Рискуя вызвать мистический шторм из тухлых яиц и гнилых помидоров, тем не менее скажу: училка это не профессия. Это диагноз.
Разумеется, любая профессия, любой род деятельности накладывает на человека неизгладимый отпечаток. На анатомию и физиологию, на психику и мировоззрение. Не верите мне, спросите у антропологов и профпатологов. На этом построена львиная доля рассказов о Шерлоке Холмсе. Это предмет кучи анекдотов. Это источник лавины киношных и литературных шаблонов типа: «я легавых сердцем чую» или «осанка выдавала в нём бывшего военного». Думаете, уж с вами-то всё не так? Зря, зря…
Моя почтенная матушка, кандидат математических наук, помимо работы в разного рода НИИ, в том числе на и космических проектах, преподавала. В сумме около тридцати лет. В разных местах. А начинала, не поверите - в военной академии. Не от хорошей жизни военной академии: мало было в то время специалистов по Высшей, а особенно по Прикладной математике, рвавшихся преподавать. Сурьёзные дяди и амбициозные юнцы делали науку. Поэтому миниатюрная блондинка с пухлыми щёчками и лёгким недоумением в бледных слегка навыкате глазах против трёх-четырёх сотен здоровых жеребцов в соку, будущих офицеров. Доклад, приветствие, перекличка и всё прочее. Талант и харизма этого недоразумения посреди армии произвели на руководство такое впечатление, что, когда в академии повис предмет, его предложили не пафосным отцам в погонах, составлявшим основу преподавательского состава, а Божьему одуванчику. Мать заклякла:
- Где я и где матчасть?!
- Мы за Вами наблюдали. Вы справитесь
Кто мы такие, чтобы спорить с начальством? Дают – бери. И читала. Потому что преподавать – это технология.
- Если мне завтра предложат читать китайский язык, я задам только два вопроса: когда приступать и какая аудитория.
Насколько она была на своём месте показывает следующий эпизод. Отведя дочку в садик, преподаватель собиралась на свою вторую пару по Высшей математике. А пара была на весь поток. На те самые три-четыре сотни. Ей уже выходить, а тут гром с ясного неба - звонок из садика: скарлатина. У молодой матери поплыло перед глазами, не помня себя летит на такси к чадушке. Семидесятые, на минуточку, годы. Про мобильники забудьте, и стационарный-то телефон ждали годами. Пара началась, поток сидит, преподавателя нет. Пять минут нет. Десять. Пятнадцать. Старосты групп собрались, пошушукались и приняли решение. За преподавательскую кафедру сел курсант с самым высоким голосом и громко и с выражением начал читать свой конспект. Когда голос подсел от непривычной нагрузки, чтеца сменил следующий, близкий по основному параметру. Так и сидели эти несколько сотен лбов тише воды ниже радаров, пока встрёпанная мать не влетела, наконец, в аудиторию. Какие бы анекдоты о военных в миру ни ходили, а в начальстве такого вуза не дураки сидят. Ректор проходил мимо, что-то неестественное почудилось ему в монотонном голосе за кафедрой, ибо голос моей матушки можно назвать каким угодно, только не монотонным. Но, сам старый препод, он не мог не оценить фантастичности произошедшего: бабу и училку, преподающую самую несусветную заумь, пуева туча разношёрстных и далеко не самых управляемых жлобов покрывали, как свою. И при очередной встрече только вскользь поинтересовался, всё ли было в порядке на последней лекции…
Но, как было сказано, профессия наносит неизгладимый отпечаток. Правдами и неправдами, занятые под завязку мои родители, выцарапали мне, шестилетней, путёвку в пионерский лагерь. Не потому, что путёвки были проблемой, а потому, что «у маленькой Стефани в руках учебник квантовой физики - не по возрасту предмет». Пионеры – это с четвёртого класса, если кто не в курсе. Спустя пару недель стало очевидно, что и мой возраст, и моё здоровье не позволяли оставить меня в учреждении. На разбор полётов поехала мать. Не так много у молодой матери и востребованного преподавателя мест, где можно распустить перья. А тут вдруг на руках оказались пикантная шляпка и кружевные перчатки: нарыла по комиссионкам. Прифрантилась, подобрала сумочку и поехала. Разговор предстоял неприятный, с таким трудом пристроенного ребёнка надо было забирать домой и непонятно куда девать, но хоть видом своим взять реванш…
