1.
— В конце концов, из хаоса, называемого прогрессом, можно выделить три основные линии.
— Не слишком ли упростим?
...Место на земле, по которому мы шли, а точнее сказать прогуливались, располагало к неторопливому разговору. Это был парк бывшего княжеского имения, а теперь профсоюзного дома отдыха. Но конечно, это обстоятельство не имело никакого значения для направленности нашего разговора. Точно так же мы могли бы идти по полевой тропинке, по дороге в диком лесу или по «царской тропе» в Ливадии.
Но все же ради точности надо сказать, что это было в парке профсоюзного дома отдыха (в бывшем княжеском парке) в тихий февральский день.
Да, был тот самый день февраля, в какой, наверное, навсегда и закрепилось за этим месяцем народное прозвание — февраль-бокогрей. Воздух был тих, свеж и холоден.
Здесь у нас, на земле, внизу, где деревья, кусты и снег, весь воздух был составлен из сложнейшего, не поддающегося никакому геометрическому учёту взаимопересечения и взаимо-проникновения голубых и золотистых объёмов. Объёмы, наполненные солнечным светом, все как один были золотистые, а объёмы, наполненные тенью, голубыми, синеватыми и даже,— при особой концентрации тени -тёмно-синими. Кусты сирени держали снег на своих ветках. Каждый ком снега на ветке был наполовину золотой, а наполовину синий. И каждая тень от ветки на снег или на другую ветку, и тень от снежного комка на другой снежный комок, и пустое пространство между снегом и ветками всё это представляло из себя такое сложное взаимодействие голубого и золотистого, что, право же, ни один геометр не мог бы этот мир, этот праздник света разъять и разложить на его простейшие составные части: конусы, шары, овалы, кубики, параллелепипеды, трапеции и квадраты...
Только красногрудые снегири, снующие и порхающие в сине-золотистых пластах и объёмах, разнообразили и нарушали наши чисто геометрические ассоциации.
Только гораздо выше кустов и деревьев мир выравнивался в световом отношении, всякие пересечения света исчезали, сливаясь в ровную, беспредельную синеву с чётко очерченным солнцем среди неё.
Я потрогал ладонью свою левую щеку и узнал, что она холодная, на правой же щеке ладонь услышала тепло, не моё, не телесное и кровяное, но лежащее на щеке нежным (золотистым?) слоем вселенское, солнечное тепло. Февраль-бокогрей.
Воздух тих, светел и холоден, снег хрустит, а с обреза крыши, обращённого к солнцу, редко, прозрачно капает. Зарождаются и растут сосульки.
Итак:
- Не слишком ли упростим? — возразил мне мой действительный ли, мнимый ли собеседник. Потому что как будто не мог я и один идти по длинной аллее бывшего княжеского парка в февральском сиянии золотого и синего, и возражать самому себе, и соглашаться с самим собой.
— Да, вот именно, не слишком ли упростим, выделяя из всей сложности так называемого прогресса три основные линии?
От пещеры до Версаля, а от Версаля до стеклянных небоскрёбов, до вилл, коттеджей, особняков с горячей водой, телевизорами, холодильниками, калориферами, домашними барами, удобнейшими постелями, электрическими кухнями, специальными автоматами для производства льда, со стенами, раздвигающимися от нажатия кнопки, и гаражами, вмонтированными в само здание...
А там ещё от мазурки до твиста, от живого течения философских истин до окостенелых догм, от Дюрера и Веласкеса до измятых консервных банок, прикрепляемых к холсту и выдаваемых за живописное искусство, от арбалета до межконтинентальных ракет, от рыцарского копья до луча лазера, от бумажного змея до мягкой посадки на Луне, от жировых коптилок до гидростанций, от огромной детской смертности до катастрофического падения деторождаемости, от чумы до наркомании и алкоголизма, от ясности, порождаемой невежеством, до растерянности, порождаемой огромными знаниями, от побивания камнями, распятия на кресте и сажания на кол до электрического стула, от «гуманного» электрического стула до жестокого направленного влияния на наследственность (на гены)...
Вы только вспомните, охватите единым умственным взглядом всю современную жизнь современного человечества...
Как же уложить всю её в три линии, в три пути?
— Не будем торопиться и возьмём сперва одну линию.
Было время, когда человек пробегал марафонскую дистанцию за три с половиной часа и это вызывало всеобщее восхищение. Сейчас марафонцы бегают за два часа с минутами.
А недавно в спортивной газете я прочитал статью с вопросительным заглавием: «Марафонская дистанция меньше чем за два часа?»
Было время, когда человек пробегал стометровку за тринадцать секунд и это время считалось рекордным. Теперь у спринтеров дело подошло к тому, чтобы разменять десять секунд.
Прыжки в длину, в высоту, поднятие тяжестей, ныряние в глубину, плавание — какой бы вид спорта мы ни взяли, повсюду мы встречаемся с достижениями, которые сто лет назад казались бы нереальными.
Значит, человек как таковой развивается, прогрессирует, он становится быстрее, сильнее, ловчее. Ну... не мы с вами конкретно, но человек в целом, человек как таковой.
Значит, это одна из линий его прогресса.
Вторая линия наиболее очевидна.
От каменного топора (как оружия) к водородной бомбе, от пироги, выдолбленной из ствола дерева, к современному авианосцу, от мотыги к шагающему экскаватору, от арбы к автомобилю, радио, космические полёты, синтез белка, ну и так далее и так далее — прогресс невероятный, неправдоподобный, фантастический.
И это- вторая линия.
— Существует ещё и третья?
