и достал деньги. Затем молча ей показал, сложил, отдал, сам отворил ей дверь, поклонился ей в пояс, верь тому! Она вся вздрогнула, страшно побледнела, и вдруг, тоже ни слова не говоря, склонилась вся и прямо мне в ноги — лбом до земли, по-русски! Вскочила и побежала. Вот и все. Теперь, значит, брат Иван об этом знает да ты — и только!
Алеша. Постой, Дмитрий, тут есть одно главное… Скажи мне: ведь ты жених, жених и теперь?
Дмитрий. Женихом я стал не сейчас, а всего три месяца лишь спустя после тогдашнего-то. В Москве, генеральша родственница ее, завещание в ее пользу оставила, восемьдесят тысяч, вот тебе, мол, приданое, делай с ним что хочешь. Три дня спустя пишет мне. Предлагается в невесты, сама себя предлагает, «люблю, дескать, безумно, пусть вы меня не любите — всё равно, будьте только моим мужем. Буду ваша мебель, буду тот ковер, по которому вы ходите...». Алеша, я недостоин даже пересказывать эти строки моими подлыми словами… Я тотчас же написал ответ и послал Ивана к ней. Что ты смотришь, что ты глядишь на меня? Ну да, Иван влюбился в нее. Разве ты не видишь, как она его почитает, как она его уважает? Разве она может, любить такого, как я?
Алеша. А я уверен, что она любит такого, как ты, а не такого, как он.
Дмитрий. Она свою добродетель любит, а не меня. (Бьет кулаком по столу). Кому, чему отдано предпочтение? Но для чего же? А для того, что девица из благодарности жизнь и судьбу свою изнасиловать хочет! Нелепость!
Алеша. Брат, постой, ведь ты жених, ведь ты все-таки жених? Как же ты хочешь порвать, если она, невеста, не хочет?
Дмитрий. Я жених, формальный. И вот... И вот я тебя кликнул и перетащил сюда сегодня, запомни! с тем, чтобы послать тебя к Катерине Ивановне, и...
Алеша.  Что?
Дмитрий. Сказать ей, что я больше к ней не приду никогда, приказал, дескать, кланяться.
Алеша. Да разве это возможно?
Дмитрий. Да я потому-то тебя и посылаю вместо себя, что это невозможно, а то как же я сам-то ей это скажу?
Алеша. Да куда же ты пойдешь?
Дмитрий. В переулок.
Алеша. Так это к Грушеньке! Да неужто же Ракитин в самом деле правду сказал? А я думал, что ты только так к ней походил и кончил.
Дмитрий. Это жениху-то ходить? Да разве это возможно? Что ты смотришь? У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался. Видел и целовал, но и только — клянусь!
Алеша. И ты в самом деле хочешь на ней жениться?
Дмитрий. Коль захочет, так тотчас же, а не захочет, и так останусь; у нее на дворе буду дворником. Ты... ты, Алеша... (Трясет Алешу за плечи). Да знаешь ли ты, что тут трагедия! Катенька ведь и три тысячи еще давала, по почте просила в Москву их перевести сестре. А я промотал их. С Грушенькой же промотал!
Алеша. Митя, не убивай себя! Катерина Ивановна всё поймет, поймет и примирится.
Дмитрий. Не помирится она со всем. Тут, брат, есть нечто, с чем нельзя никакой женщине примириться. А знаешь, что всего лучше сделать? Три тысячи ей отдать.
Алеша. Где же взять-то? Слушай, у меня есть две тысячи, Иван даст тоже тысячу, вот и три, возьми и отдай.
Дмитрий. А когда они прибудут, твои три тысячи? А надо непременно, непременно, чтобы ты сегодня уже ей откланялся, с деньгами или без денег, потому что я дальше тянуть не могу. Завтра уже поздно, поздно. Я тебя к отцу пошлю.
Алеша. К отцу?
Дмитрий. Да, к отцу прежде нее. У него три тысячи и спроси.
Алеша. Да ведь он, Митя, не даст.
Дмитрий. Еще бы дал, знаю, что не даст. Мало того, я знаю, что у него уж дней пять как вынуты три тысячи и упакованы в большой пакет под пятью печатями, а сверху красною тесемочкой накрест перевязаны. Видишь, как подробно знаю! На пакете же написано: «Ангелу моему Грушеньке, коли захочет прийти»; это лакей Смердяков мне передал. Вот он уж третий аль четвертый день Грушеньку ждет, надеется, что придет за пакетом. Так ведь если она придет к старику, разве я могу тогда жениться на ней? Понимаешь теперь, зачем, значит, я здесь на секрете сижу и что именно сторожу?
Алеша. Ее?
Дмитрий. Ее.
Алеша. Один Смердяков знает?
Дмитрий. Он один. Он мне и знать даст, коль та к старику придет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о чем. А старик Ивана в Чермашню посылает на три дня прокатиться: объявился покупщик на рощу. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла. Но, сегодня она не придет, есть приметы. Отец теперь пьянствует, сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи...
Алеша.  Митя, милый, что с тобой!
Дмитрий. Что ты? Я не помешан в уме. Я знаю, что говорю: я чуду верю.
Алеша. Чуду?
Дмитрий. Чуду промысла божьего. Богу известно мое сердце. Он всю эту картину видит. Неужели он попустит совершиться ужасу? Алеша, я чуду верю, иди!
Алеша.  Я пойду. Скажи, ты здесь будешь ждать?
Дмитрий. Буду ждать и три часа, и четыре, но только знай, что сегодня, явишься к Катерине Ивановне, с деньгами или без денег, и скажешь: «Велел вам кланяться». Я именно хочу, чтобы ты этот стих сказал: «Велел, дескать, кланяться».
Алеша. Митя! А вдруг Грушенька придет сегодня... не сегодня, так завтра?
Дмитрий. А коль если, так убью. Так не переживу.
Алеша. Кого убьешь?
Дмитрий. Старика. Ее не убью.
Алеша. Брат, что ты говоришь!
Дмитрий. Я ведь не знаю, не знаю... Может быть, не убью, а может, убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в ту самую минуту. Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь. Вот и не удержусь...
Алеша. Я пойду, Митя. Я верю, что бог устроит…
Дмитрий. А я буду сидеть и чуда ждать. Но если не свершится, то...

Алеша убегает.

Картина 8.

В доме Федора Павловича.
Федор Павлович выпивает, Иван тут же рядом за столом. Слуги Григорий с женой Марфой и  Смердяков прислуживают у стола.
Заходит Алеша.

Федор Павлович. Вот и он, вот и он! Присоединяйся к нам, садись, кофейку. Коньячку не приглашаю, ты постник, а хочешь, хочешь? Смердяков, сходи в шкаф, живей! Всё равно подадут, не для тебя, так для нас. Да постой, ты обедал аль нет?
Алеша. Обедал. Вот я кофе горячего выпью с охотой.
Федор Павлович. Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков у меня артист, да на уху еще, правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее дай знать... Да постой, постой, ведь я тебе давеча велел переселиться с тюфяком и подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..
Алеша. Нет, не принес.
Федор Павлович. А испугался, испугался-таки давеча, испугался? Ах ты, голубчик, да я ль тебя обидеть могу. Алешка, дай я тебе благословение родительское дам.  Ну, теперь насмеешься. (Указывает на Смердякова). Тот все молчал, а тут заговорил. Да как говорит-то, как говорит!
Григорий (Марфе). Не любит он нас с тобой, этот изверг, да и никого не любит. Пригрели на свою беду. (Смердякову). Ты разве человек, ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто... Чего ты?
Смердяков. Ничего-с. Свет создал господь бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день. Откуда же свет-то сиял в первый день? (Смеется).

Григорий с Марфой ругаются. Федор Павлович смеется.

Федор Павлович. Угомонись, Григорий. Зато какой повар вырос славный. Хе-хе.
Марфа (бормочет). Вишь, барчонок какой объявился. А сам сидит за супом, возьмет ложку и ищет-ищет в супе, высматривает, почерпнет ложку и подымет на свет.
Григорий  (Смердякову). Таракан, что ли?  Муха, может там? Бульонщик!
Смердяков. Насчет бульонщика тоже повремените-с, а не ругаясь, рассудите сами, Григорий Васильевич.
Федор Павлович. Стой, Смердяков, помолчи на время. Иван, поди сюда. Люблю тебя так же, как и Алешку. Ты не думай, что я тебя не люблю. Коньячку?
Иван. Дайте.
Григорий (Смердякову). Анафема ты проклят и теперь, и как же ты после того, подлец, рассуждать смеешь, если...
Федор Павлович. Не бранись, Григорий, не бранись!  А убирайтесь вы, иезуиты, вон, пошел, Смердяков. Не дают канальи после обеда в тишине посидеть.

Слуги ругаясь, уходят.

Федор Павлович (Ивану). Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал?
Иван. Ровно ничем, уважать меня вздумал; это лакей и хам. Передовое мясо, впрочем, когда срок наступит.
Федор Павлович. Передовое? А когда срок наступит? То-то, брат, вот этакая ослица думает, думает, да и черт знает про себя там до чего додумается.
Иван. Мыслей накопит.
Федор Павлович. Да и черт с ним, по правде-то, стоит ли об нем говорить? Я за умных людей стою. А Россия свинство. Друг мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию...
Иван.  Вы опять рюмку выпили. Довольно бы вам.
Федор Павлович. Нет, постой, ты меня перебил. Алешка, ты покраснел? Не стыдись, детка. Жаль, что я давеча монахам про Мокрых девок не рассказал. Меня, брат, зло берет. Ведь коли бог есть, существует, ну, конечно, я тогда виноват и отвечу, а коли нет его вовсе-то, так ли их еще надо, твоих отцов-то? Ведь с них мало тогда головы срезать. Алеша, веришь, что я не всего только шут?
Алеша. Верю, что не всего только шут.
Федор Павлович. А Иван нет. Иван высокомерен... А все-таки я бы с твоим монастырьком покончил. Иван, говори: есть бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
Иван. Нет, нету бога.
Федор Павлович. Алешка, есть бог?
Алеша. Есть бог.
Федор Павлович. Иван, а бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?
Иван. Нет и бессмертия.
Федор Павлович. Никакого?
Иван. Никакого.
Федор Павлович. То есть совершеннейший нуль или нечто? Может быть, нечто какое-нибудь есть?
Иван. Совершенный нуль.
Федор Павлович. Алешка, есть бессмертие?
Алеша. Есть. И бог, и бессмертие. В боге и бессмертие.
Федор Павлович. Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, сколько отдал человек веры и сил даром на эту мечту. Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть бог или нет? Я в последний раз!
Иван. И в последний раз нет.
Федор Павлович. Кто же смеется над людьми, Иван?
Иван. Черт, должно быть.
Федор Павлович. А черт есть?
Иван. Нет, и черта нет.
Федор Павлович. Жаль. Черт возьми, что б я после того сделал с тем, кто первый выдумал бога! Повесить его мало на горькой осине.
Иван. Цивилизации бы тогда совсем не было, если бы не выдумали бога. Да. И коньячку бы не было. А коньяк все-таки у вас взять придется.
Федор Павлович. Постой, постой, милый, еще одну рюмочку. Я Алешу оскорбил. Ты не сердишься, Алексей? Милый Алексейчик ты мой.
Алеша. Нет, не сержусь. Я ваши мысли знаю. Сердце у вас лучше головы.
Федор Павлович. У меня-то сердце лучше головы? Господи, да еще кто это говорит? Иван, любишь ты Алешку?
Иван. Люблю.
  Федор Павлович. Люби. Слушай, Алеша, я старцу твоему давеча грубость сделал. А ты Иван приехал ко мне и меня в доме моем презираешь. Я тебя просил Христом-богом в Чермашню съездить... на день, на два, а ты не едешь.
Иван. Завтра поеду, коли вы так настаиваете.
Федор Павлович. Не поедешь. Тебе подсматривать здесь за мной хочется, злая душа.  Что ты глядишь на меня? Твои глаза глядят на меня и говорят мне: «Пьяная ты харя». Ты себе на уме приехал.  Алексей, не люби Ивана...
Алеша. Не сердитесь на брата! Перестаньте его обижать.
Федор Павлович. Ну что ж, я пожалуй… Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. Не сердись, Иван, я знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. В Чермашню съездишь, я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы! (Целует себя в руку). Для меня…для меня... Эх вы, ребята! Деточки, поросяточки вы маленькие, для меня... даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины, вот мое правило! Можете вы это понять? Да где же вам это понять? По моему правилу, во всякой женщине можно найти чрезвычайно, черт возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, только надобно уметь находить! Это талант! Постой... слушай, Алешка, я твою мать никогда, бывало не ласкаю, а вдруг, как минутка-то наступит,  вдруг пред нею на коленях ползаю, ножки целую и доведу ее всегда, всегда, до этакого маленького такого смешка, звонкого, не громкого, нервного, особенного. У ней только он и был. Знаю, бывало, что так у ней всегда болезнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнет и что смешок ведь хоть и обман, да восторг. Но вот тебе бог, Алеша, не обижал я никогда мою кликушечку! Раз только разве один, еще в первый год: молилась уж она тогда очень, и меня тогда от себя в кабинет гнала. Думаю, дай-ка выбью я из нее эту мистику! «Видишь, говорю, видишь, вот твой образ, вот он, вот я его сниму. Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это не будет!..» Как она увидела, господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол... так и опустилась... Алеша, Алеша! Что с тобой, что с тобой!

 Алеша закрывает лицо руками, падает со стула и трясется от истерического припадка слез.

Федор Павлович. Иван, Иван! скорей ему воды. Это как она, точь-в-точь как она, как тогда его мать! Вспрысни его изо рта водой, я так с той делал. Это он за мать свою, за мать свою...
Иван (злобно). Да ведь и моя, я думаю, мать его мать была, как вы полагаете?
Федор Павлович. Как так твоя мать? Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она... Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ну это, брат, затмение, извини, а я думал, Иван... Хе-хе-хе!

В это время в прихожей раздается шум, крики. В гостиную забегает Дмитрий.

Федор Павлович (прячется за Ивана). Убьет, убьет! Не давай меня, не давай!

Вслед за Дмитрием вбегают Григорий со Смердяковым. Пытаются остановить Дмитрия.

Дмитрий. Значит, она там! Ее спрятали там! Прочь, подлец! (Толкает Григория).

Григорий падает, сильно ударяется. Смердяков, бледный и дрожащий, тесно прижимается к Федору Павловичу.

Дмитрий. Она здесь, я сейчас сам видел, как она повернула к дому, только я не догнал. Где она? Где она? (Ищет в других комнатах).
Федор Павлович. Держи, держи его! Ату его! Караул!

Иван с Алешей удерживают Федора Павловича.

Иван. Чего гонитесь за ним! Он вас и впрямь там убьет!
Федор Павлович. Ванечка, Лешечка, она, стало быть, здесь, Грушенька здесь, сам, говорит, видел, что пробежала...
Иван. Да ведь вы видели сами, что она не приходила!
Федор Павлович. А может, через тот вход?
Иван. Да ведь он заперт, тот вход, а ключ у вас...
Федор Павлович. Держи его! он там в спальне у меня деньги украл!

Дмитрий снова возвращается, Федор Павлович бросается на него. Дмитрий хватает отца за волосы, ударяет об пол, успевает еще два или три раза ударить лежачего каблуком по лицу. Иван оттаскивает Дмитрия.

Иван. Сумасшедший, ведь ты убил его!
Дмитрий. Так ему и надо!  А не убил, так еще приду убить. Не устережете!
Алеша. Дмитрий! Иди отсюда вон сейчас!
Дмитрий. Алексей! Скажи ты мне один, тебе одному поверю: была здесь сейчас она или не была? Я ее сам видел, как она сейчас в эту сторону проскользнула.
Алеша. Клянусь тебе, она здесь не была, и никто здесь не ждал ее вовсе!
Дмитрий. Но я ее видел... Стало быть, она... Я узнаю сейчас, где она... Прощай, Алексей! Езопу теперь о деньгах ни слова, а к Катерине Ивановне сейчас же и непременно: «Кланяться велел, кланяться велел, кланяться! Именно кланяться и раскланяться!»

Иван и Григорий усаживают Федора Павловича в кресло. Лицо его окровавлено.
 
Дмитрий. Не раскаиваюсь за твою кровь! берегись, старик, береги мечту, потому что и у меня мечта! Проклинаю тебя сам и отрекаюсь от тебя совсем… (Уходит).
Федор Павлович. Она здесь, она верно здесь! Смердяков, Смердяков.
Иван. Нет ее здесь, нет, безумный вы старик. Воды, полотенце! Смердяков!

Федора Павловича уводят в спальню, укладывают в постель.

Алеша (Григорию). Не намочить ли и тебе голову…
Григорий. Он меня дерзнул! Я его в корыте мыл... он меня дерзнул! (Уходит).
Иван. Черт возьми, если б я не оторвал его, пожалуй, он бы так и убил.
Алеша. Боже сохрани!
Иван. А зачем «сохрани»? Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога! Останься тут, Алеша, я выйду во двор, голова болит… (Уходит).

Алеша сидит возле отца.

Федор Павлович. Алеша, где Иван?
Алеша. На дворе. Он нас стережет.
Федор Павлович. Что говорит Иван? Алеша, милый, единственный сын мой, я Ивана боюсь; я Ивана больше, чем того, боюсь. Я только тебя одного не боюсь...
Алеша. Иван сердится, но он вас защитит.
Федор Павлович. Он у Митьки невесту его отбивает, для того здесь и живет.
Алеша. Что вы! Чего вы это так говорите?
Федор Павлович. А зачем он сюда приехал? Денег он не просит, а я и не дам. Я, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить, было бы вам это известно. А в рай твой, Алексей Федорович, я не хочу, это было бы тебе известно. По-моему, заснул и не проснулся, и нет ничего. Вот моя философия. Иван хвастун, да и никакой у него такой учености нет... А на Грушке сейчас женюсь, только захочу. Потому что с деньгами стоит только захотеть-с, Алексей Федорович, всё и будет. Подлец твой Иван! Да я и завещания-то не оставлю, было бы это вам известно. А Митьку я раздавлю, как таракана. Щелкнет и Митька твой. Твой Митька, потому что ты его любишь. Вот ты его любишь, а я не боюсь, что ты его любишь. А Иван никого не любит, Иван не наш человек, эти люди, как Иван, это, брат, не наши люди, это пыль поднявшаяся... Подует ветер, и пыль пройдет...
Алеша. Вы раздражительны, лежите, не вставайте.
Федор Павлович. Алеша, а тот-то? К Грушеньке побежал! Милый ангел, скажи правду: была давеча Грушенька али нет?
Алеша. Никто ее не видал. Это обман, не была!
Федор Павлович. Ведь Митька-то на ней жениться хочет, жениться!
Алеша. Она за него не пойдет.
Федор Павлович (радостно). Не пойдет, не пойдет, ни за что не пойдет!.. А тебе в монастырь воротиться позволяю... давеча пошутил, не сердись. Голова болит, Алеша... Сходи ты к Грушеньке сам аль повидай ее как; расспроси ты ее скорей, угадай ты сам своим глазом: к кому она хочет, ко мне аль к нему? Что? Можешь аль не можешь?
Алеша. Коль ее увижу, то спрошу.
Федор Павлович. Нет, она тебе не скажет, она егоза. Она тебя целовать начнет и скажет, что за тебя хочет. Она обманщица, нет, тебе нельзя к ней идти, нельзя! Слушай, Алеша, я полежу ночь и обдумаю, а ты пока ступай. Только зайди ты ко мне завтра наверно поутру; наверно. Я тебе завтра одно словечко такое скажу; зайдешь?
Алеша. Зайду.  Как вы теперь себя чувствуете?
Федор Павлович. Завтра же, завтра встану и пойду, совсем здоров, совсем здоров!..  Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с... В грязь обращу! Ступай и ты, нечего тебе у меня делать сегодня.

Алеша подходит к отцу, целует его в плечо.

Федор Павлович. Ты чего это? Еще увидимся ведь. Аль думаешь, не увидимся?
Алеша. Совсем нет, я только так, нечаянно.
Федор Павлович. Да ничего и я, и я только так... Слышь ты, слышь, приходи когда-нибудь, поскорей, и на уху, уху сварю, особенную, непременно приходи! Да завтра, слышишь, завтра приходи!

Алеша уходит. Федор Павлович засыпает.
Алеша выходит во двор. На скамье сидит Иван, и что-то пишет в записную книжку.

Алеша. Брат! Чем весь этот ужас кончится у отца и Дмитрия?
Иван. Ничем, может быть: расплывется дело. Эта женщина — зверь.
Алеша. Брат, позволь еще спросить: неужели имеет право всякий человек решать, кто из них достоин жить и кто более недостоин?
Иван. К чему же тут вмешивать решение по достоинству? Этот вопрос всего чаще решается в сердцах людей. А насчет права, так кто же не имеет права желать?
Алеша. Не смерти же другого?
Иван. А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут. Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
Алеша. Что ты, Иван! Никогда и в мыслях этого у меня не было! Да и Дмитрия я не считаю...
Иван (усмехается). Спасибо хоть за это. Знай, что я его всегда защищу. Но в желаниях моих я оставляю за собою полный простор. До свидания завтра. (Пожимает Алеше руку). 

Картина 9.

В доме Катерины Ивановны.
Алеша заходит в прихожую, Катерина Ивановна тут же радостно выходит к нему на встречу. Уводит Алексея в гостиную.

Катерина Ивановна. Слава богу, наконец-то и вы! Я вас из окна еще разглядела. Я одного только вас и молила  весь день! Садитесь. Я потому так ждала вас, что от вас от одного могу теперь узнать всю правду — ни от кого больше!
Алеша (садится на диван). Я пришел... я... он послал меня...
Катерина Ивановна. А, он послал вас, ну так я и предчувствовала. Теперь всё знаю, всё! Постойте, Алексей Федорович, видите, я, может быть, гораздо более знаю, чем даже вы сами; мне не известий от вас нужно. Мне вот что от вас нужно: мне надо знать ваше собственное, личное впечатление о нем. Мне нужно, чтобы вы мне рассказали в самом прямом, в грубом даже виде — как вы сами смотрите на него, после вашей с ним встречи? Поняли вы, чего я от вас хочу? Теперь с чем же он вас послал ко мне. Я так и знала, что он вас пошлет! Говорите просто, самое последнее слово говорите!..
Алеша. Он приказал вам... кланяться, и что больше не придет никогда... а вам кланяться.
Катерина Ивановна. Кланяться? Он так и сказал, так и выразился?
Алеша. Да.
Катерина Ивановна. Мельком, может быть, нечаянно, ошибся в слове, не то слово поставил, какое надо?
Алеша. Нет, он велел именно, чтоб я передал это слово: «кланяться». Просил раза три, чтоб я не забыл передать.
Катерина Ивановна. Помогите мне теперь, Алексей Федорович, теперь-то мне и нужна ваша помощь. Слушайте, если б он велел мне кланяться мельком, не подчеркивая слова, то это было бы всё... Тут был бы конец! Но если он особенно настаивал на этом слове, если особенно поручал вам не забыть передать мне этот поклон, то, стало быть, он был вне себя, может быть? Решился и решения своего испугался!
Алеша. Да так! Мне и самому так теперь кажется.
Катерина Ивановна. А коли так, то он еще не погиб! Он только в отчаянии, но я еще могу спасти его. Стойте: не передавал ли он вам что-нибудь о деньгах, о трех тысячах?
Алеша. Не только говорил, но это, может быть, всего сильнее убивало его. Он говорил, что лишен теперь чести. Но разве вы... про эти деньги знаете?
Катерина Ивановна. Давно знаю, и знаю наверно... Нет, он не хочет верить, что я ему самый верный друг, не захотел узнать меня, он смотрит на меня только как на женщину. Я хочу его спасти. Пусть он забудет меня как свою невесту! Ведь вам же, Алексей Федорович, он не побоялся открыться? Отчего я до сих пор не заслужила того же?
Алеша.  Я должен вам сообщить… он пошел к этой женщине...
Катерина Ивановна (смеется). А вы думаете, что я эту женщину не перенесу? Он думает, что я не перенесу? Но он на ней не женится, разве Карамазов может? Это страсть, а не любовь. Он не женится, потому что она и не выйдет за него...
Алеша. Он, может быть, женится.
Катерина Ивановна. Он не женится, говорю вам! Эта девушка — это ангел, знаете вы это? Я знаю, как она обольстительна, но я знаю, как она и добра, благородна. Чего вы смотрите так на меня, Алексей Федорович? Может быть, удивляетесь моим словам, может быть, не верите мне? Аграфена Александровна, ангел мой! подите к нам, это милый человек, это Алеша, он про наши дела всё знает, покажитесь ему!

