После четвертого курса, когда все добропорядочные студенты-медики Куйбышевского мединститута, где я учился, должны были проходить фельдшерскую практику в больницах области, мне вдруг до жути захотелось поехать на БАМ. В то время стройка века, о которой вещали все средства массовой информации, была символом отваги и мужества, и попасть туда было делом чести для любого человека, считающего, что и он чего-то стоит.
В деканате института, куда я заглянул по каким-то своим делам, мне попался мой бывший командир студенческого строительного отряда «Волжане» - Петр, с кем я два года подряд ездил в Туву строить Шуйскую и Чаданскую оросительные системы. Он-то и предложил мне поехать в качестве врача с отрядом студентов института инженеров железнодорожного транспорта, отправляющимся на БАМ. «Врача», конечно, слишком громко сказано. Скорее в качестве медбрата, способного наложить повязку при порезе или дать таблетку от поноса. Но даже и для этого обычно посылали студентов, успевших до поступления в институт окончить медучилище и получить фельдшерское образование. Таких училось всегда достаточно, и выбрать было из кого. Я же был простым студентом, поступившим сразу после школы, и почему Петя предложил поехать именно мне я не мог понять, но от радости чуть не запрыгал.
По его подсказке я отправился в ИИЖТ, нашел командира и представился как будущий врач стройотряда железнодорожников. Командир был парнем в годах – лет на пять старше и к молодым, вроде меня, относился с недоверием. Но, узнав, что я два года работал в Туве и даже был награжден знаком ЦК ВЛКСМ (после второй поездки), мнение свое изменил, и мы подружились. Меня включили в списки отряда, я регулярно ходил на собрания и перезнакомился практически со всеми студентами, кто ехал на БАМ. Пытаясь узнать, с чем могу столкнуться во время работы и что необходимо взять с собой из медикаментов, подробно расспрашивал Жору, фельдшера своего прежнего стройотряда, как вдруг меня вызвали в центральный штаб ССО.
Беседовал со мной, как я сейчас понимаю, настоящий комсомольский функционер – подтянутый, холеный, одетый с иголочки, но то, что он говорил, мне совсем не нравилось.
Они понимают мое стремление поехать на БАМ и приветствуют его, даже гордятся мной, но, поскольку у меня нет фельдшерского образования, допустить меня на такую ответственную работу, да еще так далеко от крупных центров, просто не рискуют. Они предлагают мне работать врачом в одном из местных стройотрядов на выбор, работающих в городе или рядом с ним. Но БАМ, где тайга, глушь… А вдруг там случится что-нибудь серьезное, с чем я не сумею справиться, тогда Куйбышевский штаб ССО прогремит на весь Союз, а допустить этого они не могут.
Вот после этого мне все сразу стало понятно – не за студентов он боится, не за здоровье их драгоценное, а за свое благополучие, за место свое хлебное. Случись что, действительно, спросят с него – как же он мог направить в такую даль «неподготовленного» человека, да и турнут, пожалуй. Прощай карьера…
И такая злость меня обуяла, что я, корректно попрощавшись, отправился сразу к своему бывшему командиру и рассказал ему все с просьбой помочь отстоять свое законное, как мне казалось, право. Учился-то я, дай бог каждому, на одни пятерки, да и с ребятами уже познакомился, планы совместные строили…
Петя имел вес среди студенческой и комсомольской аристократии. Он единственный из командиров всех областных ССО был награжден за работу в стройотрядах орденом «Знак Почета», что для студента в то время было равнозначно, наверное, Звезде Героя Советского Союза для рабочего или колхозника. Даже командир известных в то время на весь Союз «Крыльев» из авиационного института такой награды не имел. На какие кнопки Петр нажимал, за какие рычаги дергал, я не знал, но через неделю он сам нашел меня и, улыбаясь, снова направил в штаб, заявив, что дело сделано.
