Зимняя слива
Дун Мэй устала, но продолжала стоять окна. Отойти означало признать, что любимый не придет. Шаль не согревала замерзающее в одиночестве сердце. Дун Мэй грустно улыбнулась и потерла глаза. Слезы все равно успели сбежать из плена век. Сумерки стали темны, и Дун Мэй на ощупь отыскала гуцинь. Семь струн — лед, которым она хотела бы изрезать пальцы. Гаофэн не придет, но ей нельзя плакать, потому что он не любит заплаканных лиц. Дун Мэй плакала через музыку, и ей становилось легче.
Гаофэн говорил с ее отцом учтиво. Веселый взгляд молодого купца говорил — ни капли не раскаивается в том, что не сдержал обещание! Дун Мэй едва ли удостоилась пары взглядов от любимого и совсем поникла. Отец, заметив это, увел гостя в другую комнату, а ей велел принести чай. Дун Мэй хотелось поскорее соединить листья и воду, чтобы вновь увидеть Гаофэна, но ведь для дорогого человека не готовят второпях. Чай стал больше, чем чай, огонь больше, чем огонь, а прозрачная струя воды лилась как трепетная музыка, такая же, как в душе Дун Мэй.
Перед уходом Гаофэн подмигнул ей и незаметно передал белый цветок мальвы. Цветок был так потрепан и измят, что у его формы оставались считанные часы. Дун Мэй всю ночь тайком жгла свечи, чтобы смотреть на лепестки и вспоминать Гаофэна. Мать выбросила утром мальву, выпавшую во сне из руки Дун Мэй. Не найдя цветка, девушка сильно опечалилась. Гуцинь взял ее чувства, вплел между струнами и вернул обратно песней тоски по Гаофэну.
Наутро хмурый отец завел разговор.
— Дун Мэй, я хочу поговорить с тобой о Гаофэне.
— Да?
— Я знаю, ты неравнодушна к нему, но послушай мои слова. Гаофэн надежен в торговле, однако я бы не никогда не выбрал его тебе в мужья. Он ветрен и играет женщинами. Даже если Гаофэн что-то тебе пообещал — не верь.
— Ты не знаешь его, — Дун Мэй отвела взгляд в сторону.
— Я знаю его достаточно и знаю жизнь. Тебе пришла пора выходить замуж, я нашел хорошего мужа. Он добрый человек и никогда не причинит тебе боли.
— Я выйду только за Гаофэна!
Отец покачал головой.
— Нет, я запрещаю тебе. Ради твоего же блага. Через пять дней приедет твой будущий супруг, не вздумай нас опозорить.
Дун Мэй ничего не ответила. Внутри нее роилось черное облако горечи и обиды. Девушка не могла выплеснуть все на любимого отца, потому заперлась в комнате. Дун Мэй не давались теперь даже слезы, ведь источником чувств была злость — за несправедливую судьбу, за отнятого Гаофэна. Злость кипела под пальцами, и они по привычке нашли струны. Гуцинь не хотел рождать мелодии, не соглашался с беспокойством души, но Дун Мэй продолжала его терзать. Она играла неистово, желая музыкой уничтожить весь мир, и в какой-то миг струны и мосты подчинились ей, мелодия набрала силу, недобрую, разрушительную. Сердце Дун Мэй истекало кровью, и кровь эта смешивалась с потоком музыки. Гуцинь стал таким же, как Дун Мэй.
Она играла пять ночей. Гуцинь не снимал груз с плеч, наоборот, прибавлял камней. Дун Мэй избивала себя музыкой, вновь и вновь переживала боль, которая теперь стала еще больше. Но она подчинилась воле отца.
Минул год после встречи с Гаофэном. Дун Мэй стала чужой женой и даже почти смирилась с этим. Сначала она хотела заставить мужа вернуть ее обратно родителям, но супруг и вправду оказался добрым человеком, и Дун Мэй перестала изводить его.
