.
Меня попросили немножко помочь.
Совсем чуть-чуть.
Я в тот момент шел где-то под Москвой по какой-то тропинке.
И небо было близко. И облака почти окутывали меня. В них пропадала и из них появлялась моя собака Чандра. Она любила гулять по облакам. Птицы нам щебетали и совсем не боялись нас. И деревья склоняли к нам свои ветки, чтобы мы коснулись их, и напитались их силой и свежестью.
Тут он и загудел, зашелестел, зашарманил мой телефон. Заиграл «Странником».
Одно время я в качестве мелодий вызова ставил кусочки музыки своих спектаклей.
«Странник» был одним из них.
В нем была сцена «Море».
Один герой и море-космос вокруг.
Эта музыка сейчас и играла.
В трубке чуть защелкало, потом раздался негромкий и немножко неуверенный светлый женский голос. Меня просили сделать маленький короткий детский спектакль.
Я сразу согласился.
Даже «согласился» не то слово, не точное, не о том.
Я сказал, что это большая честь для меня, радость и ответственность, и я очень благодарен, что позвали меня.
И сказал, что сделаю всё бесплатно. Чуть дальше будет понятно, почему.
Тут мне возразили.
В отличие от, кажется, всех, встречаемых до сих пор директоров, с которыми довелось до этого работать. Худых, как сосновая жердь, и толстых, как бухарский медный казан, с обвислыми щеками и масляными глазками. Медлительно-сумрачных и жизнерадостных деланно щиро обаятельных...
И которые, все, как один, стонали и рыдали античными трагическими монологами, вскидывая руки и закидывая голову, про полное и катастрофичное отсутствие денег в театре, про невыносимые чугуннопудовые тяжести нерешенных и требующих наисрочнейшего решения проблем и несуразиц, о самовлюбленных свинтусах режиссерах, которым так наивно и искренне доверились, о заоблачных идиотах сценографах и бездельниках артистах, у которых что ни день, то скандал…
Ну, и перво-наперво, понятное дело, о мизернейшем финансировании скупердяями-властями. Которых, впрочем, сильно не ругали. А ругали умеренно. В меру демократически и либерально. Без фанатизма и перебора.
Можно было подумать, что театр их вот-вот рухнет под неизбежной неотвратимостью хронических недостроев и непростроев, а сами они, директора, вот-вот падут неоцененными и бездыханными от чудовищных нервных перегрузов и передряг.
Но непонятно почему, директора эти, все, как один, странное дело, довольно бодро разъезжали на очень неслабых и очень нестарых автомобилях, были, как правило, даже при общей худобе весьма упитаны и розовощеки.
Один раз, правда, было по-другому. Когда директор не плакал и не стенал, не танцевал умирающего лебедя и не пел-выл прощальную арию Тоски.
Это был мой самый первый диалог с директором «настоящего» «большого» театра.
Была весна, и чудная погода, и легкое, веселое солнце в глаза.
Я только недавно закончил ГИТИС, и был, конечно, счастлив, счастлив невообразимо, открывая тяжелую входную дверь неподалеку от Пушкинской и зеленобронзового памятника поэту, который после перемещения с бульвара, сумрачно размышлял о чем-то своем аккурат на месте разгромленного Страстного женского монастыря.
Меня позвали писать музыку к спектаклю.
Тогда всё неожиданно вдруг сильно напомнило аналогичную ситуацию в «Театральном романе».
- Будьте тверды, - сказал Бомбардов.
- Ну, ты там держись, - сказал мне перед входом в кабинет директора один из режиссеров спектакля, для которого я должен был писать музыку. Потом взглянул на меня и вдруг решительно произнес:
- Давай-ка я с тобой пойду.
- А какое вознаграждение вы считали бы для себя приемлемым? - спросил Гавриил Степанович, не сводя с меня глаз.
- Так. Ну, и сколько бы вы хотели получить? – внимательно глядя на меня, спросил директор.
«Мне хотелось сказать: "Играйте мою пьесу, мне же ничего не нужно, кроме того, чтобы мне было предоставлено право приходить сюда ежедневно, в течение двух часов лежать на этом диване, вдыхать медовый запах табака, слушать звон часов и мечтать!"
Директор бросил на меня еще один взгляд и уверенно предложил:
- Шестьсот долларов вас устроит?
Я уже открыл рот сказать, что, конечно, устроит.
Но тут вмешался зашедший со мной режиссер.
- Давайте хоть восемьсот, ну, что это?..