— А как же. Древние пророки говорили: «Око за око», а Христос пришёл и сказал: «Не убий». «Человек человеку— волк» и «все люди братья», «горе побеждённым» и «возлюби ближнего, как самого себя».
Нравственность, моральные принципы, нормы поведения, примеры добра, воспитание духовных качеств, а значит, и всё искусство и его изменение на протяжении веков - это тоже ведь линия развития. Куда же все это деть?
— Итак, мы наметили три линии...
Да, три линии.
А теперь подумайте и скажите, найдётся ли хоть один факт, хоть одно явление в человеческой деятельности, которое было бы сверх этих трёх линий и принадлежало бы некоторой четвёртой.
— Пожалуй, вы правы. Искусство — третья линия. Наука, даже самая отвлечённая, всё-таки — вторая.
Разве что чистый разум, философия... Да и то философия становится непременно либо наукой, либо политикой.
Религия как чувство, может быть, и могла бы стоять особняком, но она ведь неотделима от нравственности. Общественное устройство опирается на технический прогресс и на моральные (или аморальные) принципы...
Сдаюсь, сдаюсь. Три линии и ничего больше!
— Поскольку мы согласились с тремя линиями, посмотрим, куда ведёт каждая из них.
— Но мы же уяснили, что первая линия — это развитие мышц и вообще физических способностей, вторая — развитие интеллекта, третья — духовная жизнь.
— Да, но если обобщить и назвать.
— Например?
— Например... Только вы не удивляйтесь нарочитому огрублению, резкости суждения и непривычности слова, но я считаю, что первый путь развития
— это путь человека к животному.
— Ну знаете ли!
— А что? Леопард, пума, лев, горилла, слон... всё равно эти звери сильнее людей, бегают быстрее, прыгают выше и дальше нас.
Много-много чего мы достигнем на пути физического развития, так что приблизимся по крепости мышц, по их эластичности и безупречности к нашим четвероногим сожителям.
Посмотрите на кошку. Она легко впрыгивает на комод, который выше её роста во много раз. Ведь не впрыгнет же человек одним прыжком па крышу двухэтажного дома. Она грациозна, молниеносна, ловка. Она совершенна с точки зрения мышечного устройства.
Я видел, как маленький паучок спускался с ветки высокого дерева, всё выпуская и выпуская из себя паутинку. Это всё равно как если бы человек спускался с облака. Но когда паучок уже достиг почти земли и травы, ему что-то не понравилось, и он, теперь уже убирая паутинку, быстро поднялся опять в высоту. Каково?
А белка, перепрыгивающая с дерева на дерево,— равноценно тому, как если бы человек перепрыгнул с одного дома на другой через городскую площадь...
Нет, идя по первой линии, человек культивирует и улучшает в себе чисто физические, чисто животные качества: силу мышц, их эластичность, их выносливость.
Я не говорю, что это плохо. И слово «животное» я употребляю в хорошем смысле этого слова, а не в том, когда говорят про пьяного или примитивного человека: «Ну, ты, животное!» Пусть люди будут сильны, ловки, выносливы и грациозны, как звери, пусть.
Есть ведь и ещё две линии одновременного и сложного развития человека, которых животные лишены.
- И куда же ведёт вторая?
— К дьяволу. К сатане. Не к тому конкретному дьяволу, разумеется, который поджаривает грешников на сковородке и кипятит их в котле, а к тому условному, умозрительному дьяволу, который в сознании человека (человечества) существует как воплощение и олицетворение зла.
Но, если бы всё зло мира могло воплотиться в живое существо, мохнатое и с рожками, то это существо хохотало бы и потирало руки, глядя, как мы, попав в его хитрую ловушку, лезем в неё всё дальше и дальше.
Особенно оно хохочет, когда мы это всё более глубокое залезание в ловушку называем прогрессом.
Да, оно хохочет, и надобно быть совершенно глухим (духовно), чтобы не слышать этого жуткого сатанинского хохота.
— Но блага, которые принесла нам цивилизация, они ведь бесспорны...
— Прежде всего, блага, которые принесла нам цивилизация, в большинстве своём - условны.
— Что же условного в троллейбусе, вообще автомобиле, телевизоре, городской квартире, телефоне, пенициллине, валокордине, в конце концов?
— Троллейбус — несомненное благо. В нём можно быстро и удобно доехать до места работы, до магазина, до рынка.
Но почему троллейбус воспринимается нами как удобство и благо? Только потому, что существует пренеприятнейшая необходимость тащиться на другой конец города к месту работы или на базар.
Городская квартира—это прекрасно. Особенно если в Москве.
Но, вот уж вы должны толкаться в электричке, чтобы доехать до чистого воздуха, до чистой воды и до чистой травы, которые все являются уж не условными, а подлинными благами.
А если вы хотите добираться до чистого воздуха и до чистой воды-травы скорее других, вы заводите себе автомобиль и вместе с ним приобретаете множество дополнительных, вредных и, в общем-то, ненужных человеку хлопот.
Не забудем также, что ежегодно на земле гибнет в автомобильных катастрофах четверть миллиона человек, а три миллиона получают ранения и увечья.
Прекрасно и удобно метро.
Но разве не от горькой нужды мы загоняем сами себя под землю и ползаем там по разным, пусть и красивым, переходам.
Не естественнее ли было бы человеку вольготно ходить по земле, там, где деревья, солнце и облака?
Если присмотреться и опомниться, то нетрудно заметить, что каждое благо цивилизации и прогресса существует лишь для того, чтобы «погасить» какую-нибудь неприятность, цивилизацией же порождённую.
Великие блага - пенициллин, валокордин, валидол.