Портьера поднимается и сама Аграфена Александровна (Грушенька)  радостно выходит в гостиную.

Грушенька. А я только и ждала за занавеской, что вы позовете.

Катерина Ивановна усаживает Грушеньку в кресло. Несколько раз целует ее в губки.

Катерина Ивановна. Мы в первый раз видимся, Алексей Федорович. Я захотела узнать ее, я хотела идти к ней, но она по первому желанию моему пришла сама. Я так и знала, что мы с ней всё решим, всё! Грушенька всё разъяснила мне, она, как ангел добрый, слетела сюда и принесла покой и радость...
Грушенька. Не погнушались мной, милая, достойная барышня.
Катерина Ивановна. И не смейте говорить мне такие слова! Вот я нижнюю губку вашу еще раз поцелую, чтоб она еще больше припухла, и еще, еще... Посмотрите, как она смеется, Алексей Федорович, сердце веселится, глядя на этого ангела...
Грушенька. Нежите вы меня, милая барышня, а я, может, и вовсе не стою ласки вашей.
Катерина Ивановна. Не стоит! Она-то этого не стоит! Знайте, Алексей Федорович, что мы фантастическая головка, но гордое-прегордое сердечко! Мы благородны. Мы были лишь несчастны. Был один тоже офицер, мы его полюбили, но он нас обманул. Теперь он овдовел и пишет, что едет сюда. Он приедет, и Грушенька опять будет счастлива.
Грушенька. Очень уж вы защищаете меня, милая барышня, очень уж вы поспешаете.
Катерина Ивановна. Защищаю? Грушенька, ангел, дайте мне вашу ручку, посмотрите на эту пухленькую, маленькую, прелестную ручку, Алексей Федорович, она мне счастье принесла, и я вот целовать ее сейчас буду, и сверху и в ладошку, вот, вот и вот! (Целует руку Грушеньке).
Грушенька. Не устыдите ведь вы меня, милая барышня, что ручку мою при Алексее Федоровиче так целовали.
Катерина Ивановна. Да разве я вас тем устыдить хотела? Ах, милая, как вы меня дурно понимаете!
Грушенька. Да вы-то меня, может, тоже не так совсем понимаете, милая барышня, я, может, гораздо дурнее того, чем у вас на виду. Я сердцем дурная. Я Дмитрия Федоровича, бедного, из-за насмешки одной тогда заполонила.
Катерина Ивановна. Но ведь теперь вы же его и спасете. Вы дали слово. Вы откроете ему, что любите другого, давно, и который теперь вам руку свою предлагает...
Грушенька. Ах нет, я вам не давала такого слова. Вы это сами мне всё говорили.
Катерина Ивановна. Я вас не так, стало быть, поняла…  Вы обещали...
Грушенька. Ах нет, ангел-барышня, ничего я вам не обещала. Мне что захочется, так я так и поступлю. Давеча я, может, вам и пообещала что, а вот сейчас опять думаю: вдруг он опять мне понравится, Митя-то, как то раз уж целый час почти даже нравился. Вот я, может быть, пойду да и скажу, чтоб он у меня с сего же дня остался...
Катерина Ивановна. Давеча вы говорили... совсем не то...
Грушенька. Ах, давеча! А ведь я сердцем нежная, глупая. Ведь подумать только, что он из-за меня перенес! А вдруг домой приду да и пожалею его — тогда что?
Катерина Ивановна. Я не ожидала...
Грушенька. Эх, барышня, какая вы предо мной добрая, благородная выходите. Вот вы теперь, пожалуй, меня, этакую дуру, и разлюбите. Дайте мне вашу милую ручку, ангел-барышня. (Берет руку Катерины Ивановны). Вот я, милая барышня, вашу ручку возьму и так же, как вы мне, поцелую. Вы мне три раза поцеловали, а мне бы вам надо триста раз за это поцеловать, чтобы сквитаться. Ручка-то, ручка-то у вас милая, ручка-то! Барышня вы милая, раскрасавица вы моя невозможная! (Хочет поднести руку к губам, но останавливается).  А знаете что, ангел-барышня, знаете что, возьму я да вашу ручку и не поцелую. (Смеется).
Катерина Ивановна. Как хотите... Что с вами?
Грушенька. А так и оставайтесь с тем на память, что вы-то у меня ручку целовали, а я у вас нет.
Катерина Ивановна. Наглая!
Грушенька. Так я и Мите сейчас перескажу, как вы мне целовали ручку, а я-то у вас совсем нет. А уж как он будет смеяться!
Катерина Ивановна. Мерзавка, вон!
Грушенька. Ах как стыдно, барышня, ах как стыдно, это вам даже и непристойно совсем, такие слова, милая барышня.
Катерина Ивановна. Вон, продажная тварь!
Грушенька. Ну уж и продажная. Сами вы девицей к кавалерам за деньгами в сумерки хаживали, свою красоту продавать приносили, ведь я же знаю.

Катерина Ивановна хочет броситься на Грушеньку, Алеша удерживает ее.

Алеша. Ни шагу, ни слова! Не говорите, не отвечайте ничего, она уйдет, сейчас уйдет!

В комнату вбегает тетка Катерины Ивановны.

Грушенька. И уйду,  Алеша, милый, проводи-ка меня!
Алеша. Уйдите, уйдите поскорей!
Грушенька. Милый Алешенька, проводи! Я тебе дорогой хорошенькое одно словцо скажу! Я это для тебя, Алешенька, сцену проделала. Проводи, голубчик, после понравится. (Выбегает из дома).
Тетка (успокаивает Катерину Иванову). Я вас предупреждала. Я вас удерживала от этого шага... вы слишком пылки... разве можно было решиться на такой шаг! Вы этих тварей не знаете, а про эту говорят, что она хуже всех... Нет, вы слишком своевольны!
Катерина Ивановна. Это тигр! Зачем вы удержали меня, Алексей Федорович, я бы избила ее, избила! Ее нужно плетью, на эшафоте, чрез палача, при народе!..

Алеша пятится к дверям.

Катерина Ивановна. Но боже! он-то! Он мог быть так бесчеловечен! Ведь он рассказал этой твари о том, что было там, в вечно проклятый, проклятый день! Она знает! Ваш брат подлец, Алексей Федорович! Уходите! Мне стыдно, мне ужасно! Завтра... умоляю вас, придите завтра. Не осудите, простите, я не знаю, что с собой еще сделаю!

Алеша уходит, его догоняет тетка.

Тетка. Барышня забыла вам передать это письмецо от госпожи Хохлаковой, оно у них с обеда лежит.

Алеша машинально принимает маленький  конвертик, кладет в карман, убегает.

Картина 10.

Монастырь.
Алеша в келье Старца. Старец на постели, стонет. Тут же возле него караулит отец Паисий.

Алеша (сам с собой). Зачем, зачем я выходил, зачем отец послал меня «в мир»? Здесь тишина, здесь святыня, а там — смущенье, там мрак, в котором сразу потеряешься...
Отец Паисий (шепотом). Ослабел. Разбудить даже трудно. О тебе вспоминал, Алексей, спрашивал, ушел ли ты, отвечали, что в городе. «На то я и благословил его; там его место, а пока не здесь», вот что изрек о тебе. Смыслишь ли ты, чего удостоился? Значит, предвидит нечто в судьбе твоей! Пойми, Алексей, что если и возвратишься в мир, то как бы на возложенное на тя послушание старцем твоим, а не на суетное легкомыслие и не на мирское веселие... (Выходит из кельи).

Алеша встает на колени перед старцем, кланяется, молится.

 Алеша. …все равно, все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут любить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети божии и наступит настоящее царство Христово…

Старец открывает глаза.

Старец (подзывает Алешу). Алеша.  Ждут ли тебя твои, сынок?  Не имеют ли нужды в тебе? Обещал ли кому вчера на сегодня быти?
Алеша. Обещался... отцу... братьям... другим тоже...
Старец. Непременно иди. Знай, что не умру без того, чтобы не сказать при тебе последнее мое на земле слово. Тебе скажу это слово, сынок, тебе и завещаю его. А теперь пока иди к тем, кому обещал.

Алеша нащупывает в кармане своем маленький конверт, достает, уходит в другую келью и  шепотом читает письмо.

Алеша. «Алексей Федорович, пишу вам от всех секретно, и от мамаши, и знаю, как это нехорошо. Но я не могу больше жить, если не скажу вам того, что родилось в моем сердце. Милый Алеша, я вас люблю, люблю еще с детства. Насчет же лет наших мы подождем, сколько приказано законом. К тому времени я непременно выздоровею, буду ходить и танцевать. Завтра, как придете, не знаю, как и взгляну на вас. Ах, Алексей Федорович, что, если я опять не удержусь, как дура, и засмеюсь, как давеча, на вас глядя? А к тому же вы будете в этом длинном платье... Алеша, не презирайте меня. Теперь тайна моей души в ваших руках. Я сегодня непременно буду плакать. До свиданья, до ужасного свиданья. Lise».

Алеша улыбается. Кладет письмо обратно в конвертик, снимает рясу, и тут же укрывшись, ложится на пол.

Алеша (засыпая). Господи, помилуй их всех, давешних, сохрани их, несчастных и бурных, и направь. У тебя пути: ими же веси путями спаси их. Ты любовь, ты всем пошлешь и радость, ты любовь....


Картина 11.

Утро. На улице.
Алеша идет и что-то сам с собой бормочет. В это время трое школьников кидаются камнями в девятилетнего мальчишку, который прячется от них за канавкой.

Первый школьник. Лупи его, сажай в него, Смуров!

Мальчик за канавкой кидает камень в ответ, попадает в Алешу.

Второй школьник. Это он в вас, в вас, он нарочно в вас метил. Ведь вы Карамазов, Карамазов?  Ну, все разом в него, пали!

Школьники залпом кидают камни в мальчика.

Алеша. Что вы это! Не стыдно ли, господа! Все на одного, да вы убьете его! (Заслоняет собой мальчика).
Третий школьник. Он сам первый начал! он подлец, он давеча в классе Красоткина ножиком пырнул, кровь потекла.
Алеша. Да за что? Вы, верно, сами его дразните?
Второй школьник. А вот он опять вам камень в спину прислал. Он вас знает. Это он в вас теперь кидает, а не в нас.
Первый школьник. Ну все, опять в него, не промахивайся, Смуров!

Снова начинается перестрелка камнями.

Третий школьник. Ага, струсил, бежал, мочалка! Вы еще не знаете, Карамазов, какой он подлый, его убить мало.
Алеша. А какой он?  Ябедничает что ли?

Школьники переглядываются, весело уходят, кричат: «Так вот догоните-ка его... Вон видите, он вас ждет и на вас глядит. На вас глядит, на вас глядит!  Так вот и спросите его, любит ли он банную мочалку, растрепанную. Слышите, так и спросите. Он вас не побоится, он вдруг пырнет, исподтишка... как Красоткина». Алеша подходит к мальчику.

Мальчик. Я один, а их ... Я их всех перебью один.
Алеша. Вас один камень, должно быть, очень больно ударил.
Мальчик. А я Смурову в голову попал!
Алеша. Они мне там сказали, что вы меня знаете и за что-то в меня камнем бросили? Я вас не знаю. Разве вы меня знаете?
Мальчик. Не приставайте!
Алеша. Хорошо, я пойду. Только я вас не знаю и не дразню.  Прощайте! (Уходит).
Мальчик. Монах в гарнитуровых штанах! (Кидает камень).
Алеша. Так вы сзади? Они правду, стало быть, говорят про вас, что вы нападаете исподтишка?  Как вам не стыдно! Что я вам сделал?

Мальчик обеими руками хватает Алешину руку, больно кусает ему средний палец. Алеша кричит от боли, достает платок, перематывает палец. Все это время мальчик смотрит и ждет.

 Алеша. Ну хорошо, видите, как вы меня больно укусили, ну и довольно ведь, так ли? Теперь скажите, что я вам сделал? Я хоть вас совсем не знаю, но не может быть, чтоб я вам ничего не сделал. Чем я виноват пред вами, скажите?

Мальчик вдруг громко начинает плакать, после убегает. Алеша пытается его догнать, но останавливает у дома Хохлаковой, достает записку из кармана.

Алеша.  Лиза…

Картина 12. 

В доме у Хохлаковых.
Навстречу Алеше идет г-жа Хохлакова.

Г-жа Хохлакова. Получили, получили письмо о новом чуде? Он матери сына возвратил! Это просто чудо! Ваш старец. Как он и говорил той старухе, что сын вернется из Сибири, так и сбылось. Это чудо!
Алеша.  Он сегодня умрет.
Г-жа Хохлакова. Слышала, знаю! Весь город, все в ожидании. Но теперь... знаете ли, что у нас теперь сидит Катерина Ивановна? Я всё знаю, всё знаю. И обо всех этих ужасах с этою... тварью. Но и брат-то ваш, Дмитрий-то Федорович ваш, каков — о боже! Я сбиваюсь, представьте: там теперь сидит ваш брат, то есть не тот, не ужасный вчерашний, а другой, Иван Федорович, сидит и с ней говорит. И если бы вы только поверили, что между ними теперь происходит, то это ужасно, это надрыв. Я вас ждала! ах, скажите, почему с Lise истерика? Только что она услыхала, что вы подходите, и с ней тотчас же началась истерика!
Лиза (из боковой комнаты, говорит в щелочку). Maman, это с вами теперь истерика, а не со мной. (Смеется).
Г-жа Хохлакова. Не мудрено, Lise, не мудрено... от твоих же капризов и со мной истерика будет. Она всю ночь была так больна, в жару, стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Этот Герценштубе всегда придет и говорит, что ничего не может понять. Как только вы подошли к дому, она приказала себя в свою прежнюю комнату перевезть...
Лиза. Мама, я совсем не знала, что он подходит, я вовсе не от него в эту комнату захотела переехать.
Г-жа Хохлакова. Это уж неправда, Lise…
Лиза. Милый голубчик мама, если хотите сказать сейчас что-нибудь очень умное, то скажите, Алексею Федоровичу, что над ним все смеются.
Г-жа Хохлакова. Lise, ты слишком много себе позволяешь. Ох, Алексей Федорович, я чрезвычайно несчастна! Ах, эти твои капризы, Lise, этот ужасный и вечный Герценштубе, главное вечный, вечный и вечный! И, наконец, всё, всё... И, наконец, даже это чудо! Скажите, старец Зосима еще проживет до завтра, проживет? О боже мой! Что со мной делается, я поминутно закрываю глаза и вижу, что всё вздор, всё вздор.
Алеша. Я бы очень вас попросил, дать мне какую-нибудь чистую тряпочку, чтобы завязать палец. (Показывает укушенный палец).
Г-жа Хохлакова. Боже, какая рана, это ужасно!

Лиза сразу отворяет дверь.

Лиза. Войдите, войдите ко мне сюда. Теперь уж без глупостей! О господи, что ж вы стояли и молчали такое время? Он мог истечь кровью, мама! Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды! Надо рану промыть. Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же.
Г-жа Хохлакова. Не послать ли за Герценштубе?
Лиза. Мама, вы меня убьете. Ваш Герценштубе приедет и скажет, что ничего не может понять! Еще лекарства! Мама, ради бога, сходите. Да скорее же, мама, иначе я умру...
Алеша. Да это ж пустяки!
Г-жа Хохлакова. Сейчас принесу всё, Lise, только не кричи. Видишь, как твердо Алексей Федорович переносит свое несчастие. (Уходит).
Лиза. Прежде всего отвечайте на вопрос, где это вы так себя изволили поранить? А потом уж я с вами буду говорить совсем о другом. Ну!
Алеша. Так… связался со школьниками. Один мальчишка укусил. Пустяк.
Лиза. Ну можно ли, можно ли вам, да еще в этом платье, связываться с мальчишками! Теперь второе, но прежде вопрос: можете ли вы, Алексей Федорович, несмотря на страдание от боли, говорить о совершенных пустяках, но говорить рассудительно?
Алеша. Совершенно могу, да и боли я такой уже теперь не чувствую.
Лиза. Это оттого, что ваш палец в воде. А теперь, милый Алексей Федорович, извольте отдать мне мое письмо, мигом, потому что сейчас может прийти маменька, а я не хочу...
Алеша. Со мной нет письма.
Лиза. Неправда, оно с вами. Я так раскаивалась в этой глупой шутке всю ночь. Воротите же письмо сейчас, отдайте!
Алеша. Оно там осталось.
Лиза. Сегодня же принесите его обратно, непременно, непременно!
Алеша. Сегодня никак нельзя, потому что я уйду в монастырь и не приду к вам дня два, три, четыре может быть, потому что старец Зосима...
Лиза. Четыре дня, экой вздор! Послушайте, вы очень надо мной смеялись?
Алеша. Я ни капли не смеялся.
Лиза. Почему же?
Алеша. Потому что я совершенно всему поверил.
Лиза. Вы меня оскорбляете!
Алеша. Нисколько. Я как прочел, то тотчас и подумал, что этак всё и будет. Я выйду из монастыря, а как придет законный срок, мы и женимся. Я вас буду любить.
Лиза. Да ведь я урод, меня на креслах возят!
Алеша. Я вас сам буду в кресле возить, но я уверен, что вы к тому сроку выздоровеете.
Лиза. Но вы сумасшедший, из такой шутки и вдруг вывели такой вздор!.. Ах, вот и мамаша, может быть, очень кстати.

Возвращается г-жа Хохлакова.

Г-жа Хохлакова. Ах, Lise, не кричи, главное ты не кричи. У меня от этого крику... Ох, милый Алексей Федорович, меня убивают не частности, не Герценштубе какой-нибудь, а всё вместе, всё в целом…
Лиза. Довольно, мама, довольно о Герценштубе. Мама, вообразите себе, он хочет жениться, мама. Представьте себе, что он женат, ну не смех ли, не ужасно ли это? (Нервно смеется).
Г-жа Хохлакова. Ну как же жениться, Lise, и с какой стати это, и совсем это тебе некстати... Ну, довольно, Lise. Катерина Ивановна вас ждет, Алексей Федорович.
Лиза. Ах, мама! Подите одна туда, а он не может пойти сейчас, он слишком страдает.
Алеша. Совсем не страдаю, я очень могу пойти.
Лиза. Как! Вы уходите? Так-то вы? Так-то вы?
Алеша. Что ж? Ведь я когда кончу там, то опять приду, и мы опять можем говорить сколько вам будет угодно.
Лиза. Мама, возьмите его и скорее уведите. Алексей Федорович, не трудитесь заходить ко мне после Катерины Ивановны, а ступайте прямо в ваш монастырь, туда вам и дорога! А я спать хочу, я всю ночь не спала.
Алеша. Я не знаю, чем я... Я останусь еще минуты три, если хотите, даже пять.
Лиза. Даже пять! Да уведите же его скорее, мама, это монстр!
Г-жа Хохлакова. Lise, ты с ума сошла. Уйдемте, Алексей Федорович, она слишком капризна сегодня. О, горе с нервною женщиной! (Уводит Алешу. Тихо). Послушайте, я вам ничего не хочу внушать, но это комедия: она любит вашего брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил, что любит вашего брата Дмитрия Федоровича. Это ужасно!

Картина 13.

Другая комната в доме г-жи Хохлаковой.

Катерина Ивановна (Ивану, который собирается уходить).  На минутку! Останьтесь еще на одну минуту. (Алеше). Я хочу услышать мнение вот этого человека. Катерина Осиповна, не уходите и вы.  Объявляю вам, Алексей Федорович, что я не могу ни с чем примириться. Я даже не знаю, люблю ли я его теперь. Он мне стал жалок, это плохое свидетельство любви.
Г-жа Хохлакова. Это так! Так!
Катерина Ивановна. Подождите, я не сказала главного, что решила в эту ночь. Мой милый, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение... Он его знает.
Иван. Да, я одобряю его.
Катерина Ивановна. Но я желаю, чтоб и Алеша… ах, Алексей Федорович, простите, что я вас назвала Алешей просто, я желаю чтоб и вы сказали мне права я или нет?
Алеша.  Я не знаю, о чем вы спросите меня… и ведь я ничего не знаю в этих делах...
Катерина Ивановна. Я уже решилась: если даже он и женится на той... твари, которой я никогда, никогда простить не могу, то я все-таки не оставлю его!  Всю жизнь мою буду следить за ним. Когда же он станет с тою несчастен, то пусть придет ко мне, и он встретит друга, сестру... Я буду богом его, которому он будет молиться. Я буду... Я обращусь лишь в средство для его счастия, в инструмент. Вот всё мое решение! Иван Федорович одобряет меня.
Иван. Я высказал только мою мысль. Другая была бы неправа, а вы правы.
Г-жа Хохлакова. Но ведь это только в эту минуту... А что такое эта минута? Всего лишь вчерашнее оскорбление — вот что значит эта минута!
Иван (с насмешкой). С характером Катерины Ивановны эта минута — протянется всю ее жизнь. Что для других лишь обещание, то для нее долг. И она будет питаться чувством этого исполненного долга!
Г-жа Хохлакова. О боже, как это всё не так!
Катерина Ивановна (плачет). Алексей Федорович, скажите же вы! Мне надо знать, что вы мне скажете!
Иван. К несчастью, я завтра же, может быть, должен уехать в Москву и оставить вас...
Катерина Ивановна (радостно). Завтра, в Москву! но... но боже мой, как это счастливо! О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь. Но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, передадите в Москве тетушке и сестре всё мое положение. О, как я рада! Но я только этому рада. Сами вы мне, конечно, незаменимы... Сейчас же бегу напишу письмо.
Г-жа Хохлакова. А Алеша-то? А мнение-то Алексея Федоровича, которое вам так непременно желалось выслушать?
Катерина Ивановна. Я не забыла этого, и почему вы так враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна? Что он скажет, так и будет, Алексей .. Но что с вами?
Алеша. Я никогда не думал, я не могу этого представить!
Катерина Ивановна. Чего, чего?
Алеша. Он едет в Москву, а вы вскрикнули, что рады, это вы нарочно вскрикнули! А потом тотчас стали объяснять, что вы не тому рады, а что, напротив, жалеете, что... теряете друга,  но и это вы нарочно сыграли... как на театре в комедии сыграли!..
Катерина Ивановна. На театре? Как?.. Что это такое?
Алеша. Да как ни уверяйте его, что вам жалко в нем друга, а все-таки вы настаиваете ему в глаза, что счастье в том, что он уезжает...
Катерина Ивановна. О чем вы, я не понимаю...
Алеша. Да я и сам не знаю... Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки всё скажу. Вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите... с самого начала... Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе... с самого начала... Я, право, не знаю, как я всё это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать... потому что никто здесь правды не хочет сказать...
Катерина Ивановна. Какой правды?
Алеша. Вы мучаете Ивана, потому только, что его любите... а мучите потому, что Дмитрия надрывом любите... внеправду любите... потому что уверили себя так...
Катерина Ивановна. Вы... вы... вы маленький юродивый, вот вы кто!
Иван (смеется). Ты ошибся, мой добрый Алеша. Никогда Катерина Ивановна не любила меня! Она знала всё время, что я ее люблю, хоть я и никогда не говорил ей. Другом тоже я ее не был ни разу, ни одного дня: гордая женщина в дружбе не нуждается. Она держала меня при себе чтобы мстить за все оскорбления от Дмитрия... Вот каково ее сердце! Я теперь еду, но знайте, Катерина Ивановна, что вы действительно любите только его. И по мере оскорблений его всё больше и больше. Вам он нужен, чтобы созерцать ваш подвиг верности и упрекать его в неверности. И всё это от вашей гордости…. Прощайте, Катерина Ивановна. Мне не надобно руки вашей. Вы слишком сознательно меня мучили, чтоб я вам в эту минуту мог простить. Потом прощу, а теперь не надо руки. (Уходит).
Алеша. Иван, воротись, Иван! Нет, нет, он теперь ни за что не воротится! но это я, я виноват, я начал! Иван говорил злобно, нехорошо…

Катерина Ивановна убегает другую комнату.