- И вот стою я. Вся из себя в шляпке с вуалью, в поплиновой летней двойке, мну дорогими перчаточками остромодную сумочку. Из кабинета врача вываливается здоровенный медведь шестой молодости, с монументальными мешками под мутными глазами на помятой морде, серой от недельной небритости, с богатой кулинарной историей на распахнутом застиранном халате и широким шагом ко мне. Я замерла ни жива ни мертва. Вдруг на полпути эта глыба-человечище запнулся посреди шага, застегнул халат, вытянулся, подобрал пузо, развернул грудь (всё это за один взмах ресниц), и передо мной немного потёртый, но всё ещё представительный доктор с докладом: Имярек, капитан медслужбы в отставке. После чего начал обстоятельный и аргументированный разговор о состоянии ребёнка. А я стою, таращусь сквозь него в пустоту и держу рыдания. Не из-за потерянной путёвки, не из-за твоих медицинских проблем или повисшего посреди лета ребёнка. А из-за того, что он углядел во мне военного. На мне же шляпка. Понимаешь? Шляпка! Маленькая, воздушная как пирожное безе и совершенно несоветская, с таким трудом выбеганная шляпка! Перчатки. Летние кружевные перчатки! И сейчас-то кто носит такие перчатки? Кто вообще носит перчатки? До глубокой осени щеголяют дорогим гелевым маникюром на покрытых мёрзлыми цыпками руках, пока минус не ударит. Только короновирус чуть спас положение. А уж в разгар социалистического строительства такой аксессуар почти измена Родине. С этой сумочкой, в которую носовой платок не вдруг впихнёшь, когда основной тренд хозяйственная сумка или плетёная авоська! За что? Что я сделала не так? Приехала домой, с порога промаршировала к зеркалу и долго пыталась понять: как? По каким признакам? Знал бы заранее, привёл бы себя в порядок уже в кабинете. Но выскочил в затрапезе быстренько навтыкать сопливой дурочке, запихнувшей шестилетнюю кроху в свору одиннадцатилетних обалдуев, и продолжить свой законный послеобеденный отдых. Но углядел. И говорил, как офицер с офицером. Вот тогда я и поняла: надо бежать. Иначе врастёт.
Это была любопытная задачка на дедукцию. Но дело было в мои сопливые, того офицера не найдёшь, не спросишь, а мне не под силу по определению: я не военный. Поэтому осталась «очевидным невероятным». Но понять интеллектуально и прочувствовать эмоционально совсем не одно и то же.
Ни для кого не секрет, что человек рождается, младенец становится ребёнком, ребёнок подростком, подросток юношей или девушкой - оп, здравствуй языковое, а значит и социальное разделение ролей. Юноша социально дорастает до молодого человека, а девушка до молодой женщины. Потом они плавно переходят в категорию мужика и бабы, постепенно разворачиваясь в языке и социуме в обратном направлении. И наконец, становятся стариком и старухой, скатываясь в глазах окружающих к чисто биологической рухляди, которая вечно путается под ногами. Повторяю, это для всех очевидно и не стоит места, которое я здесь заняла, и времени, которое вы сейчас потратили. Но, положа руку на самое дорогое, кто из нас, глядя на старуху, которая своим ковылянием мешает вскочить в автобус, или на старика, который прётся через дорогу в неположенном месте прямо под колёса, видит детей? Тех детей, которыми они были. В детстве, когда каждый день бесконечен, живущие с тобой во дворе пожилые люди казались такими же незыблемыми и неизменными, как дома на проспекте или горы на горизонте. Для нашего эмоционального восприятия, когда мы уже не дети, но поджарые, хищные и социально активные, любая незнакомая старуха вещь в себе. Здесь и сейчас из некой параллельной вселенной было исторгнуто нечто с распухшими от тромбофлебита ногами, скрюченной спиной и склочным характером, которое пребывает в реальности исключительно для того, чтобы мы невовремя об неё споткнулись. И только ровесники помнят, как вместе лазали по веткам и, перемазавшись с ног до головы, лакомились шелковицей. Только родные помнят как интересная даже в зрелости отплясывала на свадьбе дочери. И когда мы сами вдруг обнаруживаем в зеркале биологическую рухлядь, до нас начинает доходить. Но теперь спотыкаются уже об нас.