Но для того чтобы они воспринимались как благо, нужна, увы, болезнь.
Здоровому человеку они все не нужны. Точно так же и блага цивилизации.
Вот в чём главная сатанинская закавыка. Мы утоляем жажду напитком, ещё больше разжигающим нашу жажду. И остановиться уже нельзя.
Вы только представьте себе: дышать свежим воздухом нужно ехать за сто километров. Да и свежего воздуха становится все меньше и меньше.
Почти все реки отравлены и загрязнены.
Встаёт вопрос, чтобы добывать пресную воду из морской.
Это на нашей-то планете, которая как будто нарочно создана, чтобы удовлетворять все и физические и духовные потребности человека.
Потому что на ней и всё есть, и она умопомрачительно красива. Её красота располагает к созерцанию, к самосозерцанию, к радости, к ликованию, к любви, к умиротворенности, к общению с беспредельным и вечным.
Но, идя по второй линии, как мы её определили, человек запутался и сбился с пути.
Истинные блага, дарованные нам на земле, он либо отодвинул от себя, так что не может ими повседневно пользоваться, либо в заблуждении не считает за блага, а пользуется благами мнимыми и считает за благо всё то, что вовсе не является благом.
Как рыба создана жить в воде, а птица создана летать, так человек создан жить среди природы.
Вместо того, чтобы жить несуетливой размеренной, в ритме календарного года жизнью, есть простую, но здоровую пищу, пить светлую вкусную воду, дышать чистым воздухом, пользоваться огнём от сгорающего дерева, ежедневно физически трудиться (но не подневольным трудом), удовлетворяться тишиной и миром домашнего очага, находиться в постоянном контакте с землёй и небом, с природой...
Нет, я не говорю, что был такой вот золотой век, полная благодать и все были счастливы.
Но если бы человечество через все людские беды и неурядицы стремилось к такому образу жизни и заметно приближалось к нему, если бы при этом развивались и обогащались духовные способности человека, то это был бы, конечно, истинный прогресс.
А теперь... Сигарный дым вместо свежего воздуха, или дым городов, работа в шумных цехах, повсеместный алкоголь, наркотики, повсеместный распад семей, сложные коктейли вместо чистой воды, кошмар телевизора, дикие искусственные скорости, постоянная спешка, гонка, нервы, а отсюда болезни и болезни...
Один германский ученый так сформулировал эту мысль: «Беспрерывно убыстряющийся технический и промышленный прогресс должен быть оплачен постоянно усиливающимся человеческим регрессом, оскудением гуманного начала».
Статья Ноахима Бедемора, откуда взяты эти слова, напечатана в «Литературной газете» 5 марта 1969 года.
Заманчиво, конечно, побывать на другом конце страны, земли, на другом континенте за два, за четыре часа, за восемь часов.
Но это если есть необходимость мчаться туда сломя голову. Необходимость же эта мнимая, человек породил её сам, вернее она порождена, возникает, перед ним помимо его воли и сознания, как результат его движения по второй линии.
И вот ещё что.
Марко Поло, Афанасий Никитин, Крашенинников, Чехов, Гончаров, Чарльз Дарвин, Карамзин, Миклухо-Маклай (не будем продолжать список) совершили каждый в своё время далекие многомесячные и многолетние путешествия соответственно в Китай, в Индию, на Камчатку, на Сахалин, на фрегате «Паллада», на корабле «Бигль», в Париж, к папуасам. Каждый из них написал по интересной книге.
Мы же, слетав за несколько часов в Якутию, в Хабаровск, даже в Америку, не можем выжать из себя простой газетной заметки.
Не в заметке, конечно, дело, а в том, что они при их примитивных способах передвижения не были менее счастливы, чем мы.
Или - можно сказать и так - мы нисколько не счастливее их.
Если это так, то где же прогресс? Какой же это прогресс?
Только тот прогресс я считал бы истинным, который увеличивает на земле общее количество счастья. Или хотя бы уменьшает общее количество зла.
Зададим сами себе прямой вопрос: растёт или не растёт на земле зло?
Мы будем вынуждены ответить, что растёт.
Если взять пятьдесят лет двадцатого века и подсчитать, сколько человек за эти полвека умерли насильственной смертью, и взять любые другие пятьдесят лет человеческой истории, то и в абсолютных и относительных цифрах наше время не найдёт себе равных.
Войны, голодовки, лагеря, жертвы преступности, так называемое раскулачивание...
Два взрыва атомных бомб в Японии — вот и вся великая армия Наполеона.
Статистика молчит о количестве погибших людей в России за последний век. А ведь ещё была Германия с гестапо, испанская война, Абиссиния, Куба, Вьетнам, Афганистан, африканские государства с их бесконечными переворотами, арабо-израильская конфронтация, антикоммунистические путчи в Индонезии и Чили...
А знает ли кто-нибудь хоть примерно, сколько китайцев погибло за эти десятилетия?
Это мы берём только убийства, только насильственную смерть.
А принудительный труд, принудительный образ жизни, насилие? О росте преступности, наркомании, алкоголизма, сексуальной разнузданности мы уже говорили. Все это тоже есть зло. Значит, прогресс, который ведёт к явному приумножению зла на земле, мы имеем право назвать движением к дьяволу, ибо этим словом мы решили называть воплощение и олицетворение зла.
— Итак: к животному, к дьяволу... а третий путь?
- К богу,.. который в сознании человека (человечества) существует как олицетворение и воплощение добра. Да, путь к добру, к душевной чистоте, к душевному благородству, к духовному богатству и накоплению духовных ценностей.