Г-жа Хохлакова. Вы ничего не наделали, вы действовали прелестно, как ангел. Я употреблю все усилия, чтоб Иван Федорович не уехал...

Катерина Ивановна возвращается, в руках у нее двести рублей.   

Катерина Ивановна (Алеше). Я имею к вам одну большую просьбу, Алексей Федорович. Неделю назад Дмитрий Федорович сделал один поступок, очень безобразный. Тут есть один трактир. В нем он встретил этого отставного штабс-капитана. Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и говорят, что мальчик, сын этого капитана, бежал всё подле и плакал вслух и просил за отца чтобы защитили, а все смеялись. Я справлялась об этом обиженном и узнала, что он очень бедный человек. Фамилия его Снегирев… Я не знаю, я хотела вас просить, Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то есть к этому штабс-капитану,  и осторожно — именно как только вы один сумеете сделать, отдать ему эти двести рублей. Он, наверно, примет... Или нет? Видите ли, это не то что плата ему за примирение, а просто сочувствие, желание помочь, от меня, от меня, от невесты Дмитрия Федоровича, а не от него самого... Я бы сама поехала, но вы сумеете гораздо лучше меня. Он живет в Озерной улице, в доме мещанки Калмыковой... Ради бога, сделайте мне это, а теперь... теперь до свиданья... (Уходит).
Г-жа Хохлакова. Гордая, себя борет. О, как я ее люблю. Милый Алексей Федорович, ведь мы все, все, вот уже целый месяц только и молим, чтоб она вышла бы за Ивана Федоровича. Мы ведь целый заговор тут составили...
Алеша. Но ведь она же плакала, опять оскорбленная!
 Г-жа Хохлакова. Не верьте слезам женщины, Алексей Федорович, я всегда против женщин в этом случае, я за мужчин.
Лиза (из-за двери). Мама, вы его портите и губите.
Алеша. Нет, это я всему причиной, я ужасно виноват!
 Г-жа Хохлакова. Напротив, вы поступили как ангел, как ангел.
Лиза. Мама, почему он поступил как ангел.
Алеша. Мне вдруг почему-то вообразилось, на всё это глядя, что она любит Ивана, вот я и сказал эту глупость... и что теперь будет!
Лиза. Да с кем, с кем? мама, вы, верно, хотите умертвить меня. Я вас спрашиваю — вы мне не отвечаете.

Вбегает горничная.

Горничная. С Катериной Ивановной худо... Они плачут... истерика, бьются.
Лиза. Что такое. Мама, это со мной будет истерика, а не с ней!
Г-жа Хохлакова. Lise, ради бога, не кричи, не убивай меня. Ты еще в таких летах, что тебе нельзя всего знать. Истерика — это добрый знак, Алексей Федорович, это превосходно, что с ней истерика. Это именно так и надо. Я в этом случае всегда против женщин, против всех этих истерик и женских слез. Lise, ради бога, не кричи! Ах да, ты не кричишь, это я кричу, прости свою мамашу, но я в восторге, в восторге, в восторге! Но бегу, бегу. Алексей Федорович, спешите скорей по этому поручению. Lise, ради бога, не задерживай  его… (Убегает).

Алеша хочет зайти в комнату Лизы.

Лиза. Ни за что! теперь уж ни за что! Говорите так, сквозь дверь. За что вы в ангелы попали?
Алеша. За ужасную глупость, Lise! Прощайте.
Лиза. Не смейте так уходить!
Алеша. Lise, у меня серьезное горе! Я сейчас ворочусь, но у меня большое, большое горе! (Выбегает из дома).

Картина 14.

Алеша быстрыми шагами идет по улице.

Алеша. Наглупил, и в каком же деле: в любовных чувствах! Ну что я в этом понимаю? ох, стыд бы ничего, несомненно, теперь я буду причиною новых несчастий... А старец посылал меня, чтобы примирить и соединить. Так ли соединяют?

Алеша подходит к избе штабс-капитана Снегирева.
На лавке возле дома сидит сам Снегирев и его девятилетний сын Илюша.
При виде Алеши оба встают со скамьи. Илюша прячется за отца.

Снегирев. Монах на монастырь просит, знал к кому прийти! (Алеше). Что побудило вас посетить... эти недра-с?
Алеша. Я... Алексей Карамазов...
Снегирев.  Отменно умею понимать-с. Штабс я капитан-с Снегирев-с, в свою очередь; но всё же желательно узнать, что именно побудило...
Алеша. Мне от себя хотелось бы вам сказать одно слово... Если только позволите...
Снегирев. Чем, однако, мог возбудить столь любопытства, ибо живу в обстановке, невозможной для гостеприимства.
Алеша. Я пришел... по тому самому делу...
Снегирев. По тому самому делу?
Алеша. По поводу той встречи вашей с братом моим Дмитрием Федоровичем.
Снегирев. Это уж не той ли самой-с? Значит, насчет мочалки, банной мочалки?
Илюша (выглядывает из-за спины отца). Это он на меня тебе, папа, жаловаться пришел! Это я ему давеча палец укусил!
Снегирев. Какой такой палец укусил?  Это вам он палец укусил-с? Сейчас высеку-с! Сею минутой высеку-с.
Алеша. Да я ведь вовсе не жалуюсь. Я вовсе не хочу, чтобы вы его высекли. Да он, кажется, теперь и болен...
Снегирев. А вы думали, я высеку-с? Что я Илюшечку возьму да сейчас и высеку пред вами для вашего полного удовлетворения? Скоро вам это надо-с? Жалею, сударь, о вашем пальчике, но не хотите ли я, прежде чем Илюшечку сечь, свои четыре пальца, сейчас же на ваших глазах, для вашего  удовлетворения, вот этим самым ножом оттяпаю. Четырех-то пальцев, я думаю, вам будет довольно-с для утоления жажды мщения-с, пятого не потребуете?..
Алеша. Брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, и он попросит у вас при всех прощения... если вы пожелаете.
Снегирев. То есть вырвал бороденку и попросил извинения... Всё, дескать, закончил и удовлетворил, так ли-с?
Алеша. О нет, напротив, он сделает всё, что вам будет угодно и как вам будет угодно!
Снегирев. Так что если б я попросил его светлость стать на коленки предо мной в этом самом трактире-с  или на площади-с, так он и стал бы?
Алеша. Да, он станет и на колени.
Снегирев. Пронзили-с. Прослезили меня. Слишком наклонен чувствовать. Не хотите ли в дом войти, отрекомендоваться вполне.
Илюша. Папа, папа! Неужели ты с ним... Брось ты его, папа!
Снегирев. Илюша, зайди-ка в избу. Алексей Федорович, пойдемте-с. Надобно вам одно серьезное словечко сказать, только не здесь. Пойдемте же, покончить надо-с...
Илюша заходит в избу. Снегирев и Алеша немного отходят от дома.

Снегирев. Воздух чистый-с, а в хоромах-то у меня и впрямь несвежо, во всех даже смыслах. Пройдемте, сударь, шажком. Очень бы хотелось мне вас заинтересовать-с.
Алеша. Я и сам к вам имею одно дело... и только не знаю, как мне начать.
Снегирев. Как не узнать? Без дела-то вы бы никогда ко мне и не заглянули. Видите ли, мочалка-то была гуще-с. (Показывает свою бороду). Ну-с вот-с, тянет меня тогда ваш братец Дмитрий Федорович за мою бороденку, вытянул из трактира на площадь, а как раз школьники из школы выходят, а с ними и Илюша. «Папа, кричит, папа!» Хватается за меня, обнимает меня, хочет меня вырвать, кричит моему обидчику: «Пустите, пустите, это папа мой, папа, простите его». Ручонками-то тоже его схватил, да руку-то ему, эту самую-то руку его, и целует-с...
Алеша. Клянусь, брат вам самым искренним образом выразит раскаяние, хотя бы даже на коленях на той самой площади... Я заставлю его, иначе он мне не брат!
Снегирев. Ага, так это еще в прожекте находится. Не прямо от него… Так бы и сказали-с. Удалились мы тогда с Илюшей, а картина навеки у Илюши в памяти душевной отпечатлелась. А теперь позвольте спросить: больно он вам пальчик давеча укусил, Илюша-то?
Алеша. Да, очень больно,  но это он мне, как Карамазову, за вас отомстил. Я бы вам советовал,  некоторое время не посылать его вовсе в школу, пока он уймется... и гнев этот в нем пройдет...
Снегирев. Гнев-с! именно гнев-с. В маленьком существе, а великий гнев-с. Дети в школах народ безжалостный, порознь ангелы божии, а вместе, особенно в школах… Начали они его дразнить,  а он один против всех восстал за отца. Ибо что он тогда вынес, как вашему братцу руки целовал и кричал ему. Богатым где: те всю жизнь такой глубины не исследуют, а мой Илюшка в ту самую минуту всю истину произошел-с. Вошла в него эта истина-с и пришибла его навеки-с. Всю ночь бредил в лихорадке. Ну с горя и я выпил на последние-с. Вы, сударь, не презирайте меня: в России пьяные люди у нас самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные.  Вот-с к вечеру я и вывел мальчика погулять. От самой нашей калитки до вон того камня большущего. Идем мы с Илюшей, ручка его в моей руке. «Папа, говорит, папа, как он тебя тогда, папа!»  «Что делать, Илюша», говорю. «Не мирись с ним, папа, не мирись. Школьники говорят, что он тебе десять рублей за это дал». «Нет, говорю Илюша, я денег от него не возьму теперь ни за что». «Папа, говорит, папа, я вырасту, я вызову его на дуэль сам и убью его!» Глазенки-то сверкают и горят. «Грешно, — говорю я ему, — убивать, хотя бы и на поединке».  «Папа, говорит, я его повалю, как большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: мог бы сейчас убить, но прощаю тебя, вот тебе!» Видите, видите, сударь, какой процессик в головке-то его произошел в эти два дня. «Папа, папа, ведь богатые всех сильнее на свете?» «Да, говорю, Илюша, нет на свете сильнее богатого». Потом помолчал да и говорит: «Папа, говорит, какой это нехороший город наш!» «Да, говорю, Илюшечка, не очень-таки хорош наш город». «Папа, переедем в другой город, в хороший, говорит, город, где про нас и не знают». «Переедем, говорю, переедем, Илюша, — вот только денег скоплю». И стали мы мечтать с ним, как мы в другой город переедем, лошадку свою купим да тележку. Маменьку усадим, а сами сбоку пойдем. Поблагодарите вашего братца, Алексей Федорович. Нет-с, я моего мальчика для вашего удовлетворения не высеку-с!
Алеша. Ах, как бы мне хотелось помириться с вашим мальчиком!
Снегирев. Точно так-с.
Алеша. Но теперь не про то… Я имею к вам поручение: мой брат Дмитрий, оскорбил и свою невесту. Она, узнав про вас, поручила мне сейчас... давеча... снести вам это вспоможение от нее... но только от нее одной, только от нее! Она вас умоляет принять ее помощь... вы оба обижены одним и тем же человеком... Она именно поручила мне уговорить вас принять от нее как от сестры. Никто об этом не узнает, клянусь, вы должны принять их, иначе... иначе, стало быть, все должны быть врагами друг другу на свете! Но ведь есть же и на свете братья... Вы должны это понять, должны!

Алеша протягивает деньги Снегиреву. Снегирев долго смотрит на деньги, после принимает.

Снегирев. Это мне-то, мне-с, это столько денег! Батюшки! Да я уж четыре года не видал таких денег, господи! И говорит, что сестра... и вправду это, вправду?
Алеша. Клянусь вам, что всё, что я вам сказал, правда!
Снегирев. Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с, ведь если я и приму, то ведь не буду же я подлецом? В глазах-то ваших, Алексей Федорович, ведь не буду, не буду подлецом?  Внутри-то, про себя-то не почувствуете ко мне презрения, если я приму-с, а?
Алеша. Да нет же, нет! Спасением моим клянусь вам, что нет!
Снегирев. Слушайте, Алексей Федорович, выслушайте-с, ибо вы даже и понять не можете, что могут значить для меня теперь эти двести рублей. Знаете ли вы, что я маменьку полечить теперь могу? Приезжал ко мне доктор Герценштубе: «Не понимаю, говорит, ничего», а, однако же, минеральная вода, которая в аптеке здешней есть, несомненную пользу ей принесет, да ванны ножные из лекарств тоже ей прописал. Да кушаем мы что попало. Так ведь теперь я на эти двести рублей служанку нанять могу-с, понимаете ли вы, Алексей Федорович, говядины куплю-с, диету новую заведу-с. Господи, да ведь это мечта! Стойте, Алексей Федорович, стойте, да знаете ли вы, что мы с Илюшкой, пожалуй, и впрямь теперь купим лошадку да кибитку, да и отправимся, как третьего дня расписывали. Ну так посадить бы маменьку, Илюшечку править посажу, а я бы пешечком, пешечком, да всех бы и повез-с. Господи, Господи…
Алеша. Катерина Ивановна вам пришлет еще, сколько угодно, и знаете ли, у меня тоже есть деньги, возьмите сколько вам надо, как от брата, как от друга...

Алеша хочет обнять Снегирева, но тот смотрит в одну точку, что-то бормочет.

Алеша. Чего вы!
Снегирев. Алексей Федорович... я... вы…я-с... вы-с... А не хотите ли, я вам один фокусик сейчас покажу-с!
Алеша. Какой фокусик?
Снегирев. Фокусик, фокус-покус такой.
Алеша. Да что с вами, какой фокус?
Снегирев. А вот какой, глядите!

Снегирев крепко сжимает деньги в кулаке, после кидает их на землю, топчет ногами.

Снегирев. Видели-с, видели-с! ну так вот же-с!.. Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! Доложите пославшим вас, что мочалка чести своей не продает-с! (Убегает, после оборачивается). А что ж бы я моему мальчику-то сказал, если б у вас деньги за позор наш взял?

Алеша смотрит вслед Снегиреву. Затем поднимает деньги, разглаживает их, кладет в карман.
Картина 15.

Алеша проходит мимо трактира. Навстречу идет Иван.

Иван (смеется). Следишь ты за мной что ли? Где я там и ты… Я перекусить, зайдешь?
Алеша. Очень могу, только не знаю, как мне в моем платье.
Иван. На улице сядем. Варенья вишневого хочешь? Здесь есть. Помнишь, как ты маленький у Поленова вишневое варенье любил?
Алеша. А ты это помнишь? Давай и варенья, я и теперь люблю.
Иван. Я всё помню, Алеша. А вот здесь я уже четвертый месяц, и до сих пор мы с тобой не сказали слова. Я видел, как ты на меня смотрел все эти месяцы. Ты, кажется, почему-то любишь меня, Алеша?
Алеша. Люблю, Иван. Брат Дмитрий говорит: Иван — могила. Я говорю про тебя: Иван — загадка. Но нечто я уже осмыслил в тебе. Не рассердишься?
Иван. Ну?
Алеша. А то, что ты такой же точно молодой человек, как и все остальные, ну желторотый, наконец, мальчик! Что, не очень тебя обидел?
Иван (смеется). Напротив, поразил совпадением! Веришь ли, что я, после нашего свидания у ней, только об этом про себя и думал и говорил себе: порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить. Всё победит моя молодость. Черта-то она отчасти карамазовская, жажда-то эта жизни, и в тебе она тоже непременно сидит. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дорого мне голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь. Вот тебе уху принесли, кушай на здоровье. Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь... Понимаешь ты что-нибудь Алешка, аль нет? (Смеется).
Алеша. Слишком понимаю, Иван. Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.
Иван. Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?
Алеша. Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно чтобы прежде логики.
Иван. Алексей, правда, что ты из монастыря хочешь выйти?
Алеша. Правда.
Иван. Увидимся еще, стало быть, в миру-то, встретимся…
Алеша. Что же Дмитрий и отец? Чем это у них кончится?
Иван. А ты всё свою канитель! Да я-то тут что? Сторож я, что ли? Э, черт, у меня свои дела были. Дела кончил и еду.
Алеша. Это давеча у Катерины Ивановны?
Иван. Да, и с ней разом развязался. Это всё смеху подобно. Нет, Алеша, нет, если бы ты знал, как я себя теперь легко чувствую! Давай шампанского закажем, отпразднуем первый мой час свободы. Тьфу, полгода почти,  вышел и расхохотался — веришь этому. Нет, я буквально говорю.
Алеша. Ты и теперь так это весело говоришь.
Иван. Да почем же я знал, что я ее вовсе не люблю! А ведь как она мне нравилась! И знаешь ли, и теперь нравится ужасно, а между тем как легко от нее уехать.
Алеша. Это, может, не любовь была.
Иван. Алешка, тебе неприлично об этом. Давеча-то, давеча-то как ты выскочил, ай! Я еще и забыл поцеловать тебя за это... А мучила-то она меня как! Кстати, что она теперь? Что там было, когда я ушел?
Алеша. Плачет. В истерике.
Иван. От истерики, впрочем, никогда и никто не умирал. Бог женщине послал истерику любя. Не пойду я туда вовсе. Алешка, нет, если бы ты знал, как я рад!
Алеша. Так ты непременно завтра утром поедешь?
Иван. Утром? Я не говорил, что утром... А впрочем, может, и утром.  Да нас-то с тобой чем это касается? Отвечай: мы для чего здесь сошлись? Чтобы говорить о любви к Катерине Ивановне, о старике и Дмитрии? О загранице?
Алеша. Нет, не для этого.
Иван. Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: «Како веруеши, али вовсе не веруеши?» ведь так, Алексей Федорович?
Алеша. Пожалуй что и так. Ты ведь не смеешься теперь надо мною, брат?
Иван. Я-то смеюсь? Ну говори же, с чего начинать, приказывай сам, с бога? Существует ли бог, что ли?
Алеша. Ведь ты вчера у отца сказал, что нет бога.
Иван. Это я тебя  нарочно дразнил. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу. Может быть, и я принимаю бога. (Смеется).  Для тебя это неожиданно, а?
Алеша. Если ты не шутишь...
Иван. Как говорят, если бы не было бога, то следовало бы его выдумать. И человек выдумал бога. Что же до меня, то я давно уже положил не думать об этом. Ум человеческий с понятием лишь о трех измерениях пространства. Я, голубчик, решил так, что если я даже этого не могу понять, то где ж мне про бога понять. Да и тебе советую об этом никогда не думать. Я верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, и прочее и прочее, и так далее в бесконечность. Слов-то много на этот счет наделано. Кажется, уж я на хорошей дороге — а? Ну так представь же себе, я мира этого божьего — не принимаю и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять. Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу, а все-таки не приму. Вот моя суть, Алеша.
Алеша. Ты мне объяснишь, для чего «мира не принимаешь»?
Иван. Я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних. Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое — пропала любовь. Но довольно об этом. Давай, как пример, остановимся на страданиях одних детей. Во-первых, деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом. Любишь ты деток, Алеша? Знаю, что любишь, и тебе будет понятно, для чего я про них одних хочу теперь говорить. Если они на земле тоже ужасно страдают, то уж, конечно, за отцов своих наказаны.  Кстати, слышал как турки, между прочим, мучили и детей, начиная с вырезания их кинжалом из чрева матери, до бросания вверх грудных младенцев и подхватывали их на штык на глазах матерей. На глазах-то матерей и составляло главную сладость. Художественно, не правда ли? Кстати, турки, говорят, очень любят сладкое.
Алеша. Брат, к чему это всё?
Иван. Видишь ли, я любитель  некоторых анекдотиков, записываю и собираю из газет из рассказов. У меня уже хорошая коллекция. Турки, конечно, вошли в коллекцию, но это всё иностранцы. У меня есть и родные штучки и даже получше турецких. Знаешь, у нас больше битье, и это национально. И вот образованный господин и его дама секут собственную дочку семи лет, розгами. Папенька рад, что прутья с сучками, «садче будет», говорит он, и вот начинает «сажать» родную дочь. Секут минуту, секут, наконец, пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок, наконец, не может кричать, задыхается «Папа, папа, папочка, папочка!» На суде господина оправдали. «Дело, дескать, такое простое, семейное, отец посек дочку, и вот, к стыду наших дней, дошло до суда!» Публика ревет от счастья, что оправдали мучителя. Видишь, я еще раз подчеркну это особенное свойство у многих — это любовь к истязанию детей. А вот еще. Девчоночку маленькую, пятилетнюю возненавидели образованные отец и мать. Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили всё тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью, за это обмазывали ей всё лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла! Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в грудку и плачет своими слезками к «боженьке», чтобы тот защитил его, понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой божий, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слез ребенка к «боженьке». Мучаю я тебя, Алешка, ты как будто бы не в себе. Я перестану, если хочешь. Только одну еще картинку, и то из любопытства. Прочитал про генерала одного и было у него сотни собак и чуть не сотня псарей, все в мундирах, все на конях. И вот дворовый мальчик, всего восьми лет, пустил как-то, играя, камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей. Взяли его, взяли  мальчика у матери, всю ночь просидел в кутузке, наутро чем свет выезжает генерал во всем параде на охоту, сел на коня, кругом него собаки, псари, ловчие, все на конях. А впереди всех мать виновного мальчика. Осенний день. Мальчика генерал велит раздеть донага, тот дрожит, не смеет пикнуть... «Гони его!» — командует генерал. «Беги, беги!» — кричат ему псари, мальчик бежит... «Ату его!» — вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!.. Ну... что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!
Алеша. Расстрелять!
Иван. Браво! уж коли ты сказал, значит... Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!
Алеша. Я сказал нелепость, но...
Иван. То-то и есть, что но... Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит.
Алеша. Для чего ты меня испытуешь? Скажешь ли мне наконец?
Иван. Конечно, скажу, к тому и вел, чтобы сказать. Слушай меня: я взял одних деток для того, чтобы вышло очевиднее. Мне надо возмездие, Алеша. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь, уже на земле, и чтоб я его сам увидал. Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего всё так было. Но вот, однако же, детки… Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить гармонию, то при чем тут дети, скажи мне, пожалуйста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию? О Алеша, я не богохульствую! Уж когда случится гармония на земле, уж когда мать обнимется с мучителем сына ее, и все трое возгласят со слезами: «Прав ты, господи». Но вот тут-то и запятая, этого-то я и не могу принять, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился к «боженьке»! Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными. А иначе не может быть и гармонии. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки этой гармонии. Не нужна мне такая гармония. Не стоит она такой цены. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. Это и делаю. Не бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему возвращаю.
Алеша. Это бунт.
Иван. Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова.  Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей. Дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, и на слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
Алеша. Нет, не согласился бы.
Иван. А люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастие на крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?
Алеша. Нет, не могу допустить. Ты не веришь в бога, брат. Как же жить-то будешь, чем ты любить-то будешь? С таким адом в груди и в голове разве это возможно?
Иван. Есть такая сила, что всё выдержит! Карамазовская...
Алеша. Это потонуть в разврате, да, да? Это чтобы «всё позволено»? Всё позволено, так ли, так ли?
Иван. Да, пожалуй: «всё позволено». Не отрекаюсь.