Так и с профессиональной деформацией. Когда мне довелось преподавать в бурсе, я как-то не заморачивалась на том, что это со мной сделает. Сначала училась выживать среди гопников обоего пола. Нет-нет, система, когда, закончив школу, ты идёшь в ПТУ, получаешь профессию, стипендию и стаж, а закончив с отличием без экзаменов въезжаешь в техникум, потом, с отличием закончив техникум, автоматом зачисляешься в вуз и тем самым ко всем вышеизложенным ништякам ещё и продлеваешь детство, приводит в ПТУ обеспеченных детей из приличных семей. Но таких мало. Немногие состоятельные родители столь дальновидны. Понты заставляют отдавать ненагулявшихся малышей в школу; понты гонят детей, для которых и школа-то была страшным сном, в вузы; понты засылают вполне адекватного ребёнка в слишком статусный вуз, который тот не тянет ни интеллектуально, ни эмоционально, а родители в результате материально. Но это совсем другая история.
Итак, первый год я выживала, ибо гены пальцем не задавишь, и я вполне дочь своей матери. Ни на Брунгильду, ни на Домомучительницу не тяну, хоть и чуть повыше ростом. И однако, те же гены дали то же умение держать аудиторию, ту же свирепую хватку, тот же титановый стержень характера (сам себя не похвалишь – ходишь, как оплёванный). А главное то же, что и у моей матушки понимание, что перед тобой по ту сторону кафедры личность. И если суметь донести до этой личности, что существуют правила игры, и тот непреложный факт, что правила эти здесь и сейчас задаю я для того, чтобы выиграли мы оба, то даже среди трёх десятков отморозков, большинство которых с богатой историей социального конфликта, можно вполне комфортно устроиться. Насколько комфортно? Судите сами.
На шестом году преподавания я сама для себя провела забавный эксперимент, положивший решительный конец моей преподавательской карьере. Купила как-то своим детям на вечеринку бутафорские очки с крокодильим носом. Потом за ненадобностью оттащила их на работу - там тоже бывают развлекательные мероприятия. Я всё тащила в бурсу. Банки из-под кошачьих консервов: я преподавала рисование, а на уроках колористики надо работать с красками. Старые парики: парикмахеры учились рисовать пряди. Буклеты открыток и старые книги по биологии, химии и астрономии – да, я изначально устроилась как преподаватель биологии и химии, а при чём тут астрономия – вопросы не ко мне, к завучу. Старые журналы мод и вышедшие из употребления рыночные манекены: портным тоже преподаётся рисование. Университетские конспекты по паразитологии и старые советские плакаты по военной подготовке – да, сангиг для барменов и парикмахеров и то, что можно назвать военкой для девочек, неважно, как это сейчас называется в расписании. Так в мою подсобку попали и эти самые круглые пластиковые очки с крокодильим носом и долго там лежали, пока у меня не возникло шкодное настроение. Проведя вступительную часть урока по химии, расплевавшись с домашним заданием и нарисовав журнал, я приступила к новому материалу. И в процессе работы, повернувшись лицом к доске, надела эти самые очки. Вы думаете, хоть кто-то запнулся? Хоть кто-то хихикнул или с присущей подрастающему пролетариату непосредственностью спросил, что за фуйня происходит? Я заранее подготовилась к эксцессам, но все заготовки пропали втуне. Юная поросль промышленного города продолжала работать, глядя на меня честными и чистыми глазами. В непристойной и пугающей в данных обстоятельствах деловой обстановке класс не только прослушал новый материал, но и участвовал в его закреплении. Дети подходили с конспектами, получали оценки, отвечали на вопросы. После звонка были отпущены, по заведенному порядку задвинули стулья и ушли, толкаясь, чирикая и скандаля не больше обычного. А я осталась. Дура дурой в круглых пластиковых очках с крокодильим носом. Ещё теплилась надежда, что хотя бы сдадут. Но нагоняя ни от завуча, ни от старшего мастера, ни от зава по воспитательной работе не воспоследовало. А ведь в первый год сдавали за любой чих в сторону. Даже записывали на диктофон и тащили всем вышеперечисленным администраторам каждую яркую идиоматическую конструкцию. Я пришла домой и, вспоминая мать, уставилась в зеркало. Оттуда на меня смотрела училка. И не просто училка, а дошедшая в профессии до своего личного предела. Выше мне не забраться. А елозить из года в год одно и тоже сама не хочу. У меня достаточно образования и опыта помимо учебных заведений. Пора валить. Иначе врастёт. И я свалила.
Но и у моей почтенной матушки, и у меня, и у всех, кто там более-менее успешно обретался, что-то да остаётся. Врастает навсегда. Неочевидное, даже неуловимое. Некая искра под пеплом, которая в нужном месте в нужное время вдруг вспыхивает, и откуда что берётся! И ты снова уверенно и бескомпромиссно задаёшь правила игры, а те, кто рядом, даже самые большие и страшные, играют по твоим правилам, чтобы выиграли все.