Однажды она увидела Гаофэна на улице. Белый костюм сверкал на солнце. За год Гаофэн возмужал и стал еще красивей. Он узнал подругу, шутливо приподнял шляпу и не придержал шага. Дун Мэй еще долго стояла на месте, ослепленная встречей. Все, что она сумела запереть внутри, вырвалось наружу с новой силой. Дун Мэй стала спрашивать у людей, почему Гаофэн здесь, и отправилась искать его дом. Оказалось, стены Гаофэна она сможет видеть, всего лишь выйдя за калитку своего дома. Гаофэн недавно переехал сюда, чтобы начать новое дело. Дун Мэй стала часто видеть его, и у нее появилось дурное желание — соблазнить бывшего возлюбленного во что бы то ни стало. Дун Мэй вспомнила про краску для губ и ресниц и, каждый раз придумывая новую ложь для супруга, гуляла по кварталу, надеясь увидеть любимого. Затея удалась, и Гаофэн даже несколько раз заговаривал с ней и одаривал теплым взглядом, ничего более. Он держался в стороне от той, которую уже бросил. Дун Мэй же не оставляла попыток. Ее жизнь обновилась желанием.
Однажды на улице поднялся шум, и Дун Мэй с мужем вышла поглядеть, что случилось. Толпа наряженных людей несла свадебный паланкин и выкрикивала пожелания благополучия. Дун Мэй вспомнила, как и ее несли так, безутешную и безрадостную, и ей захотелось увидеть лицо невесты. Ей захотелось, чтобы та тоже была несчастна. Но лицо невесты озаряла улыбка победительницы, она смеялась и торжествовала. Дун Мэй решила пройтись с процессией, чтобы увидеть и жениха, и каково было удивление, когда повозку остановили у дома Гаофэна. Он вышел вперед, в шляпе с цветами и лентами, и стал прорываться к паланкину. Дружки сдирали с него украшения и силились не пропустить, но Гаофэн всех растолкал и подал руку невесте. Дун Мэй видела, с какой нежностью они смотрели друг на друга, и это поразило ее. Она сбежала домой, отыскала верный гуцинь среди позаброшенных вещей из отчего дома, рывками развернула ткань и замерла над инструментом, тяжело дыша. Гуцинь напомнил о всех встречах с Гаофэном, всех обещаниях, всех несбывшихся надеждах.
— Лучше бы ты никогда не лгал мне! — прошептала Дун Мэй. Голос ее был исполнен ненависти. — Лучше бы тебя никогда не было!
И она заиграла. В комнате потемнело, переборы струн делали сумрак еще тяжелей. Мелодия вилась, как ядовитый плющ, отравляя воздух, но позволяя Дун Мэй дышать. Она была готова умереть, а музыка поддерживала пламя жизни.
Черное пламя начинало плясать только тогда, когда хозяйка гуциня касалась струн. Дун Мэй стала тенью себя и набирала силу лишь вместе с темными аккордами гуцинь. Она прожила долго, не заметив ни смерти мужа, ни смерти Гаофэна, и никто не узнал ее тайны.
Похищенная весна
Тао с восторгом глядела на инструмент, подаренный мамой.
— Моя прабабушка хорошо играла?
— Дед говорил, что очень. Только ему не нравилась ее игра. Она была слишком тяжелой и после болела голова. Он просто не любил шума, так что, думаю, это совсем не из-за музыки.
— Такой красивый гуцинь!
— Надо бы струны заменить.
— Нет же, эти по-прежнему хорошо звучат.
— Я бы поменяла. И познакомилась бы получше, и сделала чуть больше своим. Слишком старый он...
Тао прижалась к гуциню щекой. От тепла ее кожи дерево разогрелось. Инструмент жадно впитывал жизнь, но Тао даже обрадовалась этому — значит, она ему понравилась.