Функционер в штабе, очевидно раздосадованный, что его планы пришлось изменить, с кислой миной на лице поздравил меня, больше, наверное, с тем, что у меня сильные покровители. Потом рассказал обо всем, что я должен сделать до отъезда: проследить, чтобы все студенты были привиты от клещевого энцефалита, прошли медосмотр, получить наглядную агитацию, завести дневник врача ССО, получить аптечку, которую необходимо будет расширить в зависимости от местных условий и т. д. и т. п. Работы было непочатый край, но работать теперь было даже приятно. В институте, узнав, что я еду на БАМ – единственный из всего шеститысячного коллектива, мне искренне завидовали и поздравляли.
Кстати, всю наглядную агитацию, полученную в центральном штабе – целый рулон плакатов о вреде холеры, дизентерии, гриппа и прочей гадости, я благополучно забыл в самолете. Бросил на полку для ручной клади и вспомнил только в поезде, когда возвращаться за потерей в аэропорт было, безусловно, поздно. От Благовещенска, куда мы прилетели на стареньком «ИЛ – 18», предстояло поездом вернуться немного назад до станции Сковородино. «Пусть пилоты да стюардессы просвещаются, что надо мыть руки перед едой и отворачиваться в сторону, когда чихаешь», - утешал себя я. Пришлось потом рисовать, да украшать свой медицинский вагончик наглядной рукотворной агитацией к приезду комиссии, объезжавшей все стройотряды в округе.
Мой новый отряд назывался «Волгари». Не можем мы, жители волжских берегов, забыть о своей родине: то «Волжане» в Туве, то вот «Волгари» на Байкало-амурской магистрали.
На станции Янкан, что километрах в ста от столицы БАМа – Тынды, за пятьдесят четыре рабочих дня мы уложили, отрихтовали и подбили тринадцать километров пути. На спинах наших зеленых стройотрядовских курток по окончании работ отрядным художником был натрафаречен рельс, завязанный в узел, стояла цифра 13, а чуть выше написано «Янкан». Смотрелось здорово, и мы искренне гордились и своей работой и своими куртками.
Работать было трудно. Подъем в шесть, когда солнце только – только показывалось над лесом, вместо завтрака горячий чай с хлебом - и на путя. Сначала пешком, а когда фронт работ отодвинулся от лагеря на несколько километров, добираться стали на бортовых машинах. Чтобы затрачиваемое на дорогу время сэкономить вставать стали в пять, в полной темноте. Завтрак прямо на рельсах часов в восемь, обед тоже там, после него получасовой отдых и снова за работу. Только ужин в лагере, но уже в сумерках. После ужина свободное время до отбоя у всех, кроме меня. Я, днем работая шпалоподбойщиком, вечером шел в свой медицинский вагончик и пользовал всех страждущих. У кого кровавые мозоли на ладонях протыкал, у кого кашель таблетками лечил, кому больное горло мазал, кому пальцы придавленные перевязывал, но в целом справлялся. Еще целый час уходил на писанину – надо было вести дневник практики, и только потом наступало мое заветное свободное время.
Первый день, когда я взял в руки двенадцатикилограммовую шпалоподбойку, я провел с одной мыслью – только бы не упасть и не осрамиться перед новыми друзьями. Шпалоподбойка казалась тяжеленной, да еще прыгала со скоростью тысяча двести оборотов в минуту. Отбитые в первый день колени болели неимоверно, ходить приходилось широко расставляя ноги. Натруженные руки, казалось, весили килограммов по двадцать, даже поднять их было не просто, а уж снова взять убийцу – шпалоподбойку…
Через неделю я свободно держал ее одной рукой, мог во время работы, придерживая ручки теми же коленями, прикуривать и даже вместе со всеми пел песни, покрикивая на нерасторопных помощников, подбрасывающих щебень под шпалы, чтобы шевелились.
На прощальном банкете мы поделились своими воспоминаниями о первом дне работы, и оказалось, что девяносто процентов работающих студентов думали об одном и том же – как бы дотянуть до вечера, или хотя бы до обеда. Остальные десять процентов заявляли, что они, дескать, были в порядке, но мне кажется, просто пижонили, не хотели признаваться в своих слабостях, хотя именно это и есть слабость.