Физическая тренировка и наращивание физических возможностей, согласитесь, лежат за пределами духовной жизни, добра и зла.
Наука (вторая линия) может уничтожить Луну, взорвать её к чертям, чтобы не возбуждала океанских приливов и любовных желаний, но она не может сделать человека хоть чуточку добрее.
— Но тогда нужно признать, что третья линия не только прозябает и не имеет никакого движения вперед, но, наоборот, регрессирует, ибо мы пришли к выводу, что на земле увеличивается количество зла, а не добра.
— В том-то и дело. Человечество оказалось в ловушке у дьявола и движется по дьявольскому пути.
Надежда только на то, что, катясь по наклонной плоскости и докатившись до самой пропасти и уже заглянув в неё, человечество, возможно, сумеет отпрянуть в последний момент назад, судорожно отползти, цепляясь за траву, и тогда начнётся реакция. То есть движение назад, а в сущности — вперёд и вверх.
...А между тем лес, по которому мы шли, мир вокруг нас был прекрасен. Были красивы каждое дерево, стоящее в лесу, каждая ветка дерева, каждый ледяной кристалл на древесной ветке, отражающий в себе на поверхностный взгляд одно только солнце, а на самом деле, наверное (если бы сфотографировать при помощи утончённой техники), и синее небо, и белый снег, и вообще всё вокруг. Правда, иное дерево или иная ветвь выглядели теперь корявыми, асимметричными, даже уродливыми, и нельзя было бы сказать про них, что они красивы. Но они ведь были задуманы и начали расти не такими, а стройными, симметричными, как и все деревья и ветки.
Однако лесная теснота, жгучий мороз, древесные болезни, бури и тяжесть снега обкорнали, изуродовали их, заставили расти вкривь и вкось, обломаться, засохнуть, отмереть...
— Ну что же?
Всё, о чём мы говорили, забавно, хотя и может быть оспорено с тех или иных, преимущественно крайних, позиций.
Но мы говорили о человеке вообще, о человеке обобщённом, как бы с большой буквы, а если взять одного, отдельного, конкретного человека — какие там три пути!
Физзарядкой и спортом он, допустим, не занимается, и, значит, мышечную систему не совершенствует, и, значит, на первом пути его нет. Это кто-то, это как бы человечество в целом, человек как таковой бегает всё быстрее, прыгает всё дальше, поднимает всё больше... но, согласитесь, не мы же с вами.
И не эти вон идущие подвыпившей гурьбой нам навстречу, наверное, строительные рабочие из соседнего городка.
Возьмём одного из них и рассмотрим его. Установили, что спортом не занимается, а если и занимается (катаясь на лыжах), то в пределах установившихся норм, а вовсе не двигая вперёд человеческие мышечные возможности. Технический прогресс он тоже не двигает. Он, конечно, невольно и бессознательно участвует в нём, поскольку строит, так же как, скажем, токарь, или электрик, или водопроводчик, но ничего нового не придумал, не изобрёл и вперёд технический прогресс не продвинул.
Оставалась бы ему третья линия, но он и об этом совсем не думает. Играет в домино, выпивает, смотрит хоккей по телевизору, зачем же он?
Откуда он взялся и зачем? Какой замысел вложен в сам факт его существования?
Согласимся, что всё-таки труднее всего такому отдельному, конкретному человеку увильнуть от второй линии. Мускулатуру свою можешь не тренировать, о нравственности не думать, но что-нибудь делать ты должен. Быть шофёром, сварщиком, трактористом, продавцом, директором завода, конструктором... Конечно, как мы уже говорили, средний специалист непосредственно сам технического прогресса вперёд не двигает, но он всё же — та почва, из которой все растёт, и то основание, на которое всё опирается.
— Но неужели нет никакого другого смысла в появлении человека на свет, в его пребывании на земле и в самой его жизни? Зачем ему даны его личные переживания: горести, радости, обиды, поражения и победы? Зачем он ещё и обособленная, самостоятельная личность? Нет, что ни говорите, если есть обособленная ото всех, совершенно самостоятельная, абсолютно не взаимозаменяемая личность, значит, должно быть у неё и своё назначение, своя функция, свой смысл, кроме общественной функции,— быть частицей современной цивилизации. Легче предположить, что личность лишь вынуждена быть составной частицей общества, потому что куда же денешься, если невольно оказался в сонме себе подобных? Но цель-то, возможно, была своя?
Вот мы всё-ад да ад! А я слышал легенду, что земля наша и есть не что иное как ад, куда посылаются души...
— Откуда?
— Ну... из какого-то другого, верхнего, или, по более современному, параллельного мира... да... так вот на землю будто бы посылаются души в наказание за проступки на мучения и пытки.
Вся наша жизнь будто бы и есть — ад. Это выдумка и легенда, бесспорно.
Но ведь как похоже, если взглянуть на всю нашу жизнь под этим углом! Там-то они живут, купаясь в нирване,— вечный свет и вечный покой. Безмятежность, Безмерность. А здесь у нас?
Уже с детства — пытка тем, что тебе хочется, а не дают.
Пытка тем, что другому дали больше и лучше, чем тебе.
Пытка тем, что другого, оказывается, любят больше, чем тебя.
Пытка болезнями.
Пытка болью - во время рожания детей.
Пытка боязнью потерять детей. Пытка болезнью детей и их потерей.
Пытка, когда дети на твоих глазах голодают.
Пытка тем, что другие дети успевают больше и лучше, чем твои, а твои сбиваются с пути, а часто и гибнут.
Пытка физическими лишениями, подневольным трудом, вообще тяжёлым трудом.