Новый гуцинь так взволновал Тао, что она долго не решалась начать на нем играть. Когда же ее разум очистился, Тао долго просидела перед струнами, пытаясь понять, какой у него характер. Гуцинь казался мрачным, но мрачным было и то время, в которое жила прабабушка Дун Мэй. Наконец Тао решилась, и тонкие пальцы извлекли первые звуки. Они были чарующими. Каждая струна словно имела свою историю и хотела поведать ее Тао. Девушка позволила гуциню вести пальцы и с восторгом слушала этот рассказ о былом, сохраненный деревом и шелком. Потом Тао попробовала сыграть «Речные ивы», но инструменту не понравилось — подушечки пальцев стали срываться со струн, да и сам инструмент потерял свой прекрасный голос, больше скрежеща, чем звуча. Тао вспомнила еще несколько знакомых мелодий, лишь еще больше расстроилась. Хотела отложить капризный инструмент на время, но оставалась еще одна мелодия, которая никак не получалась на ее первом гуцине. Ради нее Тао просила новый. Первые аккорды удались хорошо, и музыка потекла, захватывая все ее существо. Гуцинь словно одобрил печаль песни, слова которой принадлежали женщине, расставшейся с возлюбленным и ставшей от горя ведьмой.
Эту песню распевали актеры уличного театра, а то, что поют они, потом поет весь город. Тао много раз смотрела, как движутся руки старика, аккомпанирующего представлению, как печально лицо, когда он начинает играть, как грозно сдвигаются брови, когда актеры надевают маски демонов, показывая превращение бедной женщины. Он проживал эту придуманную кем-то историю, как свою настоящую жизнь, сливался с музыкой, а Тао никак не могла увидеть конец игры и запомнить аккорды. Она забывалась в искренности старого музыканта и, когда наваждение проходило, толпа уже бросала актерам деньги. Тао много раз пыталась подобрать окончание по памяти или придумать его, но все было не то. Тогда Тао поняла — ее первый гуцинь не может сыграть это. Этот инструмент был похож на нее — светлое дерево, белые струны, высокий и чистый звук. Его создали для весны и легкого настроения, он успокаивал и развеивал дурные мысли. Когда мама дарила этот инструмент, она сказала:
— Если повезет, ваши имена будут совпадать.
Так и вышло, весеннее имя Тао принял и ее звучащий друг.
Их семья любила музыку. Играли мать и отец, оба брата и сама Тао. Старший брат недавно сказал ей, что стоит поиграть на множестве инструментов, чтобы понять, какую музыку они позволят играть в совершенстве. Музыка складывается не только из души человека, но и души инструмента, и подружиться со многими гуцинями все равно, что понять много людей и себя самого. Тогда Тао и сказала маме, что хотела бы поиграть на другом инструменте. Та вспомнила о прабабушкином гуцине и отыскала его в самом углу кладовки, удивляясь, что ей никогда в голову не приходило самой на нем поиграть, всегда что-то удерживало. Так у Тао появился второй инструмент. Она очень хотела, чтобы новый гуцинь стал другом.
— Ты бледна в последнее время. Хорошо себя чувствуешь? — мама поставила на стол чай. Он пах травами. Значит, даже если ничего не болит, лечение началось.
— Устаю быстро.
— Спишь хорошо?
— Мне снится много вещей.
— Кошмары?
— Нет, удивительные яркие сны. Как будто много жизней проживаешь ночью. Только утром как и не спала вовсе.
— Я позову доктора, не нравится мне твоя бледность...
Худой врач с грустным лицом сказал, что Тао переутомилась, но никто не понимал, почему. Тао же не могла никому объяснить: что-то изменилось в жизни с новым гуцинем. Играть на нем было сладко. Тяжелые и грустные мелодии заставляли сердце ныть, а образы в голове оживали так ярко, что тихая Тао словно и вправду узнавала много жизней, иных, бурных. Совсем как тот старый музыкант или актеры. Тао никогда раньше не испытывала таких сильных чувств, и ей нравилось быть то брошенной, то получившей призрачную надежду, то обманутой, то мстительной, то отчаявшейся. Тысячи масок дарил гуцинь Дунь Мэй, Тао уже и не думала браться за свой первый инструмент.