В отряде я близко сошелся с Володей, который работал в бригаде рихтовщиков. Рихтовщики по свистку мастера выравнивали уложенные пути, а мы за ними эти пути подбивали – трамбовали с помощью работающих от переносной железнодорожной электростанции шпалоподбоек щебень под шпалы, чтобы путь не провалился, когда по нему пойдет поезд. Все по - взрослому.
На работе мы виделись мельком, а вот вечером, когда заканчивался прием больных, закрывались у меня в вагончике и отдыхали. Володя был заядлым альпинистом и целые вечера рассказывал мне о суровой красоте гор, о трудностях подъемов, о сложностях маршрутов, по которым он ходил, как готовился к восхождениям, где тренировался… После рассказов, которые я слушал как зачарованный, он брал гитару, на которой неплохо играл, и пел красивые песни про горы и альпинистов.
Вот так впервые я теоретически познакомился с горами и на короткое время заболел ими. Во всяком случае, по возвращении в институт я всерьез планировал заняться альпинизмом и даже пару раз съездил к Володьке на тренировку в спортзал. В социалистических обязательствах, которые ежегодно принимали в «эпоху развитого социализма» все студенты в начале каждого учебного года, я даже написал: «Совершить альпинистское восхождение по маршруту не менее третьей категории сложности».
От Володьки я знал, что горные маршруты бывают пяти категорий сложности и самые сложные – пятой, которые для меня, пожалуй, будут трудноваты. Маршруты первой и второй категории казались мне жидкими, и писать о них не стоит, а вот третей будет в самый раз. Никакого восхождения я, конечно, не совершил - мое желание заняться альпинизмом так же быстро угасло, как и загорелось. Ездить на тренировки было далеко, да и пятый курс требовал серьезной отдачи, но за обязательства меня похвалили и привели в пример другим – как надо жить полноценной жизнью. Правда, никто из комсомольских вожаков даже не удосужился проверить, как я выполнил свои обязательства. А я просто написал на следующий год новые, где про альпинизм больше не заикался.
Фамилия у Володьки была совсем не альпинистская – Улиткин. Я добродушно подтрунивал над ним, как же он с такой земной фамилией полез в горы? Ладно бы еще Орлов или Соколов, а тут - Улиткин. С такой фамилией впору по равнине ползать, да и то не спеша. Володя только улыбался и отмалчивался.
Была у нас одна маленькая тайна, которую мы тщательно хранили от всех. В вагончике под одной из кроватей в изоляторе хранился запас легкого вина «Фетяска», которое мы любили пробовать во время наших вечерних посиделок.
Отправляясь пополнить запас медикаментов, в которых возникла потребность да представиться местному врачу, от которого зависела моя отметка за практику (работа врачом в стройотряде приравнивалась к фельдшерской практике), я упросил командира отправить со мной и Володьку – вдруг медикаменты не донесу. И, как оказалось, не прогадал. Правда, нести пришлось совсем не медикаменты.
Лагерь стоял в тайге в трех километрах от деревни Аносовская, куда мы и направились в местную амбулаторию. Дела свои я утряс быстро. Врач остался доволен, что я не стал требовать от него ни медикаментов, ни зарплаты врача ССО, которая, как выяснилось, должна платиться из бюджета строительно-монтажного поезда, в составе которого мы работали. Он заранее подписал мне дневник практики с оценкой «отлично», даже поставил треугольный штамп. Недостающие таблетки мы купили в местной аптеке на свои кровно заработанные. За неделю до похода в Аносовскую нам выдали аванс по сто пятьдесят рублей на брата, что по тем временам для студента было гигантской суммой – трехмесячная стипендия.