Пытка голодом и холодом, вечной озабоченностью о семье и о своей собственной материальной обеспеченности.
Пытка неразделённой любовью, ревностью, бессилием, несоответствием желаемого с действительным.
Пытка уязвлённым самолюбием, ожиданием чего-либо, скукой, тоской, печалью, скорбью, потерей ближних... Своих ближних, любимых и - закапывать в землю!
Вы только вникните в это!
Пытка ожиданием собственной смерти и постоянной боязнью её... Я уж не говорю о пытках войнами, тюрьмами, казнями и буквальными пытками в тюрьмах...
- Ну, тут, мне кажется, есть просчёт. Всё-таки большинство посланных на пытки в конце концов благословляют земную жизнь и даже возносят благодарность за неё и не хотели бы даже променять нашу юдоль на вечное безмятежное блаженство.
Нет, вы заставили меня вспомнить другую, похожую, но всё-таки и другую легенду.
Послушайте.
Оказывается, где-то там, наверху, или, как вы изволили выразиться,— в параллельном мире, тоже, как и у нас, идёт борьба, война. Борются свет и тьма, добро и зло.
Два начала, две стороны, две армии. Значит, каждый должен выбрать ту или эту сторону. Но представь себе, многие не знают, куда примкнуть, под чьи знамёна им встать.
Ну, в человеческом обиходе вопрос в случае войны решается очень просто: мобилизация.
Не спрашивают, хочет ли человек воевать и хочет ли он воевать именно на этой стороне против той.
Может быть, он вынужденно воюет на этой стороне, а сочувствует другой. Или наоборот. Но речь идёт даже не о сочувствии.
Сочувствие уже активно, оно уже есть выбор. Речь идёт о совершенно не выбравших, не примкнувших.
Полное неведение симпатий и антипатий. А принуждения в виде мобилизации там нет. Трибуналов и расстрелов за дезертирство нет. Нет даже пропаганды и агитации.
Необходим вполне добровольный, самостоятельный и осознанный выбор.
— Не вижу пока никакой легенды.
— Легенда состоит в том, что никуда не примкнувшие, не разобравшиеся в добре и зле души посылают в наш мир, на землю, воплощают в земных людей, чтобы в течение жизненного пути, постоянно варясь в добре и зле, они могли взять ту или другую сторону.
— Но почему же мы об этом не знаем?
— Главная мудрость. Если бы мы знали, то к нашему выбору привмешивались бы дополнительные мотивы, рациональные рассуждения.
Мы взвешивали бы «за» и «против», искали бы выгоду и корысть.
Нет
Выбор должен быть чистым, полным и окончательным. Чтобы ничто не влияло на выбор колеблющейся и не примкнувшей души.
Прежде чем её вселить в бренное и временное тело, даётся ей полное забвение того, что было, и полное незнание того, что будет. Её отключают от центральной воли и на время предоставляют ей полную самостоятельность. Выбирай
— В таком случае легионы «тёмных» там, в параллельном мире, беспрерывно и бурно пополняются. Мало кто сейчас выбирает добро и свет.
— Ничего не известно. Разве мы знаем, как итожит свою жизнь каждый человек за пять минут, за минуту, за мгновенье до смерти, наконец, в самое мгновенье смерти?
Выбор может состояться в последний миг. Но выбора не состоялось бы, если бы этому мигу не предшествовали бурные и страстные десятилетия жизни.
— Послушайте! Теорию вашу, условную и метафизическую, мы отбросим. Но если просто взять её как мерку, как аршин и подойти с этим аршином к человеческой жизни. К какой-нибудь одной. Легче всего к своей. Вы же литератор. Вы не пробовали взглянуть на свою жизнь с этой точки зрения? Она ведь вся, согласно вашей, пусть и условной, теории, проходит между добром и злом, между Богом и Дьяволом.
Вот и взглянуть и разобраться, что в жизни было движением к свету, а что движением к тьме.
— Я думаю, это невозможно. На доске жизни мы очень плохие,
можно сказать даже бездарные, шахматисты. Мы не только не видим игры вперёд, но не понимаем смысла и последствий ходов, уже сделанных нами.
В сущности, мы играем вслепую, связь явлений, связь причин и следствия нам практически недоступна. Как же я буду оценивать свою жизнь и свои поступки? Почем я знаю, к добру или ко злу приведёт движение моей руки?
Я ударю человека, и его отвезут в больницу. Это - зло.
Но если бы человек не оказался в больнице, он попал бы под грузовик и его убило бы насмерть, моё зло оборачивается добром. Но если бы человека не убило грузовиком, то от него родился бы сын, который сделался бы бандитом и зарезал бы четырех человек, в том числе беременную женщину. И ребенок, погибший в чреве зарезанной женщины, стал бы Моцартом или Блоком... Добро опять обернулось злом.
Вспоминаю старую детскую сказочку. Мальчик собирается бежать по цветочной поляне, а некий голос ему говорит:
«Не бегай по этой поляне, ты погубишь родину, принесешь ей неисчислимые бедствия». Мальчик не послушался, побежал. Землетрясения не случилось, гром не грянул, революции не произошло. Родина осталась цела.
"Ты солгал мне, неведомый голос,— сказал мальчик.- Вот я пробежал по этим цветам, и всё осталось по-прежнему».
«Не всё. Пробегая по поляне, ты спугнул бабочку, сидевшую на цветке. Бабочка улетела с поляны и залетела сквозь золочёную решётку в королевский сад. От этой бабочки произойдёт гусеница, которая в будущем году заползёт на голую шею молодой спящей королевы.