Сижу с вязанием перед телеком и, от нежелания искать лучшего, смотрю «Следствие вели» с Леонидом Каневским. История мрачная, так и передача такая. В удмуртской глуши завёлся Всадник без головы. Там местная страшилка про призрачную лошадь обреталась лет сто, а тут как раз фильм вышел, весь Союз прётся неподецки. Сравнимый ажиотаж был только на вышедший год спустя «Семнадцать мгновений весны». Психиатры знают, сколько Д*Артаньянов и джедаев попадают с обострением в стационар после повтора любимого фильма. И это в больших городах в наше скептическое время. А в семидесятые народ был не в пример романтичнее, а в глуши ещё и суевернее. Всадник убивал в лесу одиноких женщин. В смысле одиноко шедших через лес. В один узел закрутилось несколько не связанных между собой дел, сам удмуртский чёрт ногу сломит, менты то туда, то сюда, никто нигде ничего, или всего везде, но не то. Слухи, домыслы и описания, одно страшнее и фантастичнее другого росли, как снежный ком из удмуртского снега. Одним Всадник привиделся, другие слышали странное неотмирное ржание, а из реальных улик только прикрытые свежесрезанным лапником трупы. Так бы товарищ призрак и дальше злодействовал посреди советской действительности, если бы не местная училка. Что такое глухая деревенская школа даже в разгар неуклонно растущего благосостояния советского народа надо понимать: все в одной избе в одной большой комнате – от первого до последнего класса, а учитель и швец, и жнец, и на дуде игрец. По семь предметов и одновременно. На этом моменте я даже оторвалась от вязания и умилилась. Промышленный пятисотысячник посреди одного из самых развитых в культурном, научном и технологическом отношении регионов сильно ушёл от глухой удмуртской деревни, а я тоже читала по семь предметов зараз, хотя всё-таки не всем сразу в одной комнате. Группы приходили по очереди - и то хлеб! Но после девяностых простительно. А Каневский тем временем вещает. Надо было молоденькой учительнице бежать на станцию, и какие-то добрые стервы ей посоветовали: иди через лес, мы тышшу раз так делали, никого там нет, всё врут. Впрочем, понятно. В такие условия только юная и невинная с Лениным в башке и наганом в руке после распределения (кто не знает, что это такое, спросите у мамы) либо не смогла отмазаться, либо по-комсомольски не захотела. А образованная с помытой головой на деревне всегда фурор. Мужики бросают всё и роятся. Местные курицы обзавидовались и на свой неподражаемый деревенский манер решили приколоться, а, если повезёт, и избавиться от шибко умной. Воспитанная в морали строителя коммунизма барышня западла не учуяла и пошла. И вот посреди глухой чащи навстречу ей это самое. Но она-то городская. Плюс училка. Как сидишь, как разговариваешь, почему домашнее задание не выполнено? Струхнуть струхнула, но не настолько, чтобы не понять: всадник не без головы, а просто в накинутой на голову верхней одежде. Девушка идёт себе дальше. А выбор какой? Ну, мужик, ну на лошади, ну башку накрыл. Может, и убийца, о котором столько разговоров, но что ты посреди леса сделаешь? Стоять смысла нет, бежать тоже, вопить тем более. Танцуем дальше! А мужик, понятное дело, не с кобылы одну задушил, другую зарезал. И слышит училка: сзади снег скрипит, кто-то на своих двоих догоняет. Поворачивается. Уже без тулупа на башке, с открытым лицом к ней устремляется псевдопризрак.
- Ой, а это Вы!?
И улыбка такая приветливая. Прям ученик в метель опоздал, слава Богу, добрался. Маньяк охреневает: никто не бежит сломя голову, не вопит на весь лес, эффект неожиданности смазан, атмосфера ужаса к чертям собачьим, как прикажете в таких условиях работать?
- Да, я.
- А лошадка Ваша где?
Чистый такой, неподдельный интерес к судьбе животинки посреди заснеженного леса. Под прессом конфликта кодировок монстр саффсем тушуеццо:
- Да вот устала, я её за деревом привязал.
Разворачивается и дёру. К своей уставшей лошадке. Потому как даже один сборный класс из двух-трёх десятков разнополых и разновозрастных обалдуев из окрестных деревень в определённых обстоятельствах дадут фору роте спецназа. Что уж там бедный одинокий провинциальный маньяк-убийца!