Алеша молчит.

Иван. Я, брат, уезжая, думал, что имею на всем свете хоть тебя, а теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «всё позволено» я не отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?

Алеша молча подходит к Ивану, целует его в губы.

Иван. Спасибо, однако. Идем, пора и мне и тебе. Ты направо, я налево — и довольно, слышишь, довольно. И насчет брата Дмитрия тоже, всё исчерпано. Ну иди теперь к твоему старцу, ведь он умирает; умрет без тебя, так еще, пожалуй, на меня рассердишься, что я тебя задержал. До свидания, ступай... 

Иван уходит, Алеша смотрит ему вслед.

Картина 16.

В доме Хохлаковой. Комната Лизы.

Алеша.  Я вам обещал, но я ненадолго…
Лиза. Maman, уходите. (Алеше). Ну что же, как же, отдали вы эти деньги, и как же теперь этот несчастный?..
Алеша. То-то и есть, что не отдал.
Лиза. Так вы не отдали денег, так вы так и дали ему убежать! Боже мой, да вы хоть бы побежали за ним сами и догнали его...
Алеша. Нет, Lise, этак лучше, что я не побежал.
Лиза. Как лучше, чем лучше? Теперь они без хлеба и погибнут!
Алеша. Не погибнут. Он всё равно возьмет эти деньги завтра. Завтра-то уж наверно возьмет. А сейчас ему просто стыдно стало, что он так всю душу мне показал. Но завтра обязательно возьмет.
Лиза (хлопает в ладоши). Ах, это правда.  Алеша, как вы всё это знаете?
Алеша. Знаете, Lise, мой старец сказал один раз: за людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными как за больными в больницах ...
Лиза. Алексей Федорович, подите, посмотрите у дверей, отворите их тихонько и посмотрите, не подслушивает ли маменька.

Алеша проверяет.

Лиза. Подойдите сюда, Алексей Федорович, дайте вашу руку вот так. Слушайте, я вам должна большое признание сделать: вчерашнее письмо я вам не в шутку написала, а серьезно. (Целует Алешу в руку).
Алеша. Ах, Lise, вот и прекрасно. А я ведь был совершенно уверен.
Лиза. Уверен, представьте себе! я ему руку поцеловала, а он говорит: «и прекрасно».
Алеша. Я бы желал вам всегда нравиться, Lise, но не знаю, как это сделать.
Лиза. Видите ли-с. Он изволил меня выбрать в свои супруги и на том успокоился! Он был уже уверен, что я написала серьезно, каково! Но ведь это дерзость — вот что!
Алеша. Да разве это худо, что я был уверен?
Лиза. Ах, Алеша, напротив, ужасно как хорошо.

Алеша целует Лизу в губы.

Лиза. Это что еще? Что с вами?
Алеша. Ну, простите, если не так... Я, может быть, ужасно глупо... Вы сказали, что я холоден, я взял и поцеловал… Только я вижу, что вышло глупо...
Лиза (смеется). И в этом платье! (Серьезно). Ну, Алеша, мы еще подождем с поцелуями, потому что мы этого еще оба не умеем. Скажите лучше, за что вы берете меня, такую дуру, больную дурочку, вы, такой умный, такой мыслящий?
Алеша. Я на днях выйду из монастыря совсем. Выйдя в свет, надо жениться, это-то я знаю. Кого ж я лучше вас возьму... и кто меня, кроме вас, возьмет? Ах, вы не знаете, ведь и я Карамазов!  Смейтесь, я так этому рад...
Лиза. Послушайте, Алеша, во что вы оденетесь, как выйдете из монастыря, в какой костюм? Не смейтесь, не сердитесь, это очень, очень для меня важно.
Алеша. Костюм? Правда я еще не думал, но в какой хотите…
Лиза. Я хочу, чтоб у вас был темно-синий бархатный пиджак, белый жилет и пуховая серая мягкая шляпа ... Скажите, вы правда оставили письмо в келье?
Алеша. Оно со мной и теперь и давеча было, вот оно. (Достает письмо). Только я вам не отдам его, смотрите из рук.
Лиза. Как? Так вы давеча солгали, вы монах и солгали?
Алеша (смеется). Пожалуй, солгал. Иногда можно. Оно очень мне дорого.
Лиза. Алеша, посмотрите у дверей, не подслушивает ли мамаша?
Алеша. Хорошо, Lise, я посмотрю, только не лучше ли не смотреть, а? Зачем подозревать в такой низости вашу мать?
Лиза. Как низости? В какой низости? Это то, что она подслушивает за дочерью, так это ее право, а не низость. Будьте уверены, Алексей Федорович, что когда я сама буду матерью и у меня будет такая же дочь, как я, то я непременно буду за нею подслушивать.
Алеша. Неужели, Lise? Это нехорошо.
Лиза. Ах, боже мой, какая тут низость? Слушайте, Алеша, знайте, я за вами тоже буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я все письма ваши буду распечатывать и всё читать... Это уж вы будьте предуведомлены...
Алеша. Да, конечно, если так... только это нехорошо...
Лиза. Алеша, милый, не будем ссориться с самого первого раза. Я знаю я не права, а вы правы, но только я все-таки буду подслушивать.
Алеша. Делайте. Ничего за мной такого не подглядите.
Лиза. Алеша, а будете ли вы мне подчиняться? Это тоже надо заранее решить.
Алеша. С большою охотой, Lise, и непременно, только не в самом главном. В самом главном, если вы будете со мной несогласны, то я все-таки сделаю, как мне долг велит.
Лиза. Так и нужно. Так знайте, что и я, клянусь вам, что я никогда не буду за вами подслушивать, ни разу и никогда, ни одного письма вашего не прочту, потому что вы правы, а я нет. Вы теперь как мое провидение... Слушайте, Алексей Федорович, почему вы такой грустный все эти дни, и вчера и сегодня; я вижу что у вас есть особенная какая-то грусть, секретная может быть, а?
Алеша. Да, Lise, есть и секретная.
Лиза. Какая же грусть? О чем? Можно сказать?
Алеша. Потом скажу, Lise... после... Теперь, пожалуй, и непонятно будет. Да я, пожалуй, и сам не сумею сказать.
Лиза.  Я знаю, кроме того, что вас мучают ваши братья, отец?
Алеша. Да, и братья.
Лиза. Я вашего брата Ивана Федоровича не люблю, Алеша.
Алеша. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисий намедни выразился... Даже носится ли дух божий вверху этой силы — и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов... Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
Лиза. Да, сказала.
Алеша. А я в бога-то вот, может быть, и не верую.
Лиза. Вы не веруете, что с вами?
Алеша. И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире человек, землю покидает. И вот я останусь один... Я к вам приду, Lise... Впредь будем вместе...
Лиза. Да, вместе, вместе! Отныне всегда вместе. Слушайте, поцелуйте меня, я позволяю.

Алеша целует Лизу.

Лиза. Ну теперь ступайте. Ступайте скорее к нему, пока жив. Я буду сегодня молиться. Алеша, мы будем счастливы! Будем мы счастливы, будем?
Алеша. Кажется, будем, Lise.

Алеша уходит. В коридоре он сталкивается с госпожой Хохлаковой.

Г-жа Хохлакова. Алексей Федорович, это ужасно. Это детские пустяки и всё вздор. Надеюсь, вы не вздумаете мечтать... Глупости, глупости и глупости!
Алеша. Только не говорите этого ей, а то она будет взволнована, а это ей теперь вредно.
Г-жа Хохлакова. Понимать ли мне так, что вы сами только потому соглашались с ней, что не хотели, из сострадания рассердить ее?
Алеша. О нет, совсем нет, я совершенно серьезно с нею говорил.
Г-жа Хохлакова. Серьезность тут невозможна, немыслима, и во-первых, я вас теперь совсем не приму ни разу, а во-вторых, я уеду и ее увезу, знайте это.
Алеша. Да зачем же, ведь это так еще не близко.
Г-жа Хохлакова. Ах, Алексей Федорович, это, конечно, правда, и в полтора года вы тысячу раз с ней поссоритесь и разойдетесь. Пусть это всё пустяки, но это меня сразило. Она меня совсем с ума сведет. Я два раза в жизни с ума сходила, и меня лечили. Я всё слышала. Дочке любовь, а матери смерть. Ложись в гроб. Теперь второе и самое главное: что это за письмо, покажите мне его сейчас, сейчас!
Алеша. Нет, не надо.
Г-жа Хохлакова. Именем умирающего старца вашего покажите мне это письмо, Алексей Федорович, мне, матери! Если хотите, то держите его пальцами, а я буду читать из ваших рук.
Алеша. Нет, не покажу, Катерина Осиповна, хотя бы и она позволила, я не покажу. Я завтра приду,  а теперь — прощайте! (Уходит).

Картина 17.

У дома Федора Павловича. На скамье сидит Смердяков, играет на гитаре. Иван, опустив голову, хочет пройти в дом мимо Смердякова. 

Смердяков. Зачем вы, сударь, в Чермашню не едете-с?
Иван. Чего тебе надобно?
Смердяков. Существенного ничего нет-с... а так-с, к разговору...

Молчание. Смердяков перебирает струны на гитаре. Иван садится на скамью.

Смердяков. Ужасное мое положение-с, Иван Федорович, не знаю даже, как и помочь себе. Оба совсем блажные-с, оба дошли до самого малого ребячества-с. Я про вашего родителя и про вашего братца-с. Вот проснется теперь, Федор Павлович, и начнут сейчас приставать ко мне каждую минуту: «Что не пришла? Зачем не пришла? Когда придет Аграфена Александровна?» И так вплоть до полуночи. С другой стороны, братец ваш с оружьем в руках: «Смотри, дескать, шельма, бульонщик: проглядишь ее у меня и не дашь мне знать, что пришла, убью тебя прежде всякого». И так каждый день…
Иван. А зачем ввязался! Зачем Дмитрию стал переносить?
Смердяков. А как бы я не ввязался-с? Только и знают с тех пор одно слово: «Убью тебя, шельму, если пропустишь!» Наверно полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.
Иван. Какая такая длинная падучая?
Смердяков. Длинный припадок такой-с, чрезвычайно длинный-с. Несколько часов-с али, пожалуй, день и другой продолжается-с. Раз со мной продолжалось это дня три…
Иван. Да ведь, говорят, падучую нельзя заранее предузнать. Как же ты говоришь, что завтра придет?
Смердяков. Это точно, что нельзя предузнать-с.
Иван. Плетешь ты, я вижу, притвориться, что ли, ты хочешь завтра на три дня в падучей? а?
Смердяков. Если бы я даже эту самую штуку и мог-с, то есть чтобы притвориться-с, то и тут я в полном праве моем. Ибо когда я в болезни лежу, то не могут они тогда с больного человека спросить: «Зачем не донес?» Сами постыдятся.
Иван. Э, черт! Что ты всё об своей жизни трусишь! Все эти угрозы брата Дмитрия только азартные слова и больше ничего. Не убьет он тебя; убьет, да не тебя!
Смердяков. Убьет как муху-с, и прежде всего меня-с. А пуще того я другого боюсь: чтобы меня в их сообществе не сочли.
Иван. Почему тебя сочтут сообщником?
Смердяков. Потому сочтут, что я им эти самые знаки в секрете большом сообщил-с.
Иван. Какие знаки? Кому сообщил? Черт тебя побери, говори яснее!
Смердяков. Должен признаться, тут есть один секрет у меня с Федором Павловичем. Если вдруг Аграфена Александровна  придет, то ты говорит, к дверям подбеги и постучи мне в дверь аль в окно два первые раза потише, этак: раз-два, а потом сейчас три раза поскорее: тук-тук-тук. Вот, говорят, я и пойму сейчас, что это она пришла, и отопру тебе дверь потихоньку. А если Дмитрий Федорович, так и о нем известить, что он близко. Сначала два раза скоро: тук-тук, а потом, обождав еще один раз, гораздо крепче. Вот эти самые знаки Дмитрию Федоровичу теперь и стали известны.
Иван. Почему известны? Передал ты? Как же ты смел передать?
Смердяков. От этого самого страху-с. И как же бы я посмел умолчать пред ними-с?
Иван. Если думаешь, что он этими знаками воспользуется, то ты его не пускай.
Смердяков. А когда я сам в припадке буду лежать-с, как же я тогда не пущу-с.
Иван. Э, черт возьми! Почему ты так уверен, что придет падучая, черт тебя побери? Смеешься ты надо мной или нет?
Смердяков. И до смеху ли, когда такой страх? Предчувствую, что будет падучая, предчувствие такое имею, от страху от одного и придет-с.
Иван. Э, черт! Коли ты будешь лежать, то сторожить будет Григорий. Предупреди заранее Григория, уж он-то его не пустит.
Смердяков. Про знаки я Григорию Васильевичу не смею никоим образом сообщить-с. А касательно того, что Григорий Васильевич их услышит и не пустит, так они как раз сегодня расхворались, а Марфа Игнатьевна их завтра лечить намереваются. А когда Марфа Игнатьевна лечат их, у нее всегда после того голова болит-с. Так вряд ли им что услыхать-с. Спать будут-с. Так давеча и условились.
Иван. Что за ахинея! И всё это как нарочно так сразу и сойдется: и у тебя падучая, и те оба без памяти! да ты сам уж не хочешь ли так подвести, чтобы сошлось?
Смердяков. Как же бы я так подвел-с... и для чего подводить, когда всё тут от Дмитрия Федоровича одного и зависит-с... Захотят они что учинить — учинят-с, а нет, так не я же нарочно их приведу. А у отца вашего к тому же и конверт большой приготовлен, а в нем три тысячи запечатаны, под тремя печатями-с, обвязано ленточкою и надписано собственною их рукой: «Ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а потом, дня три спустя подписали еще: «и цыпленочку».
Иван. Вздор! Дмитрий не пойдет грабить, да еще убивать при этом отца.
Смердяков. Им оченно теперь нужны деньги-с, Иван Федорович. А еще пуще, если ваш батюшка женится на Аграфене Александровне, то все свои капиталы могут-с отписать на нее. А помри ваш родитель теперь, то всякому из вас по сорока тысяч придется тотчас-с, так как завещания у них ведь не сделано-с... Это всё отменно Дмитрию Федоровичу известно...
Иван. Так зачем же ты, после всего этого в Чермашню мне советуешь ехать? Что ты этим хотел сказать? Я уеду, и у вас вот что произойдет.
Смердяков. Совершенно верно-с.
Иван. Как совершенно верно?
Смердяков. Я говорил, вас жалеючи. На вашем месте, я бы всё это тут же бросил... чем у такого дела сидеть-с...
Иван. Ты, кажется, большой идиот и уж конечно страшный мерзавец! (Уходит в дом, кричит). Я завтра в Москву уезжаю, если хочешь это знать,  завтра рано утром, вот и всё!
Смердяков. Самое это лучшее-с, только разве то, что из Москвы вас могут по телеграфу отсюда обеспокоить-с. Только Москва дальше, а Чермашня ближе. Жалею что крюк большой сделаете-с.

На крыльцо выходит Федор Павлович.

Иван (проходя мимо). Я к себе наверх, а не к вам, до свидания.
Федор Павлович. Чего это он?
Смердяков. Сердятся на что-то-с, кто их разберет.
Федор Павлович. А и черт! Пусть сердится! Подавай самовар и скорей сам убирайся, живо. Нет ли чего нового? Едет он в Чермашню, али нет?

Тут же возвращается Иван с небольшой сумкой.

Иван. Еду, еду. Посылай за лошадьми.
Федор Павлович. Ах ты! Экой! Не сказал вчера... ну да всё равно и сейчас уладим.
Иван (Смердякову). Видишь... в Чермашню еду...

Федор Павлович хочет обнять Ивана. Иван протягивает только руку для пожатия.

Федор Павлович. Ну, с богом, с богом! Ведь приедешь еще когда в жизни-то? Ну и приезжай, всегда буду рад. Ну, Христос с тобою!

Иван садится в карету. 

Федор Павлович. Прощай, Иван, очень-то не брани!
Смердяков. Значит, правду говорят люди, что с умным человеком и поговорить любопытно.

Картина 18.

Алеша заходит в келью старца. Старец с бодрым и веселым лицом сидит в кресле. Несколько монахов стоят рядом.

Старец. (Алеше). Здравствуй, тихий, здравствуй, милый, вот и ты. И знал, что прибудешь.

Алеша подходит к старцу, кланяется до земли, плачет.

Старец. Что ты, подожди оплакивать. Видишь, сижу и беседую, может, и двадцать лет еще проживу.  Встань, милый, дай посмотрю на тебя. Был ли у своих и видел ли брата?
Алеша. Одного видел.
Старец. Я про того, вчерашнего, старшего.
Алеша. Сегодня никак не мог найти.
Старец. Поспеши найти, завтра опять ступай и поспеши. Может, еще успеешь что-либо ужасное предупредить. Я вчера великому будущему страданию его поклонился.
Алеша. Отец и учитель, слишком неясны слова ваши...
Старец. Не любопытствуй. Словно всю судьбу выразил вчера его взгляд. Был такой у него один взгляд... Но всё от господа и все судьбы наши. «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Запомни сие. Изыдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок. Много будешь иметь противников. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь, и жизнь благословишь, и других благословить заставишь. Ну вот ты каков. (Прерываясь, говорит несвязно). Отцы и учители мои, жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай. Милые мои, чего мы ссоримся, друг пред другом хвалимся, один на другом обиды помним: прямо в сад пойдем и станем гулять, друг друга любить, и целовать, и жизнь нашу благословлять… Паки говорю — не гордитесь. Сребра и золота не любите, не держите... А из дома родительского вынеси лишь драгоценные воспоминания, ибо нет драгоценнее воспоминаний у человека, как от первого детства его в доме родительском, и это почти всегда так. Братья, посмотрите кругом: небо ясное, воздух чистый, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей…. Живут лишь для зависти друг к другу. Иметь обеды, выезды, экипажи, чины считается уже такою необходимостью, для которой жертвуют даже жизнью, чтоб утолить эту необходимость. Спрашиваю я вас: свободен ли такой человек? ибо как отстать от привычек своих, куда пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумал? И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше…. Но спасет бог людей своих, ибо велика Россия смирением своим. Верьте, что кончится сим: на то идет. Были бы братья, будет и братство, ... Бу;ди, бу;ди! Братья, любите каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Любовь — учительница… Ибо всё как океан, всё течет и соприкасается, в одном месте тронешь — в другом конце мира отдается. Други мои, просите у бога веселья. Будьте веселы как дети. Бегите, дети, сего уныния! И неустанно люби, всех люби, всё люби, ищи восторга и исступления сего. Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Сожалею, братья и други мои, что не умею сказать сего ясно… Истинно, истинно говорю вам, если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода.

Старец замолкает, хватается за грудь, крепко прижимает руки к сердцу. Тихо опускается с кресел на пол, встает на колени, целует землю, тихо и радостно умирает.

Действие 2.

Картина 19.

Спустя два дня. 
Алеша недалеко от монастыря, лежит под деревом, закрыв лицо руками. Мимо проходит Ракитин.

Ракитин. Ты здесь, Алексей? Да неужто же ты... (Тихо). Неужто же ты до того дошел?  Да что с тобой? Ты вдруг пропал оттудова.  Да взгляни хоть на меня-то...

Алеша садится, прислонившись к дереву, он не плачет, смотрит куда-то в сторону.

Ракитин. Осердился на кого, что ли? Обидели?
Алеши. Отстань!
Ракитин. Ого, вот мы как! Совсем как и прочие смертные стали покрикивать. Это из ангелов-то! Ну, Алешка, удивил ты меня. Ведь я всё же тебя за образованного человека почитал...

Алеша молчит.

Ракитин. Да неужель ты только оттого, что твой старик провонял, как обычный смертный? Да неужели же ты верил серьезно, что он чудеса отмачивать начнет из гроба?
Алеша. Верил, верую, и хочу веровать, и буду веровать, ну чего тебе еще!
Ракитин. Да ничего ровно, голубчик. Да этому тринадцатилетний школьник теперь не верит. Мда…молва по городу большая идет. А святой ли он был? От прежнего-то старца не только духу не было, но точилось благоухание. А твой-то провонял в первый же день. Значит нарочно хотел Бог указать… Так ты вот и рассердился теперь на бога-то своего, взбунтовался. Эх вы!
Алеша. Я против бога моего не бунтуюсь, я только «мира его не принимаю».
Ракитин. Как это мира не принимаешь? что за белиберда? Ну, довольно о пустяках-то: ел ты сегодня?
Алеша. Не помню... ел, кажется.
Ракитин. Есть у меня с собой в кармане колбаса, только ведь ты колбасы не станешь...
Алеша. Давай колбасы.
Ракитин. Эге! Так ты вот как! Значит, совсем уж бунт, баррикады! Зайдем ко мне... Я бы водочки сам теперь тяпнул, смерть устал. Водки-то небось не решишься...
Алеша. Давай и водки.

Алеша встает, идет за Ракитиным.

Ракитин. Чудно, брат! Водка иль колбаса, а дело это лихое, хорошее. Тьфу, слушай! пойдем прямо в город... Мне бы кстати надо к Хохлаковой зайти. Вообрази: я ей отписал о всем приключившемся, и, представь, она мне мигом отвечает запиской, что «никак она не ожидала от такого почтенного старца, как отец Зосима,  такого поступка!» Так ведь и написала: «поступка»! Тоже ведь озлилась; эх, вы все! Постой! (Останавливается).  Знаешь, Алешка, куда мы всего лучше бы теперь пошли?
Алеша. Всё равно... куда хочешь.
Ракитин. Пойдем-ка к Грушеньке, а? Пойдешь?
Алеша. Пойдем к Грушеньке.
Ракитин. Н-ну!.. Вот! А рада-то как она будет, рада-то...

Картина 20.

В доме Аграфены Александровны (Грушеньки).
Грушенька лежит в гостиной на большом диване, нарядившись, будто ждет кого-то.
Заходят Алеша и Ракитин.

Грушенька. Кто там?
Горничная. Да не они-с, это другие, эти ничего.
Грушенька. Ах, это ты, Ракитка? Испугал было меня всю. С кем ты это? Кто это с тобой? Господи, вот кого привел! Ну, нашел время его привести! (Поправляет прическу перед зеркалом).
Ракитин. Аль не угодил?
Грушенька. Испугал ты меня, Ракитка, вот что. (Алеше).  Не бойся ты меня, голубчик Алеша, страх как я тебе рада. Я ведь думала, Митя ломится. Видишь, я его давеча надула. Сказала ему, что к Кузьме, старику моему, на весь вечер уйду по делам, Митя-то и поверил. А я вот дома заперлась — сижу, одной вести жду. Как это вас Феня впустила! Ставни заперты ли, Феня? да занавес бы опустить — вот так! а то на огонь-то он как раз налетит. Мити, братца твоего, Алеша, сегодня боюсь.
Ракитин. Ты кажется, с ним не пуглива, по твоей дудке пляшет.
Грушенька. Говорю тебе, вести жду, так что Митеньки-то и не надо бы теперь вовсе.
Ракитин. А разрядилась-то куда? Ишь ведь какой чепец на тебе любопытный?
Грушенька. Придет весточка, вскочу — полечу, только вы меня здесь и видели. Для того и разрядилась, чтоб готовой сидеть.
Ракитин. Ишь ведь. Вся в радости... Разоделась как на бал.
Грушенька. Алеша, голубчик, гляжу я на тебя и не верю; господи, как это ты у меня появился! Хоть и не та минутка теперь, а страх я тебе рада! Садись на диван, вот сюда. Право, я еще как будто и не соображусь... Эх ты, Ракитка, если бы ты его вчера али третьего дня привел!.. Ну да рада и так. Может, и лучше, что теперь.

Алеша садится на диван.