Та испугается, у неё произойдёт выкидыш плода, погибнет законный наследник престола. Власть захватит брат короля — от природы коварный, злой и жестокий человек. Он доведёт народ до отчаяния, вызовет волнения и смуты, а это и приведёт страну к разорению и гибели».
— Ну хорошо, пусть так. Пусть мы не можем постичь связи явлений. Но всё-таки неужели нельзя всмотреться в земной путь одного человека, в извилины, изгибы этого пути, и разглядывая при этом не только внешние события, но и внутренние побуждения. И потом уж внешние результаты этих побуждений.
— По-моему, этого сделать нельзя. Во-первых, бумага терпит только определённую степень человеческой искренности. Есть границы, которые переступить невозможно. И не переступив эти границы и не заглянув в самые интимные отсеки человеческой сущности, нельзя правильно понять и оценить некоторые внешние поступки человека. Во-вторых, я буду думать — повторимся - про какой-нибудь случай, что он оказал решительное влияние на мою жизнь и повлек за собой большие перемены, тогда как дело было совсем не в нём.
В то же время я пройду мимо кажущегося пустяка, который на самом деле был настоящей пружиной действия.
Вон Гончаров пишет во «Фрегате «Паллада», что случались моменты во время плавания, когда ему было страшно и он думал, что корабль гибнет, а никакой реальной опасности в то время не было.
И напротив: корабль иногда действительно находился на волосок от гибели, а Гончаров этих мгновений даже не замечал. Так ведь это просто корабль в океане, насколько сложнее переплыть через океан жизни!
Это было бы захватывающе интересно - написать историю человеческой жизни, докопавшись до тех истинных толчков и подводных камней, которые меняли её течение. Но в действительности никто не знает, что из чего произошло и что к чему приведёт.
Да, наверное, на что-нибудь, на кого-нибудь, на какие-нибудь события влиял и я. Несколько десятков лет я живу на земле. Я срезал прутья, из которых выросли бы деревья. Я сажал деревья, и они выросли. А отношения с людьми? А мои дочери? А мои книги, которые прочитали же, я думаю... ну, я думаю... несколько миллионов человек. Они же повлияли на сознание людей в ту или другую сторону. Как проследить, что изменилось, изменяется и ещё изменится в мире только потому, что я народился на свет?
И куда ведёт мой собственный путь? И зачем? И на чём он должен остановиться?
Допустим, допустим, что в конце концов мне предстоит выбрать между светом и тьмой, добром и злом. Для этого и послали.
Но как узнать мне, куда всё же постепенно клонится стрелка? И почему она лихорадочно мечется от одной красной черты до другой через весь циферблат?
Как известно, красная черта на циферблатах приборов означает предел - высший верх или низший низ.
На многих приборах она означает катастрофу, взрыв, темноту, ничто.
2
Из ничто я появился в тёплую июньскую ночь, ближе к утру. Несомненно, первыми земными звуками, которые я услышал, были истошные крики грачей. Они всегда кричат в это время.
В тридцати шагах от нашего двухэтажного, под железной крышей дома - церковная ограда: кирпичное основание, кирпичные столбики, кованые решётки, угловые башенки, кресты па них. Ограда по всей своей окружности обсажена липами. Их посадил мой дед Алексей Дмитриевич. Из общей липовой купы высовываются два крестика - церковный и колокольный. Липы, ближайшие к нашему дому, если не в полной мере осеняют его, то есть нависают своими кронами над крышей, то почти осеняют.
А на липах— колонии грачиных гнёзд. Никак не могло случиться, чтобы в ту ночь не кричали грачи.
(Не потому ли я до сих пор засыпаю в своём доме, не обращая внимания на грачиный гам, тогда как мои друзья, приехавшие в гости, не могут уснуть, и мучаются, и проклинают грачей, и даже удивляются, как это я до сих пор терплю, не посбрасываю грачиные гнёзда на землю, не изведу горластых птиц каким-нибудь способом.
Нервы у меня издёрганы, изношены не меньше, чем у приезжих друзей.
ЙЯ и сам не могу уснуть, если из крана в раковину капает вода или постукивает на ветру открытая форточка.
Но оглушительного, надсадного крика грачей я как-то совсем не слышу. Я крепко сплю под кровлей того самого дома, где я возник из ничто однажды в тёплую июньскую ночь).
Колеблющаяся, не примкнувшая ни к темным, ни к светлым силам, не сумевшая выбрать, не знающая, чью сторону взять, душа летела сквозь мироздание, приговорённая к земной жизни, низвергнутая, брошенная высшей волей в зияющую тёмную пустоту.
Согласно условиям, она уже забыла всё, что было до этого, и ничего не знает, что будет после. Она глуха, слепа и нема. Она - ничто. Она отключена от центральной воли и мчится только потому, что брошена, в силу заданности, инерции.
Неясен вопрос: может ли она промахнуться мимо села, мимо дома, мимо крохотного комочка материи—нового жилища, уготованного ей на весь испытательный срок? Промахнётся, шлёпнется где-нибудь в болото, в речной омут или в колодец, а потом скажут: ребёнок умер во время родов.
Но время выверено до долей секунды, координаты заданы точные, и она летит.
Как они уживутся друг с другом — вечная душа и её новое, временное жилище: кто кого будет мучить, кто кого будет радовать? «Постепенно вечная душа оценила временное тело». Этой стихотворной строки тогда ещё не было на земле.
Вот некая голубизна впереди и вокруг. Начинается крутое замедленное паденье. Быстро надвигается глобальная кривизна планеты. Океаны, материки, народы. Очень уж микроскопична та мишень, в которую предназначено ей попасть. Ну ладно бы целый народ, ну ладно бы город, а то... И как она уместится в столь малогабаритном жилище, если сама практически беспредельна?