Ее слабость росла изо дня в день, и девушка сама начала беспокоиться, что же происходит. Она вспомнила вдруг, как наполняла силой игра на гуцине Тао, и подумала, что музыка может излечить. Светлые чувства первого гуциня и вправду помогли лучше уснуть и отогнали красивые, но беспокойные сны. Тао вновь стала проводить с ним больше времени, забросив гуцинь Дун Мэй.
Весенние ночи порой слишком душны. Тао долго ворочалась, пока не сбросила влажное покрывало, и наконец смогла задремать... Сквозь сон ей померещилось, что гуцинь Дун Мэй играет сам по себе. Он играет что-то тихое и злое, будто обида женщины, которой предпочли другую. Тао стало страшно, она хотела очнуться, но это никак не получалось — веки слиплись, а тело не слушалось. Вдруг она услышала громкий треск и подскочила на месте — что это? Дрожа, девушка подошла к своим инструментам, что лежали на столе совсем рядом. На гуцине Тао зияла трещина. Девушка не поверила своим глазам, провела рукой по ее краю и порезалась, и теперь казалось, что ее родной инструмент истекает кровью. Она расплакалась над ним, и на этот плач пришла мама.
— Все хорошо, дочка, все хорошо. Это твой гуцинь взял болезнь на себя, и теперь ты обязательно выздоровеешь.
Тао сама хотела в это верить и не вспоминать поверье, что сломанный инструмент может быть предвестником смерти музыканта.
Тао таяла на глазах, и ни один врач не мог найти лечение для ее больной души. Тао перестала играть на гуцине. Ее тянуло вновь заполнить воздух чудесными аккордами, но не хватало сил закончить ни одной мелодии. К концу весны Тао перестала подниматься с постели, и доктора сказали семье, что надежды нет. Тао поняла это по взглядам родных. Она даже стала мечтать, чтобы умереть поскорее и не изводить их. Умершего проще забыть, чем больного.
Так она отказалась от своей жизни, и нечто рядом только и ждало этого решения. Темный гуцинь? Тао подумала, что он теплее ее тела, будто забрал всю жизненную силу и пообещал сохранить. Вдруг Тао поняла, что вот-вот и вправду умрет. Она попросила маму сыграть, но не сказала, что это прощание. Та начала играть, и боль потери закружилась по комнате звучанием струн. Когда же над музыкой возобладала тишина, дыхание Тао угасло. Но если бы кто-то внимательный и бесчувственный прислушался, он бы услышал дыхание струн.
Померкший свет
Хозяину магазина, У Юйнину, нравились старые вещи. Он считал, что в них живет душа, и они подобны прекрасным людям. У Юйнин расставлял все вещи в пределах одной комнаты, чтобы дух времен стал более насыщен. Увидев старый гуцинь у старьевщика, У Юйнин тут же купил инструмент, ведь ему как раз пришла в голову новая идея. Он хотел, чтобы музыканты играли старинные пьесы для него и предметов былых эпох. У Юйнин воодушевленно искал по городу того, кто был бы достоин воскрешать прошлое вместе с ним. Посоветовали троих, но все они показались У Юйнину натурами грубыми и неприветливыми (и ему не хотелось много платить). Тут-то на глаза попался парень-настройщик, приходивший работать и с новыми, и со старыми инструментами. Видимо, он был учеником того мастера, затребовавшего значительную сумму. У Юйнину понравилось лицо настройщика, напомнившее лик божества грома со свитков. Музыка и гром? Отличное сочетание! У Юйнин заманил бедного, всегда голодного Гуанмина сначала на ужин, а потом и на работу.
Гуанмину же хозяин магазина не пришелся по душе — спесивый и с причудами. Но дома хворала мать, нужны были лекарства и сытная пища. Из-за этого Гуанмин забросил занятия музыкой, заставляя пальцы грубеть на разгрузке товаров. Иногда он приходил к мастеру и просил хотя бы немного поиграть. Именно тогда его и увидел У Юйнин.