Грушенька. И чего я тебе так рада, Алеша, сама не знаю. Вот спроси, а я не знаю.
Ракитин. Ну уж и не знаешь, чему рада? Прежде-то зачем-нибудь приставала же ко мне: приведи да приведи его, имела же цель.
Грушенька. Прежде-то я другую цель имела, а теперь то прошло, не такая минута. Да чего ты грустен сидишь, Алешечка, аль меня боишься?
Ракитин.  У него горе. Чину не дали.
Грушенька. Какого чину?
Ракитин. Старец его пропах.
Грушенька. Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша, на колени к себе посидеть, вот так! (Садится Алеше на колени). Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Неужто позволишь мне на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь — я соскочу.

Алеша молчит.

Ракитин. Да полно вздор-то вам болтать, а лучше шампанского подавай, долг на тебе.
Грушенька. Вправду долг. Ведь я, Алеша, ему за тебя шампанского обещала. Феня, Феня, неси нам шампанского, ту бутылку. Я хоть и скупая, а бутылку подам, не тебе, Ракитка, ты гриб, а он князь! А так и быть, выпью и я с вами, дебоширить хочется!
Ракитин. Да что это у тебя за минута, и какая такая там «весть», аль секрет?
Грушенька. Эх, не секрет, да и сам ты знаешь, офицер едет, Ракитин, офицер мой едет. В Мокром он теперь! Сижу и жду эстафета.
Ракитин. То-то Митенька-то теперь,  уй, уй! Он-то знает аль не знает?
Грушенька. Чего знает! Кабы узнал, так убил бы. (Алеше). Да усмехнись ты на меня, голубчик, развеселись, на радость-то мою... Я, знаешь, Алеша, всё думала, что ты на меня сердишься за барышню-то. Собака я была, вот что... Только все-таки хорошо оно, что так произошло. Я, ведь видишь, люблю тебя! Веришь, Алеша, что я люблю тебя всею душой?
Ракитин. Ах ты, бесстыдница! Это она в любви тебе, Алексей, объясняется! А офицер? А весточка золотая?
Грушенька. То одно, а это другое.
Ракитин. Вот как по-бабьему выходит!
Грушенька. Не зли меня, Ракитка. Я Алешу по-иному люблю. Я, бывало, Алеша, на тебя как на совесть мою смотрю. Смотрю на тебя и стыжусь, всё себя стыжусь...

Горничная приносит шампанское.

Ракитин. Шампанское принесли! возбуждена ты, Аграфена Александровна, и вне себя. Бокал выпьешь, танцевать пойдешь. Ну-тка, Алеша, бери бокал, покажи себя. За что же нам пить? За райские двери? Бери, Груша, бокал, пей и ты за райские двери.

Алеша берет свой бокал, отпивает глоток.

Алеша. Нет, уж лучше не надо!
Ракитин. А хвалился!
Грушенька. Ну и я, коли так, не буду, да и не хочется. Пей, Ракитка, один всю бутылку.
Ракитин. Телячьи нежности пошли! А сама на коленках у него сидит! У него, положим, горе, а у тебя что? Он против бога своего взбунтовался, колбасу собирался жрать...
Грушенька. Что так?
Ракитин. Старец его помер, старец Зосима, святой.
Грушенька. Так умер старец Зосима! Господи, а я того и не знала! (Креститься). Господи, да что же я, а я-то у него на коленках теперь сижу! (Встает).
Алеша. Ракитин, не дразни ты меня. Не хочу я злобы против тебя иметь. Я потерял такое сокровище, какого ты никогда не имел, и ты теперь не можешь судить меня. Посмотри лучше сюда на нее: видел, как она меня пощадила? Я шел сюда злую душу найти, а нашел сестру искреннюю... Она сейчас пощадила меня... Аграфена Александровна, я про тебя говорю.
Ракитин. А она тебя проглотить хотела, знаешь ты это?
Грушенька. Стой, Ракитка! молчите вы оба. Ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов меня стыд берет, потому что я злая, а не добрая, — вот я какая.
Ракитин.  Ишь ведь оба бесятся! как помешанные. Расслабели, плакать сейчас начнут!
Грушенька. И начну плакать, и начну! Он меня сестрой своей назвал, и я никогда того впредь не забуду! Только вот что, Ракитка, я хоть и злая, а все-таки я луковку подала.
Ракитин. Каку таку луковку? Фу, черт, да и впрямь помешались!
Грушенька. Видишь, Алешечка, это только басня, но она хорошая басня, я ее, еще дитей была, слышала. Видишь, как это: «Жила-была одна баба злющая-презлющая и померла. И не осталось после нее ни одной добродетели. Схватили ее черти и кинули в огненное озеро. А ангел-хранитель ее стоит да и думает: какую бы мне такую добродетель ее припомнить, чтобы богу сказать. Вспомнил и говорит богу: она, говорит, в огороде луковку выдернула и нищенке подала. И отвечает ему бог: возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то там и оставаться бабе, где теперь. Побежал ангел к бабе, протянул ей луковку: на, говорит, баба, схватись и тянись. И стал он ее осторожно тянуть и уж всю было вытянул, да грешники прочие в озере, как увидали, что ее тянут вон, и стали все за нее хвататься, чтоб и их вместе с нею вытянули. А баба-то была злющая-презлющая, и начала она их ногами брыкать: «Меня тянут, а не вас, моя луковка, а не ваша». Только что она это выговорила, луковка-то и порвалась. И упала баба в озеро и горит по сей день. А ангел заплакал и отошел». Вот она эта басня, Алеша, наизусть запомнила, потому что сама я и есть эта самая баба злющая: всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала. И не хвали ты меня после того, Алеша, не почитай меня доброю, злая я. Слушай, Алеша: я тебя столь желала к себе и столь приставала к Ракитке что ему двадцать пять рублей пообещала, если тебя ко мне приведет. Стой, Ракитка, жди! (Открывает ящик, достает деньги).
Ракитин. Экой вздор! Вздор!
Грушенька. Принимай, Ракитка, долг, небось не откажешься. (Швыряет деньги).
Ракитин. Еще б отказаться, это нам на руку будет. (Кладет деньги в карман).
Грушенька. А теперь молчи, Ракитка, не любишь ты нас, вот и молчи.
Ракитин. Да за что мне любить-то вас? Любят за что-нибудь, а вы что мне сделали оба?
Грушенька. А ты ни за что люби, вот как Алеша любит.
Ракитин. А чем он тебя любит и что он тебе такого показал, что ты носишься?
Грушенька. Молчи, Ракитка! И не смей ты мне впредь ты говорить, и с чего ты такую смелость взял! Садись в угол и молчи, как мой лакей. А теперь, Алеша, всю правду тебе одному скажу, чтобы ты видел, какая я тварь! Хотела я тебя погубить, думаю, проглочу его всего и смеяться буду. Обозлилась совсем. А вот теперь приехал этот обидчик мой, офицер, сижу теперь и жду вести. А знаешь, чем был мне этот обидчик? Пять лет сижу да рыдаю и думаю: «Смеется, должно быть, с другою надо мной, и только бы увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!» А потом как вспомню вдруг, что ничего-то я ему не сделаю, так кинусь с постели на пол и трясусь до рассвета. Поутру встану злее собаки, рада весь свет проглотить. Потом, что ж ты думаешь: стала я капитал копить, без жалости сделалась, растолстела. Месяц тому приходит ко мне вдруг это самое письмо: едет он, овдовел, со мной повидаться хочет. Дух у меня тогда весь захватило, господи, да вдруг и подумала: а приедет да свистнет мне, позовет меня, так я как собачонка к нему поползу битая! Думаю это я: «Подлая я аль не подлая, побегу я к нему аль не побегу?» Митей забавлялась, чтобы к тому не бежать. Молчи, Ракитка, не тебе меня судить, не тебе говорила. И не знает никто во всем свете, каково мне теперь, да и не может знать... Потому я, может быть, сегодня туда с собой нож возьму, я еще того не решила... (Ложится на диван, плачет).
Алеша. Миша, не сердись. Слышал ты ее сейчас? Надо быть милосерднее…
Ракитин. Это тебя твоим старцем давеча зарядили, и теперь ты своим старцем в меня и выпалил, Алешенька, божий человечек.
Алеша. Не смейся, Ракитин, не говори про покойника: он выше всех, кто был на земле!  Я не как судья говорю. Кто я пред нею? Я шел сюда, чтобы погибнуть, и говорил: «Пусть, пусть!» А она только что кто-то ей искреннее слово сказал, всё простила, всё забыла! Обидчика прощает и спешит к нему в радости, и не возьмет ножа, не возьмет! Нет, я не таков. Я не знаю, таков ли ты, Миша, но я не таков! Она выше любовью, чем мы...
Ракитин. Вот адвокат проявился! Да ты влюбился в нее, что ли? Аграфена Александровна, ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила!
Грушенька. Оставь ты его, Алеша, нашел кому говорить. Алеша, скажи ты мне: люблю я того или нет? Разреши ты меня, Алеша.  Простить мне его или нет?
Алеша. Да ведь уж простила.
Грушенька. А и впрямь простила. За подлое сердце мое! (Хватает бокал со стола, выпивает шампанское, разбивает бокал об пол). А ведь, может, еще и не простила. Поборюсь еще с сердцем-то. Я, может, только обиду мою и полюбила, а не его вовсе!
Ракитин. Ну не хотел бы я быть в его коже!
Грушенька. И не будешь, Ракитка. Ты мне башмаки будешь шить, Ракитка, вот я тебя на какое дело употреблю. Да и ему, может, не увидать...
Ракитин. Ему-то? А нарядилась-то зачем?
Грушенька. Не кори меня нарядом, Ракитка. Захочу, и сорву наряд, сейчас сорву, сию минуту. Может, выйду к нему и скажу: «Видал ты меня такую аль нет еще?» Да подсяду к нему, да обольщу, да разожгу его: «Видал ты, какова я теперь, скажу, ну так и оставайся при том, милостивый государь, по усам текло, а в рот не попало!» А потом сорву я мой наряд, изувечу я себя, обожгу себе лицо и разрежу ножом, пойду милостыню просить. Думаешь, не сделаю я того, Ракитка? Сделаю, сделаю, а того прогоню, тому шиш покажу, тому меня не видать!
Ракитин. Пора.  Поздно, в монастырь не пропустят.
Грушенька. Да неужто ж ты уходить, Алеша, хочешь! да что ж ты надо мной теперь делаешь: опять мне одной оставаться!
Ракитин.  Не ночевать же ему у тебя? А коли хочет — пусть! Я и один уйду!
Грушенька. Молчи, злая душа, никогда ты мне таких слов не говорил, как он.
Ракитин. Что он такое тебе сказал?
Грушенька. Не знаю я, сердце он мне перевернул... Пожалел он меня первый, вот что! Зачем ты не приходил прежде. Я всю жизнь верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!..
Алеша. Что я тебе такого сделал? луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!..

Вбегает горничная.

Горничная. Барыня, голубушка, барыня, эстафет прискакал!.. Письмо, письмо.
Грушенька (быстро читает записку). Кликнул! свистнул! Ползи, собачонка! Еду! Пять моих лет! Прощайте! Прощай, Алеша, решена судьба... Ступайте, ступайте от меня теперь все. Полетела Грушенька в новую жизнь... Не поминай меня лихом и ты, Ракитка. Может, на смерть иду! Ух! Словно пьяная! (Убегает в другую комнату).
Ракитин. Идем, а то, пожалуй, опять этот бабий крик пойдет, надоело уж.

Картина 21.

Алеша и Ракитин выходят из дома. Грушенька кричит из окна.

Грушенька. Алешечка, поклонись своему братцу Митеньке, да скажи ему, чтобы не поминал меня лихом. Да передай ему тоже: «Подлецу досталась Грушенька, а не тебе, благородному!» Да прибавь ему тоже, что любила его Грушенька один часок времени, только один часок всего и любила — так чтоб он этот часок всю жизнь свою помнил.

Окно захлопывается.

Ракитин. Зарезала братца Митеньку, да еще велит на всю жизнь свою помнить. Экое плотоядие!  Поляк он, ее офицер этот. Место, говорят, потерял. Прослышал теперь, что у Грушеньки капитал завелся, вот и вернулся — в том и все чудеса. Что ж, обратил грешницу? Семь бесов изгнал, а? Вот они где, наши чудеса-то совершились!
Алеша. Перестань, Ракитин.
Ракитин. Это ты теперь за двадцать пять рублей меня «презираешь»? Продал, дескать, истинного друга. Да ведь ты не Христос, а я не Иуда.
Алеша. Ах, Ракитин, уверяю тебя, я и забыл об этом, сам ты сейчас напомнил...
Ракитин. Да черт вас дери всех и каждого! и зачем я, с тобою связался! Знать я тебя не хочу больше отселева. Пошел один, вон твоя дорога!

Ракитин уходит, Алеша один медленно идет в монастырь. Останавливается в поле, падает на колени, плачет.

Алеша. Все равно, он свят, в его сердце тайна для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут любить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети божии и наступит настоящее царство Христово… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа... Это было только „жалкое“ слово... Ну жалкие слова надо прощать. Жалкие слова тешат душу... без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда уходить в переулок... А дорога... дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее... А? Кто любит людей, тот и радость их любит… Без радости жить нельзя, говорит Митя... Да, Митя... (Целует землю). Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои... Митя…

Картина 22.

Возле дома Федора Павловича. Темно. Дмитрий перелезает через забор. Видны освещенные окна дома.

Дмитрий (шепотом). Так и есть, она там! Григорий болен, Смердяков еще с падучей своей…

Постояв минутку, Дмитрий тихонько идет по саду. Добирается до освещенного окна.

Дмитрий. Не могу дольше ждать. Калина, ягоды, какие красные! (Заглядывает в окно). Ширмы-то китайские…. а за ширмами Грушенька… Разоделся.

Федор Павлович стоит близ окна, чуть-чуть прислушивается и, ничего не услыхав, идет к столу, наливает из графина коньяку и выпивает. Затем подходит к зеркалу, разглядывает свои синяки и болячки.

Дмитрий (шепотом). Один, один. А может быть она уже спит… Если б она была тут, у него было бы другое лицо. (Злобно). Здесь она, наконец, или не здесь?

Дмитрий стучит условный знак: два первые раза потише, а потом три раза поскорее: тук-тук-тук — знак, что «Грушенька пришла». Федор Павлович бежит к окну, выглядывает.

Федор Павлович. Грушенька, ты? Ты, что ли? Где ты, ангелочек, где ты?  Где же ты? иди сюда; я гостинчику приготовил, иди, покажу!..  Да где же?.. Али у дверей? Сейчас отворю... (Высовывается из окна).
Дмитрий. Вот он, мучитель, мучитель моей жизни! Ненавижу кадык его, нос его, глаза… (Подбирает большой камень, сжимает в руке). Бог, бог сторожит меня…

В это время просыпается Григорий.  Хромая и корчась от боли, он направляется к саду. Видит отворенное окно у Федора Павловича.

Григорий. Почему отворено, теперь не лето!

В это мгновение Дмитрий убегает.   

Григорий. Господи! (Бежит за Дмитрием до забора). Изверг-отцеубивец! Отцеубивец!

Дмитрий ударяет Григория камнем, выкидывает камень в сторону. Григорий падает.
Несколько секунд Дмитрий рассматривает лежащего. Голова Григория вся в крови. Дмитрий достает из кармана белый платок, прикладывает к голове Григория. Платок намокает кровью.

Дмитрий. Господи, да для чего это я? коли уж проломил, то как теперь узнать... Да и не всё ли теперь равно! убил так убил... Попался старик и лежи! (Перепрыгивает через забор, бежит).

Картина 23.

Дмитрий в окровавленной одежде подбегает к дому Грушеньки. Возле дома дворник Прохор.

Дмитрий. Где же она, Прохор?
Прохор. Давеча уехала, часа с два тому, с Тимофеем, в Мокрое.
Дмитрий. Зачем?
Прохор. Этого знать не могу-с, к офицеру какому-то, кто-то их позвал оттудова.

Выбегает горничная Феня. Дмитрий хватает ее за горло.

Дмитрий. Говори сейчас, где она, с кем теперь в Мокром?
Горничная. Ай, скажу, ай, голубчик Дмитрий Федорович, сейчас всё скажу, ничего не потаю. Она в Мокрое к офицеру поехала.
Дмитрий. К какому офицеру?
Горничная. К прежнему офицеру, к тому самому, пять лет тому который был, бросил и уехал. А вам просила передать, любила она вас часок, один только часок…

Дмитрий отнимает руки от горла Фени. Садится на лавку. Молчит.

Горничная. Руки-то какие у вас, Дмитрий Федорович, все-то в крови!
Дмитрий. Да.
Горничная. Барин, что с вами это такое было?
Дмитрий (смотрит на руки). Это кровь, Феня, это кровь человеческая и, боже, зачем она пролилась! Но... Феня... тут один забор, один высокий забор и страшный на вид, но... Митенька через этот забор перескочит... Не понимаешь, Феня, какой забор, ну да ничего... завтра услышишь и всё поймешь... а теперь прощай! Живи, моя радость... любила меня часок, так и помни навеки Митеньку Карамазова... Ведь она меня всё называла Митенькой, помнишь? Э, черт! Нет ли у вас какой тряпки… обтереться бы…
Прохор. Так вы только запачкались, а не ранены? Так уж лучше вымойтесь. Вот рукомойник, я вам подам.
Дмитрий. Рукомойник? Это хорошо… только куда ж я его дену? 

Начали мыться.

Прохор. Угораздило же вас; подрались, должно быть, с кем? Кого еще прибили... али убили, пожалуй?
Дмитрий. Вздор! Не надо. Это я старушонку одну на площади сейчас раздавил.
Горничная.  Раздавили? Старушонку?
Дмитрий. Старика! Не важно.  (Кричит). Запрягай лошадей. В Мокрое! Нет, сначала к Перхотину, я давеча заложил пистолеты у него. Надо забрать. И в Мокрое! Нельзя давить человека, нельзя людям жизнь портить; а коли испортил жизнь — наказуй себя... казни себя и уйди. Казню себя за всю жизнь, всю жизнь мою наказую. (Убегает).
Прохор. Пьян что ли? Да ведь ночь.
Горничная (бежит за Дмитрием). Батюшка, Дмитрий Федорович, голубчик, не погубите барыню! И его не погубите! Замуж теперь Аграфену Александровну возьмет, с тем и из Сибири вернулся... Батюшка, Дмитрий Федорович, не загубите чужой жизни!
Дмитрий (кричит). Да вот что, Феня, обидел я тебя давеча, так прости меня подлеца... А не простишь, всё равно! Потому что теперь уже всё равно! Трогай, живо улетай!

Колокольчик звенит. Карета отъезжает.

 Прохор. Не пьян ведь, а какую ахинею порет! Эх, пистолеты эти! А, черт, что я, его дядька, что ли? Пусть их! Да и ничего не будет. Горланы. Напьются и подерутся, подерутся и помирятся. Разве это люди дела? Что это за  «казню себя». Тысячу раз кричал это пьяный в трактире. Теперь-то не пьян. Вся харя в крови. С кем бы это?

Картина 24.

Утро. Рассвет.
Карета Дмитрия подъезжает к трактиру. Из трактира доносится шум музыки, громкие голоса.

Дмитрий. Значит, только его и любила в эти пять лет, а я-то, я зачем тут подвернулся? Отстранись, Митя, дай дорогу! Да и что я теперь? Теперь уж и без офицера всё кончено… Господи, прими меня во всем моем беззаконии, но не суди меня. Я сам осудил себя. Но дай и мне долюбить... здесь, теперь долюбить, ибо люблю царицу души моей. Люблю и не могу не любить. Сам видишь меня всего. Паду пред нею… Прощай…

Из трактира выбегает Грушенька.

Грушенька. Ай, Митя. Да какая там скукотища. Да ты кутить, что ли, приехал опять? (Бросается Дмитрию на шею, плачет). Дура, дура была я, Митя, что пять лет себя мучила! Да и не за него себя мучила вовсе, я со злобы себя мучила! Да и не он это вовсе! Разве он был такой? Это отец его какой-то приехал! Еще где-то парик-то себе заказал. Тот был сокол, а это селезень. Тот смеялся и мне песни пел... А я-то, я-то пять лет… Проклятая я дура, низкая я, бесстыжая!

Дмитрий обнимает и целует Грушеньку.

Грушенька. Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться, чтобы как прежде, помнишь, Митя, помнишь, как мы здесь тогда спознавались! Чего ты хмуришься-то?
Дмитрий. Ничего... одного больного там оставил. Кабы выздоровел, кабы знал, что выздоровеет, десять бы лет сейчас моих отдал!
Грушенька. Ну, бог с ним, коли больной. Так ты для меня на все пойдешь? А? чего тебе грустно? Я вижу тебе грустно… Митя, Митя, я ведь любила его! А теперь, господи, да это не тот, совсем и не он.  Я и с лица его не узнала. Митя, стыд-то какой! Прокляты, прокляты пусть будут эти пять лет. Митя, увидела тебя сейчас. Дура ты, говорю, вот ведь кого ты любишь. Прощаешь, Митя? Прощаешь меня или нет? Любишь? Любишь? (Целует Дмитрия). Целуй меня, целуй крепче, вот так. Любить, так уж любить! Раба твоя теперь буду, раба на всю жизнь! Целуй! Прибей меня, мучай меня, сделай что надо мной... Увези меня, увези далеко, слышишь... Я здесь не хочу, а чтобы далеко, далеко...
Дмитрий (сам с собой). Боже, оживи поверженного у забора.
Грушенька. Что ты, Митя?
Дмитрий. О да, да, непременно! увезу тебя, улетим... О, всю жизнь за один год отдам сейчас, чтобы только знать про эту кровь!
Грушенька. Какая кровь?
Дмитрий. Ничего! Груша, я ведь у Катьки деньги украл... Позор, позор!
Грушенька. У Катьки? Это у барышни? Нет, ты не украл. Отдай ей, у, меня возьми... Теперь всё мое — твое. Ты деньги ей снеси, а меня люби... А ее не люби. А полюбишь, я ее задушу... Я ей оба глаза иголкой выколю...
Дмитрий. Тебя люблю, тебя одну, в Сибири буду любить...
Грушенька. Зачем в Сибирь? А что ж, и в Сибирь, коли хочешь, всё равно... работать будем... в Сибири снег... Я по снегу люблю ехать... и чтобы колокольчик был... Слышишь, звенит колокольчик... Где это звенит колокольчик? Едут какие-то...

Колокольчик в самом деле звенит где-то вдалеке, и вдруг резко перестает. К Дмитрию подходит следователь и еще несколько простых мужиков.

Дмитрий. Господа... Что это вы, господа? По-ни-маю!
Следователь. Мы имеем к вам... одним словом.... Существует настоятельная необходимость с вами объясниться.
Дмитрий. Старик! старик и его кровь!.. По-ни-маю!
Следователь. Господин отставной поручик Карамазов, я должен вам объявить, что вы обвиняетесь в убийстве отца вашего, Федора Павловича Карамазова…

Молчание.

Дмитрий. Не повинен! В этой крови не повинен! В крови отца моего не повинен... Хотел убить, но не повинен! Не я!
Грушенька (падает в ноги следователю).  Это я, я, окаянная, я виновата! это из-за меня он убил!.. Это я его измучила и до того довела! Я виноватая, я первая, я главная, я виноватая! Вместе судите нас! Вместе казните нас, пойду с ним хоть на смертную казнь!
Дмитрий. Груша, жизнь моя! Не верьте ей, не виновата она ни в чем, ни в какой крови!

Грушеньку уводят.

Дмитрий. Не убивал отца. Не виновен! Виновен в другой крови, в крови другого старика, но не отца моего. И оплакиваю! Убил, убил старика, убил и поверг...
Следователь. Вы напрасно беспокоитесь за слугу Григория Васильева. Узнайте, что он жив, очнулся и, несмотря на тяжкие побои, причиненные ему вами, кажется, останется жив. Так вот от этого-то самого Григория мы и получили столь значительные показания на ваш счет, что...
Дмитрий. Жив? Так он жив! Господи, благодарю тебя за величайшее чудо. Да, да, это по молитве моей, я молился всю ночь!.. Одну минуту, господа, ради бога одну лишь минутку; я сбегаю к ней...
Следователь. Позвольте! В эту минуту никак нельзя!