- А что, много музыки? – совершенно искренне и непосредственно удивился директор, как будто не обсуждал этого заранее.
- Да, хватает, - сказал режиссер, – предполагается много.
- Хорошо, - легко согласился директор и пожал мне руку…
Здесь мне сказали. Нет. Нет. Мы хотим заплатить. Много заплатить мы не можем… Но мы хотим заплатить, отблагодарить… Хоть небольшой суммой…
Им важен был это спектакль.
И важно человеческое отношение. Чтоб и о них вспоминали с теплом.
Была какая-то их годовщина, ожидалось городское руководство, на кону стоял вопрос их дальнейшего финансирования.
Они опасались, что оно, финансирование, прекратится или сократится.
Это была школа-интернат для детей с синдромом Дауна. «Даунят», как ласково называли их сотрудники интерната.
Им не хватало финансирования потому что за последние годы число таких детей возросло если не в разы, то очень-очень намного. И никто не знает почему. И об этом не пишут. И не говорят с экранов тв. Может, сейчас лучше, не знаю.
И плачущие мамы осаждали интернаты, а те вынуждены были отказывать – не хватает того, сего, просто специалистов. А те, что есть, не могут, просто не могут тянуть так же многократно возросшие нагрузки…
Я быстренько написал нехитрую добрую сказку к их отчетному вечеру. Мальчик и девочка что-то должны были найти, не помню что, преодолевая всякие трудности и опасности, и путешествуя по всяким местам в лесах и полях… Хижинкам, болотцам, берлогам… И встречая всяких волшебников, зверушек и чудищ-юдищ…
Из разной своей детской музыки, которой хватает, собрал фонограмму.
Сквозной и главной была старая моя песенка. Которая здесь вдруг приобрела совсем иной смысл. Неожиданный и глубокий:
То ли спутаны приметы
И тропинки не видны,
Но на ваших картах нету
Нашей сказочной страны…
Ни морей, ни океанов,
Ни таинственных зверей,
Ни дворцов, ни балаганов,
Ни шутов, ни королей…
Ах, эта страна
Так не видна –
Надо чуть-чуть, чуть-чуть
Прислушаться
К шелесту трав
И старых страниц.
Надо чуть-чуть, чуть-чуть
Довериться
Свету желтоглазых звезд,
Разбросанных в ночи
И сухому треску воска
Догорающей свечи…
Услышав первый раз песню, их музыкальный преподаватель молча отошла в сторону.
Я удивился. И только через несколько недель всё стало понятно.
Она подошла сама, волнуясь и чуть заламывая руки.
Она просто не хотела сразу меня обижать и быть невежливой.
Услышав песню - и мелодию, и слова, она была абсолютно убеждена, что даунята не смогут выучить это никогда…
- Вы знаете… Очень сложно… Очень сложно. Для них… Они даже простые совсем песенки – во поле березка стояла – разучивают месяцами на дудочках, у нас ансамбль, так они не мелодию даже запоминают, а механически зазубривают комбинации пальцев, их смену и последовательность, им это проще… Но вы знаете… Я сама не могу объяснить… Что-то такое в вашей музыке… Они выучили! Они выучили, и довольно быстро! Это первый раз за все годы моей работы…
Она смотрела на меня карими благодарными глазами, а я думал, что, возможно, мне нужно было помимо «Асури», двинуться и в эту сторону… Не знаю… Здесь необходимо медицинское образование… Специальное медицинское образование. Я должен понимать, хотя бы в тех пределах, которые сейчас известны науке, как медики трактуют и объясняют происходящие отклонения и их механизмы…
Как мало в жизни времени. Во сколько пошел учиться медицине Швейцер? Тоже не молодым… Мне поздно, уже очень поздно…
Начались репетиции, и я погрузился в общение с этими чудными ребятишками.
Они так же шалят, так же радуются и огорчаются, так же удивляются и хмурятся.
У всех характерные для этого заболевания, заболевания генетического, черты лица.
Я видел усталые, уже изъеденные не по возрасту трещинками морщинок лица их родителей. Они не испугались оставить этих детей. Не отказаться от них.
Не знаю, что они думали о Боге и его Промысле, и думали ли вообще…
Это то, что выше нашего сознания. И выше нашего понимания.
Почему вот так случается. И рождаются такие. Которым будет непросто. И рядом с которыми будет непросто другим.
Неужели только для того, чтобы наше сердце не черствело?