Голодному не понять сытого. Зачем покупать так много красивых, но бесполезных предметов, а не пускать деньги в дело? Однако Гуанмин признавал, что музыка нужна каждому. Она делает душу чище.
В первый вечер игры У Юйнин зажег множество свечей. Гуанмин даже неловко себя почувствовал — такое представление! Запах благовоний расслаблял, и Гуанмин опробовал струны. Звучание старого гуциня было интересным. Строптивый инструмент не дался бы легко новичку. Но Гуанмин еще помнил, как это, жить музыкой, и потому принял вызов.
Сначала он заиграл старую мелодию, которую мог знать даже сработавший гуцинь ремесленник. С инструментом оказалось сложно сладить, у «стариков» много тонкостей припрятано в рукаве. Гуанмин знал, где его пальцы фальшивят и проигрывают гуциню. Тогда молодой музыкант изменил тактику.
Мастер бы отругал Гуанмина за импровизацию. Гуанмин же думал так: если хочешь понять инструмент — пробуй его так, как не написано ни в одной книге, выжми из него все спрятанные комбинации, узнай все его тайны... Этот гуцинь хотел рассказать много. Гуанмину стало не по себе — он сам раскрывался перед инструментом, и тот был жаден. Инструменты почти всегда хотят, чтобы на них играли. Все вещи хотят быть использованными, и долгая жизнь без музыки портит струны и ломает корпуса. Берешь такой — и он вырывается из сна, радуется и заражает тебя этой радостью.
Сейчас все было иначе. Гуцинь жаждал заполучить Гуанмина. Гуанмин даже усомнился, он настраивает инструмент или инструмент настраивает его? Гуанмин перестал играть. Хозяин хотел продолжения, но Гуанмин сказал ему, что музыку надо вкушать понемногу, чтобы уловить все ее тонкости. Такой ответ понравился У Юйнину. Хозяин лавки даже запоздало поаплодировал, сказав, что никогда не слышал столь совершенной музыки. Деньги перешли в карман Гуанмина, но он не знал, стоит ли еще браться за такую странную работу. Может, У Юйнин специально подсунул ему недобрый инструмент или подмешал что-то в пищу или благовония, из-за чего Гуанмину стало мерещиться всякое? Гуанмин, впрочем, не сильно верил в ум хозяина, и то, что источник его беспокойства — предмет, — пугало еще больше.
Гуанмин пришел вновь. Он по-прежнему нуждался в деньгах, а еще музыканту стало интересно, сможет ли он одолеть этот гуцинь. У Юйнин попросил сыграть для старинных ваз со львами, и Гуанмин пожал плечами — хоть для стен и крыс, лишь бы платили. Он начал играть собственную мелодию, зная, что хозяин не отличит ее от классики. Незатейливая мелодия вела слушателя от зимней меланхолии к весенней радости. Однако, когда аккорды перешли к радости от таяния снега, гуцинь запротестовал и стал ломать игру. Гуанмин никогда такого не видел — пальцы против воли находили другие струны и зажимали неведомые аккорды. Они были интересны, но то, что Гуанмин не мог управлять собой, злило! Он собрал волю в кулак и снова попытался стать генералом инструмента. Ненадолго это удалось, а потом Гуанмину сделалось дурно. Голова пошла кругом, в глазах померкло. Он подумал, что упал в обморок и видит странные видения. Свое прошлое. Девушку, которая оставила его. Друга, который предал его. Несправедливость, заставившая его покинуть музыку. Гуцинь видел Гуанмина насквозь и бил по больному. Музыкант пытался вырваться из переживания старых ран, но не мог. Когда же Гуанмин пришел в себя, то вновь увидел свои окоченевшие пальцы, которые завершали мелодию. Мелодию гуциня, а не Гуанмина. У Юйнин сидел с открытым ртом, на щеках блестели слезы.
— Я никогда не слышал ничего подобного. Я заплачу тебе сегодня вдвое больше, и каждый раз, когда ты будешь играть так, буду приплачивать еще. Я думал, мое сердце разорвется, так много чувств нахлынуло...
