А и вправду: ну как рождаются анекдоты?
В театральной среде – из фольклора. Ходят себе актёрские байки. пока какой-то острослов (из театральных) не придаст незатейливой истории острой запоминающейся формы. Из таких вот театральных баек – и бородатый анекдот с ключевой фразой «Волобуев! Где твой меч?!».
А дело было так. Таганрогский драмтеатр (ну тот, что, по смерти Антона Павловича, стал имени Чехова). 1910 год, начало 20 века. В труппе служит местный потомственный актёр Выхулев. Половина труппы (в основном мужчины) привычно зовут его «Выхуев». Прежде – так, с подначкой, звали его деда. Уж больно неуживчив был старый актёр: в питие меры не знал, но дело это любил крепко. А как примет сверх меры – и вовсе несносным становился. Вот молва и наказала. С годами так и пошло Выхулев-Выхуев – на слух-то без разницы. Так дедово прозвище через Выхулевского отца (тоже служившего на театре) дошло и до нашего Выхулева.
Местный этнограф по случаю пятилетия морского сражения при Цусиме написал патриотическую пьеску. Там в одной из сцен были слова: «Выхулев! Где твой наган?!». Таганрогские Выхулевы к Цусиме ни с какого боку не причастны. Но вот местный драматург (он же – директор таганрогского музея этнографии) в порыве вдохновения знакомую-то фамилию и использовал.
Репетируют. (Что характерно, наш Выхулев не занят ни в первом, но во втором составе). Поначалу смеялись: та самая фраза выходила правильно только с повтора – уж больно «Выхуев» языку привычен. Потом дошло – образовалась настоящая заковыка, где и не ждали. А ну как на премьере ляпнется «Выхуев»? Да при екатеринославском-то губернаторе, при сиятельных петербургских гостях! Позору не оберёшься!
Испугались. Напряглись. Бог с ним, актёрством то есть! Всё внимание на «Выхулев» (который, и что ты будешь делать-то, много привычнее как «Выхуев»). А драматурга – хоть поедом ешь. Ни в какую на замену фамилии на любую нейтральную не согласен: «Так, - говорит, – я вижу своего персонажа – Выхулев. И точка!».
Настал день премьеры. Напряжение в коллективе такое, что, кашляни кто, дёргаются все. С утра прибыл десяток молодцев в одинаковых сюртуках с котелками и тростями – ну чисто театр в театре: братья-близнецы, бегают с загадочными хмурыми лицами, во все щели заглядывают и всем своим видом говорят: «Мы не филёры, а простые обыватели! Да и не вместе мы!».
– Как же-с, как же-с! Просто с улицы зашли-с!.
Потом, часам к пяти пополудни нагнали здоровенных жандармов десятка три. Те застыли каменными изваяниями по всему театру, насмерть пугая служителей, снующих деловито в полутёмном закулисье.
Распоряжение: «Из гримуборных – ни шагу!»
– Не положено-с, господа актёры! Не положено-с!
А актёры, между прочим, тоже люди! Сбросить напряжение, зайти в буфет и принять по маленькой, да посплетничать насчёт переполоха – душу отвести. А тут – «Не положено-с!»
…И наконец…
– «Занавес!».
А в зале народища – битком. На галёрках – чуть не в драку: все стоят, локоть к локтю, не продохнуть, кто-то переступил с ноги на ногу – каждое неловкое движение расходится волнами по скученной толпе.
Директор театра потеет в губернаторской ложе. Сидит – ручки по швам, как гимназист перед педелем (воспитателем) – на принесённом стульчике у самой двери, чтобы, значит, быть под рукой, и в глаза сиятельным персонам не бросаться. Шею тянет, что твой гусь, наблюдая за действом на сцене. А там – к той злополучной сценке дело тянется. Понятно, что занятые в сцене – все на нервах, косят глазом на публику, но держатся. Всё-ж не абы кто с «погорелого театра», а известные а городе актёры!
И тут со сцены – как гром среди ясного неба:
– «ВЫХУЕВ! Где твой наган?!»…
Последний слог героическим усилием буквально выплёвывается и почти не звучит. Фраза – как оборвана. Мгновенная заминка. И снова зычный голос со сцены:
– «ВЫХЕЛЕВ! Где твой наган?!!». Вновь мгновенная заминка и тот же голос:
– «Твою ж мать! ВЫ-ХУ-ЛЕВ!, – и после краткой заминки уже успокоенно и как бы даже умиротворённо, – Где твой ХУ*?»
…И спектакль покатился своим ходом.
На поклон вышла вся труппа. Шутка ли – посветить лицом перед такими важными персонами! Никакой обречённости не было. Да и не так пугал «скандаль», как радовало, что всё уже закончилось. (Всё ж правы утверждающие, что страх смерти – много хуже самой смерти). Такой груз упал с плеч, что просто «ой-ёй-ёй»!
А скандала никакого и не случилось. Директор театра, специально подгадав (для вящей страховки), так нервически раскашлялся в ложе, что приглушил сценические реплики. Сиятельные гости в ложах и прочая высокая публика матерных слов не расслышали. А тот, кто услышал-таки, легко убедил себя, что ослышался. Ну право же! Даже предположить, что «подлая извозчицкая брань может звучать под сводами Храма Мельпомены»… Моветон, господа! Моветон!