Это тяжело…
Я много встречал больных самыми страшными болезнями в обычных монастырях, в лаврах… С самой последней надеждой везут к Нему отчаявшиеся или почти отчаявшиеся, или еще надеющиеся на Его милосердие родственники своих детей и близких. От которых медицина отвернулась. Отказалась в бессилии своем.
Монахи, как могут, утешают и молятся, и прикладывают мощи и иконы, мажут маслом...
И родственники едут дальше. Со своим нехитрым скарбом. Со своими малыми, специально на поездку скопленными рублями и копейками. С болью и надеждой.
Много происходит вокруг нас страданий, нам неизвестных...
Писал Гоголь.
Да.
Но вот что.
И происходило. И происходит. И будет происходить.
И одни болезни уходят. И тут же приходят другие. Не менее страшные…
Или в этом особый смысл?
- Господь посетил меня тяжелой болезнью, - сказал недавно в интервью один священник…
Он испытывает. Он так очищает. Он так спасает, может быть.
Но дети…
Они ведь ничего еще не совершили.
Я репетировал. Было весело. Педагоги-воспитатели мне помогали. Потому что есть разного рода хитрости и особенности в общении с такими ребятишками.
Те, кто не занят был в сцене, веселились рядом, скакали и бегали, а педагоги как-то не давали разойтись уж совсем.
И вдруг я почувствовал, кажется, какой-то н е т а к о й взгляд. Я обернулся, но никого не увидел.
Я продолжил. Потом, в следующий раз выскочив на площадку, снова как будто почувствовал чей-то взгляд. С какой-то тревожностью, нервинкой, что ли. И опять никого не увидел.
Тогда я сделал хитрее. Я вышел на площадку и что-то поясняя Лешему и Медведю, залез, опустившись на карачки, в маленький расписной лесной домик-декорацию. И осторожно выглянул в окошко.
Два маленьких глазенка-уголечка смотрели на меня из-за стула зрительного зала. Смотрели с ужасом. Отдельно от всех, играющих рядом.
Заметив, что я их вижу, глазенки-уголечки тут же спрятались за стул.
Я вылез из домика, и еще раз глянул туда. Никто не показывался.
Но мой взгляд перехватила одна из воспитательниц. И пошла в ту сторону. Я, держась поодаль, тоже осторожно подошел.
Девочка лет трех или четырех пряталась за стулом. Она как будто хотела сжаться, как можно сильнее, стать комочком, клубочком.
Она сидела на корточках, обхватив руками голову и закрыв глаза.
Ей было страшно. Но раз она не убежала – ей одновременно было очень интересно. И два этих чувства боролись в ней.
- Машенька, - сказала воспитательница, - ты что? Ты что, моя хорошая?
Девочка молчала, и как будто еще сильнее сжалась. Она открыла глаза, чистые, живые, беззащитные. И смотрела только на того, кого знала, кто был ее защитой сейчас в этом мире. Защитой единственной. Она смотрела на воспитательницу, боясь глянуть на меня.
- Боишься дядю с бородой?
Девочка чуть кивнула и в глазах-уголечках показалась слезинка.
- Не бойся. Он хороший. Он теплый. Вот попробуй сама. – Воспитательница погладила ее по голове и взяла за руку.
Я подошел и опустился на колени, чтобы быть максимально ниже. И наклонился.
Девочка медленно и осторожно встала, протянула другую руку, и чуть прикоснулась крошечной, короче моего мизинца, ладошкой к моей щеке.
И улыбнулась.
И улыбнулась…
Это мгновенье врезалось в меня на всю жизнь. На всю жизнь отпечаталось это трогательное робкое прикосновение на моей щеке.
Теперь уже слезы были в моих глазах, и я отвернулся, чтобы их не показывать...
Ну, почему же так?.. Господи…
А девочка выдохнула, как будто свалив с себя тяжкий груз, облегченно потянулась, и что-то прошептала на ухо наклонившейся воспитательнице.
- Она спрашивает, можно ли ей тоже посидеть в домике?
- Конечно. Сколько хочешь, – сказал я. – Только тихонько.
Я взял ее за руку и отвел к домику. Она зашла в него, села на табуреточку и выглянула в окно.
И засмеялась.
Она была счастлива.
Через какое-то время мне опять позвонили. Опять загудело "море" в моем телефоне...
Светлый женский голос в трубке сказал, что отчетный вечер-спектакль прошел хорошо.
Финансирование не сократили. А даже обещали увеличить...
Надеюсь, так и случилось.
2021 г.
___________