Это польстило бы Гуанмину, если бы музыка была его. Страх перед инструментом возрос, но деньги заставили разум подавить боязнь.
Каждый раз Гуанмин проигрывал гуциню. Стиль ломался, как лед на реке, резал осколками слух, а потом инструмент принимался за его душу. Гуцинь находил в ней столь много боли, что Гуанмин не мог понять, как жил до сих пор. Почему забыл все эти случаи, в которых судьба посмеялась, лишила лучшего, выбрала других? Открывшись тяжелой музыке, Гуанмин переживал все множество раз, и ему даже стало казаться, что это уже чужое прошлое, ставшее его собственным. Гуанмин много раз хотел бросить, но матери неожиданно стало хуже, и он уже не мог отказаться от этой работы. Хозяин же после каждого вечера пытался выпить вместе с музыкантом, желая стать ближе настоящему человеку искусства. Гуанмин раньше никогда не был падок на алкоголь. Теперь груз, легший ему на плечи, стал неподъёмен, Гуанмин забывался за стаканом. И однажды, глядя на темный гуцинь, Гуанмин решил: пусть инструмент делает, что хочет! И стало легче. Музыкант садился за игру, гуцинь захватывал власть, и оставалось лишь смотреть видения, как фильм, не чувствуя, что жизненные силы тают.
В тусклом свете лампы лицо матери казалось не таким уж больным. Каждый ее хриплый выдох резал Гуанмина по живому. Он держал ее за руку, звал и просил продержаться до доктора. Гуанмин знал, что тот уже не поможет, и не мог остановить слез. Вот его дорогая матушка открыла глаза, и во взгляде впервые за долгое время жила ясность. Она посмотрела на Гуанмина и отчетлива произнесла:
— Где мой сын? Ты похож на него, но ты не он. Где мой сын?
Не найдя его, мать не удержалась на этом свете.
Гуанмин сидел в тишине, которую нарушил звук дальнего грома. Гуцинь похитил душу, и даже родная мать не узнала сына. Решение пришло внезапно, как молния. Гуанмин побежал к дому У Юйнина, желая одного — разбить проклятый гуцинь и освободиться от плена. Он бежал, что было сил, и не заметил, как сбоку засияли фары. Удар — и Гуанмина опрокинуло на землю. Он глядел в беспросветное темное небо глазами, которые больше не мог закрыть. В последний миг своей жизни Гуанмин простил гуцинь, который мог петь лишь о страданиях. Они были так похожи — Гуанмин и музыка старых времен.
Стена огня
— Мастер Хоянь, вот он, — запыхавшийся ученик грохнул о стол тяжелым продолговатым ящиком.
— Аккуратнее!
Мастер сам открыл железный замок. Старый ящик не сразу поддался, пришлось даже использовать лом как рычаг. Наконец крышка была снята, многочисленные слои ткани убраны, а гуцинь извлечен на белый свет.
— Сколько же на тебе не играли?..
Хоянь потеребил пальцами струны, и они оторвались, порушив ряд мостов. Как будто клок седых волос кинули. Хоянь натянул новые струны. Ему хотелось знать, стоит ли гуцинь своей молвы. Злой характер? Хоянь умел усмирять непокорных, будь то музыканты, ученики или инструменты.
Говорили, что руки Хояня меньше всего похожи на руки музыканта — разве смогут крупные, кажущиеся неповоротливыми пальцы быть искусными в игре на столь тонком инструменте, как гуцинь? Грубая внешность, громкий зычный голос, порывистость и властность Хояня не мешали ему занять свое место под солнцем. Будучи всего сорока пяти лет от роду, он открыл школу и придирчиво выбирал учеников. Если брал, то ученик мог быть уверенным — здесь обретет опору для искусства и найдет свой стиль под надзором гениального мастера.
— Учитель, почему вы так хотите получить этот гуцинь?
— Беспокоишься, что он и меня погубит, как прежних владельцев?
— Конечно. С этим не шутят.