Дмитрия хватают за руки, уводят.

Дмитрий (уходя). Господа, как жаль! Я хотел к ней на одно лишь мгновение... хотел сказать ей, что смыта, исчезла эта кровь, и что я уже не убийца! Господа, ведь она невеста моя! О, благодарю вас, как вы воскресили меня в одно мгновение!.. Этот старик — ведь он носил меня на руках, господа, мыл меня в корыте. Это Смердяков, Смердяков убил. Он сын его побочный, вот и мстил, что бульонщиком всю жизнь только и был … Черт... Господа, неужели вы думаете, что я стал бы скрывать от вас, если бы в самом деле убил отца? Нет, Карамазов бы этого не вынес! Нет, господа, умирать надо честно. Не таков Дмитрий Карамазов!

Картина 25

Спустя два месяца после ареста Дмитрия. Ноябрь в начале. На землю упало немного снегу.
Возле дома Снегирева. Школьник Коля Красоткин ожидает Алешу. Алеша очень изменился с тех пор как вышел из монастыря, сбросил подрясник и носит теперь прекрасно сшитый сюртук, мягкую круглую шляпу и коротко обстриженные волосы. Он поспешно выходит из дома Снегирева и прямо протягивает Коле руку.

  Алеша. Вот и вы, наконец, как мы вас все ждали, Николай.
Коля. Были причины. Во всяком случае, рад познакомиться. Давно ждал случая.
Алеша. Да мы с вами и без того бы познакомились, но сюда-то вы запоздали.
Коля. Скажите, как здесь?
Алеша. Илюша очень плох, он непременно умрет.
Коля. Согласитесь, что медицина подлость, Карамазов.  Доктора, и вся медицинская сволочь. Я отрицаю медицину. Бесполезное учреждение. Я, впрочем, всё это исследую.
Алеша. Илюша часто поминал об вас. Видно, что вы ему очень были дороги прежде... до того случая... с ножиком.
Коля. Слушайте, Карамазов, я вам объясню всё дело, прежде чем мы войдем туда. Видите, Карамазов, Илюшу начали задирать, дразнить в школе. Я двумя классами выше и, вижу, унижают его. Нет, это уж я не люблю, тотчас заступился. Я ведь их бью, а они меня обожают, вы знаете ли это, Карамазов? Илюшу перестали бить. Впрочем, к делу: сошелся он как-то со Смердяковым, а тот и научи его, дурачка, зверской шутке, взять кусок хлеба, мякишу, воткнуть в него булавку и бросить какой-нибудь дворовой собаке, и посмотреть, что из этого выйдет. Вот и бросил этот кусок Жучке. Так и бросилась, проглотила и завизжала, бежит и всё визжит. Признается он мне, а сам плачет-плачет. Ну, вижу, угрызения совести. Ты, говорю, сделал низкий поступок, ты подлец, я, конечно, не разглашу, но пока прерываю с тобою сношения, и брошу тебя навеки, как подлеца. Но что же вы думаете: он потом мне через Смурова передал. Передай, говорит, от меня Красоткину, что я всем собакам буду теперь куски с булавками кидать, всем, всем! И вдруг тут происходит этот случай с его отцом, помните, мочалка-то? Дразнят его: «Мочалка, мочалка». И клянусь, я не помню, чтоб я тогда смеялся над ним, но он выхватил ножик, бросился на меня и ткнул мне его в бедро, вот тут, у правой ноги…. Когда он заболел, я не пошел помириться, теперь раскаиваюсь. Ну вот и вся история... только, кажется, я сделал глупо...
Алеша. Ах, как это жаль, что я не знал этого раньше. Он бредил вами. Верите ли, он, больной, три раза при мне уж повторял отцу: «Это оттого я болен, папа, что я Жучку тогда убил, это меня бог наказал».
Коля. Еще скажите, Карамазов: что такое этот отец? Я его знаю, но что он такое по вашему определению: шут?
Алеша. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично.
Коля. Вы так думаете? Признаюсь, я так и ждал, что от вас можно кой-чему поучиться. Я пришел у вас учиться, Карамазов.
Алеша. А я у вас. (Жмет Коле руку). Пойдемте, однако же.

Заходят в дом Снегирева.
Несколько школьников, тех самых, что кидали в Илюшу камнями, сейчас сидят возле Илюшиной постели. Тут же Снегирев пытается развесились Илюшу, и полоумная маменька, лежачая, очень забавляется и от всего сердца смеется, когда ее супруг начнет что-нибудь представлять или выделывать какие-нибудь смешные жесты.

Первый школьник. (Увидев Колю). Красоткин!

Мальчики расступаются от постели Илюши.

Снегирев. Пожалуйте, пожалуйте... дорогой гость! Илюшечка, господин Красоткин к тебе пожаловал...

Коля кланяется маменьке, после жмет руку Снегиреву.

Маменька. Эти мальчишки, вечно заслоняют постельку Илюши. (Коле).  Вот и видно сейчас хорошо воспитанного молодого человека, а то что прочие-то наши гости: один на другом приезжают.
Снегирев. Как же, мамочка, один-то на другом, как это так?
Маменька. А так и въезжают. Сядет в сенях один другому верхом на плечи да в благородное семейство и въедет, сидя верхом. Какой же это гость?
Снегирев. Да кто же, кто же, мамочка, так въезжал, кто же?
Маменька. Да вот этот мальчик на этом мальчике сегодня въехал, а вот тот на том...

Коля стоит у постели Илюши. Илюша слегка приподнимается.

Коля. Ну что, старик... как поживаешь?
Илюша. Ни-че-го!

Коля садится на постель, в ногах у Илюши.

Коля. Ну, брат, твоя Жучка — фью! Пропала говорят твоя Жучка! Забежала куда-нибудь и пропала. Как не пропасть после такой закуски.
Илюша. Не на-до!
Маменька. Какой плохой мальчик.
Снегирев. Вы бы-с... вы бы-с... в другое время-с...
Коля. Илюша, я тебе пушечку принес. Помнишь, я тебе еще тогда говорил про эту пушечку, а ты сказал: «Ах, как бы и мне ее посмотреть!» Ну вот, я теперь и принес. (Отдает игрушку Илюше).
Маменька. Какой воспитанный молодой человек. Дайте и мне рассмотреть.
Коля. Это я для тебя, для тебя! Давно приготовил.
Маменька. Ах, подарите мне! Нет, подарите пушечку лучше мне!
Снегирев. Мамочка, мамочка! пушечка твоя, твоя, но пусть она будет у Илюши, потому что ему подарили, но она всё равно что твоя, Илюшечка всегда тебе даст поиграть, она у вас пусть будет общая, общая...
Маменька. Нет, не хочу, чтоб общая, нет, чтобы совсем моя была, а не Илюшина.
Илюша. Мама, возьми себе, вот возьми себе! Красоткин, можно мне ее маме подарить?
Коля. Совершенно возможно!
Маменька. И кто еще самый милый молодой человек, так вот этот добрый мальчик! (Указывает на Колю).
Коля. Я  и пороху принес для пушечки. Сам сделал.
Илюша. Он, папа, всё знает! Он первый у нас ученик по всем предметам...
Коля. Вы, кажется, изволите смеяться, Карамазов?
Алеша. Нет, боже сохрани, я вас очень слушаю.
Илюша. Он даже знает кто Трою основал.
Коля. Ну это о Трое вздор, пустяки. Я, впрочем, не придаю всем этим бабьим сказкам важности, да и вообще всемирную историю не весьма уважаю.
Снегирев. Это всемирную-то историю-с?
Коля (смотрит на Алешу). Да, ряд глупостей и только. Я уважаю одну математику и естественные науки. Вы опять, кажется, не согласны со мной, Карамазов?
Алеша. Не согласен.
Коля. В душе я глубоко презираю всю эту подлость... Не соглашаетесь, Карамазов?
Алеша. Ну зачем же «подлость»?
Коля. Я знаете больше люблю про народ…. Мы отстали от народа — это аксиома... Я верю в народ, Карамазов.
Алеша. Ну кто вас этому всему научил?
Коля. Во-первых, я и сам могу понимать, без научения.
Снегирев. Доктор приехал! (Бежит открывать дверь).

Школьники торопливо прощаются с Илюшей, уходят.
Алеша и Коля выходят в другую комнату. 

Коля. Как вы думаете, что ему скажет доктор? Какая отвратительная, однако же, харя, не правда ли? Терпеть не могу медицину!
Алеша. Илюша умрет. Это, уж наверно.
Коля. Медицина шельма! Я рад, однако, что узнал вас, Карамазов. Жаль только, что мы так грустно встретились... Я слышал, вы мистик и были в монастыре.
Алеша. Что вы называете мистиком?
Коля. Ну там бог и прочее.
Алеша. Как, да разве вы в бога не веруете?
Коля. Бог есть только гипотеза... но... я признаю, что он нужен, для порядка и так далее... и если б его не было, то надо бы его выдумать. Я социалист, Карамазов, я неисправимый социалист.
Алеша. Социалист? да когда это вы успели? Ведь вам еще только тринадцать, кажется?
Коля. Во-первых, через две недели четырнадцать, а во-вторых, совершенно не понимаю, к чему тут мои лета? Дело в том, каковы мои убеждения, а не который мне год, не правда ли?
Алеша. Когда вам будет больше лет, то вы сами увидите, какое значение имеет возраст. Мне показалось тоже, что вы не свои слова говорите.
Коля. И никто меня не научил. Я и сам могу... И если хотите, я не против Христа. И живи он в наше время, он бы прямо примкнул к революционерам.  Это даже непременно.
Алеша. Ну где, ну где вы этого нахватались! С каким это дураком вы связались?
Коля. Помилуйте, правды не скроешь. Я, конечно, часто говорю с господином Ракитиным, но... Впрочем, пожалуйста, не думайте, что я уж такой революционер. Я очень часто не согласен с господином Ракитиным.
Алеша. Ну скажите, а Пушкина-то вы читали, «Онегина»-то...
Коля. Нет, еще не читал, но хочу прочесть. Я без предрассудков, Карамазов. Скажите, Карамазов, вы ужасно меня презираете?
Алеша. Презираю вас? Да за что же? Мне только грустно, что натура, как ваша, еще и не начавшая жить, уже извращена всем этим грубым вздором.
Коля. Ну я соврал, может быть, соглашаюсь. Я иногда ужасный ребенок… Слушайте, мы с вами, однако же, здесь болтаем о пустяках, а этот доктор там что-то долго застрял. Впрочем, он, может, там и «мамашу» осмотрит.  Как я жалею что не приходил раньше! Я не приходил из самолюбия. Я теперь это вижу, я во многом подлец, Карамазов.
Алеша. Нет, вы прелестная натура, хотя и извращенная. И неужели вы вправду так мнительны? В таких летах!
Коля. О, Карамазов, я  воображаю иногда бог знает что. Карамазов, скажите, я очень теперь смешон?
Алеша. Да не думайте же про это, не думайте об этом совсем! я давно уже замечаю, нынче даже дети начали уж этим страдать. Это почти сумасшествие. В это самолюбие залез черт во всё поколение, именно черт. Но вы и в самом деле не такой, как все: вы вот теперь не постыдились же признаться в дурном и даже в смешном. А нынче кто в этом сознается? Никто.
Коля. Великолепно! Я в вас не ошибся. О, как я стремился к вам, Карамазов, как давно уже ищу встречи с вами!
Алеша. Да, я слышал об вас и об вас тоже думал...
Коля. А знаете, Карамазов, согласитесь, что и вам самим теперь немного со мною стыдно... Я вижу по глазам.
Алеша. Чего же это стыдно?
Коля. А зачем вы покраснели?
Алеша. Да это вы так сделали, что я покраснел! (Смеется). Ну да, немного стыдно, бог знает отчего, не знаю отчего...
Коля. О, как я вас люблю и ценю в эту минуту, именно за то, что и вам чего-то стыдно со мной! Потому что и вы точно я!
Алеша. Послушайте, Коля, вы, между прочим, будете и очень несчастный человек.
Коля. Знаю, знаю. Как вы это всё знаете наперед!
Алеша. Но в целом все-таки благословите жизнь.
Коля. Именно! Ура! Вы пророк! О, мы сойдемся, Карамазов. Знаете, я ведь говорил себе: «Или мы разом с ним сойдемся друзьями навеки, или с первого же разу разойдемся врагами до гроба!»
Алеша. И говоря так, уж, конечно, любили меня!
Коля. Любил, ужасно любил, любил и мечтал об вас! И как это вы знаете всё наперед? Вот  и доктор уходит. Господи, посмотрите, какое у него лицо!

Алеша с Колей снова идут в комнату к Илюше. Снегирев сидит возле Илюши.

Илюша. Папа, папа, поди сюда... мы... Как мне жалко тебя, папа!
Снегирев. Илюшечка... голубчик... доктор сказал... будешь здоров... будем счастливы...
Илюша. Ах, папа! Я ведь знаю, что тебе новый доктор про меня сказал... Я ведь видел! (Крепко прижимает к себе отца и Колю). Папа, не плачь... а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика, другого... сам выбери из них из всех, назови его Илюшей и люби его вместо меня...
Коля. Молчи, старик, выздоровеешь!
Илюша. Да вот что, папа, похорони ты меня у нашего большого камня, к которому мы с тобой гулять ходили, и ходи ко мне туда с Красоткиным, вечером... А я буду ждать...
Маменька.  Илюшечка! Илюшечка! Не загораживайте. Я не вижу его.
Коля. Прощай, старик, меня ждет мать к обеду. Но после обеда я тотчас к тебе, на весь день, на весь вечер, и столько тебе расскажу, столько расскажу! до свиданья!

Коля выбегает в сени, плачет. За ним идет Алеша.

Алеша. Коля, вы должны непременно сдержать слово и прийти.
Коля. Как я кляну себя, что не приходил раньше.
Снегирев (выбегает из комнаты, кричит). Не хочу хорошего мальчика! Не хочу другого мальчика! Аще забуду тебе, Иерусалиме, да прильпнет... (Падает на колени).
Коля. Прощайте, Карамазов! Что он это такое…
Алеша. Это из Библии: «Аще забуду тебе, Иерусалиме», то есть если забуду всё, что есть самого у меня драгоценного, если променяю на что, то да поразит...
Коля. Понимаю, довольно! Сами-то приходите!  (Уходит).

Картина 26.

В доме Хохлаковой.

Г-жа Хохлакова (выходит навстречу Алеше). Века, века, целые века не видала вас! ах, впрочем вы были всего четыре дня назад. Вы к Lise? Милый, милый Алексей Федорович, если б вы знали, как она меня беспокоит! Но это потом. После смерти старца Зосимы — упокой господи его душу! Я теперь вся за реализм, я слишком проучена насчет чудес. Взять так провонять! Теперь я совершенная реалистка. Я излечена. Довольно! Но это потом. Где это вы достали здесь такого портного? Но нет, нет, это не главное. Ах, с тех пор как Lise взяла у вас назад свое это детское обещание, выйти за вас замуж, то вы, конечно, поняли, что всё это была лишь детская фантазия больной девочки. Слава богу, она теперь уже ходит. Этот новый доктор, которого Катя выписала из Москвы для вашего брата, которого завтра... Ну что об завтрашнем! Я умираю от одной мысли об завтрашнем! Но следователю я рассказала все, как он приходил, просил денег взаймы, но я отказала. Я никому не даю взаймы. Дать взаймы значит поссориться. Я вашего Дмитрия отправила на прииски.
Алеша. Прииски?
Г-жа Хохлакова. Да, да: прииски, прииски!.. Он вышел в бешенстве и затопал ногами. Он на меня бросился, а я отскочила... И я вам скажу еще, что он даже в меня плюнул, можете это себе представить? Ах, сядьте... Этот ужасный процесс, я непременно поеду, я готовлюсь, меня внесут в креслах. Как я буду говорить! Надо ведь присягу принять, ведь так, так?
Алеша. Так, но не думаю, чтобы вам можно было явиться.
Г-жа Хохлакова. Ох, эта Катя, теперь она пойдет за одним вашим братом в Сибирь, а другой ваш брат поедет за ней и будет жить в соседнем городе, и все будут мучить друг друга. Меня это с ума сводит, а главное, эта огласка: во всех газетах. Это все Ракиткин сплетни распускает. Представьте себе, кажется, вздумал в меня влюбиться. Описал в стихах мою больную ножку. Так и выгнала его. Но эта сцена все-таки была натуральна, потому что я даже расплакалась, а потом вдруг после обеда всё и позабыла... Только, Алеша, ужас я что говорю, а вовсе не говорю, об чем надо? Ах, само говорится!
Алеша. Мне сегодня  нужно поспеть вовремя к брату.
Г-жа Хохлакова. Именно, именно! Послушайте, что такое аффект?
Алеша. Какой аффект?
Г-жа Хохлакова. Судебный аффект. Такой аффект, за который всё прощают. Что бы вы ни сделали — вас сейчас простят.
Алеша. Да вы про что это?
Г-жа Хохлакова. А вот про что: эта Катя, выписала доктора... Вот он и говорит: сидит человек совсем не сумасшедший, только вдруг у него аффект. Он и помнит себя и знает, что делает, а между тем он в аффекте. Ну так вот и с Дмитрием Федоровичем, наверно, был аффект. Не хочу, говорит, не хочу убивать, и вдруг убил. Вот за это-то самое его и простят, что противился, а убил.
Алеша. Да ведь он же не убил.
Г-жа Хохлакова. Знаю, это убил тот старик Григорий...
Алеша. Как Григорий?
Г-жа Хохлакова. Он, он, это Григорий. Дмитрий Федорович как ударил его, так он лежал, а потом встал, видит, дверь отворена, пошел и убил Федора Павловича.
Алеша.  Да зачем, зачем?
Г-жа Хохлакова. А получил аффект. Как Дмитрий Федорович ударил его по голове, он очнулся и получил аффект, пошел и убил. Нет, пусть они его простят; это так гуманно. А главное, кто ж теперь не в аффекте, вы, я — все в аффекте, и сколько примеров: сидит человек, поет романс, вдруг ему что-нибудь не понравилось, взял пистолет и убил кого попало, а затем ему все прощают. И все доктора подтверждают. Помилуйте, у меня Lise в аффекте, я еще вчера от нее плакала, а сегодня и догадалась, что это у ней просто аффект. Ох, Lise меня так огорчает! Она вас позвала?
Алеша. Да, она звала, и я пойду сейчас к ней.
Г-жа Хохлакова. Ах, милый, милый Алексей Федорович, Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise. Но Ивану Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить дочь мою с такою легкостью. А представьте, он вдруг и был у Lise.
Алеша. Как? Что? Когда?
Г-жа Хохлакова. Я для этого-то, может быть, вас и позвала. Вдруг узнаю, что он был, только не у меня, а у Lise, просидел пять минут и ушел. И вдруг с ней в одну ночь припадок, крик, визг, истерика! и вот вчера этот аффект. А она мне вдруг кричит: «Я ненавижу Ивана Федоровича, я требую, чтобы вы его не принимали дома!» Я обомлела. Теперь, Алексей Федорович, разузнайте у ней всё, и придите рассказать мне, матери…
Алеша. Я к Lise.

В комнате Лизы. 
Лиза лежит в ее прежнем кресле, в котором ее возили, когда она еще не могла ходить. Она не смотрит на Алешу. Алеша молча подходит к Лизе, касается ее руки, затем садится напротив.

Лиза. Я знаю, что вы спешите в острог.
Алеша. Почему вы узнали?
Лиза. Я подслушивала. Чего вы на меня уставились? Хочу подслушивать и подслушиваю, ничего тут нет дурного. Прощенья не прошу.
Алеша. Вы чем-то расстроены?
Лиза. Напротив, очень рада. Только что сейчас рассуждала опять, как хорошо, что я вам отказала и не буду вашей женой. Вы в мужья не годитесь: я за вас выйду, и вдруг дам вам записку, чтобы снести тому, которого полюблю после вас, вы возьмете и непременно отнесете, да еще ответ принесете. И сорок лет вам придет, и вы всё так же будете мои записки носить. (Смеется).
Алеша. В вас что-то злобное…
Лиза. Алеша, почему я вас не уважаю? Я вас очень люблю, но я вас не уважаю. Если б уважала, ведь не говорила бы не стыдясь, ведь так?
Алеша. Так.
Лиза. А верите вы, что я вас не стыжусь?
Алеша. Нет, не верю.
Лиза. Я вашему брату Дмитрию Федоровичу конфет в острог послала.
Алеша. Вы для чего меня сегодня звали, Lise?
Лиза. Я хочу, чтобы меня кто-нибудь истерзал, женился на мне, а потом истерзал, обманул, ушел и уехал. Я не хочу быть счастливою!
Алеша. Полюбили беспорядок?
Лиза. Ах, я хочу беспорядка. Я всё хочу зажечь дом. Я воображаю, как это я подойду и зажгу потихоньку. Они-то тушат, а он-то горит. А я знаю, да молчу! И как скучно!
Алеша. Богато живете.
Лиза. Лучше, что ль, бедной-то быть?
Алеша. Лучше.
Лиза. Это вам ваш монах покойный наговорил. Это неправда. Пусть я богата, а все бедные, я буду конфеты есть и сливки пить, а тем никому не дам. Ах, не говорите ничего. Скучно. Если я буду бедная, я кого-нибудь убью, да и богата если буду, может быть, убью, что сидеть-то! А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, а вы станьте мужиком, у нас жеребеночек, хотите? Зачем взаправду жить, лучше мечтать, а жить скука. Я не хочу быть святою. Что сделают на том свете за самый большой грех?
Алеша. Бог осудит.
Лиза. Вот так я и хочу. Я ужасно хочу зажечь дом, Алеша, вы мне всё не верите?
Алеша. Вы злое принимаете за доброе: это минутный кризис, в этом ваша прежняя болезнь, может быть, виновата.
Лиза. Я просто не хочу делать доброе, я хочу делать злое, а никакой тут болезни нет.
Алеша. Зачем делать злое?
Лиза. А чтобы нигде ничего не осталось. Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла. Все меня обступят и будут показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть. Это очень приятно. Почему это так приятно, Алеша?
Алеша. Так. Потребность раздавить что-нибудь хорошее. Это тоже бывает. А вы всё по-прежнему дурные книги читаете?
Лиза. Читаю. Мама читает и под подушку прячет, а я краду.
Алеша. Как вам не совестно разрушать себя?
Лиза. Вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил.
Алеша. Любят, что отца убил?
Лиза. Любят, все любят! Все говорят, что это ужасно, но про себя ужасно любят. Я первая люблю.
Алеша. В ваших словах про всех есть несколько правды.
Лиза. Ах, какие у вас мысли! это у монаха-то! Алеша, ходите ко мне, ходите ко мне чаще.
Алеша. Я всегда, всю жизнь буду к вам приходить.
Лиза. Я ведь одному вам говорю. Алеша, почему я вас совсем не стыжусь, совсем? Алеша, правда ли, что жиды на пасху детей крадут и режут?
Алеша. Не знаю.
Лиза. Вот у меня одна книга, я читала, что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, а тот стоял и на него любовался. Это хорошо!
Алеша. Хорошо?
Лиза. Хорошо. Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы любите?

Алеша молчит.