Но сейчас она отключена от центральной воли и потому ограничена, локализована. Более того, на время полёта она сведена к ничто. У неё искусственно отнята память о прошлом и знание будущего. Полная темнота и полная тишина. Небытие.
Земля, где ей придётся проходить предусмотренные испытания, стремится навстречу, её края распрямляются. Она становится плоской. Потом края загибаются, но уже кверху, и земля похожа теперь на пологую чашу, до краёв наполненную лунным светом.
Только бы не промахнулась душа. Два крестика высовываются из купы деревьев - прекрасный ориентир. Немного правее блестит от росы и луны железная крыша дома. Желтоватым счётом керосиновой лампы светится открытое окно во втором этаже. Суетятся люди, греется вода. На широкой кровати с фанерованными орехом спинками мечется женщина. Крестик церкви, липы, железная крыша, окно... Кривая стремительного полёта гаснет, как след звезды, скатившейся по летнему небосводу. Или как след от трассирующей пули, попавшей в цель. Последнее мгновение темноты и тишины, небытия...
Шлёп! Тишина лопнула, взорвалась оглушительным криком грачей на старых липах.
Тотчас возникли и другие земные звуки. Кто-то сказал:
-
Ну, вот и всё. Мужик. Поздравляю.
А Степанида Ивановна прошептала бессильно, подняв глаза кверху, хотя и без того лежала на спине:
— Слава тебе господи, слава тебе!
Вслед за этим за всем раздался высокий заливистый крик. Это закричала уж сама она. Может быть, от непривычной первоначальной темноты нового обиталища. Может быть, сразу же поняла всю жесткость приговора и всю мучительность предстоящего испытания.
А может быть, она закричала от радости, что не промахнулась, что кончились полные темнота и тишина, кончилось полное ничто. Теперь- истошные крики грачей, шёпот в доме о том, что - мальчик, расплывчатый свет от керосиновой лампы, впрочем уже ненужный, потому что совсем рассвело. Теперь-бытие
3
Предыдущий день был ярким и праздничным. Троица. В церковь шли — мужики в картузах с лаковыми козырьками, а бабы в белых платочках в какой-нибудь там горошек или цветочками. И в руках цветы. На полу в церкви- цветы. Иконы украшены цветами, а дома в селе - молодыми берёзками.
В этот день в соседнем, большом (по сравнению с нашим) торговом селе Черкутине — престол. Церковь у них во имя Троицы. Большое гулянье и в самом селе, и в Клещиковой роще - в берёзовом лесу, в километре от Черкутина. Мои сестры, девицы:
Клавдия двадцати одного года, уже окончившая образцовую женскую гимназию в губернском городе Владимире,
Тоня - двадцати лет, Валентина (через несколько дней она станет моей крестной)—семнадцати и Катюша — шестнадцати лет - в этот день гуляли в Клещиковой роще и в Черкутине.
На них были, наверное, светлые, может быть, соломенные шляпки с лентами и светлые же летние платья. Они видели, как ближе к вечеру этого троицына дня к дому доктора Николая Васильевича Лебедева подъехал на Голубчике, запряжённом в лёгкий тарантас, их отец Алексей Алексеевич. Жена доктора (она же акушерка) Елизавета Павловна села в тарантас, и тот, легко пружиня на рессорах, повёз её в сторону Алепина.
Считалось, что всё это происходило с 13 на 14 июня, и таким образом, 14 июня я всегда считал днём своего рождения. Так оно и написано в разных анкетах, которые мне приходилось заполнять, и в разных там биографических справках вплоть до Большой советской энциклопедии, до многотомного справочника, издающегося где-то в Англии и известного под названием «кто есть кто».
Но однажды мне позвонила Люда Гребенщикова, поэтесса, тонкий лирик, которой я помог некогда с выходом первой книги.
— Владимир Алексеевич, у меня в руках сводный календарь с шестнадцатого века по двадцать второй. Вы родились 14 июня 1924 года. В этот день была суббота, послушайте о личных качествах людей, родившихся в субботу, согласно японскому гороскопу...
— Любезная Людмила Анатольевна, благодарен вам за звонок и внимание, но дело в том, что я не мог родиться в субботу. Ни в коем случае.
— Ничего подобного! 14 июня 1924 года была суббота...
— Значит, я родился не 14 июня.
— Но почему?
— Потому что я родился в Духов день. Есть такой праздник. Всегда — на другой день после Троицы. А Троица всегда в воскресенье. Она меняет числа в зависимости от Пасхи, но всегда в воскресенье. Духов день всегда в понедельник.
Понимаете?
— Но почему вы уверены насчёт Духова дня?
—Уверен...
В нашей семье могли забыть или перепутать число, но праздник — нет. В этот день мои сёстры гуляли в Черкутине, понимаете?
Была Троица. Они видели, как Алексей Алексеевич на тарантасе приезжал за Елизаветой Павловной...
Кто такая Елизавета Павловна?
— Акушерка. Понимаете? А ночью, ближе к утру, я родился. С воскресенья на понедельник. Фактически уже в понедельник. В Духов день.
— Ну значит, шестнадцатого? А как же вам теперь быть?
— Действительно.— Вдруг меня осенило - Знаете что? Теперь я буду отмечать свой день рождения по скользящему графику...
— То есть?
— Ну как же... Троица переходит с числа на число, и Духов день тоже. В этом году, например... дайте сообразить... Пасха была 30 апреля... плюс семь недель... Троица будет 18 июня. Духов день 19-го.