— Я всегда не прочь пошутить и поспорить. Существование этого гуциня — вызов мне. Как мы можем быть вместе под одним Небом — мастер и надменный инструмент? Инструменты похожи на людей: одни добры и отзывчивы, другие капризны и жестокосердны. И тех, и других нужно воспитывать и направлять в лоно музыки, потому что инструмент для нее и рожден. Гуцинь есть, и ему нужно играть. Если у человека дурной характер, разве его оставят умирать? Вот и я не хочу бросать хороший инструмент.
— Простите, учитель, я думал, вы хотите сделать это... ради своей славы. Справиться с ним.
— Не без этого! Сколько людей придет послушать того, кто обуздал смертоносный гуцинь.
Мастер Хоянь властно положил руку на струны.
— Ну, послушаем, что ты мне расскажешь.
Он заиграл, внимательно прислушиваясь к оттенкам звуков. Так могли звучать только старые инструменты. Ни один музыкант бы не сказал, что именно в них отлично от новых. Это был неуловимый дух времен, это был возраст инструмента, который только профан назвал бы мертвым.
Гуцинь тоже слушал Хояня и боялся его, потому что узнал этого человека. Гуцинь ловил звучание чужой души, и эту душу он уже встречал, как когда-то Дун Мэй знала Гаофэна. Огонь, который не захватить, гора, вершины которой не достичь. Память Дун Мэй смутилась от встречи, гуцинь оробел перед мастером. Но пришла ночь, когда темное сильнее, и душа гуциня окутала спящего Хояня, надеясь поглотить его. Было нелегко пробиться в его сон, огонь этого человека опалял и слишком ярко сиял, но за светом всегда следует тень. Гуцинь отыскал ее, проскользнул в провал. Коварная музыка подняла воспоминания Хояня, надеясь извести человека, сломать, ведь иначе бы тот смог сломать гуцинь.
Мастер проснулся с тяжелой головой.
— Снилось, что ты мне играешь о моем детстве. Так вот, какое у тебя желание? Знай, я уже давно забыл все те обиды и смеюсь над ними и над собой! — Хоянь захохотал и извлек пару веселых аккордов из струн гуциня. — Не на того напал!
Капризными называют инструменты, которые не хотят играть то, что хочет музыкант. Они просто не подходят друг другу, в них звучит разная музыка. Но что поделать, если музыкант не может сменить партнера? Хоянь жаждал соревнования и не собирался отступать. Он понял, какие мелодии порождает проклятый гуцинь, и решил перевоспитать его. Хоянь много играл на нем. Пальцы не слушались, как если бы он снова стал желторотым новичком. Хоянь скормил этим струнам много мелодий, старых и новых, но ни одна из них не походила на ту, что Хоянь слышал во сне. Мастер нарочно избегал ее, как заточенного меча. Струнам же ничего не остается, как звучать, если за них уже потянули.
Через год Хоянь позвал своего близкого друга послушать игру на «том самом гуцине». Друг пришел и сел напротив мастера единственным слушателем. Мастер Хоянь засучил рукава и с лукавой улыбкой заиграл «Ниспадающую воду». Окончил и похлопал гуцинь по боку, мол, хорошо постарался. Все это было фарсом.
— Никогда не встречал такого, — задумчиво произнес друг. — Ты играл совершенно, ни одной ошибки, однако в музыке совсем нет красоты, которая была раньше. Ты играешь, а гуцинь молчит. Может, это и сводило владельцев с ума?
— Нет, раньше он был более чем живым. И неприятным! Я оказался ему не по зубам, и он стал играть так. Замкнулся в себе. Хочешь, подарю?
— Нет-нет! Пусть лучше остается молчаливым, чем проклятым.
— Я наконец соглашусь с этим. У меня не хватает сил его разломать, все же старинная работа и долгая история.
— А ты отдай его в музей. Будет себе лежать под стеклом, а люди прочтут его историю с бумажки. Никому он больше не навредит.
— Отличная идея, дружище. Так и поступлю.