Лиза. Знаете, утром я послала письмо к одному человеку. Он пришел, а я ему вдруг рассказала про мальчика и про компот, всё рассказала, всё, и сказала, что «это хорошо». Он вдруг засмеялся и сказал, что это в самом деле хорошо. Затем встал и ушел. Всего пять минут сидел. Презирал он меня, презирал? Говорите, говорите, Алеша, презирал?
Алеша. Скажите, вы сами его позвали, этого человека?
Лиза. Сама.
Алеша. Письмо ему послали?
Лиза. Письмо.
Алеша. Собственно про это спросить, про ребенка?
Лиза. Нет, совсем не про это, совсем. А как он вошел, я сейчас про это и спросила. Он ответил, засмеялся, встал и ушел.
Алеша. Этот человек честно с вами поступил.
Лиза. А меня презирал? Смеялся?
Алеша. Нет, потому что он сам, может, верит ананасному компоту. Он тоже очень теперь болен, Lise.
Лиза. Да, верит!
Алеша. Он никого не презирает. Он только никому не верит. А коль не верит, то, конечно, и презирает.
Лиза. Стало быть, и меня? Меня?
Алеша. И вас.
Лиза. Это хорошо. Когда он вышел и засмеялся, я почувствовала, что в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными пальчиками хорошо, и в презрении быть хорошо... (Злобно смеется Алеше в глаза). Знаете, Алеша, знаете, я бы хотела... Алеша, спасите меня! (Встает, обхватывает Алешу за руки). Спасите меня. Я убью себя, потому что мне всё гадко! Я не хочу жить! Мне всё гадко, всё гадко! Алеша, зачем вы меня совсем, совсем не любите!
Алеша. Нет, люблю!
Лиза. А будете обо мне плакать, будете? Не за то, что я вашею женой не захотела быть, а просто обо мне плакать, просто?
Алеша. Буду.
Лиза. Спасибо! А все остальные пусть казнят меня и раздавят ногой, все, все, не исключая никого! Потому что я не люблю никого. Слышите, ни-ко-го! Напротив, ненавижу! Ступайте, Алеша, вам пора к брату!
Алеша. Как же вы останетесь?
Лиза. Ступайте к брату, острог запрут, ступайте, вот ваша шляпа!

Лиза почти силой выталкивает Алешу в дверь. Вдруг Алеша чувствует в своей руке письмо. Он смотрит на письмо, читает: Ивану Федоровичу Карамазову.

Лиза (грозно). Передайте, непременно передайте! сегодня, сейчас! Иначе я отравлюсь! Я вас затем и звала!

Алеша уходит. Лиза притворяет дверь, кладет в щель свой палец и, захлопнув дверь, изо всей силы придавливает его. Секунд через десять, высвободив руку, она медленно садится в кресло, и пристально смотрит на свой пальчик.

Лиза. Подлая, подлая, подлая, подлая!

Картина 27.

Возле острога. На входе Алеша сталкивается с Грушенькой.

Грушенька. Наконец-то пришел! Ах, как тебя нужно! Понесла ему пирогов, а он, веришь ли, назад мне их бросил, так и не ел. Один пирог так совсем на пол кинул и растоптал. Опять ведь поссорились. Что ни приду, так и поссоримся.
Алеша. Этот-то раз за что же поссорились?
Грушенька. Да уж совсем и не ожидала! Представь себе, к «прежнему» приревновал: к поляку. «Зачем, дескать, ты его содержишь. Ты его, значит, содержать начала?» Да я только пару рублей подала и все. Без денег он. Всё меня ревнует! Дурак! Это Ракитка-то его и уськает? Как ты думаешь?
Алеша. Любит он тебя, вот что, очень любит. А теперь как раз и раздражен.
Грушенька. Еще бы не раздражен, завтра судят. Алеша, страшно мне даже и подумать, что завтра будет! А он об офицере этом! Экой дурак! Так вот нарочно же и ему пошлю пирогов этих, поляку-то. А ты, Алеша, непременно расскажи Мите, что я ему пирогов послала.
Алеша. Ни за что не расскажу.
Грушенька. Глупый ты, Алешенька. Я за ревность не обижусь, только мне то обидно, что он мне об той, об Катьке, вдруг сейчас и говорит: такая-де она и сякая, доктора из Москвы на суд для меня выписала, адвоката самого первого, самого ученого тоже выписала. Значит, ее любит, коли мне в глаза начал хвалить, бесстыжие его глаза!
Алеша. Он Катерину Ивановну не любит.
Грушенька. Ну, любит не любит, это я сама скоро узнаю. Об этих глупостях полно! Завтра ведь судят! Ведь это лакей, лакей убил, лакей! Господи! Неужто ж его за лакея осудят, и никто-то за него не заступится? Ну, а доктора-то, доктора зачем та выписала?
Алеша. Как эксперта. Хотят вывести, что брат сумасшедший и убил в помешательстве, себя не помня, только брат не согласится на это.
Грушенька. Только ведь он же не убил, не убил! И все-то на него, что он убил, весь город. Все, все против него, так и галдят.
Алеша. Да, показания ужасно умножились.
Грушенька. А про то, что Митя помешанный, так он и теперь точно таков.  Это его брат Иван Федорович смущает, это он к нему ходит, вот что...
Алеша. Как ходит? Да разве он ходил к нему? Митя мне сам говорил, что Иван ни разу не приходил!
Грушенька. Ну... ну, вот я какая! Проболталась! Велел не говорить.
Алеша. Брат Иван об Митином деле со мной вообще не говорит, а за эту неделю в Мите действительно произошла какая-то перемена...
Грушенька. Перемена, перемена! У них секрет, у них был секрет! Митя мне сам сказал, что секрет, и, знаешь, такой секрет, что Митя и успокоиться не может. 
Алеша. И это правда, что он мне не велел говорить?
Грушенька. Так и сказал: не говори. Тебя-то он, главное, и боится, Митя-то. Потому тут секрет…Алеша, голубчик, сходи, выведай: какой это такой у них секрет, да и приди мне сказать. С тем и ждала тебя.
Алеша. Ты думаешь, что это про тебя что-нибудь? Ты сама-то что же думаешь?
Грушенька. А что думаю? Конец мне пришел, вот что думаю. Конец мне они все трое приготовили, потому что тут Катька. Всё это Катька, от нее и идет. «Такая она и сякая», значит. Бросить он меня замыслил, вот и весь тут секрет! Втроем это и придумали — Митька, Катька да Иван. Лжет он мне, бесстыжий, вот что! Ну постой, плохо этой Катьке будет от меня на суде! Я там одно такое словечко скажу... Я там уж всё скажу! (Плачет).
Алеша. Грушенька, первое то, что он тебя любит, любит более всех на свете. Уж я знаю. Второе то скажу тебе, что я секрета выпытывать от него не хочу, а если сам мне скажет сегодня, то прямо скажу ему, что тебе обещался сказать. Только... кажется мне... нет тут Катерины Ивановны и в помине, а это про другое про что-нибудь этот секрет. И это наверно так.  А пока прощай!

Алеша крепко жмет Грушеньке руку. Уходит.

Картина 28.

В остроге.
Алеша заходит в комнату для свиданий. Дмитрий сидит на скамье.

Дмитрий. Ну, Алексей, пропала моя голова!
Алеша. Что ж, неужели же ты так совсем не надеешься, брат?
Дмитрий. Ты это про что? ах, ты про суд! Ну, черт! Да, завтра суд, только я не про суд сказал, что пропала моя голова. Что ты на меня с такою критикой в лице смотришь?
Алеша. Про что ты это, Митя? Отчего ты пропал-то?
Дмитрий. Идеи, идеи, вот что! Отчего пропал? Гм! В сущности, если всё целое взять, бога жалко, вот отчего!
Алеша. Как бога жалко?
Дмитрий. Вообрази себе: это там в нервах, в голове, то есть там в мозгу эти нервы... есть такие этакие хвостики, у нервов этих хвостики, ну, и как только они там задрожат... то есть видишь, я посмотрю на что-нибудь глазами, вот так, и они задрожат, хвостики-то... а как задрожат, то и является образ, потому что это хвостики, а вовсе не потому, что у меня душа и что я там какой-то образ и подобие, всё это глупости. Это, брат, мне Ракитин вчера объяснял, и меня точно обожгло. Великолепна, Алеша, эта наука! А все-таки бога жалко!
Алеша. Ну и то хорошо.
Дмитрий. Химия, брат, химия! «Только как же, спрашиваю, после того человек-то? Без бога-то? Ведь это, стало быть, теперь всё позволено, всё можно делать?» «Чтоб разрешить этот вопрос, необходимо прежде всего поставить свою личность в разрез со своею действительностью». Понимаешь иль нет?
Алеша. Нет, не понимаю.
Дмитрий. И я не понимаю. Темно и неясно, зато умно. Ракитин говорит, так теперь пишут, потому что такая уж среда... Среды боятся. Стихи тоже пишет, подлец, Хохлаковой ножку воспел, ха-ха-ха!
Алеша. Я слышал.
Дмитрий. Слышал? А стишонки слышал?
Алеша. Нет.

Дмитрий ходит кругами по комнате.

Алеша. Брат, мне нельзя долго оставаться. Завтра ужасный, великий день для тебя: божий суд над тобой... и вот я удивляюсь, ходишь ты и говоришь бог знает о чем.
Дмитрий. Что же мне о смердящем этом псе говорить, что ли? Об убийце? Довольно мы с тобой об этом переговорили. Его бог убьет, вот увидишь, молчи!

Подходит к Алеше, целует его.

Дмитрий. Брат, я в себе в эти два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый человек! Был заключен во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром. Страшно! И что мне в том, что в рудниках буду двадцать лет молотком руду выколачивать, не боюсь я этого вовсе, а другое мне страшно теперь: чтобы не отошел от меня воскресший человек! Можно найти и там, под землею, и в убийце человеческое сердце и сойтись с ним, потому что и там можно жить, и любить, и страдать! Я не убил отца. Но мне надо пойти. Нет, жизнь полна, жизнь есть и под землею! Ты не поверишь, Алексей, как я теперь жить хочу, какая жажда существовать. Да и что такое страдание? Не боюсь его. Теперь не боюсь, прежде боялся. Знаешь, я, может быть, не буду и отвечать на суде... А знать, что есть солнце, это уже вся жизнь. Алеша, меня убивают разные философии, черт их дери! Брат Иван...
Алеша. Что брат Иван?
Дмитрий. Брат Иван не Ракитин, он таит идею, и молчит. А меня бог мучит. А что, как его нет? Что, если прав Ракитин? Тогда, если его нет, то человек шеф земли, мироздания. Вопрос! Суета! У Ивана бога нет. У него идея. Не в моих размерах. Но он молчит. Один только раз одно словечко сказал.
Алеша. Что сказал?
Дмитрий. Я ему говорю: стало быть, всё позволено, коли так? Он нахмурился: «Федор Павлович, говорит, папенька наш, был поросенок, но мыслил он правильно». Вот ведь что отмочил. Только всего и сказал. Это уже почище Ракитина.
Алеша. Когда он у тебя был?
Дмитрий. Об этом после, теперь другое. Страшное тут дело одно... А ты будешь мне судья в этом деле.
Алеша. Ты с этим адвокатом говорил?
Дмитрий. Что адвокат! Верит, что я убил, вообрази себе. «Зачем же, спрашиваю, в таком случае вы меня защищать приехали?» Наплевать на них. Тоже доктора выписали, сумасшедшим хотят меня показать. Не позволю! Катька «свой долг» до конца исполнить хочет. С натуги! Кошка! Жестокое сердце! Только... только Груша-то, убивает меня Груша, мысль о ней… Она давеча была у меня...
Алеша. Она очень была сегодня тобою огорчена.
Дмитрий. Знаю. Черт меня дери за характер. Приревновал!  Прощенья не попросил.
Алеша. Почему не попросил?
Дмитрий (смеется). Боже тебя сохрани, милого мальчика, когда-нибудь у любимой женщины за вину свою прощения просить! У любимой особенно, особенно, как бы ни был ты пред ней виноват! Потому женщина — это, брат, черт знает что такое. Ну попробуй пред ней сознаться в вине, «виноват, дескать, прости, извини»: тут-то и пойдет град попреков! Ни за что не простит прямо и просто, а унизит тебя до тряпки, вычитает, чего даже не было, всё возьмет, ничего не забудет, своего прибавит, и тогда уж только простит. И это еще лучшая, лучшая из них! Последние поскребки выскребет и всё тебе на голову сложит — такая, я тебе скажу, живодерность в них сидит, во всех до единой, в этих ангелах-то, без которых жить-то нам невозможно! Видишь, голубчик, я откровенно скажу: всякий порядочный человек должен быть под башмаком хоть у какой-нибудь женщины. Ну, а прощения все-таки не проси, никогда и ни за что. Помни правило: преподал тебе его брат твой Митя, от женщин погибший. Повенчают ли нас?  Каторжных разве венчают? Вопрос. А без нее я жить не могу...
Алеша. Думает секрет у тебя… с Катериной Ивановной.
Дмитрий. Так секрет, говорит, секрет? Нет, брат Грушенька, это не то. Ты тут маху дала! Алеша, открою я тебе наш секрет! (Оглядывается по сторонам). Ты у меня всё. Видишь, тут дело совести... Теперь не решай; я тебе сейчас скажу, ты услышишь, но не решай. Стой и молчи. Алеша, слушай: брат Иван мне предлагает бежать. Подробностей не говорю. В Америку с Грушей. Каторжных разве венчают? Брат Иван говорит, что нет. А без Груши что я там под землей с молотком-то? Я себе только голову раздроблю этим молотком! Не говори, не говори: я ведь вижу, как ты смотришь: ты уж решил! Не решай, пощади меня, подожди суда!
Алеша. Скажи мне одно. Иван очень настаивает, и кто это выдумал первый?
Дмитрий. Он, он выдумал, он настаивает! Страшно настаивает. Не просит, а велит.
Алеша. И мне отнюдь не велел передавать?
Дмитрий. Отнюдь, никому, а главное, тебе: тебе ни за что! Боится, верно, что ты как совесть предо мной станешь. Не говори ему.
Алеша. Но неужели, неужели, брат, ты так уж совсем не надеешься оправдаться?
Дмитрий (отрицательно качает головой). Алеша, голубчик, тебе пора! Обними меня поскорей, поцелуй, перекрести меня, перекрести на завтрашний крест...

Братья обнимаются.

Дмитрий. А Иван-то, бежать-то предложил, а сам ведь верит, что я убил! Я ведь по глазам вижу. Ну, прощай! Стой!  Алеша, говори мне полную правду, как пред господом богом: веришь ты, что я убил, или не веришь? Ты-то, сам-то ты, веришь или нет? Не лги!
Алеша. Полно, что ты... Ни единой минуты не верил, что ты убийца.
Дмитрий. Спасибо тебе! Теперь ты меня возродил... Ну иди, иди! Укрепил ты меня на завтра, благослови тебя бог! Ну, ступай, люби Ивана!

Алеша выходит, плачет, повторяет слова Дмитрия: «Люби Ивана».

Картина 29.

Алеша идет мимо дома Катерины Ивановны. В окнах свет. Из дома поспешно выходит Иван. Катерина Ивановна что-то кричит из окна.

Иван (Алеше). Ах, это только ты. Ну, прощай. Ты к ней? Не советую, она «в волнении».
Катерина Ивановна. Нет, нет! Я еще час тому назад думала, что мне страшно дотронуться до этого изверга... как до гада... и вот нет, он всё еще для меня человек! Да убил ли он? Он ли убил? (Ивану).  Я была у Смердякова... Это ты, ты убедил меня, что он отцеубийца. Я только тебе и поверила! (Захлопывает окно).

Иван идет быстрыми шагами, Алеша его догоняет.

Иван. Чего тебе? Думаешь я сумасшедший. Знаю наизусть. А ты знаешь, Алексей Федорович, как сходят с ума? Если ты хочешь со мной о чем говорить, то перемени тему.
Алеша. А вот, чтобы не забыть, к тебе письмо. (Отдает письмо Лизы).
Иван. А, это от того бесенка! (Рвет конверт, даже не открыв).  Шестнадцати лет еще нет, кажется, и уж предлагается!
Алеша. Как предлагается?
Иван. Известно, как развратные женщины предлагаются.
Алеша. Что ты, Иван, что ты? Это ребенок! Она больна, она сама очень больна... Я не мог тебе не передать ее письма... Я, напротив, от тебя хотел что услышать...
Иван. Нечего тебе от меня слышать. Коль она ребенок, то я ей не нянька. Молчи, Алексей. Не продолжай. Я об этом даже не думаю. А вот у Катерины Ивановны в руках один документ есть, собственноручный, Митенькин, доказывающий, что он убил.
Алеша. Этого быть не может!
Иван. Как не может? Я сам читал.
Алеша. Такого документа быть не может! Ну, или написал спьяну. Потому что убийца не он. Не он убил отца, не он!
Иван. Кто же убийца, по-вашему.
Алеша. Ты сам знаешь кто.
Иван.  Кто? Эта басня-то об этом помешанном идиоте эпилептике? Об Смердякове?
Алеша. Ты сам знаешь кто.
Иван. Да кто, кто?
Алеша. Я одно только знаю. Убил отца не ты.
Иван. «Не ты»! Что такое не ты?
Алеша.  Не ты убил отца, не ты!
Иван. Да я и сам знаю, что не я, ты бредишь?
Алеша. Нет, Иван, ты сам себе несколько раз говорил, что убийца ты.
Иван. Когда я говорил?.. Я в Москве был... Когда я говорил?
Алеша. Ты говорил это себе много раз, когда оставался один. Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты!
Молчат. Иван хватает Алешу за плечи

Иван. Ты был у меня! Ты был у меня ночью, когда он приходил... Признавайся... ты его видел, видел?
Алеша. Про кого ты говоришь... про Митю?
Иван. Не про него, к черту изверга! Разве ты знаешь, что он ко мне ходит? Как ты узнал, говори!
Алеша. Кто он? Я не знаю, про кого ты говоришь.
Иван. Нет, ты знаешь... иначе как же бы ты... Каждую ночь он сидит в углу, такой черный и разговаривает со мной, а я с ним… Ты знал…
Алеша. Брат, я тебе на всю жизнь это слово сказал: не ты! Слышишь, на всю жизнь.
Иван. Алексей Федорович, я пророков и эпилептиков не терплю; посланников божиих особенно, вы это слишком знаете. С сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда. Прошу сей же час на этом же перекрестке меня оставить. Слышите?
Алеша. Брат, если что-нибудь сегодня с тобой случится, подумай прежде обо мне!..
Иван. Помнишь ты, когда я тебе сказал что желаю, чтоб «один гад съел другую гадину», и что и сам я поспособствовать даже не прочь? Говори же! подумал ты, что я способен убить? Я хочу знать, что ты тогда подумал. Мне надо; правду, правду!
Алеша. Прости меня, я это тогда подумал.
Иван. Спасибо! 

Иван быстрыми шагами  уходит. Алеша провожает его взглядом.

Картина 30.

Комната Смердякова.
Иван без стука врывается в комнату. Смердяков больной лежит на постели.

Иван. Была она у тебя, была? Катерина Ивановна. Почему в те разы мне не сказал? Зачем она была? (Садится на табурет). Можешь со мной говорить?
Смердяков. Очень могу-с.
Иван. Во-первых, одни ли мы? Не услышат нас оттуда?
Смердяков. Никто ничего не услышит-с. Сами видели: сени.
Иван. Слушай,  что ты такое тогда сморозил, когда я уходил от тебя из больницы, что если я промолчу о том, что ты мастер представляться в падучей, то и ты-де не объявишь всего следователю о нашем разговоре с тобой у ворот? Что это такое всего? Что ты мог тогда разуметь? Угрожал ты мне, что ли? Что я в союз, в какой с тобою вступал?
Смердяков. А то самое я тогда разумел, что вы, знамши наперед про это убивство родного родителя вашего, в жертву его тогда оставили, и уехали.
Иван. Да разве я знал тогда про убийство? говори, подлец! Говори, смердящая шельма.
Смердяков. А я сею минутой разумел, что вы, пожалуй, и сами очень желали тогда смерти родителя вашего.

Иван вскакивает со стула, бьет Смердякова кулаком в плечо.

Смердяков (плачет). Стыдно, сударь, слабого человека бить!
Иван. Довольно! Перестань! Так ты, подлец, подумал тогда, что я заодно с Дмитрием хочу отца убить?
Смердяков. Мыслей ваших тогдашних не знал-с, а потому и остановил вас у ворот, чтоб испытать-с. Хочется иль не хочется вам…
Иван. Это ты его убил!
Смердяков. Чтоб убить — это вы сами ни за что не могли-с, да и не хотели, а чтобы хотеть, чтобы другой кто убил, это вы хотели.
Иван. И как спокойно, как спокойно ведь говорит! Да с чего мне хотеть, на кой ляд?
Смердяков. Как это так на кой ляд-с? А наследство-то-с?
Иван. Стало быть, я, по-твоему, на брата Дмитрия рассчитывал?
Смердяков. Как же вам на них не рассчитывать было-с; ведь убей они, вам с братцем Алексеем Федоровичем останется, поровну-с.
Иван. Слушай, негодяй: если б я и рассчитывал тогда на кого-нибудь, так уж конечно бы на тебя, а не на Дмитрия.
Смердяков. И я тоже подумал тогда так. А раз уезжали, значит, мне тем самым точно как бы сказали: это ты можешь убить родителя, а я не препятствую.
Иван. Подлец! Ты так понял!
Смердяков. А всё чрез эту самую Чермашню-с. Стало быть, чего-либо от меня ожидали.
Иван. Нет, клянусь, нет!
Смердяков. Как же это нет-с?... Как же мне было не заключить?
Иван. Да, жаль, что не отколотил тебя по мордасам. Что это у тебя? Что это ты французские словечки учишь? (Указывает на тетрадь).
Смердяков. А почему же бы мне их не учить-с, может и самому мне когда в тех счастливых местах Европы, придется быть. Я всю вашу Россию ненавижу, сударь. Русский, народ надо пороть-с, как правильно говорил ваш батюшка, хотя и сумасшедший он человек был со всеми своими детьми-с.
Иван. Слушай, изверг, я не боюсь твоих обвинений, показывай на меня что хочешь. Я еще тебя притяну к суду!
Смердяков. А по-моему, лучше молчите-с. Ибо что можете вы на меня объявить и кто вам поверит? В суде не поверят-с.
Иван. Это значит опять-таки что: «с умным человеком и поговорить любопытно»  а?
Смердяков. В самую точку изволили-с. Умным и будьте-с.
Иван. Зачем была у тебя барыня, Катерина Ивановна?
Смердяков. Ну, была, ну и всё вам равно. Отстаньте-с. Сами, кажись, больны. Мучаетесь, что ли, очень? Ступайте домой, ложитесь спать, ничего не опасайтесь завтра.
Иван.  Не понимаю я тебя... чего мне бояться завтра?
Смердяков. Не по-ни-маете? Охота же умному человеку этакую комедь из себя представлять! Говорю вам, нечего вам бояться. Ничего на вас не покажу, нет улик. Ишь руки трясутся. С чего у вас пальцы-то ходят? Идите домой, не вы убили.
Иван. Я знаю, что не я...
Смердяков. Зна-е-те?
Иван (хватает Смердякова за плечи).  Говори всё, гадина! Говори всё!
Смердяков (с ненавистью). Ан вот вы-то и убили, коль так. Али всё еще свалить на одного меня хотите, мне же в глаза? Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, и по слову вашему дело это и совершил.
Иван. Совершил? Да разве ты убил?
Смердяков. Да неужто ж вы вправду ничего не знали?
Иван. Ты или сумасшедший, или дразнишь меня.
Смердяков. Подождите-с.
Смердяков встает с постели, снимает с себя один чулок, достает из чулка пачку денег, кладет на стол.

Смердяков. Вот-с!  Извольте взглянуть-с.

Иван подходит к столу. Осматривает пачку денег.