После аптеки заглянули в местный магазинчик и просто ахнули. Чего там только не было! Огромные пушистые шотландские свитера, автоматические японские зонтики, дефицитные транзисторные радиоприемники «ВЭФ» и «Океан», шоколад, экзотические фрукты – бананы и огромный выбор сухих вин со всего мира, что для города, где мы учились, было невиданной роскошью. БАМ тогда снабжался по высшему разряду.
Посовещавшись, мы с Вовкой купили ящик «Фетяски» - двенадцать бутылок и двенадцать шоколадных батончиков - на каждую бутылку по маленькой шоколадке. Не потому, что уж очень нам хотелось выпить – проще было бы купить водки, а просто нам казалось, что это придаст романтики нашим вечерним посиделкам. Студенческие вечеринки в те времена, надо признаться, частенько сопровождались песнями под гитару да дешевым портвейном. Ничего другого купить в магазинах было нельзя, а тут… заморская «Фетяска». Слово-то какое загадочное, да и вкус, как оказалось, необычный, напоминающий запах полевых цветов.
В лагерь возвращались тайными тропами, продираясь сквозь деревья и пытаясь не попасться никому на глаза, и это нам удалось. Драгоценную покупку спрятали в медицинском вагончике, куда никто, кроме меня доступа не имел. Ящик с вином поставили под койку, а чтобы его ненароком не увидели посторонние, накрыли койку одеялом, спустив один край его до самого пола. Прием больных я вел в смотровой, в изолятор, где стояли кровати, не заходил практически никто, так как серьезно болеющих среди студентов не было, и наше предприятие успешно существовало уже целую неделю. По вечерам мы закрывались в вагончике, тихонько пели альпинистские песни, пили вино и закусывали маленькими дольками шоколада. Было здорово. Расходились, когда все уже практически спали, так что унюхать легкий запах вина было практически невозможно, да и некому.
Надо же было в один из дней приехать какой-то окружной комиссии, проверяющей дела в стройотрядах, в том числе и состояние медицины. В Туве, помню, такого не было.
Меня потребовали прямо с путей в лагерь, командир прислал нарочного. Был у нас в отряде один трудновоспитуемый подросток – Марк, куряка и матершинник, который выполнял всякие немудрящие поручения. На путях ему работать было нельзя – мал еще, а вот бегать туда – сюда ему приходилось, так он перевоспитывался. По пути в лагерь, а это километра три, Марк рассказал, что приехали злющие тетки, которые рыщут по всему лагерю, выискивают недостатки и очень хотят заглянуть в медицинский вагончик, ключи от которого были только у меня.
Я совершенно забыл, что в изоляторе у меня спрятан ящик с остатками вина и вспомнил об этом только когда проверяющие женщины вошли в медпункт. Не заправленная кровать сразу бросилась в глаза и, конечно, они не преминули спросить, что это значит. Разве в изоляторе кто-нибудь лежит? Бог дал мне толику присутствия духа и каплю юмора. Широко улыбаясь, я заверил проверяющих эскулапов, что кровать заправлена таким странным образом сознательно - здесь я делаю массаж уставшим студентам, спины которых согнуты непосильным железнодорожным трудом. А застилать ее каждый раз чистой простыней?.. Простыней не напасешься…
Ответ, по-видимому, всех удовлетворил, проверяющие отправились в комнату приема, где у меня были и медикаменты, и наглядная агитация, за состояние которой я был уверен. В целом оценку я получил хорошую. Представляю, что было бы, загляни из них кто-то под одеяло, скрывающее кисло-сладкий запретный плод. Пьянство в отрядах каралось немилосердно.
Правда, когда перед самым отъездом, медицинский вагончик удачно стоящий между двумя холмиками так, что открытым оставался доступ только к входной двери, увезли, взорам всех присутствующих открылась целая гора пустых бутылок из-под вина. Здесь было не двенадцать, а все сто двадцать бутылок. А мы-то с Володькой наивно думали, что только мы прячем пустую тару в этом месте…Теперь понятно на чем БАМ строился.
Вот такая история.