Музыка ветра
Гул отдаляющихся самолетов. Запах гари мешается с запахом свежего снега. Людской мир охвачен войной, мир природы не замечает этого, и все так же приходят весна, лето, осень и зима. В такой день хорошо бы погреться у друзей и послушать теплую музыку эрху, но твой друг мог погибнуть в бомбежке... а мог уйти к предкам и ты, забывая все звуки живого мира.
Фэн Тянь погиб... когда-то. Это была другая война. Люди еще не придумали железных птиц и тяжелых бомб, но так же царствовал огонь и обнажались ребра зданий.
Фэн Тянь стоял у развалин Музея искусств, которые в дурной год нужны людям меньше, чем еда, кровь и чувство безопасности. Пока по небу разносился гул, на земле было пустынно. Многие предметы уже разворовали, в надежде обменять их на мешочек риса или хорошо продать потом. Но этот предмет никто не взял, потому что Фэн Тянь заколдовал его.
По правде, Фэн Тянь только и ждал, когда что-то случится с музеем. Он не мог переступить его порог раньше, потому что ради красоты у входа поставили двух каменных львов-стражей, верно охранявших свой новый дом. Фэн Тянь много раз пытался проникнуть внутрь, но священные звери рычали, зная, что именно он пришел красть. Гуцинь, съевший не одну душу людей и обретший удивительную силу. Именно такой инструмент был нужен Фэн Тяню, ведь он погиб, а созданный им гуцинь продолжал жить и передаваться из поколения в поколение. Если бы гуцинь сломался вместе с телом Фэн Тяня, они бы возродились духами шэнь вместе и смогли бы продолжить свой путь. Но гуцинь остался на земле, запертый в своем корпусе, и Фэн Тянь не мог уйти без него. Дух долго искал пропажу, хоть в одиночку был так слаб, что едва слышал музыку сквозь шум людской суеты. Тогда Фэн Тянь ушел к великой горе Куньлунь, умолял ее хранителя взять себя в ученики и наконец стал сильнее.
Сколько лет прошло? Фэн Тянь не узнал мира, в который вернулся, хотя иногда узнавал души тех, с кем когда-то жил бок о бок.
Он сумел разыскать свой гуцинь. Тот пел от одиночества и боли, и песня его служила дорогой для Фэн Тяня. За железными вратами музея плакал его искалеченный другими душами друг.
Фэн Тянь прошел мимо поверженных стражей. Отбитый взрывной волной каменный глаз смотрел с упреком, но страж больше не имел силы удержать вора. На витрину осыпалось крошево штукатурки, и Фэн Тянь просто разломал ее, отбрасывая в сторону чудом уцелевшее стекло.
Дух с опаской коснулся гуциня — узнает ли? Тот отозвался плачем и злостью музыки. Фэн Тянь опешил. Откуда столько ненависти в его инструменте? Дух пригляделся: на корпусе появились теневые узоры — хоровод людей, которые вплетали в музыку свои несчастья. Фэн Тянь ухватился за узор, как за змею, и выдернул тень из гуциня. Тень забилась на солнце, страдая от света, зашипела, уходя в небытие. Дурное растворяется, если ему не за что держаться.
Гуцинь запел песню благодарности и радости. Инструмент освободился от болезни, мучившей его, и ликовал в руках своего истинного владельца.
— Ты натворил много дурных дел, — покачал головой дух. — Нам придется долго их искупать.
Фэн Тянь взял гуцинь в руки и зашагал наверх, в Небо. Оболочка гуциня, оставшаяся на земле, рассыпалась в щепки.
***
Цинь — название ряда музыкальных щипковых инструментов типа цитры в Китае. Гуцинь — с кит. «древний цинь».
Дун Мэй — «зимняя слива» (слива — символ зимы в Китае),
Гаофэн — вершина горы,
Тао — «персик» (символ весны),
Гуанмин — «яркий, светлый»,
Хоянь — «пламенеющий»,
Фэн Тянь — «ветер и небо».