Значит, в этом году я буду отмечать свой день рождения 19 июня. А на будущий год, скажем,— 11 июня... Великолепно! Но всегда в Духов день, понимаете?..
Людмила Анатольевна, поэтесса и тонкий лирик, всё поняла.
4
Итак — шлёп! Разрыв оболочки небытия и крики грачей.
Земля, на которой я таким образом очутился, имела достаточно оснований называться одновременно и раем и адом. Это и понятно, если иметь в виду главную цель, ради которой меня сюда забросило: чтобы выбрать в конце концов между двумя крайностями, надо, чтобы эти крайности были и чтобы я имел возможность к ним присмотреться.
Я не мог тотчас же видеть, как в тишине июньской ночи, под пологом прохладного леса цветут и благоухают чистые, белые ночные фиалки и как ночные бабочки прилетают к ним, то зеленовато светясь, вспыхивая в лунных пятнах, то погасая, залетев в теневые места.
Я не мог видеть даже пышного жасминового куста, цветущего в это время у нас под окнами своими белыми и душистыми цветами. Точно так же я не мог ни видеть, ни слышать, как в эту же июньскую ночь в тюрьмах и лагерях умирают или мучаются в ожидании смерти невинные люди.
Шёл июнь 1924 года. Бесспорно, цвели ночные фиалки, бесспорно, летали ночные бабочки в тишине подлунного леса, бесспорно, страдали люди, бесспорно, в эту ночь убивали людей.
В моём положении новорожденного я не мог ничего ни видеть, ни знать, но если бы я, попав на землю, сразу же, сейчас же мог бы осмотреться, подобно космонавту, прилетевшему на другую планету, то я должен был бы с первых же минут заключить, что нахожусь в раю.
Если же я мог бы в то же самое время постичь мысленным взором всё, что на этой планете происходит, то, ужаснувшись,
я тотчас понял бы, что меня забросило в ад.
Когда бы созвали самых вдохновенных художников и сказали бы им, что существует во вселенной голый камень и нужно украсить его разнообразно и одухотворенно, с тем чтобы красота облагораживала, будила добрые чувства, делала лучше и чище и чтобы она никогда не могла надоесть, и художники, засучив рукава, принялись бы за работу, что же, разве они могли бы придумать что-нибудь прекраснее земного неба?
С луной и солнцем, в звёздах и облаках, с радугами и зорями, во всех оттенках закатов и восходов?
.
Разве могли бы они придумать что-нибудь прекраснее земных морей, гор, рек, озер, водопадов, деревьев, цветов, наконец?
Когда бы созвали самых изощрённых инквизиторов и сказали бы, что вот оборудуется некая лаборатория, некое заведение для мучений и пыток людей, что же, разве они могли бы придумать столь же изощрённые и разнообразные пытки, набор которых преследует нас всю жизнь?
Что и говорить, обе крайности были тут же, одновременно и рядом, но чтобы постичь их обе, то есть и великую красоту земли, и великое зло, царившее на ней, и нужна как раз целая жизнь.
Для постижения того и другого она и была мне дана.
К счастью, прежде чем пуститься мне в многолетнее плаванье через земную юдоль, был дан мне компас, на который я, к несчастью, взглядывал с годами всё реже и реже, а были годы, когда не взглядывал совсем, как если бы его не было.
Отчётливо помню урок о двух крайностях земного бытия, преподанный мне матерью на самых первых порах.
Я думаю, что ни профессора, учившие меня впоследствии, ни писатели, книги которых я успел прочитать, не подарили мне столь же ясной и неотразимой конструкции, как это сделала Степанида Ивановна.
— У тебя,— говорила она,— где бы ты ни был и что бы ты ни делал, всегда за правым плечом стоит ангел, а за левым плечом - сатана. - (Она называла его — лукавый.)
— Они видят всё, что ты делаешь, и даже знают о том, что ты думаешь.
И вот если ты сделаешь что-нибудь хорошее, доброе... ну, там заступишься за того, кого обижают, подашь милостыню, поможешь отцу с матерью, накормишь кошку, перекрестишься на ночь - ангел за правым плечом радуется и улыбается, а лукавый морщится и корчится, словно его поджаривают.
Если же ты сделаешь дурное: обидишь девочку или старушку, и вообще того, кто слабее тебя, если огорчишь отца с матерью, будешь лениться, мучить котёнка, то ангел за правым плечом будет горько плакать, а лукавый злорадствовать и смеяться.
— Почему он будет смеяться?
— Потому что это его козни. Это он нашептал тебе сделать дурно, а ты, дурачок, и послушался. Вот ему и радостно, что ты у него в руках. Вот он и хихикает и потирает руки.
— Почему же ангел не шепчет, чтобы я поступил хорошо?
— И ангел подсказывает, но только мы его меньше слушаем.
— Почему?—
Потому что другой-то, враг-то его — лукавый... Вот они и будут всю жизнь тянуть тебя в разные стороны. Один будет губить, а другой будет спасать.
Ночью, лёжа с открытыми глазами, , я обещал себе, что всегда у меня мой ангел будет смеяться и радоваться, а лукавый за левым плечом будет корчиться и скрипеть зубами.
Из психологических оттенков надо бы отметить именно то, что как же я подведу моего ангела, как же я, так сказать, не оправдаю его доверия.
-------------
Владимир Солоухин
«Смех за левым плечом»
(стр. 4-24)
Нельзя не восхититься талантом писателя узреть всю необъятную жизнь человечества всего через ТРИ ЛИНИИ!