Смердяков. Все здесь-с, все три тысячи, хоть не считайте. Примите-с. Неужто же, вы до сих пор не знали?
Иван. Нет, не знал. Я всё на Дмитрия думал. Брат! Брат! Ах! Слушай: ты один убил и ограбил? Без брата или с братом?
Смердяков. Всего только вместе с вами-с; с вами вместе убил-с, а Дмитрий Федорович как есть безвинны-с.
Иван. Хорошо, хорошо... Обо мне потом. Чего это я всё дрожу...
Смердяков. Всё тогда смелы были-с, «всё, дескать, позволено», говорили-с, а теперь вот так испугались! Лимонаду не хотите ли, очень освежить может…
Иван. Не хочу лимонаду, садись и говори: как ты это сделал? Всё говори...
Смердяков. Самым естественным манером сделано было-с, с ваших тех самых слов... Вы уехали, я упал тогда в погреб-с...
Иван. В падучей или притворился?
Смердяков. Понятно, что притворился-с. С лестницы спокойно сошел-с, в самый низ-с, и спокойно лег-с, а как лег, тут и завопил. И бился, пока вынесли. Ночью стонал-с, только тихо. Всё ожидал Дмитрия Федоровича.
Иван. Как ждал, к себе? А если бы не пришел?
Смердяков. Тогда ничего бы и не было-с. Без них не решился бы.
Иван. Хорошо, хорошо... говори понятнее, не торопись. Стой, ведь если б он убил, то взял бы деньги и унес; ведь ты именно так должен был рассуждать? Что ж тебе-то досталось бы после него? Я не вижу.
Смердяков. Так ведь деньги-то бы они никогда и не нашли-с. Это ведь их только я научил, что деньги под тюфяком. Только это была неправда-с. Прежде в шкатулке лежали, вот как было-с. Так я тогда всегда мог-с, на другой день слазить и деньги эти самые унести-с, всё бы на Дмитрия Федоровича и свалилось. Это я всегда мог надеяться.
Иван. Стой... я путаюсь. Стало быть, всё же Дмитрий убил, а ты только деньги взял?
Смердяков. Нет, это не они убили-с. Главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хоть это и я убил. А вы самый законный убивец и есть!
Иван. Почему, почему я убийца? О боже! Это всё та же Чермашня-то?  Продолжай дальше,  продолжай про ту ночь.
Смердяков. Дальше что же-с! Вот я лежу и слышу, как будто вскрикнул барин. А Григорий Васильич пред тем вдруг поднялись и вышли и вдруг завопили, потом всё тихо, мрак. Встал, наконец, и пошел-с, и слышу, что барин мечется и охает, стало быть, жив-с. Эх, думаю! Подошел к окну, крикнул барину: «Это я, дескать». А он мне: «Был, был, убежал!» То есть Дмитрий Федорович, значит, были-с. «Григория убил!» «Где?» шепчу ему. «Там, в углу», сам тоже шепчет. Пришел опять под окно к барину и говорю: «Она здесь, пришла, Аграфена Александровна пришла, просится». Так ведь и вздрогнул весь, как младенец: «Где здесь? Где?» — так и охает, а сам еще не верит. «Там, говорю, стоит, отоприте!» Глядит на меня в окно-то и верит и не верит, а отпереть боится, это уж меня-то боится, думаю. Отворили. Я вошел было, а он стоит, телом-то меня и не пускает всего. «Где она, где она?» Шепчу ему: «Да там, там она под окном, как же вы, говорю, не видели?»  Побежал он. Поверил. Я тут и схватил это самое пресс-папье чугунное, размахнулся, да сзади его в самое темя углом. Не крикнул даже. Сходил, из пакета деньги вынул, спрятал в саду в яблоньке, что с дуплом. Воротился к себе на кровать и лег.
Иван. Ну... ну, тебе значит сам черт помогал! Нет, ты не глуп, ты гораздо умней, чем я думал...  Бог видит, может быть, действительно я имел тайное желание, чтоб... умер отец, но, клянусь тебе, может быть, не подбивал тебя вовсе. Нет, не подбивал! Но всё равно, я покажу на себя сам, завтра же, на суде! Я всё скажу, всё. Но мы явимся вместе с тобою! Но и ты должен пред судом сознаться! Должен, должен, вместе пойдем! Так и будет!
Смердяков. Больны вы, я вижу-с, совсем больны-с. Желтые у вас совсем глаза-с, Ничего этого не будет-с, и вы не пойдете-с. Слишком стыдно вам будет-с. Ну и кто ж вам поверит? А эти деньги с собою возьмите-с и унесите.
Иван. Конечно, унесу! Но почему же ты мне отдаешь, если из-за них убил?
Смердяков. Не надо мне их вовсе-с. Была такая прежняя мысль-с, что с такими деньгами жизнь начну, за границей, такая мечта была-с, а пуще всё потому, что «всё позволено». Это вы вправду меня учили-с, ибо много вы мне тогда этого говорили: ибо коли бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе. Это вы вправду. Так я и рассудил.
Иван. А теперь, стало быть, в бога уверовал, коли деньги назад отдаешь?
Смердяков. Нет-с, не уверовал-с.
Иван. Так зачем отдаешь?
Смердяков (махнув рукой). Полноте... нечего-с! Не пойдете показывать!
Иван. Увидишь!
Смердяков. Умны вы очень-с. Деньги любите, это я знаю-с, а пуще всего в довольстве жить и чтобы никому не кланяться — это пуще всего-с. Вы как Федор Павлович, наиболее-с, изо всех детей наиболее на него похожи вышли, с одною с ними душой-с.
Иван. Ты не глуп.
Смердяков. Примите деньги-то-с.

Иван кладет деньги в карман.

Иван. Завтра их на суде покажу. Повторяю тебе, если не убил тебя, то единственно потому, что ты мне на завтра нужен, помни это!
Смердяков. А что ж, убейте-с. Убейте теперь. Не посмеете и этого-с, ничего не посмеете, прежний смелый человек-с!
Иван. До завтра!
Смердяков. Постойте... покажите мне их еще раз.

Иван достает деньги.

Смердяков. Ну, ступайте.

Иван встает, собирается идти.

Смердяков. Иван Федорович! 
Иван. Что тебе?
Смердяков. Прощайте-с!
Иван. До завтра! (Уходит).

Картина 31.

Иван заходит в свою комнату, садится на диван, смотрит в одну точку в угол. Начинает   приглядываться к какому-то предмету у противоположной стены на диване. В углу оказывается  некто. Это какой-то господин или, лучше сказать, джентльмен, весь в черном.

 Иван (Обращается к гостю). А ты,  это я сам сейчас должен был вспомнить! Что ты выскочил? Ври что хочешь, мне всё равно! Мне только чего-то стыдно... Я хочу ходить по комнате... Я тебя иногда не вижу и голоса твоего даже не слышу, потому что это я, я сам говорю, а не ты!  Вот я обмочу полотенце холодною водой и приложу к голове, и авось ты испаришься. (Смачивает полотенце).
Джентльмен. Мне нравится, что мы с тобой прямо стали на ты.
Иван. Дурак, что ж я вы, что ли, стану тебе говорить. Только, пожалуйста, не философствуй, как в прошлый раз. Я тебя преодолею. Не свезут в сумасшедший дом!
Джентльмен. Ей-богу, ты меня как будто уже начинаешь принимать за нечто и в самом деле, а не за твою только фантазию…
Иван. Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, моих мыслей, только самых гадких и глупых…
Джентльмен. А зачем ты давеча так сурово, с Алешей-то? Он милый; я пред ним за старца Зосиму виноват.
Иван.  Молчи про Алешу! Как ты смеешь, лакей! Я тебе пинков надаю!
Джентльмен. Отчасти буду рад, коли пинки, значит, веришь в мой реализм, потому что призраку не дают пинков.
Иван. Браня тебя, себя браню! ты — я, сам я, только с другою рожей. Нет, я тебя не вынесу! Что мне делать, что мне делать!
Джентльмен. Друг мой, я все-таки хочу быть джентльменом и чтобы меня так и принимали. Я людей люблю искренно — о, меня во многом оклеветали! Здесь, когда временами я к вам переселяюсь, я здесь хожу и мечтаю. Я люблю мечтать. К тому же на земле я становлюсь суеверен. Я здесь все ваши привычки принимаю: я в баню торговую полюбил ходить, можешь ты это представить. Моя мечта это — воплотиться, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит. Хочу войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, ей-богу так. Вот тоже лечиться у вас полюбил. Да ты не слушаешь. Как твое здоровье? Что тебе доктор сказал?
Иван. Дурак!
Джентльмен. Ты всё свое, а я вот такой ревматизм прошлого года схватил.
Иван. У черта ревматизм?
Джентльмен. Почему же и нет, если я иногда воплощаюсь. Я сатана, и ничто человеческое мне не чуждо.
 Иван. Не философствуй, осел!
Джентльмен. Какая тут философия, когда весь кряхчу. Был у всей медицины: распознать умеют отлично, всю болезнь расскажут тебе как по пальцам, ну а вылечить не умеют. Опять-таки эта их манера отсылать к специалистам: мы, дескать, только распознаем, а вот поезжайте к такому-то специалисту, он уже вылечит. Заболи у тебя нос, тебя шлют в Париж. Приедешь в Париж, он осмотрит нос: я вам, скажет, только правую ноздрю могу вылечить, потому что левых ноздрей не лечу, это не моя специальность, а поезжайте после меня в Вену, там вам особый специалист левую ноздрю долечит.
Иван. Опять в философию въехал!
Джентльмен. Нет, меня неспроста сюда отправили. Если бы на земле было всё благоразумно, то ничего бы и не произошло. Без меня не будет никаких происшествий, а надо, чтобы были. Вот и служу скрепя сердцем, и творю неразумное по приказу. Люди принимают всю эту комедию за нечто серьезное. В этом их и трагедия. Ну и страдают, конечно, но... всё же зато живут, живут реально, не фантастически; ибо страдание-то и есть жизнь. Без страдания какое было бы в ней удовольствие — всё обратилось бы в один бесконечный молебен: оно свято, но скучновато. Ты смеешься... нет, ты опять сердишься.
Иван. Есть бог или нет?
Джентльмен. А, так ты серьезно? Голубчик мой, ей-богу, не знаю.
Иван. Не знаешь, а бога видишь? Нет, ты не сам по себе, ты — я, ты есть я и более ничего! Ты дрянь, ты моя фантазия!
Джентльмен. Я мыслю, следовательно, я существую. Я тебя вожу между верой и безверием попеременно, и тут у меня своя цель.
Иван. Фу, как глупо! (Зажимает себе уши).  Оставь меня, ты стучишь в моем мозгу, мне скучно с тобою. Нет, я никогда не был таким лакеем! Молчи, или я убью тебя!
Джентльмен. Это меня-то убьешь? Где станет бог — там уже место божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... «всё дозволено», и шабаш! Друг мой, а хочешь анекдот. Приходит к старику патеру блондиночка, лет двадцати, девушка. Красота, телеса, натура — слюнки текут. Нагнулась, шепчет патеру в дырочку свой грех. «Что вы, дочь моя, неужели вы опять уже пали?.. — восклицает патер. — O Святая Мария, что я слышу, уже не с тем. Но доколе же это продолжится, и как вам это не стыдно!» «Ах, мой отец, отвечает грешница, вся в покаянных слезах. Это доставляет ему такое удовольствие, а мне так мало труда». Ну, представь себе такой ответ! Тут уж и я отступился: это крик самой природы. Я тут же отпустил ей грех и повернулся было идти, но тотчас же и воротился: слышу, патер в дырочку ей назначает вечером свидание, а ведь старик — кремень, и вот пал в одно мгновение! Природа-то, правда-то природы взяла свое! Что, опять воротишь нос, опять сердишься? Не знаю уж, чем и угодить тебе...

Иван хватает со стола стакан и кидает его в угол.

Джентльмен. Ах, но это же глупо, наконец. Сам же меня считает за сон и кидается стаканами в сон! Это по-женски!

В окно раздается стук с улицы.

Джентльмен. Слышишь, лучше отвори, это брат твой Алеша с любопытным известием, уж я тебе отвечаю!
Иван. Молчи, обманщик, я прежде тебя знал, что это Алеша, и уж конечно, он недаром, конечно с «известием»!..
Джентльмен. Отопри же, отопри ему. На дворе метель, а он брат твой.

Стук в окно усиливается. 

Иван. Это не сон! Нет, клянусь, это был не сон, это всё сейчас было! (Открывает окно).  Алеша, я ведь не велел приходить! В двух словах: чего тебе надо? В двух словах, слышишь?
Алеша. Час тому назад повесился Смердяков.

Картина 32.

На пятый день после суда.
Больница для арестантов. Алеша заходит в палату, на койке сидит Дмитрий в больничном халате, немного в жару, с головою, обернутой полотенцем.

Алеша. Слушай, Катерина Ивановна придет, я ее уговорил, но не знаю когда, может на днях, но придет, придет, это наверно. Просила передать, если и не выздоровеет к тому времени Иван, то она сама возьмется за побег.
Дмитрий. Ты уж об этом мне говорил.
Алеша. А ты уже Груше пересказал.
Дмитрий. Да. Она сегодня утром не придет. Как только я ей вчера сказал, что Катя орудует, смолчала; а губы скривились. Только и сказала: «Пусть ее!» Поняла, что важное. Слушай, брат Иван всех превзойдет. Ему жить, а не нам. Он выздоровеет.
Алеша. Катя почти не сомневается, что он выздоровеет.
Дмитрий. Значит, убеждена, что он умрет. Это она от страху уверена, что выздоровеет.
Алеша. Брат сложения сильного. И я тоже очень надеюсь, что он выздоровеет.
Дмитрий. Да, он выздоровеет. Но та уверена, что он умрет. Много у ней горя...

Молчание.

Дмитрий. Эх, Смердяков… Собаке собачья смерть. (Пауза). Алеша, я Грушу люблю ужасно.
Алеша. Ее к тебе туда не пустят.
Дмитрий. И это двадцать ведь лет! Здесь уж ты начинают говорить. Сторожа мне ты говорят! За Грушу бы всё перенес, всё... Но ее туда не пустят.
Алеша. Слушай, брат, не для тебя такой крест. Если б за побег твой остались в ответе другие: офицеры, солдаты, то я бы тебе «не позволил» бежать. Но говорят что большого взыску, при умении, может и не быть. Но знай, что и тебя не осужу никогда.
Дмитрий. Но зато я себя осужу! Я убегу, это и без тебя решено было: Митька Карамазов разве может не убежать? Но если и убегу в Америку, не на счастье ведь, а воистину на другую каторгу, не хуже, может быть, этой! Не хуже, Алексей! Я эту Америку, черт ее дери, уже теперь ненавижу. Пусть Груша будет со мной, но посмотри на нее: ну американка ль она? Она русская, вся до косточки русская, она по родной земле затоскует, и я буду видеть каждый час, что это она для меня тоскует, для меня такой крест взяла, а чем она виновата? Ненавижу я эту Америку уж теперь! Россию люблю, Алексей, русского бога люблю, хоть я сам и подлец! Да я там издохну! (Пауза).  А как они в суде-то подвели? Ведь как подвели!
Алеша. Если б и не подвели, всё равно тебя б осудили.
Дмитрий. Признаю себя виновным в пьянстве и разврате, дебоширстве. Но в смерти старика, врага моего и отца, — не виновен! в ограблении его — нет, нет, не виновен, да и не могу быть виновным: Дмитрий Карамазов подлец, но не вор! Алеша, зарежь меня сейчас!
Алеша. Вот она!

В этот момент на пороге появляется Катерина Ивановна. Дмитрий встает с постели. Катерина Ивановна крепко сжимает руки Дмитрия, молчит.

Дмитрий. Простила или нет? Слышишь, что спрашиваю, слышишь!
Катерина Ивановна. За то и любила тебя, да и не надо тебе мое прощение, а мне твое… Я для чего пришла? ноги твои обнять, руки сжать, вот так помнишь, как в Москве тебе сжимала, опять сказать тебе, что ты бог мой, радость моя, сказать тебе, что безумно люблю тебя… Любовь прошла, Митя! но дорого до боли мне то, что прошло. Это узнай навек. Но теперь, на одну минутку, пусть будет то, что могло бы быть. И ты теперь любишь другую, и я другого люблю, а все-таки тебя вечно буду любить, а ты меня, знал ли ты это? Слышишь, люби меня, всю твою жизнь люби!
Дмитрий. Буду любить и... знаешь, Катя, знаешь, я тебя в тот вечер любил... Когда ты упала на суде, и тебя понесли... Катя, веришь, что я убил? Знаю, что теперь не веришь, но тогда... когда показывала... Неужто, верила!
Катерина Ивановна. И тогда не верила! Никогда не верила! Ненавидела тебя и вдруг себя уверила, вот на тот миг... Когда показывала... уверила, а когда кончила показывать, тотчас опять перестала верить. Знай это всё. Пусти меня, я еще приду, теперь тяжело! (Хочет уйти).

Гушенька появляется на пороге.

Катерина Ивановна (в дверях).  Простите меня!
Грушенька (злобно).  Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить, тебе да мне? Вот спаси его, и всю жизнь молиться на тебя буду.
Дмитрий. А простить не хочешь!
Катерина Ивановна. Будь покойна, спасу его тебе! (Уходит).
Дмитрий. И ты могла не простить ей, после того как она сама же сказала тебе: «Прости»?
Алеша. Митя, не смей ее упрекать, права не имеешь!
Грушенька. Уста ее говорили гордые, а не сердце. Избавит тебя — всё прощу...
Дмитрий. Алеша, беги за ней! скажи ей... не знаю что... не дай ей так уйти!

Алеша догоняет Катерину Ивановну. В коридоре.

Катерина Ивановна. Нет, перед этой не могу казнить себя! Я сказала ей «прости меня», потому что хотела казнить себя до конца. Она не простила... Люблю ее за это!
Алеша. Брат совсем не ожидал, он был уверен, что она не придет...
Катерина Ивановна. Без сомнения. Оставим это. Слушайте: я с вами туда на похороны идти теперь не могу. Я послала Снегиреву на гробик цветов. Деньги еще есть у них, кажется. Если надо будет, скажите, что в будущем я никогда их не оставлю... Ну, теперь оставьте меня, пожалуйста. Вы уж туда опоздали, к поздней обедне звонят... Оставьте меня, пожалуйста! (Убегает).

Алеша провожает взглядом Катерину Ивановну…

Алеша (что-то шепчет). Бог победит! Или восстанет в свете правды, или... погибнет в ненависти, мстя себе и всем за то, что послужил тому, во что не верит…

Картина 33.

Похороны Илюши.
Школьники стоят возле дома Снегирева. Алеша спешит к ним навстречу.

Коля. Как я рад, что вы пришли, Карамазов! Здесь ужасно. Право, тяжело смотреть. Снегирев не пьян, мы знаем, что он не пил, а как будто пьян... Карамазов,  один бы только еще вопрос, прежде чем вы войдете?
Алеша. Что такое, Коля?
Коля. Виновен ваш брат или нет? Он отца убил или лакей? Как скажете, так и будет.
Алеша. Убил лакей, а брат невинен.
Коля. Итак, он погибнет за правду! О, если б и я мог хоть когда-нибудь принести себя в жертву за правду.
Алеша. Но не в таком же деле, не с таким же позором, не с таким же ужасом!
Коля. Конечно... я желал бы умереть за всё человечество, а что до позора, то всё равно: да погибнут наши имена. Вашего брата я уважаю!
Школьники. И я тоже! И я…

Заходят в комнату. На лавке стоит гробик Илюши, рядом сидят Снегирев и мамочка.

Снегирев. Батюшка, милый батюшка!
Мамочка. Папочка, дай и мне цветочков, возьми из его ручки, вот этот беленький, и дай!
Снегирев. Никому не дам, ничего не дам! Его цветочки, а не твои. Всё его, ничего твоего!
Мамочка. Папа, дайте маме цветок!
Снегирев. Ничего не дам, а тебе пуще не дам! Ты его не любила. Ты у него тогда пушечку отняла, а он тебе по-да-рил.

Школьники пытаются поднять гроб и вынести.

Снегирев (заслоняет гроб).  Не хочу в ограде хоронить! у камня похороню, у нашего камушка! Так Илюша велел. Не дам нести!
Алеша. Там в ограде земля со крестом. Там по нем молиться будут. Из церкви пение слышно.
Снегирев (машет руками). Несите, куда хотите! Мамочка, окрести его, благослови его, поцелуй его.

Мамочка трясет головой и безмолвно, вдруг начинает бить себя кулаком в грудь.
 Гроб выносят. На улице.

Снегирев. А корочку-то, корочку-то забыли. Илюшечка велел: «Папочка, когда засыплют мою могилку, покроши на ней корочку хлебца, чтоб воробушки прилетали, я услышу, что они прилетели, и мне весело будет, что я не один лежу».
Алеша. Это очень хорошо.
Снегирев. Каждый день, каждый день! И мамочке цветочков! Обидели мамочку. Мамочка, Илюшечка цветочков тебе прислал, ножки твои больные!  (Уходит в дом).
Мамочка (кричит из дома). Куда ты его унес? Куда ты его унес?

Школьники оставляют гроб возле дома, медленно идут с Алешей до «Илюшиного» камня.
У камня.

Алеша. Пусть переплачут. Переждем минутку и воротимся.
Коля. Как вы думаете, Карамазов, приходить нам сюда сегодня вечером? Ведь он напьется.
Алеша. Может быть, и напьется. Придем мы с вами только вдвоем, а если все придем разом, то им опять всё напомним.
Коля. Там у них теперь хозяйка стол накрывает, эти поминки. Странно всё это, Карамазов, такое горе, и вдруг какие-то блины, как это всё неестественно.
  Один из школьников. У них там и семга будет.
Коля. Я вас серьезно прошу, Карташов, не вмешиваться более с вашими глупостями, особенно когда с вами не говорят и не хотят даже знать, есть ли вы на свете.
Алеша. Господа, мне хотелось бы вам сказать здесь, на этом самом месте, одно слово. Господа, мы скоро расстанемся. Скоро я здешний город покину, может быть очень надолго. Вот мы и расстанемся. Но согласимся же здесь, у Илюшина камушка, что не будем никогда забывать — во-первых, Илюшечку, а во-вторых, друг об друге. И что бы там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом не встречались, все-таки будем помнить о том, как мы хоронили бедного мальчика, в которого прежде бросали камни, а потом так все его полюбили. И хотя бы мы были заняты самыми важными делами, всё равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле. Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. Может быть, мы станем даже злыми потом, даже пред дурным поступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими будем смеяться, и над этими людьми, может быть, злобно издеваться будем. А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние дни и как вот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий из нас человек, если мы такими сделаемся, все-таки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в эту теперешнюю минуту!
Коля. Это непременно так будет, Карамазов, я вас понимаю, Карамазов!
Алеша. Это я говорю на тот страх, что мы дурными сделаемся, но зачем нам и делаться дурными, не правда ли, господа? Я слово вам даю от себя, что я ни одного из вас не забуду; каждое лицо, которое на меня теперь, сейчас, смотрит, припомню, хоть бы и чрез тридцать лет. Давеча вот Коля сказал Карташову, что мы будто бы не хотим знать, «есть он или нет на свете?» Да разве я могу забыть, что Карташов есть на свете. Все вы, господа, милы мне отныне, всех вас заключу в мое сердце, а вас прошу заключить и меня в ваше сердце! Ну, а кто нас соединил в этом добром хорошем чувстве, кто как не Илюшечка, добрый мальчик. Не забудем же его никогда, вечная ему и хорошая память в наших сердцах, отныне и во веки веков!
Школьники. Так, так, вечная, вечная…
Алеша. Ах, друзья, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!
Школьники. Да, да,  Карамазов, мы вас любим!
Коля. Ура Карамазову! Карамазов! неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?
Алеша. Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё, что было.
Коля. Ах, как это будет хорошо!
Алеша. Ну, а теперь пойдемте. Не смущайтесь, что блины будем есть. Это ведь старинное, вечное, и тут есть хорошее. Ну, пойдемте же!
Школьника. Ура Карамазову! Ура Карамазову!

Конец.